Онлайн чтение книги Расплата кровью
12

«Вино – это Плут» должен был закрыться всего через через несколько минут, в двенадцать, когда туда вошли Линли и Хейверс. Джон Дэрроу не стал скрывать своего неудовольствия.

– Закрываюсь, – буркнул он.

Линли словно и не заметил явного нежелания говорить с ними. Он подошел к стойке бара, открыл досье и достал предсмертную записку Ханны Дэрроу. Рядом с ним Хейверс открыла свой блокнот. Дэрроу наблюдал за всем этим, угрожающе стиснув губы.

– Расскажите мне об этом, – попросил Линли, передавая ему записку.

Мужчина бросил на нее мрачный беглый взгляд, но ничего не сказал. Начал собирать стаканы, выстроившиеся на стойке, с грохотом швыряя их в таз с мутной водой, стоявший под ней.

– Какое образование было у вашей жены, мистер Дэрроу? Она закончила школу? Училась в университете? Или занималась самообразованием? Возможен много читала?

На угрюмой физиономии Дэрроу отразились неуверенные попытки отыскать в словах Линли западню. По-видимому, не обнаружив таковой, он коротко ответил:

– Книжки Ханна особо не читала. И школа ей обрыдла уже к пятнадцати.

– Понятно. Но она ведь любила изучать природу? Всякие местные растения и тому подобное?

Губы бармена сложились в презрительную ухмылку.

– Чего тебе от меня надо, приятель? Говори и убирайся. Тебя сюда никто не звал…

– Она пишет здесь о деревьях. О дереве, которое засохло, но все равно качается от ветра со всеми остальными. Довольно поэтично, вы не находите? Даже для записки самоубийцы. Что это на самом деле за записка, Дэрроу? Когда ваша жена ее написала? Зачем? Где вы ее нашли? – Ответа не было. Дэрроу молча продолжал мыть стаканы. Они, клацая, царапали металлический таз. – В ночь, когда она умерла, вы ушли из паба. Зачем?

– Пошел ее искать. Поднялся в квартиру, нашел это… – Дэрроу резким кивком указал на записку, – на кухне и пошел ее искать.

– Куда?

– В деревню.

– Стучали в двери? Заглядывали в сараи? Искали в домах?

– Нет. Вряд ли она сотворила бы такое над собой в чужом доме.

– А вы точно знали, что она собиралась убить себя.

– Черт возьми, там же ясно сказано!

– И правда. Где вы ее искали?

– Да везде. Не помню. Прошло пятнадцать лет. Тогда я не обратил на это внимания. А теперь это все быльем поросло, давно забыто. Ты меня понял, приятель? Давно забыто.

– Было забыто, – признал Линли. – И вполне основательно, полагаю. Но сюда явилась Джой Синклер и начала допытываться. И очень похоже, что кто-то этого боится. Почему она так много раз вам звонила, Дэрроу? Что ей было нужно?

Дэрроу вынул обе руки из таза и яростно хлопнул ими по стойке.

– Я же вам сказал! Эта сука хотела поговорить о Ханне, но я не захотел. Я не хотел, чтобы она ворошила прошлое и пачкала наши жизни. Мы пережили это. И на этом, черт вас возьми, мы и собираемся стоять. А теперь или убирайтесь отсюда, или к черту арестовывайте.

Линли продолжал спокойно на него смотреть, поэтому последняя фраза, брошенная Дэрроу, все меньше казалась случайной.

Его лицо начало покрываться пятнами. Вены на руках набухли.

– Арест, – повторил Линли. – Странно, что вы заговорили об этом, мистер Дэрроу. С чего бы это мне арестовывать вас из-за самоубийства? Ну разве только… если мы оба знаем, что это было не самоубийство, не так ли? Напрасно Джой Синклер была так неосторожна и в открытую заявила вам, что это никакое самоубийство.

– Убирайтесь! – проревел Дэрроу.

Линли не спеша убрал материалы обратно в папку.

– Мы еще вернемся, – любезно пообещал он.

К четырем часам, после семи часов дипломатических переговоров и споров, собравшиеся в театре «Азенкур» сошлись на том, что для дня открытия театра нужно взять Теннесси Уильямса. Но какую именно пьесу, еще не решили.

