Онлайн чтение книги Приключения, почерпнутые из моря житейского
III

В некотором уездном городе, при городской части, жил квартальный надзиратель Иван Иванович Тесьменко, отличнейший человек, преисправнейший по службе, вернейший муж Авдотьи Матвеевны и попечительнейший отец пяти сыновей и шести дочерей. При всех своих достоинствах он часто страдал невинно и в жизнь свою переменил по крайней мере двадцать родов службы. Из одной вытеснен, из другой уволен, из пятой сам вышел, из седьмой обстоятельства заставили выйти, из восьмой болезнь, из девятой жена, из десятой начальник, из которой-то, кажется по лесной части, леший, просто пришел к нему и говорит:

– Иван Иванович, извольте выходить в отставку, а не то я истреблю весь лес, вверенный вашему благоусмотрению и надзору.

Собственно Иван Ивановичем все были довольны как нельзя больше, но женой его никто не был доволен; даже леший, служивший с Иваном Ивановичем по лесной части. Авдотья Матвеевна была очень хорошая женщина; но по недоверчивости к мужу она всегда входила в его дела по службе и распоряжалась всем очень умно и заботливо, однако ж это не нравилось ни начальникам, ни подчиненным ее мужа. Леший же недоволен был тем, что она называла всех, на кого рассердится, сперва лешим, а потом свиньей. «Стало быть, и я свинья?» – подымал леший и обиделся. Долго терпел, наконец, не зная чем отмстить, начал рубить лес. По ночам такая рубка, что чудо; глядь на утро – сотни самых лучших дерев как не бывало. Иван Иванович, смекнув, что плохо и придется отвечать, принужден был подать в отставку.

В звании квартальной надзирательши Авдотье Матвеевне как-то удобнее было мешаться в разные распоряжения.

Однажды Авдотья Матвеевна, уложив детей спать, гадала в карты, что за причина, что так долго Иван Иванович не возвращается от городничего; вдруг доложили ей, что приехал управляющий Брусницкого.

– А! зови-ко, зови его!… Здорово, Дорофей Игнатьич.

– Здравствуйте, сударыня Авдотья Матвеевна; как вас бог милует?

– Слава богу, слава богу, как видишь; а ты-то, батюшка, запал! Забыли свой дом; а городских-то повинностей не мало накопилось… стыдно! ведь это всё на ответе Ивана Ивановича… Барии гуляет в Москве, а ты-то где гуляешь, батюшка?

– Какая гульба, сударыня… такой год вышел, что избави боже!… зиму всю проболел…

– Так! у кого нет отговорок в запасе!

– Прикажите, сударыня, матушка Авдотья Матвеевна, принять кому: куль мучки, две четверти овсеца да там еще разное кое-что… яичек, маслица, того-сего…

– С зимнего-то пути на летний свел, да тем, чай, и заговеемся?

– Помилуйте, сударыня, всё в свое время будет…

– То-то! дичь-то еще за тобой, а тонкий-то холст?…

– Привез, сударыня.

– Разве?

– Прикажете на двор въезжать?

– На двор, на двор.

– Да к Ивану Ивановичу дельцо у меня есть…

– Что такое?

– Да вот какой казус случился. Еду я четвертого дня из Саньковцев через лес, эдак перед закатом солнца, – смотрю, бежит ко мне какая-то бабенка да кричит: «Батюшка, помоги, разбойники режут! батюшка, гонятся за мной!» Я и оторопел: «Садись скорей», говорю: взял ее к себе, да и припустил коня, думаю, вправду гонятся. Приехал домой, уж ночь на дворе.

«Покорми, – говорю Маланье, – бабенку-то, да пусть переночует»; а сам пошел по хозяйству. Как воротился, а Маланья и говорит: «Что, батюшка, Дорофей Игнатьич, какую ты привез, безумную али пьяную?» – «А что?» – «Да вот смотри на нее, все буянит! говорит, что она барыня, а не крестьянка». – «Ты что, голубушка? – спросил я ее, – откуда ты? Какие разбойники тебя ограбили?» – «Как ты смеешь, говорит, называть меня голубушкой; ты знаешь, кто я?» – «Нет, не знаю, сударыня». – «А вот я тебе покажу!» – да как ухватит бутылку со стола да в меня было, я так и обомлел, насилу выскочил в двери; безумная, думаю, и велел припереть двери да стеречь до утра. Как рассвело, отворили двери, а она лежит без памяти, вся, как огонь, красная. Ну, думаю, как умрет, – беда! Пойдут следствия: откуда взялась да кто уморил. Я скорей ее на воз, да и сюда. Хочу просить Ивана Ивановича, чтоб в часть ее взяли.

