Онлайн чтение книги Реки не умирают. Возраст земли
ПОЛИНА КАРТАШЕВА

Речные берега — это скрижали истории.

Издавна российская история набело писалась кровью на берегах больших и малых рек. Так было и в годы Отечественной войны.

Реки соединяли множество боев в великие сражения. Тот же Сталинград силен Волгой, не говоря о битве за Украину на Днепре.

Реки самим Марсом облюбованы для жесткой обороны. В сорок первом — сорок втором годах они помогали бессмертным арьергардам выигрывать время. Однако в сорок третьем — сорок четвертом их всего труднее было выручать из плена: Берега всех рек, что мы перешагнули, — от Терека до Дуная, — выжжены черным тавром плацдармов.

О, плацдармы, воспетые в эпических поэмах!

И все-таки наши реки старались помочь нам даже в наступлении. Как же? Чем? Да хотя бы подручными средствами. Многие реки пожертвовали для победы вековыми пойменными лесами, которые падали замертво под ноги штурмующих полков. Кто скажет, сколько мостов-мостиков было наспех переброшено на долгом боевом пути?

Великие реки Европы — точно крутая лестница, что вела на самую верхотуру горящего рейхстага. Когда случались остановки на «лестничных площадках», чтобы собраться с силами, фронт, залегая вдоль большой реки, срезал плацдармами ее своевольные, веками очерченные излуки, — для нового броска вперед.

На счету иных дивизий нет ни одного города, в освобождении которого они участвовали бы непосредственно, зато сколько форсировали рек и речек! Вспоминается, как шла рядовая линейная дивизия с трехзначным номером от перевалов Главного Кавказского хребта. Сначала она пересекала горные потоки, текущие в Каспийское море, потом широкую череду украинских рек, впадающих в Азовское и Черное моря. С ходу заняв очередной плацдарм, без танков цепко удерживала его под яростными бомбежками с утра до вечера. Когда же наконец подходили к наведенным переправам главные силы, то уже и не хотелось уступать им обжитый передний край.

Терек, Кубань, Дон, Северный Донец, Днепр, Ингулец, Южный Буг... С той поры физическая география врезалась в нашу память до конца. Бывалому солдату дорога не только его река, на берегу которой он вырос, вышел в люди, но и любая чужая речка, где он вступал в единоборство с самой смертью...

А безымянная, «непромокаемая» дивизия шла тем временем дальше, дальше...

За Южным Бугом она вступила в не помеченное на карте «царство-государство», которое, судя по надписям на кордонных нетесанных столбах, именовалось некоей «Транснистрией». Это еще откуда? Разведчики посмеялись над глупой затеей румынского маршала Иона Антонеску, дружно спихнули самодельную ограду в кипящий Буг и двинулись к государственной границе.

Пехота шла без привалов, хотя шагать по мартовской, распутице вдвое, втрое тяжелее. Но ей не привыкать. Осилит и эту, наверное, последнюю четверть войны, раз уж обогнула все Черное море с востока.

Дух наступления витал над весенней, пробуждающейся землей, щедро омытой буйным половодьем. И виделись в утреннем туманце Суворов и Кутузов, Фрунзе и Котовский, тоже проходившие когда-то южной стороной...

1

Полина Карташева на ходу соскочила с немецкой трофейной брички и, подбежав к самому обрыву, легонько охнула от изумления: вся пойменная низина была ослепительно белой от цветущих вокруг черешен. В старинной оправе кремнистых берегов сияло зеркало Днестра, перед которым любовались собой пышные бессарабские сады. На склонах западных высот синё курились на солнцепеке тщательно разграфленные делянки, — скоро, должно быть, зазеленеют и виноградники. Небо, высокое, чистое, ухожено ночными волглыми ветрами, в небе ни облачка, ни ворсинки. Зато над землей роились в неподвижном воздухе мириады лепестков, опадающих с деревьев. На лугу мирно паслись буренки с телятами, а поодаль от них табунок овец. Какая пасторальная картина, — рай да и только!

Лишь недалеко на севере лениво ухало одинокое орудие. Нет, такого еще не случалось. Война, как видно, приближается к концу, если можно в полный рост стоять на виду у немцев и любоваться прелестью весны, которая в самом разбеге.

