Онлайн чтение книги Приключения, почерпнутые из моря житейского
IV

Обратимся теперь в Москву, к родителям и супругу Саломеи Петровны.

В тот самый день, когда она отправилась по своим надобностям из Москвы, около полуночи Федор Петрович, очень хорошо зная, что Саломеи Петровны нет еще дома, так, для большего убеждения, спросил у слуги:

– Что, Саломея Петровна еще не возвращалась?

– Никак нет-с.

– Ах, ты, господи!… Нет уж, как хочет, а я спать лягу, – сказал Федор Петрович и лег спать.

По обыкновению, всякое утро приходил человек и будил его, докладывая, что чай готов и что Саломея Петровна изволили уже встать.

Против обыкновения, на другой день после отъезда Саломеи Петровны по своим надобностям человек не приходил будить Федора Петровича и докладывать, что Саломея Петровна изволили уже встать.

Был уже час третий пополудни, Федор Петрович отлежал бока, удивляясь, что Саломея Петровна так долго спит.

«Верно, поздно приехала домой, – думал он. – Вот жизнь собачья!» – прибавил он вслух и крикнул:

– Эй!

– Чего изволите, сударь? – спросил лакей.

– Барыня встала?

– Никак нет-с.

– Ах ты, господи! – сказал Федор Петрович, – в котором часу приехала барыня?

– Барыня не приезжали-с.

– Как, барыня еще не возвращалась домой?

– Никак нет-с.

– Ах ты, господи! – вскричал Федор Петрович, – да где ж она?

– Не могу знать-с; Петр ездил с барыней, они изволили послать его из галереи за афишкой в театр; он взял афишку, а в галерее уже барыни не было, так он и велел кучеру ждать У театра; а сам ждал в галерее в бельэтаже, подле нашей ложи. Театр-то кончился, все пошли вон, а Петр ждал-ждал, покуда свечи потушили. Петр хотел было еще немножко подождать, да капельдинер прогнал его: ступай, говорит, вон; кого ты ждешь? вce разъехались, и лампу потушили. Петр и пошел, спросил кучера Игната: «Что, барыня ее выходила?» – «Да не выходила же», говорит…

– Ах ты, господи! – вскричал Федор Петрович, – да где ж она?

– Не могу знать. Карета стояла подле театрального подъезда до рассвета, какое до рассвета – уж солнце высоко было, когда они воротились домой,

– Кто, барыня?

– Нет, Петр и Иван.

– А барыня?

– Ее так и не дождались.

– Ах ты, господи! Это ни на что не похоже! Давай чаю!

– Ключи у барыни.

– Тьфу! Давай одеваться.

Федор Петрович оделся и отправился к Петру Григорьевичу. Петра Григорьевича не было уже дома; Софья Васильевна куда-то сбиралась ехать, только Катенька была в гостиной.

– Ах, Федор Петрович! – вскричала она радушно, бросаясь к нему навстречу, – как давно вы у нас не были!

У Федора Петровича забилось сердце от какого-то тайного, горького чувства; несмотря на строгое запрещение Саломеи Петровны не подходить к ручке Катеньки – молоденькой девчонки, он в забывчивости подошел к руке.

– Что вы такие смущенные?

– Ничего, Катерина Петровна, так, устал, жарко!

– Вы пешком пришли?

– Пешком.

– Как же это вы осмелились? Сестрица не позволяет вам пешком ходить, – сказала шутя Катенька, – постойте, вот я ей окажу!

«Господи! – подумал Федор Петрович, – если б Катенька-то была моей женой!…»

– Вы что-то все думаете, не отвечаете.

– Отвечать-то, Катерина Петровна, нечего. Как на душе скребет, так бог знает что и отвечать.

– Что за несчастие такое с вами случилось?

– Помилуйте, встанешь в семь, жди до полудня чай пить!

– Кто ж вам велит?

– Кто? да это уж жизнь такая, неприятно же врозь пить чай… да добро бы в полдень, а то сегодня я по сю пору чаю еще не пил!

– Отчего ж это? Хотите, я велю поставить самовар.

