Онлайн чтение книги Расплата кровью
7

Полагаю, гораздо важнее определить, веришь ли ты Стинхерсту, – заметил Сент-Джеймс, обращаясь к Линли.

Они находились в своей угловой комнате, где северо-западное крыло дома соединялось с основным зданием. Это была маленькая комната, неплохо обставленная буковой и сосновой мебелью. В воздухе витал слабый медицинский запах от чистящего средства и дезинфекции, не очень приятный, но терпимый. Из окна Линли было видно западное крыло, где беспокойно ходила по своей комнате Айрин Синклер; на руке у нее висело платье, словно она не могла решить, надевать ли его, или вообще о нем забыла. Ее лицо казалось бледным, удлиненным овалом в обрамлении черных волос – этюд художника, отрабатывающего силу контраста. Линли опустил занавеску и, повернувшись, увидел, что его друг начал переодеваться к ужину.

Это был трудный ритуал, осложнявшийся еще больше тем, что рядом не было тестя Сент-Джеймса обычно ему помогавшего; осложнявшийся потому, что сама эта его нужда в помощнике даже при таком простом действии, как переодевание, возникла из-за беспечности Линли, позволившего себе один-единственный раз не вовремя выпить лишку. Он смотрел на Сент-Джеймса, раздираемый желанием предложить ему помощь, но заранее знал, что услышит вежливый отказ. Сейчас левая нога Сент-Джеймса бездействовала, он передвигался на костылях, шнурки были развязаны, а его лицо все время оставалось абсолютно бесстрастным, словно он не был гибким и ловким каких-то десять лет назад.

– Рассказ Стинхерста звучит правдиво, Сент-Джеймс. Это совсем не такой рассказ, какой придумывают, чтобы избежать обвинения в убийстве, не так ли? Чего он надеялся добиться, унижая собственную жену? Как бы там ни было, его положение очень серьезно. Он сам признался, что имел внушительный мотив для убийства.

– Который нельзя проверить, – спокойно возразил Сент-Джеймс, – разве что поговорить с самой леди Стинхерст. Но чует мое сердце, что Стинхерст уверен: ты слишком джентльмен, чтобы так поступить.

– Разумеется, я это сделаю. Если это будет необходимо.

Сент-Джеймс уронил один ботинок на пол и принялся прилаживать крепление к другому.

– Но давай отвлечемся от твоей, какой он ее видит, реакции, Томми. Давай представим на минутку, что его рассказ – не ложь. С его стороны умно, не ли так открыто преподнести тебе свой мотив убийства. Так тебе нет нужды до чего-то докапываться, нет нужды все время быть начеку. Если довести до абсурда, то тебе даже не нужно подозревать его в убийстве, поскольку он с самого начала был во всем абсолютно честен с тобой. Умно, не так ли? Даже через чур. И каким образом обосновать потом острейшую необходимость уничтожить улику? Согласиться-таки, вроде бы очень неохотно, на присутствие здесь Джереми Винни, борзописца, который после убийства Джой естественно будет повсюду совать нос и вынюхивать пикантные подробности.

– Ты хочешь сказать, что Стинхерст заранее знал, что изменения, внесенные Джой в пьесу, превратят ее в разоблачение романа между его женой и его братом? Но это не вяжется с тем, что смежную с Джой комнату дали Хелен, верно? Или с тем, что дверь в коридор была заперта. Или с отпечатками Дэвис-Джонса, которыми покрыт весь ключ.

Сент-Джеймс не стал возражать. Он только заметил:

– Если уж на то пошло, Томми, полагаю, можно сказать, что это не вяжется и с тем, что Сайдем часть ночи был один. Как и его жена, как выясняется. Поэтому у каждого из них была возможность ее убить.

– Возможность, вероятно. Возможность, похоже, была у всех. Но мотив? Не говоря уже о том, что комната Джой была заперта, поэтому, кто бы это ни сделал, он имел доступ к запасным ключам или попал туда через комнату Хелен. Видишь, мы все время возвращаемся к этому.

– Стинхерст мог иметь доступ к ключам, разве нет? Он сам тебе сказал, что бывал здесь раньше.