Из последних рядов зрительного зала Сент-Джеймс наблюдал за спорящими. Там, на сцене, теперь дискутировали по поводу положительных и отрицательных сторон трех возможных пьес, и, насколько мог судить Сент-Джеймс, верх пока брала Джоанна Эллакорт. Она решительно возражала против «Трамвая «Желание», ее отвращение к нему диктовалось быстрым подсчетом – сколько сценического времени получит Айрин Синклер, если, как бы это ни было нелепо, сыграет Стеллу. В том, кого возьмут на роль Бланш Дюбуа, сомнений, видимо, не было.

Лорд Стинхерст выказывал замечательное терпение в течение тех пятнадцати минут, что Сент-Джеймс наблюдал за ними. Проявляя необыкновенное великодушие, он позволил всем актерам, художникам, режиссеру и ассистентам сказать свое слово о кризисе, постигшем труппу, и о насущной необходимости как можно скорее начать репетиции. Наконец он поднялся, поддерживая пальцами поясницу.

– О своем решении я сообщу вам завтра, – сказал он. – Сегодня мы пробыли вместе уже достаточно долго. Давайте встретимся завтра утром. В половине десятого. Будьте готовы к читке.

– Ну хоть намекните, Стюарт? – попросила Джоанна Эллакорт, лениво потягиваясь и откидываясь на спинку стула так, чтобы ее волосы рассыпались на свету мерцающей золотой вуалью. Сидевший рядом Роберт Гэбриэл любовно провел по ним пальцами.

– Рад бы, – ответил лорд Стинхерст. – Но я еще не принял окончательного решения.

Джоанна улыбнулась ему, шевельнув плечом, чтобы освободить свои волосы от руки Гэбриэла.

– Ну что мне сделать, чтобы вы послушались меня, дорогой? Приказывайте.

Гэбриэл издал низкий утробный смешок.

– Поймайте ее на слове, Стюарт. Одному Богу известно, до чего может дойти наша дорогая Джо, чтобы убедить…

Некоторое время все молчали, никак не отреагировав на эту реплику, содержавшую открытый намек. Сначала никто даже не пошевелился, никто, кроме Дэвида Сайдема, который медленно поднял голову, отвлекшись от сценария, и тяжелым взглядом посмотрел на Гэбриэла. Его лицо стало просто страшным, но на Гэбриэла это, похоже, не произвело ни малейшего впечатления.

Рис Дэвис-Джонс бросил свой сценарий.

– Боже, ну и осел же ты, – устало сказал он Гэбриэлу.

– Надо же, а я думала, что мы с Рисом никогда ни в чем не сойдемся во мнении, – добавила Джоанна.

Айрин Синклер с резким скрежетом отодвинула от стола свой стул.

– Хорошо. Завтра так завтра. Я ухожу.

Она произнесла это достаточно спокойно, прежде чем спуститься и пойти по центральному проходу к выходу.

Но когда она шла мимо Сент-Джеймса, он увидел, что ей стоит неимоверных усилий справиться со своим лицом, не выдать своей боли. И невольно спросил себя: зачем она вообще терпела Роберта Гэбриэла в мужьях?

Пока актеры, ассистенты и художники расходились к кулисам, Сент-Джеймс поднялся и пошел к передним рядам. Зал был не слишком большим, человек на пятьсот, и серый туман застоявшегося сигаретного дыма повис над открытой сценой.

– У вас есть минутка, лорд Стинхерст? – спросил Сент-Джеймс, взобравшись по ступенькам.

Стинхерст вполголоса беседовал с тщедушным молодым человеком, державшим пюпитр и тщательно записывавшим его слова.

– Проследите, чтобы у нас было достаточно экземпляров для завтрашней читки, – сказал он в заключение и только тогда поднял взгляд.

– Значит, вы им солгали, что еще не решили окончательно, – сделал вывод Сент-Джеймс.

Стинхерст ответил ему не сразу, крикнув куда-то вверх:

– Нам больше не нужен такой свет, Дональд.

И в ответ сцена укрылась тенями, сделавшись похожей на пещеру. Освещенным остался только стол. Стинхерст сел к нему, вынул трубку и табак и положил рядом.

– Иногда легче солгать, – признался он. – Боюсь, что всякий опытный продюсер не может обойтись без подобных уловок. Если бы вы хоть раз побывали в эпицентре перетягивания каната, вы бы поняли, что я имею в виду… все эти творческие амбиции…

– Эта труппа кажется особенно вспыльчивой.

– А что вы хотите… За последние три дня им здорово досталось. – Стинхерст набил трубку. Его плечи были напряжены, разительно контрастируя с вялыми от усталости голосом и лицом. – Полагаю, мистер Сент-Джеймс, что это не светский визит.