– Сделайте одолжение… Ключи у Саломеи Петровны, а она еще, бог знает, со вчерашнего дня по сю пору не возвращалась домой.

– Как! – вскричала Катенька.

– Да так. Я уж этой жизни и не понимаю!

– Коляска готова? – раздался голос Софьи Васильевны; и с этими словами, она, разряженная, вышла в гостиную. – А! Федор Петрович.

Федор Петрович подошел молча к руке.

– Что это вас давно не видать, вы как чужой стали! Что Саломея делает?

– Да я пошел, ее еще не было дома, – отвечал Федор Петрович, стараясь говорить спокойным голосом.

– Маменька, Федор Петрович еще не пил чаю, я велела поставить самовар.

– Где ж вы были все утро?

– Дома.

– Напой, Катенька, Федора Петровича чаем; а мне нужно ехать. Прощайте, Федор Петрович, поцелуйте за меня Саломею.

– Покорнейше благодарю! – отвечал Федор Петрович по модному выражению, переведенному с французского диалекта.

Софья Васильевна поклонилась довольно сухо и уехала. Софья Васильевна сердита была на Федора Петровича, потому что Саломея, не позволив давать отцу своему денег взаймы, на него же свалила отказ.

Катенька напоила Федора Петровича чаем, и он пошел домой.

– Что, приехала барыня?

– Никак нет! – отвечали ему в передней в несколько голосов.

В ожидании Саломеи Петровны он сжег десяток пахитосов, потому что Саломея Петровна трубку ему запретила курить; потом ходил, ходил по всем комнатам, смотрел на часы и, наконец, вышел из себя.

– Шесть часов! Эй! что ж не накрыт стол?

– Да кушать не готовлено. Барыня с вечера ничего не изволили заказывать.

– Тьфу! Это черт знает что за жизнь! – крикнул Федор Петрович и прибавил сквозь зубы: – Таскается день и ночь…

Федор Петрович, не зевая, к кому прибегнуть с горем своим, снова пошел к Петру Григорьевичу, застал его с женой, дочерью и двумя гостями за столом.

– А! обедали, Федор Петрович?

– Нет еще, – отвечал Федор Петрович, – Саломеи Петровны нет дома.

– Так садитесь, – оказал Петр Григорьевич и стал продолжать разговор с гостями. Софье Васильевне также некогда было с ним говорить, а потому он молча, торопливо догонял кушающих уже десерт.

– Куда ездила сегодня Саломея? – спросила, наконец, Софья Васильевна.

– Никуда, – отвечал Федор Петрович.

– Как же вы давеча говорили, что ее нет дома?

– Ее по сю пору нет дома, – отвечал Федор Петрович, – она вчера поехала в театр… и не возвращалась… я не знаю…

Софья Васильевна, вероятно, догадалась, наконец, что что-нибудь да не так, прервала слова Федора Петровича и сказала, захохотав:

– Бедный муж, не знает, где жена!… а я знаю.

– Она мне ничего не говорила, – начал было Федор Петрович.

– Не говорила? да разве вы не помните, что она сбиралась с Малютиными в Вознесенск?

С этими словами Софья Васильевна встала из-за стола.

– Хотите трубку? – сказал Петр Григорьевич, взяв за руку Федора Петровича. – Пойдемте ко мне в кабинет… Федор Петрович, – продолжал он, – вы почти сами вызвались дать мне взаймы сорок тысяч, которые мне необходимы, чтоб поправить свои дела; для чего ж вы вместо исполнения слова нажаловались на меня своей жене, что я выдал нищую дочь свою за вас для того, чтоб обобрать вас? скажите пожалуйста?

– Я? я это говорил? вот вам Христос! – сказал Федор Петрович.

– Вот записка, полученная женою третьего дня от Саломеи; извольте читать:

«Папа просил у моего мужа сорок тысяч взаймы. Это крайне его удивляет, и мне слишком неприятно слышать упреки», что мои родители не только что не дали мне никакого приданого и выдали как нищую, но еще требуют от зятя, чтоб он для поправления их состояния отдал свое. По доброте своей муж мой не умел отговариваться; но, чтоб избежать вечных упреков, я ему сказала, что папа не нуждается уже в его деньгах».