– И его жена, и его дочь, и Джой. Все они могли иметь доступ к ключам, Сент-Джеймс. Даже Дэвид Сайдем мог иметь к ним доступ, если ближе к вечеру прошелся по коридору, чтобы посмотреть, в какой комнате скрылась Элизабет Ринтул после того, как он прибыл с Джоанной Эллакорт. Но это уже притягивание фактов, не так ли? С чего бы ему интересоваться куда исчезла Элизабет Ринтул? Более того, зачем Сайдему убивать Джой Синклер? Чтобы освободить свою жену от участия в одном спектакле с Робертом Гэбриэлом? Не проходит. По контракту она в любом случае должна играть с Гэбриэлом. Убийство Джой ничего не давало.

– Мы снова возвращаемся к этому пункту, да? Смерть Джой кажется выгодной только одному человеку: Стюарту Ринтулу, лорду Стинхерсту. Теперь, когда она мертва, пьеса, которая сулила ему столько унижений, никогда не будет поставлена. Никем. Это настораживает, Томми. Не понимаю, как ты игнорируешь такой мотив.

– Что до этого…

Раздался стук в дверь. Открыв, Линли увидел констебля Лонана, с дамской сумочкой, положенной в пластиковый пакет. Он крепко держал его обеими руками, словно дворецкий, несущий поднос с сомнительными закусками.

– Это сумочка Синклер, – объяснил констебль. – Инспектор подумал, что вы можете захотеть взглянуть на ее содержимое, прежде чем лаборатория займется поиском отпечатков.

Линли взял у него пакет, положил на кровать и натанул резиновые перчатки, которые Сент-Джеймс достал открытого саквояжа, стоявшего у его ног.

– Где ее нашли?

– В гостиной, – ответил Лонан. – На банкетке под окном, за шторами.

Удивленный Линли резко поднял на него взгляд.

– Спрятана?

– Похоже, она просто сунула ее туда, так же как рассовала все у себя в комнате.

Линли раскрыл «молнию» пластикового пакета, вытряхнул сумочку на кровать. Лонан и Сент-Джеймс с любопытством смотрели, как он открывает ее и вываливает содержимое, которое действительно заслуживало внимания. Линли тщательно раскладывал предметы на две кучки. В одну он поместил вещицы, обычные для сотен тысяч сумочек, висящих на плече сотен тысяч женщин: связку ключей на большом латунном кольце, две недорогие шариковые ручки, неначатую пачку жевательной резинки «Ригли», картонку со спичками, темные очки в новом кожаном футляре.

Вещицы из второй кучки свидетельствовали о том, что, подобно многим женщинам, Джой Синклер наделила даже такой обыденный предмет, как черная сумочка через плечо, собственной исключительностью. Сначала Линли пролистал ее чековую книжку на предмет каких-нибудь необычных расходов, но ничего не нашел. Как видно, эта женщина была не слишком обеспокоена своими финансовыми делами, потому что не интересовалась состоянием своего банковского счета по меньшей мере полтора месяца. Это безразличие объяснялось ее бумажником, в котором была почти сотня фунтов в купюрах различного достоинства. Но чековая книжка и бумажник были тут же отложены в сторону, как только взгляд Линли упал на ежедневник и маленький, размером в ладонь, магнитофон.

Ежедневник оказался новый, только-только начатый. Выходные в Уэстербрэ были отмечены, как и обед с Джереми Винни две недели назад. Тут были записи о театральном вечере, о визите к дантисту, какие-то годовщины и три встречи с отметкой «Аппер-Гровенор-стрит» – все три вычеркнуты, словно встречи не состоялись. Линли перевернул страницу следующего месяца, ничего не нашел, перелистнул еще. Здесь единственное слово «П. Грин» было написано поперек всей недели, «главы 1 – 3» – поперек следующей. Здесь больше ничего не было, за исключением ссылки «День рождения С», вписанной в двадцать пятое число.

– Констебль, – задумчиво проговорил Линли, – я бы хотел подержать это у себя. Содержимое, а не сумку. Уладите это с Макаскином, пока он не уехал?

Констебль кивнул и вышел из комнаты. Линли подождал, пока за ним закроется дверь, прежде чем вернулся к кровати, взял магнитофон и, глянув на Сент-Джеймса, включил его.