Сент-Джеймс подал ему пачку увеличенных фрагментов, сделанных для него Деборой с фотографии у здания суда, снятой во время дознания по делу Джеффри Ринтула. На каждом новом отпечатке было только лицо, иногда часть туловища, но больше ничего. Невозможно было догадаться, что эти люди когда-то составляли одну группу. Дебора особо об этом позаботилась.

– Вы не назовете мне этих людей? – попросил Сент-Джеймс.

Стинхерст перебрал пачку, медленно поворачивая снимки один за другим и забыв о трубке. Сент-Джеймс видел явную нерешительность его движений и гадал, пойдет ли этот человек на контакт.

Стинхерст, без сомнения, прекрасно знал, что не обязан ничего говорить. Но при этом хорошо понимал, как Линли истолкует его отказ, если узнает о нем.

Поэтому Сент-Джеймсу оставалось только надеяться, что Стинхерст поверит, будто он находится здесь в некоем официальном качестве по просьбе Линли. Тщательно рассмотрев снимки, Стинхерст выложи их в один ряд и стал называть, показывая:

– Мой отец. Муж моей сестры, Филип Джеррард. Моя сестра Франческа. Моя жена Маргерит. Адвокат моего отца… он умер несколько лет назад, и в данный момент я не могу вспомнить его имя. Наш врач. Я.

Стинхерст пропустил того самого человека которого им требовалось опознать. Сент-Джеймс указал на фотографию, лежавшую рядом со снимком его сестры:

– А этот мужчина в профиль?

Стинхерст наморщил лоб:

– Не знаю. По-моему, я никогда с ним раньше не встречался.

– Странно, – сказал Сент-Джеймс.

– Почему?

– Потому что на оригинальном фото, с которого сделаны все эти, он разговаривает с вами. И на той фотографии вид у вас такой, будто вы довольно хорошо его знаете.

– В самом деле? Может, и знал, в то время. Но дознание по делу моего брата проводилось двадцать пять лет назад. И по прошествии стольких летя вполне мог кого-то и забыть – из тех, кто там тогда был.

– Безусловно, – ответил Сент-Джеймс, тут же отметив, что сам он ни словом не обмолвился, что фотографии были сделаны в день дознания по делу Джеффри Ринтула.

Стинхерст встал со стула.

– Если это все, мистер Сент-Джеймс, позвольте откланяться, мне еще многое сегодня предстоит сделать.

Он взял трубку и табак, готовясь уходить, а на фотографии больше даже не взглянул, в этом было что-то не то… Казалось, он боится смотреть на них, боится, что его лицо его выдаст больше, чем он хочет сказать. В одном Сент-Джеймс был теперь абсолютно убежден. Лорд Стинхерст прекрасно знал, кто тот «забытый» человек на фотографии.

Некоторые виды освещения безжалосто подчеркивают возраст. Они неумолимо выставляют напоказ все недостатки – ни на йоту их не умаляя. Прямые солнечные лучи, резкий, льющийся сверху свет ламп дневного света в учреждениях, свет софитов, используемых в кино без смягчающих фильтров, – они совершенно беспардонны в своем разоблачительстве. Столик в гримерной Джоанны Эллакорт был тоже освещен как раз таким светом. По крайней мере сегодня.

Здесь было довольно прохладно, как она всегда любила, чтобы не вяли цветы, которые сонм поклонников присылал ей перед спектаклем. Цветов сейчас не было. В воздухе чувствовалась смесь ароматов, характерных для всех гримерных: кольдкрема, стягивающих веществ и лосьона, которыми был уставлен столик. Джоанна лишь машинально отметила этот запах, не отрываясь глядя на свое отражение и заставляя глаза останавливаться на каждом предвестнике подступающего среднего возраста: еле приметные морщины от крыльев носа к губам; сеточка тонких морщинок у глаз; первые складочки на шее, предшествующие старческим складкам, которые невозможно будет спрятать.

Она насмешливо улыбнулась при мысли о том, что ей удалось избежать почти всех «зыбучих песков» в ее жизни. Неряшливый пятикомнатный муниципальный дом в Ноттингеме; ее отец, мрачный и не бритый, проводящий дни напролет у окна, машинист на пособии по безработице, с разбитыми мечтами; вечные причитания матери из-за сквозняков из плохо заклеенных окон, или черно-белый телевизор со сломанными регуляторами, так что звук постоянно оставался на одной, рвущей нервы визгливой ноте; будущее, которое выбрала себе каждая из ее сестер, повторивших путь их родителей, – замужество, постоянные беременности, мучительное производство младенцев каждые полтора года, жизнь без надежды и радости. Она избежала всего этого.