– Вот то-то, Дорофей Игнатьич, бог-то, и попутал тебя; ведь если б не такой случай, ты бы и не подумал приехать.

– Помилуйте, матушка, у меня уж и подвода была готова, а тут вот как черт навязал обузу. Да уж будьте уверены, что то само по себе, а это само по себе; я только буду вас просить, чтоб Иван Иванович приказал взять ее у меня с рук долой.

– Дунька! – крикнула Авдотья Матвеевна, – сбегай-ко скорей… Э, да вот он идет.

– Это чтo за человек? – спросил Иван Иванович, входя в комнату.

Мы не станем описывать наружности Ивана Ивановича, чтоб читатель сам себе вообразил в мундирном сюртуке добрейшую наружность, не совсем уклюжую, на которой время исказило уже все черты доброты, так что с первого разу можно было подумать, что Иван Иванович и сердит, и привязчив, и невесть что еще. Дорофей низменно поклонился, а отвечала за него Авдотья Матвеевна:

– Ты не узнал управляющего имением Александра Ивановича Брусницкого.

– А! ну, что скажете?

– Ничего, сударь Иван Иванович; привез кой-что гостинцу вашей милости.

– Спасибо, спасибо; а чего привезли?

– Ну, что привез, то и привез; а вот лучше поговори-ко с ним, у него просьба до тебя.

– Да, батюшка Иван Иванович, не оставьте вашей милостью: вещь пустая, да я больно перепугался.

– Что такое? говори.

– Изволите ли видеть, ехал я третьёва-сь или, бишь, четвертого дня…

– Постой, постой, я расскажу, что тебе трудиться в другой раз; вот видишь, Иван Иванович, Дорофей Игнатьич ехал себе в деревню через лес, где разбойники водятся…

– И не думают водиться! – пробормотал Дорофей про себя.

– Вдруг бежит баба какая-то и кричит: «режут!»

– Постой, матушка, – перервал Иван Иванович, – нечего и продолжать, я вижу, что тут дело касается до исправника, а не до меня.

– Да дай, батюшка, кончить! так и рвет с языка!

– А пожалуй, говори, только я вижу, что дело до меня не касается.

– Вот видите ли, сударь, я вам доложу в коротких словах, – начал было Дорофей.

– Позволь уж мне досказать: не люблю, начав слово, не кончить… Изволишь видеть, он спас бабу от разбойников да привез домой, а оказалось, что она сумасшедшая, не ест, не пьет…

– Все-таки надо освидетельствовать; а что, я, что ли, поеду в уезд свидетельствовать?

– Да дай кончить! – сердито произнесла Авдотья Матвеевна.

– Она, сударь, умерла было! – начал было Дорофей.

– Свидетельства-то, или, как бишь, следствия-то, он и боится, – перервала Авдотья Матвеевна, – так для этого и привез ее сюда.

– Куда? – спросил Иван Иванович.

– Куда! сюда, говорят тебе!

– То есть к нам? ко мне? пошел, брат, пошел, а не то я проводить велю!… мертвую привез из уезда в город, в мой квартал, свалить беду на мою шею!

– Помилуйте, живехонька, сударь, она только больна.

– Все равно!

– Выслушай прежде, да потом кричи!

– Позвольте уж мне, матушка Авдотья Матвеевна, рассказать, в чем дело.

– Рассказывай! ты думаешь, он тебя лучше поймет?

– Только не извольте гневаться, батюшка Иван Иванович… дело, сударь, пустое…

При этих словах Дорофей вынул из кармана бумажник, отвернулся немножко из учтивости в сторону.

– Дело, сударь, пустое…

И Дорофей рассказал, что спасенная им женщина, верно, какая-нибудь беглая или сумасшедшая, заболела опасно, и он, из боязни, чтоб она не умерла и не завязалось из этого следствие, привез ее в город с тем, чтоб попросить Ивана Ивановича взять ее в часть.

– Нельзя, любезный друг, нельзя! – сказал Иван Иванович.

– Ах, батюшка, да отчего ж нельзя? – крикнула Авдотья Матвеевна.

– Ты, матушка, с ума сошла! тело поднято в уезде, а не на улице, да если б и на улице, да не в моем квартале, так мне плевать на него.