У нее был на редкость приятный голос, гортанный и мелодичный одновременно. Это был манящий, с хрипотцой голос, отмеченный непроизвольной чувственностью того рода, которую одни женщины считают благословением, а другие проклятием. Звук включался и выключался, она говорила с разной скоростью на разном фоне – шум машин, подземки, коротки всплески музыки, – словно выхватывала магнитофон из сумки, чтобы сохранить внезапную мысль, где бы она к ней ни пришла.

«Постараться отделаться от Эдны по крайней еще на два дня. Сообщать не о чем. Возможно, поверит, что у меня грипп… Тот пингвин! Она любит пингвинов. Это будет великолепно… Ради бога, не дать маме снова забыть о Салли в этом году… Джон Дэрроу был о Ханне лучшего мнения, пока обстоятельства не вынудили его поверить в худшее… Позаботиться о билетах и о достойном пристанище. На этот раз взять пальто потеплее… Джереми. Джереми. О, боже, почему надо так спешить из-за него? Вряд ли это предложение так невероятно ценно… Было темно, почти метель… чудесно, Джой. Почему просто не отделаться темной грозовой ночью и не покончить раз и навсегда с творчеством?.. Запомнить этот особый запах: гниющих овощей и мусора, плывущего по реке во время последней грозы… Кваканье лягушек, и звук насосов, и совершенно плоская земля… Почему не спросить Риса, как лучше всего к нему подобраться? Он хорошо ладит с людьми. Он сможет помочь… Рис хочет… «

На этих словах Линли выключил магнитофон. Он поднял глаза и увидел, что Сент-Джеймс наблюдает за ним. Пытаясь выиграть время, прежде чем неизбежное встанет между ними, Линли собрал все предметы и положил в пластиковый пакет, который Сент-Джеймс достал из саквояжа. Он завернул его край и убрал в комод.

– Почемуты не допросил Дэвис-Джонса? – спросил Сент-Джеймс.

Линли вернулся к изножью кровати, к своему чемодану, который лежал там на подставке для багажа. Открыв его, он достал оттуда смокинг, давая себе время обдумать вопрос друга.

Проще всего было сказать, что допросить валлийца ему не позволили обстоятельства, что в том, как до сих пор развивалось это дело, есть своя логика, и он интуитивно следовал этой логике, чтобы посмотреть куда она приведет. Но за этой правдой Линли видел другую, неприятную реальность. Он боролся с необходимостью избежать конфронтации, с необходимостью, с которой еще не примирился, настолько она была ему чужда.

В соседней комнате он слышал Хелен, ее движения – легкие, быстрые и очень точные. Он слышал ее тысячу и один раз за эти годы, слышал, не замечая. Теперь же эти звуки словно стали громче, словно собрались навсегда отпечататься в его сознании.

– Я не хочу причинить ей боль, – сказал он наконец.

Сент-Джеймс возился с креплением и черным ботинком и остановился, передыхая, ботинок в одной руке, крепление в другой. Обычное выражение уклончивости сменилось на его лице удивлением.

– У тебя странный способ демонстрировать это, Томми.

– Ты говоришь прямо как Хейверс. Но что ты от меня хочешь? Хелен полна решимости совершенно не замечать очевидного. Должен ли я указать ей на факты сейчас или попридержать язык и позволить ей увлечься этим человеком еще больше, чтобы потом она впала в отчаяние, увидев, как он ее использовал?

– Если он ее использовал, – сказал Сент-Джеймс.

Линли надел чистую сорочку, застегнул ее с плохо скрытым волнением и повязал галстук.

– Если? А чем, Сент-Джеймс, ты можешь объяснить его визит к ней в комнату прошлой ночью?

Его вопрос остался без ответа. Линли чувствовал, что его друг пристально за ним наблюдает. Пальцы Линли возились с неудачно повязанным галстуком.

– О, черт, пр-р-роклятье! – выругался он.

Леди Хелен открыла дверь на стук, ожидая увидеть в коридоре сержанта Хейверс, или Линли, или Сент-Джеймса, готовых сопроводить ее на ужин, словно она была их главной подозреваемой или главным свидетелем, нуждающимся в защите полиции. Но это был Рис. Он ничего не сказал, лицо его выражало нерешительность, как будто он не знал, как его примут. Но когда леди Хелен улыбнулась, он вошел в комнату и толчком закрыл за собой дверь.