Подобно многим эгоцентричным натурам, чья красота блистает на сцене, на экране и на обложках бесчисленных журналов, она думала о том времени, когда может потерять ее. В сущности, она привыкла к мысли о том, что так и будет. Потому что Дэвид всегда позволял ей думать об этом.

Ее муж был для нее гораздо большим, чем избавителем от кошмаров Ноттингема. Дэвид был единственной по-настоящему постоянной величиной в непостоянном мире, в котором слава эфемерна, в котором дифирамбы критика в адрес нового таланта могут означать крушение карьеры признанной актрисы, которая всю жизнь отдала сцене. Дэвид все это знал, знал, как пугает ее грядущее, и своей постоянной поддержкой и любовью – несмотря на ее вспышки раздражения, вечные капризы и флирты – успокаивал ее страхи. Всегда. Пока не появилась пьеса Джой Синклер, безвозвратно разрушившая эти отношения.

Устремив взгляд на свое отражение, но не видя его, Джоанна вновь и вновь изнемогала от гнева. Это был не тот огонь, что пожирал ее с такой иррациональной, безудержной силой в субботу вечером в Уэстербрэ, он тлел теперь постоянно, готовый при малейшем толчке воспламенить обиду и жажду мести.

Дэвид предал ее. Она снова и снова растравляла себя этой мыслью, несмотря на то, что долгие годы близких отношений пронизывали все ее существо и требовали, чтобы она его простила. Но нет. Ни за что! Он знал, как сильно она надеялась на то, чтобы «Отелло» стал последним спектаклем, в котором она играет вместе с Робертом Гэбриэлом. Он знал, как мерзки ей его преследования, приправленные якобы случайными столкновениями, вроде бы нечаянными прикосновениями, когда его ладонь скользила по самым кончикам ее грудей, страстные сценические поцелуи перед огромной аудиторией, которая считала, что это часть спектакля, двусмысленные комплименты наедине, сдобренные похвальбой его сексуальным доблестям.

– Нравится тебе это или нет, но когда вы с Гэбриэлом на сцене, вы творите чудеса, – говорил Дэвид.

Ни ревности, ни тревоги. Она всегда пыталась понять почему. До этого момента.

Он солгал ей о пьесе Джой Синклер, сказав, что участие Роберта Гэбриэла – это идея Стинхерста, сказав, что Гэбриэла, возможно, выведут из состава. Но она знала истинную правду, хотя ей невыносимо было то, что эта правда означала… Настоять на том, чтобы Гэбриэла уволили, означало сократить доход от спектакля, что урежет и ее собственный процент… процент Дэвида. А Дэвид любит свои деньги. Свои туфли от Лобба, свой «роллс», свой дом на Риджентс-парк, свой коттедж за городом и костюмы и рубашки с Сэвил-роу. Если все это можно сохранить, что за беда, если его жена еще годик-другой будет отбиваться от потных блудливых рук Роберта Гэбриэла? В конце концов, она делает это уже более десяти лет.

Когда дверь ее уборной открылась, Джоанна даже не обернулась, потому что дверь почти целиком была видна в зеркале. Но ей не нужно было даже смотреть на отражение. За двадцать лет она хорошо изучила повадки своего мужа – его размеренные шаги, треск спички, когда он зажигает сигарету, шуршание одежды, когда он одевается, постепенное расслабление мышц, когда он засыпает. Она могла узнать на слух любое движение и вычислить, что именно он сейчас сделает; в конце концов, они и составляли его суть.

Но сейчас она была не в состоянии ни на чем сосредоточиться. Поэтому взяла щетку для волос и шпильки, отодвинула в сторону коробку с гримировальными принадлежностями и занялась волосам, считая каждое движение щеткой, словно они все дальше уносили ее от длительного отрезка жизни, которую она делила с Дэвидом Сайдемом.

Он ничего не сказал, когда вошел в комнату. Просто как всегда, прошел к шезлонгу. Но на этот раз он не сел. Молча стоял, пока она наконец не положила щетку на столик и не взглянула на него отсутствующим взглядом.

– Полагаю, мне будет немного легче, если я хотя бы узнаю, зачем ты это сделала, – сказал он.