– Помогите, батюшка, посоветуйте, как мне быть… да если б тело, а то не тело, ведь она еще живехонька…

Дорофей положил что-то на стол и низко поклонился.

– Чудные вы люди, – оказал Иван Иванович, смягчив голос, – добро бы это случилось в моем квартале, ну, тогда бы знали, как поступить.

– Ах, боже мой, да она теперь в твоем квартале и есть! Кто ж знает, что. она привезена, – сказала Авдотья Матвеевна, удивляясь, что муж ее из пустяков делает затруднения.

– Лежи она на улице, дело другое, дозор бы поднял – и

прямо в часть!

– Слушаю, Иван Иванович, Так уж я исполню, как изволили сказать… потороплюсь.

– Ну, ну, ладно; да смотри, брат, мы только про то и знаем.

– Уж известное дело, – сказал Дорофей, поклонился и вышел вон.

Подвода стояла у ворот, он велел въезжать ей на двор; а его собственная тележка стояла в отдалении,

– Ты ступай, Кузька, да помоги Петрухе сложить с воза куль и мешки; а я сам сдам ее в больницу. Ступай.

Кузька пошел помогать Петрухе, а Дорофей вскочил на тележку и погнал коня в переулок, потом через улицу и опять в переулок. Тут была глушь; с обеих сторон заборы тянулись до другой части,

Дорофей приостановился, посмотрел, нет ли кого, выскочил из тележки, вытащил из нее бедную Саломею, сложил подле забора и – был таков.

Иван Иванович, утомясь после дневных трудов, понесенных на пользу ближнему, по выходе Дорофея стал раздеваться и, ложась уже в постелю, вспомнил, что надо послать дозор в глухой переулок, нет ли там чего-нибудь, и велел кликнуть к себе хожалого.

– Ты, братец, обойди же квартал дозором, чтоб все было в исправности, да глухие-то переулки обойди хорошенько, слышишь?

– Слушаю, ваше благородие, уж это известно, – отвечал хожалый и действительно прошел дозором по кабакам, прикрикнул, что пора запирать.

– Сейчас, сударь, сейчас, только гости уберутся, – отвечали целовальники.

– То-то, сейчас!…

– В глухие переулки! – пробормотал хожалый, отправляясь к себе»на дом, – а черта ли там есть!

Таким образом беспамятная Саломея лежала без призору в глухом переулке. Одр ее широк, она разметалась, горит, внутренний жар раскалил ее; с глухим стоном хватается она руками за одежду и, кажется, хочет сбросить ее с себя… Язык что-то лепечет, уста алчут… да нет никого, кто бы походил за больной и подал ей испить.

Но вот кто-то идет, говорит сам с собой.

– Мне что, – говорит, – пошел, да и утопился! житья нет! бил-бил, бил-бил, а за что?… вишь, я виноват, что, надевавши, у мундира рукав лопнул… а теперь по ночи достань ему где хочешь… Э! кто тут?… охает кто-то… Ах, батюшки, женщина какая-то… умирает!… Побежать сказать в будке, чтоб подняли.

И прохожий побежал к будке, которая была против длинного глухого переулка, на другой стороне улицы.

– Эй! будочник! слышь!

– Кто идет? – крикнул будочник, сидевший в дверях, прислонясь к стенке.

– Пошли, брат, скорей, поднять женщину, вон лежит тут в переулке, пьяная или что, бог ее знает.

– Где в переулке?

– Да вот тут недалеко.

– Ладно; поднимут и без тебя, – отвечал будочник.

Вскоре в глухом переулке раздались голоса хожалого [73][73] Хожалый – полицейский солдат на посылках. с командой.

– Ну, где тут?… эка невидаль! проспалась бы и здесь! тащи ее покуда в будку.

Хожалый, отдав приказ, отправился домой, а будочники перетащили беспамятную Саломею к будке.

– Вот тебе раз, еще в будку! – сказал один из них, – брось ее в загороду.

На другой день Иван Иванович донес, что во вверенном квартале, в Переезжем переулке, поднята женщина в нетрезвом состоянии, а по освидетельствовании оказалось, что она же и в горячечном состоянии; никакого вида при ней не оказалось, кроме носильного крестьянского платья, почему, вероятно, она в бегах обретается, и куда благоугодно будет ее отправить, – не благоугодно ли в острог в больницу?

– Без сомнения, отправить в острог в больницу.

– Слушаю, – отвечал Иван Иванович.