Они посмотрели друг на друга, как преступные любовники, жаждущие тайного свидания. Необходимость действовать тихо, украдкой, как настоящие сообщники, распаляла чувственность, усиливала желание, делая крепче их недавно возникшую связь. Когда он протянул руки, леди Хелен тут же бросилась к нему, ища в них убежища.

Без всяких слов он жадно поцеловал ее лоб, веки, щеки и, наконец, – губы. Ее губы раскрылись в ответ, а руки крепче обняли его, прижимая теснее, словно его близость могла уничтожить худшие события этого дня. Она почувствовала его тело; прижимаясь к ней, оно вызывало сладкую боль, и она затрепетала, npонзенная дурманящим, неожиданным приливом желания. Оно пришло к ней из ниоткуда, растекаясь по жилам жидким огнем. Она спрятала лицо у него на плече, а его ладони уверенно заскользили по ее спине, гладя и лаская.

– Любимая, любимая, – прошептал Рис. Он ничего больше не сказал, потому что при звуке его слов она повернула голову и снова нашла его губы. Через какое-то время он прошептал по-шотландски: – Они взялись за тебя, девочка, – и затем добавил с кривой усмешкой: – Но я полагаю, ты это заметила?

Леди Хелен подняла руку, чтобы убрать его волосы с висков, где их уже тронула седина. Она улыбнулась, чувствуя себя почти успокоенной и не до конца понимающей, почему это так.

– Где это злой валлиец научился говорить по-шотландски?

При этих словах его губы искривились, руки на мгновение замерли, и леди Хелен поняла, еще до его ответа, что нечаянно сморозила глупость.

– В клинике, – сказал он.

– Ох, господи. Прости меня. Я не думала…

Рис покачал головой, притянул девушку к себе ближе, прижавшись щекой к ее волосам.

– Я ведь ни о чем этом тебе не рассказывал, верно, Хелен? Не хотел, чтобы ты знала.

– Тогда не…

– Нет. Клиника стояла сразу за Портри. На Скае. Самая середина зимы. Серое море, серое небо, серая земля. Катера уходят на материк, а я хочу оказаться на борту – любого из них. Я думал ; что Скай доведет меня до постоянного пьянства. Такого рода место испытывает характер человека, как ничто другое. Что-бы выжить, оставалось всего два пути: прикладываться тайком к бутылке виски или совершенствоваться в шотландском. Я выбрал шотландский. Это, по крайней мере было гарантировано моим соседом по комнате, который отказывался говорить на каком-либо другом языке. – Он с робкой лаской коснулся ее волоос. Она казалась застенчивой, неуверенной. – Хелен. Ради бога. Прошу тебя. Я не хочу твоей жалости.

Это в его в его духе, подумала она. Это всегда было в его духе. Именно так он будет пробиваться вперед, избегая любого бессмысленного выражения сострадания, которое, как стена, стояло между ним и остальным миром. Ибо жалость делала его заложником болезни, которую нельзя излечить. Она приняла его боль, как свою.

– Как ты вообще мог подумать, что я испытываю жалость? Ты что же, считаешь, что прошлой ночью я тебя просто пожалела?

Она услышала его прерывистый вздох.

– Мне сорок два года. Ты знаешь это, Хелен? Я на пятнадцать лет тебя старше? Бог ты мой, или на все двадцать?

– На двенадцать.

– Я был когда-то женат, когда мне было двадцать два. Тории было девятнадцать. Оба только что из провинции, думавшие, что станем следующим чудом Уэст-энда.

– Я этого не знала.

– Она меня бросила. Я отрабатывал зимний сезон в Норфолке и Суффолке – два месяца здесь, месяц там. Жил в грязных комнатушках и вонючих гостиницах. Думал, что все это не так уж и плохо, раз на столе есть еда, а дети одеты. Но когда я вернулся в Лондон, она уже уехала, домой в Австралию. Мама, и папа и защищенность. Это больше, чем просто хлеб на столе. Или новые туфли. – Его глаза были печальны.

– Сколько вы были женаты?

– Всего пять лет. Но, боюсь, и этого оказалось достаточно, чтобы Тория смирилась с худшим во мне.