Леди Хелен приехала в дом к Сент-Джеймсам около шести. Она чувствовала одновременно и воодушевление, и уныние. Даже поднос в кабинете Сент-Джеймса – с лепешками, сливками, чаем и сэндвичами – не слишком ее приободрил.

– Судя по твоему виду, тебе не помешает выпить шерри, – констатировал Сент-Джеймс, когда она сняла пальто и перчатки.

Леди Хелен покопалась у себя в сумочке в поисках блокнота.

– Похоже, именно это мне и нужно, – горько согласилась она.

– Не повезло? – спросила Дебора.

Она сидела на пуфике справа от камина, то и дело отщипывая кусочек лепешки для Персика, нечесаной маленькой таксы, которая терпеливо ждала у ее ног, периодически нежно облизывая изящным розовым язычком ее лодыжку. Рядом, на письменном столе Сент-Джеймса, прямо поверх кипы бумаг, с блаженным видом свернулся клубком серый кот Аляска. При появлении леди Хелен он даже не пошевелился, только чуть приоткрыл глаза.

– Не сказала бы, – ответила она, с благодарностью принимая бокал с шерри из рук Сент-Джеймса. – Я получила нужные нам сведения. Только вот…

– Они мало чем помогают Рису, – догадал Сент-Джеймс.

Она ответила ему улыбкой, хорошо если просто дрожащей, а не жалкой. Его слова вдруг причинил ей боль, и, почувствовав, как она несчастна, леди Хелен осознала, что очень рассчитывала на разговор секретаршей лорда Стинхерста, надеясь снять всеобщие подозрения с Риса.

– Да, Рису они не помогают. Да и вообще мало что дают.

– Рассказывай, – попросил Сент-Джеймс.

Рассказывать было особенно нечего. Секретаршу лорда Стинхерста долго уговаривать не пришлось: поняв, что ее рассказ о тех телефонных звонках поможет снять подозрения в соучастии в убийстве с ее шефа, она охотно разоткровенничалась с леди Хелен. Настолько, что даже показала свой блокнот, куда занесла сообщение, которое Стинхерст попросил ее передать всем, кому он назначил встречи. Оно было достаточно простым и коротким. «Непредвиденная задержка в Шотландии из-за несчастного случая. Свяжусь с вами, как только смогу».

Только одна продиктованная ей телефонограмма отличалась от этого повторяющегося сообщения, и хотя текст ее был весьма странным, никакой скрытой крамолы в нем не чувствовалось. «Всплытие вынуждает меня второй раз за этот месяц отложить нашу встречу. Ужасно сожалею. Позвоните мне в Уэстербрэ, если возникнут трудности».

– Всплытие? – переспросил Сент-Джеймс. – Странное словечко. Ты ничего не перепутала?

– Ничего. Секретарша Стинхерста записала все слово в слово.

– Может, театральный жаргон? – предположила Дебора.

Сент-Джеймс неловко уселся в кресло рядом с ней. Она подвинулась на пуфике, освобождая место для его ноги.

– Кому адресовано это последнее сообщение, Хелен?

Она сверилась со своими записями.

– Сэру Кеннету Уиллингейту.

– Друг? Коллега?

– Я не вполне уверена. – Леди Хелен колебалась, пытаясь решить, как подать следующие сведения, чтобы Сент-Джеймс уверовал в их исключительность. Она знала, какой мелочью была эта подробность, и отдавала себе отчет в том, что цепляется за нее, чтобы, если повезет, вывести из-под подозрения Риса. – Вероятно, я хватаюсь за соломинку, Саймон, – чистосердечно продолжала она. – Но в этом последнем разговоре кое-что настораживает. Все остальные звонки должны были отменить договоренности Стинхерста на следующие несколько дней. Секретарша просто прочла мне все фамилии из его ежедневника. Но этот последний звонок Уиллингейту к ежедневнику вообще никакого отношения не имел. Его имя даже не было там записано. Поэтому либо это была встреча, которую Стинхерст назначил сам, не сказав секретарше…

– Либо речь шла вовсе не о встрече, – закончила за нее Дебора.

– Есть только один способ узнать, – заметил Сент-Джеймс. – Вырвать информацию у Стинхерста. Или самим узнать, кто такой Уиллингейт. Но боюсь, мы не можем двинуться дальше, не привлекая Томми. Нам придется отдать ему полученные нами скромные сведения, а дальше он будет действов сам.