Полина вспомнила шквальный огонь на Южном Буге и остро пожалела тех, кому суждено было остаться на его гремучих берегах. С начала наступления пройдены сотни километров по раскисшему украинскому чернозему. Немцы бросали вереницы подорванных машин, орудия без замков, искалеченные повозки, дородных битюгов, безжалостно пристреленных в кюветах. Они оставляли все, только бы уйти от преследования. Да и те, кто преследовал, шли с одними автоматами. Когда теперь подтянется артиллерия, подойдут обозы? И когда-то снова заработает полевая почта? Все ее номера так перемешались в «тиражном колесе», что разве лишь удачники получат письма в ближайшие дни. Но что в тылу может случиться за несколько недель? Другое дело — фронт, где смерть таится под любой заминированной кочкой. Горестное эхо последних боев не скоро докатится до глубин России. Для матерей, жен, сестер погибшие на Буге сыновья, мужья и братья долго еще будут находиться среди живых. И они пишут им чуть ли не каждый день, наставляют, как нужно беречь себя... от простуды. Такие письма, обращенные уже к мертвым людям, невозможно читать без волнения. Если бы собрать их вместе... Не эти ли письма женщин двигают военную историю — от одного сражения к другому?

Полина подумала о сыне. Как он там поживает с тетей Васей на Урале? Вырос мальчик, вырос, кончает шестой класс. У него и почерк становится мужским.. Был бы жив отец, порадовался бы успехам своего Марата. Но отец попал в беду задолго до войны, к которой он с юных лет готовился. Она же, Полина, не готовилась, а воюет третий год. Увидел бы сейчас Борис ее, капитана медицинской службы, и, пожалуй, не узнал бы...

Полина снова неторопливо оглядела сияющий Днестр, затянутую мягкой дымкой Бессарабию и нехотя пошла к своей бричке.

Молдавское село Бутор вольно раскинулось на возвышенности, отделенной от реки цветущей поймой. Сюда и тянулись передовые части. Люди еле держались на ногах, но шли, шли, да еще помогали орудийным упряжкам, обозным лошадям, которые выбились из сил. Под южным солнцем земля черствела не по дням, а по часам: стало быть, все-таки скоро подойдут и моторизованная артиллерия, и грузовики с боеприпасами, и крытые санитарные машины. Но пока что в Буторе собираются отдельные, разрозненные батальоны, прихватившие с собой полковые пушчонки на конной тяге. За время наступления войска тоже перемешались: круглые сутки преследуя немцев по сплошному бездорожью, все три дивизии 68-го корпуса под конец сбились на один большак.

И Полина не удивилась, встретив на окраине села майора Богачева, — с ним она случайно познакомилась на марше, он помог вытащить из оврага ее бричку.

— А я вас тут разыскиваю, Полина Семеновна! — громко сказал он.

— Что меня искать? — сухо ответила она, занятая мыслями о прошлом.

— Шучу, шучу! Просто я по службе оказался здесь.

— Разве штаб корпуса уже в Буторе?

— Нет пока. Но я теперь в штабе армии и по должности обязан проведать свои подшефные дивизии.

— То-то вы на «виллисе», товарищ майор.

— А вы сердитая, Полина Семеновна.

Она хотела было спросить этого вылощенного офицера, какое ему дело до ее настроения, но сдержалась в присутствии девушек.

— Идемте, Полина Семеновна, пристрою вас на квартиру. Здесь нелегко устроиться.

Ей не понравилось и это его «пристрою», однако где-то надо ночевать, — село, как видно, битком набито.

Майор дал знак своему шоферу. «Виллис» тронулся за ними по разъезженной середине улицы. Бричка потянулась следом. Майор ухитрялся идти рядом с Полиной по узкой сухой тропинке, уже протоптанной солдатами от дома к дому. С минуту он молчал, оглядываясь по сторонам, но, верно, долго молчать не в его характере.

— Завтра будет посвободнее, — сказал он, приостановившись около каменного, дома с палисадником. — Мы начали форсирование Днестра.

— Как, разве?

— А что, не похоже?

За рекой дробно застучал немецкий пулемет, послышались автоматные очереди.

— Просыпаются, черти!.. Вы понимаете, Полина Семеновна, противник не ожидал, что мы, не раздумывая, поплывем через Днестр на чем попало. Ну и застали немцев врасплох. Головной батальон девяносто третьей дивизии с утра на том берегу.

— Прямо не верится.

— Комкор Шкодунович тоже не поверил, когда ему доложили, что батальон не встречает организованного сопротивления. Но факт остается фактом. К исходу дня еще два-три батальона зацепятся за бессарабский берег. И тогда никакой дьявол не столкнет нас в реку.

— Вы не знаете, где наш комдив?

— Не беспокойтесь, ваша дивизия выведена во второй эшелон. Так что можете уделить себе денек-другой.