– Не надо…

– Надо! За прошедшие пятнадцать лет я видел своих детей только один раз. Они уже подростки, сын и дочь, которые даже меня не знают. И что самое мерзкое, я сам виноват. Тория уехала не потому, что я был неудачником в театре, хотя, видит бог, мои шансы на успех были весьма призрачны. Она уехала, потому что я был пьяницей. Был и есть. Я пьяница, Хелен. Ты никогда не должна об этом забывать. Я не должен позволить тебе забыть.

Она повторила то, что он сам сказал как-то вечером, когда они шли вместе по окраине Гайд-парка: «Но ведь это же только слово, не так ли? Оно сильно ровно настолько, насколько мы сами этого хотим».

Он покачал головой. Она чувствовала тяжелые удары его сердца.

– Тебя уже допрашивали? – спросила она.

– Нет. – Его прохладные пальцы легли ей на затылок, и он осторожно заговорил поверх ее головы, словно тщательно отбирал каждое слово: – Они думают, что это я убил ее, да, Хелен?

Ее руки крепче обняли его, ответив за нее. Он продолжал:

– Я размышлял над тем, как, по их мнению, я мог это сделать. Я пришел в твою комнату, принес с собой коньяк, чтобы напоить тебя, занялся с тобой любовью для отвода глаз, затем заколол кузину. Конечно требуется найти мотив. Но они, без сомнения, довольно скоро что-нибудь придумают.

– Коньяк был открыт, – прошептала леди Хелен.

– Они думают, что я что-то туда подсыпал? Господи боже. А что ты? Ты тоже так думаешь? Ты думаешь, что я пришел к тебе, собираясь напоить тебя, а затем убить свою двоюродную сестру?

– Конечно, нет.

Подняв глаза, леди Хелен увидела, что его усталое печальное лицо стало мягче – от облегчения.

– Когда я встал с кровати, я ее распечатал, – сказал он. – Как же я хотел выпить! До умопомрачения. Но потом проснулась ты. Ты подошла ко мне. И честно говоря, я понял, что тебя хочу больше.

– Тебе необязательно все это мне рассказывать.

– Я был очень близок к тому, чтобы выпить. На волоске. Уже несколько месяцев я такого не испытывал. Если бы тебя там не было…

– Не важно. Я там была. Я здесь сейчас.

До них донеслись голоса из соседней комнаты: на мгновение повысившийся – Линли, за которым последовало примирительное бормотание Сент-Джеймса.

– Твое великодушие будет подвергнуто жестокому испытанию, Хелен. Ты ведь об этом знаешь? И даже если тебе представят неопровержимую правду, тебе придется самой решать, почему я пришел в твою комнату прошлой ночью, почему я хотел быть с тобой, почему я занимался с тобой любовью. И, самое главное, что я делал все то время, пока ты спала.

– Мне не нужно решать, – заявила леди Хелен. – Насколько мне известно, у этой истории только одна сторона.

Глаза Риса потемнели до черноты.

– Нет, две. Его и моя. И ты это знаешь.

Когда Сент-Джеймс и Линли вошли в салон, то увидели, что ужин им предстоит пренеприятнейший. Собравшаяся публика не могла бы выбрать более удачную мизансцену, чтобы выразить свое неудовольствие тем, что они будут ужинать вместе с Нью-Скотленд-Ярдом.

Джоанна Эллакорт выбрала для себя место в центре. Полулежа на шезлонге красного дерева у камина, она окинула их ледяным взглядом, отпила что-то вроде розового сиропа, увенчанного чем-то белым, и демонстративно вперилась в каминную полку в стиле Георга II, словно ее бледно-зеленые пилястры необходимо было запечатлеть в памяти навсегда. Остальные сидели вокруг нее на диванах и стульях; их бессвязный разговор полностью прекратился при появлении двух полицейских.

Линли осмотрелся, отметив про себя, что некоторые отсутствуют, и в частности – леди Хелен и Рис Дэвис-Джонс. Как ангел-хранитель, у столика с напитками в дальнем конце комнаты сидел констебль Лонан, не сводя бдительного взгляда с компании, будто ожидая, что, того и гляди, кто-то из них совершит новое преступление. Линли и Сент-Джеймс подошли к нему.

– Где остальные?

Еще не спустились, – ответил Лонан. – А эта леди только что пришла сюда сама.