– Но Томми не возьмет их! Ты же знаешь! – возразила леди Хелен. – Ему главное – накинуть петлю на Риса. Его интересуют только те факты, которые по его мнению, позволят ему произвести арест. Сейчас для Томми ничто другое значения не имеет! Разве вы это еще не поняли за прошлые выходные? Кроме того если вы сообщите ему, он непременно узнает, что Барбара сама работала над этим делом… с нашей помощью, Саймон. Ты не можешь с ней так поступить.

Сент-Джеймс вздохнул.

– Хелен, одно из двух. Ты не можешь защитить их обоих. Придется принимать решение. Пожертвуешь ли ты Барбарой Хейверс? Или – Рисом?

– Ни им, ни ею.

Он покачал головой.

– Понимаю твои чувства, но боюсь, ничего не выйдет.

Когда Коттер проводил Барбару Хейверс в кабинет, она сразу же почувствовала царившую в комнате напряженность. Резкая тишина, последовавшая после быстрого всплеска взаимных приветствий, выдала смущение, которое испытывали ее «сообщники».

– Что такое? – спросила она.

У нее к ним имелись кое-какие претензии, но людьми они были бесспорно честными.

– Саймон считает, что мы не можем двигаться дальше без Томми.

И леди Хелен сообщила ей о странном телефонном послании, которое Стинхерст направил сэру Кеннету Уиллингейту.

– У нас нет полномочий вмешиваться в жизнь этих людей и расспрашивать их, Барбара, – вставил Сент-Джеймс, когда леди Хелен закончила. – Ты сама знаешь, что они не обязаны с нами разговаривать. Поэтому, если Томми не возьмет все это в свои руки, мы зашли в тупик.

Барбара обдумала услышанное. Она очень хорошо знала, что у Линли нет намерения обрывать ниточку из Восточной Англии. Она была слишком заманчива. Непонятный звонок какому-то Уиллингейту он отметет, не станет с этим возиться. Тем более, покорно подумала она, что телефонограмму посылал лорд Стинхерст. Сент-Джеймс и леди Хелен правы. Они действительно зашли в тупик. Но если она не сможет убедить их не привлекать Линли, Стинхерст выйдет сухим из воды.

– Разумеется, мы понимаем, что если Томми узнает, что вы проводите расследование в другом направлении без его санкции…

– Да на это мне плевать, – грубо перебила Барбара и с удивлением подумала, что это чистая правда.

– Вас могут временно отстранить. Или перевести назад, в патрульную службу. Даже уволить.

– Сейчас это не важно. Важно к чему-то прийти. Я целый день гонялась за призраками по всей Восточной Англии – без малейшей надежды на что-то путное. Такая мерзость… А здесь мы наконец на что-то напали, и я не собираюсь молчать об этом только потому, что кто-то там снова засунет меня в патрульную службу. Или даже уволит. Или… ну не знаю. Раз надо все ему рассказать, расскажем. Все-все. – она открыто посмотрела на них. – Сделаем это сейчас?

Несмотря на ее решимость, остальные колебались.

– Вы не хотите еще раз подумать? – спросила леди Хелен.

– Тут и думать нечего, – довольно резко ответила Барбара, она не стала больше сдерживаться. – Послушайте, я видела, как умирал Гоуван. Он вытащил нож из спины и полз по полу судомойни, надеясь добраться до помощи. Его кожа была похожа на вареное мясо. У него был сломан нос. Разбиты губы. Я хочу найти того, кто сделал это с шестнадцатилетним мальчишкой. Выследить убийцу, а если это будет стоить мне работы, что ж, я полагаю, это минимальная цена. Кто со мной?

Ответить помешали громкие голоса в прихожей. Дверь распахнулась, и мимо Коттера протиснулся Джереми Винни. Он был весь красный и запыхавшийся. Брюки промокли до колен, а голые, без перчаток, руки, видимо, застыли от холода.

– Не мог поймать такси, – задыхаясь, сказал он. – Бежал бегом от Слоан-сквер. Боялся, что не застану вас. – Он скинул пальто и бросил его на диван. – Узнал, кто тот парень на фотографии. И сразу к вам. Его фамилия Уиллингейт.

– Кеннет?

– Он самый. – Винни согнулся, упершись руками в колени и пытаясь отдышаться. – Это не все. Фамилия-то ладно. Главное, кто он. – Он быстро улыбался. – Не знаю, кем он был в шестьдесят третьем. Но сейчас он глава МИ-5.