– И не думал, и не думал этого говорить, Петр Григорьевич, клянусь богом! Я не знаю, что Саломее Петровне вздумалось про меня так писать… и не понимаю! Я уж и деньги приготовил для вас; она взяла их к себе и сказала, что вы от нее получите.

Петр Григорьевич закусил губы.

– О! бог ей судья! Мне только жаль, что я доброму человеку навязал на шею такого черта! – сказал он, задыхаясь от досады. – Где она?

– Я не знаю, Петр Григорьевич, где она; со вчерашнего дня еще не возвращалась домой; Софья Васильевна говорит, что она уехала в Вознесенск.

– Врет она! – вскричал Петр Григорьевич. – Эй! кто тут? позови барыню.

– Что тебе, друг мой? – спросила Софья Васильевна и испугалась, увидя, что Петр Григорьевич весь вне себя ходил большими шагами по комнате и поминутно набивал нос табаком. Это был худой признак.

– Где Саломея? – крикнул он.

– Я почему ж знаю, – отвечала Софья Васильевна, – кажется, мужу ее лучше знать об этом.

– К чему ж ты выдумала, что она поехала в Вознесенск?

– Я знаю, что она хотела ехать с Малютиными и без всякого сомнения уехала с ними.

– Я сегодня был у Малютиных; она, верно, уехала с чертом.

Софья Васильевна побледнела. Федор Петрович стоял безмолвно и смотрел на Софью Васильевну как на виноватую и как будто произнося с упреком: «Вот видите, Софья Васильевна, что вы сделали! Зачем вы сказали, что Саломея Петровна уехала в Вознесенск, когда она не уезжала туда».

– Любезный Федор Петрович, – сказал Петр Григорьевич, – грех не на моей душе, а на бабьей.

– Ох ты! – произнесла Софья Васильевна и торопливо вышла из комнаты.

Федор Петрович стоял молча посреди комнаты, в одной руке держал фуражку, другою приглаживал волосы на голове, потому что они становились у него дыбом в смутное для головы время.

– Что делать! – сказал Петр Григорьевич, глубоко вздохнув и пожав плечами.

– Я не понимаю, куда это уехала Саломея Петровна, – сказал, наконец, Федор Петрович.

Петр Григорьевич набрал снова глубоким вздохом оксигену [74][74] Кислороду. и пахнул азотом, как турок, затянувшийся табаком.

– Позвольте трубочку, – сказал Федор Петрович.

– Сделайте одолжение, – отвечал Петр Григорьевич, расхаживая взад и вперед по комнате.

– Поди, пожалуйста, посиди в гостиной с Иваном Федоровичем и Степаном Васильевичем, мне совсем не до них, – сказала Софья Васильевна, входя встревоженная в кабинет.

– А мне до них? – отвечал Петр Григорьевич.

– Вы посылали, Федор Петрович, узнать, к кому поехала Саломея?

– Не посылал, – отвечал Федор Петрович, затягиваясь длинной струей вахштафу, как утоляющий жажду.

– Ах, напрасно; как же это вы так беззаботны, не знаете, где жена и что делается с нею?

– Куда ж послать-то мне, Софья Васильевна? Если б она поехала да сказала, куда едет, – дело другое; я пошлю искать ее.

– Ах, нет, лучше не посылайте… Вы не поссорились ли с ней?

– Как это можно! Когда ж я ссорился?

– Может быть, огорчили чем-нибудь?

– Ей-богу, и не думал огорчать. Признаться сказать, она только посердилась на меня за то, что я взял деньги из ломбарда.

– Вот видите ли, она вам советует беречь деньги, а вы сделали ей неприятность; будто это ничтожная причина; я уверена, что она от огорчения уехала с кем-нибудь из знакомых на дачу или в деревню.

– Как будто я бросать хотел деньги; я по просьбе Петра Григорьевича взял сорок тысяч…

– Так за что ж она сердилась? – спросила Софья Васильевна с негодованием, поняв оскорбительный для матери поступок Саломеи.

– А бог ее знает! – отвечал Федор Петрович, – так, я думаю, жалко стало денег.