Линли увидел, что упомянутая леди была дочь Стинхерста, Элизабет Ринтул, и она шла к столику с напитками с таким видом, будто ее ведут на казнь. В отличии от Джоанны Эллакорт, которая оделась к ужину плотно облегающее атласное платье, как будто был великосветский раут, Элизабет нацепила коричневую твидовую юбку и мешковатый зеленый свитер, вещи явно старые и отвратительно сидевшие, свитер был украшен тремя дырочками, проеденными молью.

Линли знал, что ей тридцать пять лет, но выглядела она значительно старше, как женщина, которая приближалась к среднему возрасту самым худшим из возможных способов – девственницей. Ее волосы, возможно вследствие неудачной попытки стать блондинкой, были выкрашены в неестественный коричневый цвет, который, впрочем, получился скорее медным. Они были так сильно завиты, что походили на ширму, из-за которой она могла обозревать мир. Цвет и прическа выдавали, что выбор их был сделан по журнальной фотографии, причем без учета цвета и формы лица. Она была очень сухопарой, лицо худое, изможденное. Над верхней губой уже обозначились морщины.

На этом бескровном лице отражалась неловкость, пока она пересекала комнату, судорожно ухватившись одной рукой за юбку. Она не потрудилась представиться, не удосужилась соблюсти хотя бы минимальные формальности знакомства. Было ясно, что она больше двенадцати часов ждала возможности задать свой вопрос и не намерена откладывать это и на минуту дольше. Тем не менее, заговорив, она не смотрела на Линли. Ее глаза – неумело подкрашеные тенями странного оттенка – цвета морской волны – лишь скользнули по его лицу и с этого момента были устремлены исключительно на стену, словно она обращалась к висевшей там картине.

– Ожерелье у вас? – спросила она натянуто.

– Прошу прощения?

Руки Элизабет неестественно развернулись – ладонями вверх.

– Жемчужное ожерелье моей тети. Вчера вечером я отдала его Джой. Оно у нее в комнате?

В группке у камина раздалось какое-то бормотание, после чего Франческа Джеррард поднялась и, подойдя к Элизабет, взяла ее за локоть, намереваясь увести назад, к остальным. На полицейских она не смотрела.

– Все в порядке, Элизабет, – бормотала она. – В самом деле. Все в порядке.

Элизабет вырвалась.

– Ничего не в порядке, тетя Франчи. Я же не хотела отдавать его Джой. Я знала, что это не поможет. И теперь, когда она умерла, я хочу получить его обратно. – Она по-прежнему ни на кого не смотрела. Глаза у нее были покрасневшие, что еще больше подчеркивалось зеленоватыми тенями.

Линли посмотрел на Сент-Джеймса:

– В комнате был жемчуг?

Тот покачал головой.

– Но я отнесла ей ожерелье. Ее еще не было в комнате. Она пошла… Тогда я попросила его… – Элизабет умолкла, ее лицо подергивалось. Она поискала взглядом и остановилась на Джереми Винни. – Вы не отдали ей его, да? Вы пообещали отдать, но не сделали этого. Куда вы подевали ожерелье?

Винни не донес до рта джин с тоником. Его пальцы, очень пухлые и очень волосатые, сжали стакан. Было ясно, что обвинение явилось для него полной неожиданностью.

– Я? Разумеется, я его ей отдал. Не глупите.

– Вы лжете! – резко выкрикнула Элизабет. – Вы сказали, что она ни с кем не хочет говорить! И положили его себе в карман! Между прочим, я слышала в вашей комнате ваш голос и ее! Я знаю, чего вы хотели! Но когда она не позволила вам это сделать, вы пошли за ней в ее комнату, верно? И от злости вы убили ее! И забрали жемчуг!

При этих словах Винни очень резво вскочил, несмотря на свой вес. Он попытался оттолкнуть Дэвида Сайдема, который схватил его за руку.

– Ты сушеная маленькая мегера! – взорвался он. – Ты здорово ее ревновала, вероятно, сама и убила! Шныряла тут, подслушивала под дверями. А теперь пытаешься свалить на кого-нибудь вину?

– Господи Иисусе, Винни…

– И что вы с ней делали? – От злости на щеках Элизабет проступили красные пятна. Губы глумливо изогнулись. – Надеялись подпитать свои творческие силы, пустив ей кровь? Или обхаживали ее, как все остальные здешние мужчины?

– Элизабет! – слабо взмолилась Франческа Джеррард.

– Потому что я знаю, зачем вы приехали! Я знаю, что вам надо!

– Она ненормальная! – презрительно пробормотала Джоанна Эллакорт.

Тут вмешалась леди Стинхерст, выпалив ей в ответ. – Да как у вас язык повернулся! Не смейте! Вы сидите здесь, как стареющая Клеопатра, которой нужны мужчины, чтобы…

– Маргерит! – прогремел голос ее мужа, заставив всех испуганно умолкнуть.

Напряжение сняли шаги на лестнице и в холле, и через миг в комнату вошли те, кого недосчитался Линли: сержант Хейверс, леди Хелен, Рис Дэвис-Джонс. А спустя полминуты появился и Роберт Гэбриэл.

Его взгляд метнулся от застывшей группы у камина к столику с напитками, где изготовились к бою Элизабет и Винни. Это был момент для эффектной реплики, и он не преминул им воспользоваться.

– Ах! – Он весело улыбнулся. – Мы и в самом деле все в дерьме. Но интересно, кто из нас смотрит на звезды?

– Уж точно не Элизабет, – коротко ответила Джоанна Эллакорт и снова стала потягивать свой напиток.

Краем глаза Линли увидел, как Дэвис-Джонс подвел леди Хелен к столику с выпивкой и налил ей сухого шерри. Он даже знает ее вкусы, уныло подумал Линли и решил, что всей этой компании с него уже хватит…

– Расскажите мне о жемчуге, – попросил он. Франческа Джеррард ухватилась за низку своих дешевых бус. Они были красновато-коричневыми и резко выделялись на зелени блузки. Наклонив голову и поднеся ко рту ладонь, словно пытаясь скрыть выступающие зубы, она заговорила с нерешительностью воспитанного человека, которому неловко вмешаться в чей-то спор.

– Я… Это моя вина, инспектор. Видите ли, вчера вечером я действительно попросила Элизабет предложить Джой жемчуг. Он, конечно, очень недурен, но я подумала, что если ей нужны деньги…

– А Понятно. Взятка.

Взгляд Франчески устремился на лорда Стинхерста.

– Стюарт, ты не?.. – Она запнулась от смущения.

Ее брат не ответил.

– Да. Я подумала, что она, может быть, захочет взять свою пьесу назад.

– Скажи им, сколько стоит этот жемчуг, – горячо настаивала Элизабет. – Скажи им!

Франческа, явно не привыкшая обсуждать подобные вещи публично, неодобрительно, но очень деликатно помычала:

– М-м… Это был свадебный подарок Филипа. Моего мужа. Жемчужины были… великолепно подобраны, поэтому…

– Колье стоило больше восьми тысяч фунтов, – выпалила Элизабет.

– Я, конечно, всегда собиралась передать его своей дочери. Но поскольку детей у меня нет…

– Оно переходит к нашей маленькой Элизабет, – победно закончил Винни. – Поэтому кто скорей всего мог стащить его из комнаты Джой? Ах ты, мерзкая сучка! И додумалась свалить на меня!

Элизабет стремительно бросилась к нему. Ее отец, вскочив, перехватил ее. Назревала очередная потасовка. Но в самый разгар страстей в дверях появилась Мэри Агнес Кэмпбелл и замерла в нерешительности на пороге, теребя кончики волос и глядя на всех округлившимися глазами.

Чтобы хоть как-то разрядить атмосферу, Франческа Джеррард спросила:

– Ужин, Мэри Агнес?

Мэри Агнес, не ответив ей, обвела взглядом комнату.

– Гоуван… – ответила она. – Его тут нету? И с полицейскими тоже? Он срочно нужен… – Ее голос прервался. – Вы не видали…

Линли переглянулся с Сент-Джеймсом и Хейверс. Они все втроем разом подумали о самом страшном. И разом вскочили.

– Проследите, чтобы никто отсюда не выходил, – бросил Линли констеблю Лонану.