– Для отца и матери жаль! – произнесла с огорчением Софья Васильевна.

– Я говорил, да что делать, уж у ней такой странный характер. -

– А сама мотает, бросает деньги! Сколько вы прожили в полгода?

– А бог ее знает, я как-то не люблю считать.

– О, вы чересчур добры, Федор Петрович! вам надо было держать ее в руках.

– Так уж… и сам не знаю как… нет, уж жизнь такая… Я, правда, не привык, да что ж делать, ведь это не в полку.

– Федор Петрович, вы не разглашайте об ее отъезде… она, вероятно, скоро воротится… она, верно, уехала в деревню к Колинским… Конечно, это глупо уезжать не сказавшись, да уж это такой нрав.

– Уж такой нрав, я знаю, – повторил и Федор Петрович. – Я, однако ж, пойду домой, может быть она воротилась.

– Я ввечеру к вам приеду, прощайте, Федор Петрович. Федор Петрович пошел домой; но Саломея еще не возвращалась.

На свободе Федор Петрович закурил трубку, сперва в кабинете, отворив окно; а потом стал с досады, что Саломея Петровна долго не возвращается, ходить с трубкой но зале и по гостиной; по всем комнатам разостлались дымные облака.

В десять часов вечера приехала Софья Васильевна и, после вопроса; приехала ли Саломея, ужасно раскашлялась.

– Ах, как вы накурили»! – вскричала она, – да это поневоле уйдешь из дому!

– Это так уж, от скуки… я ведь совсем не курю, – сказал Федор Петрович и хотел поставить в угол трубку; но, закурившись, он, как опьянелый, пошатнулся и чуть-чуть не упал.

Софья Васильевна посмотрела на него подозрительно и бог знает что подумала.

– Нет, не могу выносить; это бог знает что за табак! мне дурно! – сказала она и торопливо вышла.

У Федора Петровича кружилась голова, он с трудом добрался до своего кабинета и лег.

Между тем Софья Васильевна приехала домой, открыла мужу тайну, которую она только что узнала.

– Ну, друг мой, не удивляюсь, что Саломея уехала куда-нибудь от мужа!

– Что такое?

– Федор Петрович пьет мертвую чашу!

– Не может быть!

– Приехала я к нему, только вошла, слышу – так и разит водкой, по всем комнатам накурено табачищем, а сам он едва на ногах стоит. И бедная Саломея скрывала это несчастие!

– Ну, сама избрала себе горькую долю! а, правду сказать… ну, да нечего и говорить!

– Отчего ж не сказать!

– Э! лучше не спрашивай!

Это был обыкновенный приступ к обвинению Софьи Васильевны; она поняла; но, понимая, никогда не могла воздержаться, чтоб не высказать, что она поняла, и не убедить мужа, что она не дура и все понимает.

– И не хочу спрашивать, знаю, что у тебя в голове; надо на кого-нибудь свалить всю вину: на кого же сваливать как не на меня!

С этого иногда завязывался длинный разговор; Софья Васильевна поднимает из-под спуда все прошедшее свое горе, повыкопает из могил все прошедшие неприятности и супружеские междоусобия; поставит волос дыбом на голове Петра Григорьевича, расплачется, уйдет и дуется на него несколько дней.

Чтоб убедиться в истине слов Софьи Васильевны насчет Федора Петровича, Петр Григорьевич поехал на другой день к нему и, разумеется, вошел без доклада. В дверях "навстречу ему раздались слова Федора Петровича.

– А где ж я возьму теперь! вот возвратится Саломея Петровна, деньги у нее; тотчас же и заплатим.

– О чем дело, Федор Петрович? Здравствуйте!

– Да вот управляющий домом пришел и требует сейчас же Деньги; деньги мои все у Саломеи Петровны; а ее нет дома,

– Господа не беспокоили вас и не требовали денег вперед, – сказал управляющий, – по уверенности, что все равно, у них деньги лежат ил«у вас; но вдруг пришла крайняя необходимость в десяти тысячах, так они и просят уплатить за весь

– А сколько? – спросил Петр Григорьевич.

– Восемь тысяч пятьсот.