Они отправились в разные стороны, Хейверс вверх по лестнице, Сент-Джеймс вниз, в нижний северовосточный коридор, а Линли в столовую, через буфетную и котельную. Ворвался в кухню. Кухарка вздрогнула от неожиданности, держа в руке кипящий чайник. Овощной суп с мясом лился через край кастрюли ароматной струйкой. Линли слышал, как наверху грохочет в западном коридоре Хейверс. Распахивает двери. Зовет парня по имени.

Семь шагов, и Линли очутился у судомойни. Ручка повернулась в его руке, но дверь не открылась. Что-то мешало изнутри.

– Хейверс! – закричал он и в нарастающей тревоге снова заорал: – Хейверс! Что за чертовщина!

Затем он услышал, как она несется вниз по лестнице, услышал, как она остановилась, услышал ее недоверчивый вскрик, услышал странный хлюпающий звук – как будто ребенок шлепает по лужам. Шли драгоценные секунды. И затем ее голос, как горькое лекарство, которое знаешь, что придется проглотить, но надешься, что до этого не дойдет:

– Гоуван! Господи!

– Хейверс, ради бога…

Последовало какое-то движение, что-то оттащили. Дверь открылась на драгоценные двенадцать дюймов, и Линли ворвался в жару, в пар и в самую сердцевину несчастья.

Гоуван, с испачканной и облепленной чем-то алым спиной, лежал на животе поперек верхней ступеньки, видимо пытаясь выбраться из помещения, а кипящая вода, вытекавшая из бойлера, смешивалась с остывающей водой на полу. Она поднялась уже на несколько дюймов, и Хейверс прошла по ней назад, ища клапан, который мог бы ее перекрыть.

Когда она нашла его, комната погрузилась в странную немоту, нарушенную голосом кухарки с той стороны двери:

– Это Гоуван? Наш паренек? – И мелодично запричитала, стоны ее гулко отскакивали от стен кухни.

Но едва она замолчала, другой звук разорвал горячий воздух. Гоуван дышал. Он был жив.

Линли повернул юношу к себе. Его лицо и шея представляли собой вздувшееся, красное месиво из обваренного мяса. Рубашка и брюки прикипели к телу.

– Гоуван! – воскликнул Линли. И потом: – Хейверс, звоните в «скорую»! Позовите Сент-Джеймса. – Она не шевельнулась. – Черт побери, Хейверс! Делай те, что вам сказано!

Но она не могла оторвать взгляд от лица паренька. Линли резко обернулся и увидел, что глаза Гоувана начали стекленеть. Он понял, что это означает…

– Гоуван! Нет!

На мгновение показалось, что Гоуван отчаянно пытается ответить на этот крик, вырваться назад, из темноты. Он с трудом вздохнул, ему мешала кровавая мокрота.

– Не… видел…

— Что? – нетерпеливо переспросил Линли. – Не видел что?

Хейверс наклонилась вперед:

– Кого? Гоуван, кого!

С огромным усилием глаза паренька нашли ее. Но он ничего больше не сказал. Его тело еще раз содрогнулось и замерло.

Линли увидел, что, сам того не замечая, крепко сжал рубашку Гоувана в отчаянной попытке вдохнуть жизнь в его изуродованное тело. Теперь он отпустил ее, позволив – теперь уже трупу – снова лечь на ступеньку, и почувствовал, как его охватило ощущение яростного бессилия. Оно зародилось, как вопль, возникший глубоко внутри мышц, тканей и органов, вопль, рвущийся наружу. Он подумал о непрожитой жизни – и последующих поколениях, бессердечно уничтоженных в одном пареньке, который сделал… Но что? За какое преступление он заплатил? За какое случайное замечание? За какой случайно узнанный факт?

У него защипало в глазах, сердце болезненно колотилось, и он решил позволить себе на минуту раслабиться, не прислушиваться к словам сержанта Хейверс. Ее голос прерывался от боли и жалости:

– Он вытащил эту проклятую штуку! Боже мой, инспектор, должно быть, он ее вытащил!

Линли увидел, что она снова идет к стоявшему в углу бойлеру. Опускается на колени, не обращая внимания на то, что пол залит водой. В руке у нее обрывок полотенца; обернув им ладонь, она что-то поднимает из лужи… Это был кухонный нож, тот самый нож, который Линли видел в руках кухарки всего несколько часов назад.