– Но можно подождать, любезный, несколько дней.

– Одного дня, сударь, невозможно; я бы и не беспокоил. – Что за крайность такая?

– Такая крайность, сударь. Господа убедительно приказали просить сейчас же вручить мне эту сумму.

– Как же быть, деньги спрятаны у Саломеи Петровны; вот возвратится, тотчас же заплатим, – сказал Федор Петрович.

– Когда ж оне изволят, сударь, возвратиться?

– Кто ж вас знал, любезный, что вам вдруг понадобятся деньги, – сказал Петр Григорьевич, – не сидеть же дома да ждать, когда вы за ними придете!

– Притом же нанимала дом сама Саломея Петровна, – прибавил Федор Петрович.

– Ну, да это все равно, – сказал Петр Григорьевич, – приходи, любезный, завтра поутру.

– Господа приказали просить убедительнейше…

– Говорят тебе, приходи завтра, вероятно, дочь моя завтра будет из деревни, – прибавил Петр Григорьевич. – Да все равно, возвратится или не возвратится, завтра получишь.

– Я доложу господам.

– Прощай!… Да неужели вы все наличные деньги отдали Саломее?

– До копейки все у нее.

– Какие вы, Федор Петрович; ну, кто отдает капиталы на руки женщине?

– Почему ж я знал, Петр Григорьевич, я не виноват, уж это такая жизнь.

– Где у нее лежат деньги и билеты?

– Она к себе спрятала мой бумажник и шкатулку; верно, в бюро.

– Надо послать за слесарем.

Покуда пришел слесарь, Петр Григорьевич и Федор Петрович, закурив трубки, ходили по комнатам и пыхали дымом. Если б в это время приехала Софья Васильевна, то, верно, подумала бы, что и муж ее подгулял вместе с Федором Петровичем.

Слесарь, наконец, пришел, открыл бюро, открыл все шкафы, шкафчики, комоды – нигде и признаку нет каких-нибудь сокровищ, денег, драгоценностей, даже золотых колец.

«Чисто!» – подумал Петр Григорьевич.

– Бог ее знает, куда девала, верно с собой взяла, – сказал Федор Петрович.

– Вероятно! – произнес Петр Григорьевич значительно.

Отправив слесаря, Петр Григорьевич и Федор Петрович сидели в роскошном кабинете Саломеи Петровны на креслах, курили трубки и молчали. Бюро, шкафики, комоды были растворены, раскрыты, как во время сборов в дорогу или укладывания по возвращении с пути.

Надумавшись, Петр Григорьевич сказал:

– Вам надо заложить скорее деревню; хоть эти-то бумаги у вас ли?

– Кажется, у меня.

Федор Петрович пошел в кабинет и принес купчую.

– Давайте, я сам поеду и обделаю скорее дело… Э, батюшка, да это именье продано с переводом долга в Опекунский совет! У вас нет никакого свидетельства об уплате долга и процентов?

– Никакого.

– Поздравляю! Да вы совсем не понимаете дела, не заботитесь о выкупе. Я еду сейчас в Опекунский совет; поедем вместе.

– Сейчас, я только чаю напьюсь, – сказал Федор Петрович.

– Какой тут чай, когда чай пить, мы опоздаем! Едемте! Одевайтесь, пожалуйста, скорее!

Федор Петрович оделся на скорую руку. Поехали. Знакомый Петру Григорьевичу директор велел навести справку, и по справке оказалось, что уплата просрочена и что имение включено уже в список продающихся с публичного торгу: что надо уплатить немедленно же сорок тысяч или проститься с ним.

У Петра Григорьевича облилось сердце кровью, а Федор Петрович слушал, слушал и по выходе от директора спросил:

– Когда же можно будет получить сорок тысяч, Петр Григорьевич?

– Вы, кажется, слышали, что дело идет не о «получить», а об «уплатить».

– Я не понял, – сказал Федор Петрович.

– Я вижу… извольте ваши бумаги… Вы куда теперь?

– Да куда же?… Домой.

– Так прощайте, мне надо ехать по делу.

Петр Григорьевич сел в коляску и поехал; а Федор Петрович отправился пешком домой.