Полина невольно осмотрела себя. Вид у нее был неказистый: грубые кирзовые сапоги и полы шинели густо заляпаны глиной, даже на кобуре следы грязи. Пока Богачев закуривал, она поправила волосы, кокетливо сдвинула пилотку набок и немного приосанилась. Он, кажется, и не заметил этого. Сам он был в новеньком, перешитом по фигуре кителе, с орденами Отечественной войны и Красной Звезды, туго затянут глянцевитым ремнем с фигурной строчкой, на котором поблескивал грузный парабеллум, и в новых хромовых сапожках с солнечными бликами. Глядя на него, никак не скажешь, что он прошел вместе с пехотой от Южного Буга до Днестра. Полина слишком мало знала майора и посчитала его за легкомысленного штабного щеголя, каких уже приходилось встречать на фронте.

— Здесь ваши хоромы, Полина Семеновна. — Богачев по-хозяйски махнул рукой ездовому, чтобы тот заворачивал во двор. — Ну как, довольны, не довольны?

— Нам все равно, где ночевать.

— Хата большая, может разместиться полсанбата. Кто же знает, сколько вы здесь пробудете, два-три дня или две-три недели. Устраивайтесь по-домашнему.

— Спасибо, товарищ майор, — сказала она, направляясь в открытые ворота.

— Товарищ майор, товарищ майор... Вы же знаете мое имя.

— Я отвыкла на войне от фамильярности.

— Напрасно, Полина Семеновна, напрасно, — точно бы посмеиваясь над ней, говорил Богачев, оглядывая ее с головы до ног.

Это уж вовсе не понравилось Полине, она круто повернулась к дому.

— Одну минутку!.. Если вам нужно что-нибудь послать на Урал, то мой сослуживец едет туда в запасной полк.

Полина остановилась.

— Откуда вам известно, что я с Урала?

— Да я же разведчик.

— Нет, мне ничего не нужно посылать с оказией. Достаточно полевой почты.

— Может быть, вы хотели бы, чтобы ваш сын учился в Суворовском училище?.. Да не смотрите вы на меня так подозрительно, Полина Семеновна, я говорю вполне дружески.

— Нет, мой сын мечтает о гидротехнике.

— У него же отец был кадровым офицером...

Полина насторожилась: она никогда не думала, чтобы на фронте, среди множества людей, нашелся хоть один посторонний человек, который что-то слышал о ее муже.

— Извините, но в данном случае со мной поделился полковник Родионов.

— Я не знаю никакого Родионова.

— Зато он помнит вас, даже ваших родителей. Славный старик. Двадцать лет был списан с военного учета, а в июне сорок первого явился в обком и настоял, чтобы направили на фронт. Сейчас занимается агитацией и пропагандой в нашей армии.

— Ну, хорошо, я пойду, товарищ майор.

— Валентин Антонович...

— Я пойду, Валентин Антонович.

— Обязательно навещу вас при случае.

Полина выразительно пожала плечами, — что ж, мне-то все равно, — и пошла своей дорогой.

До поздней ночи под окнами натужно скрипели повозки, слышался говор солдат, изредка перебиваемый гудками автомобилей. Однако не шум проходящих войск не давал Полине уснуть. Хуже нет, когда кто-нибудь нечаянно потревожит твою память.

Она вставала, выходила на крыльцо, набросив шинель на плечи, и, постояв на свежем воздухе, снова возвращалась в душную горницу, где безмятежно спали ее медсестры... Им-то живется на белом свете куда проще. Вечером Полина слышала, как девчонки, думая, что она уже спит, тихо перешептывались между собой. Ну, конечно, о чужом майоре, который оказался таким любезным. Но вскоре они забылись, намаявшись в дороге, а вот ей не спится, хотя устала не меньше их.

Кто же этот Родионов? Как ни старалась она припомнить его, ничего не получалось. У нее был давний круг имен, связанных с судьбой матери: командующий обороной Оренбурга Великанов, старые большевики Акулов, Коростелевы, Башиловы, командарм Гая Гай, о которых, бывало, часами рассказывала тетя Вася даже тогда, когда некоторые из них ушли в неизвестность. А о полковнике Родионове она слышит первый раз. Может быть, друг отца? Отец — до сих пор не прочитанная страница в ее жизни: во всяком случае, она знает о нем лишь то, что он умер от тифа в Актюбинске.

Чем дольше Полина думала о незнакомом человеке, тем глубже проникалась уважением к нему, — если уж он, спустя целую четверть века, помнит всех Карташевых... Теперь и Богачев рисовался ей в ином свете: такой человек, как Родионов, вряд ли станет бередить душу воспоминаниями с первым встречным. Хотя майор и молод, но, как видно, чем-то подкупил старого полковника. Да не так уж и молод он. Сколько ему? Тоже, наверное, за тридцать... Полина выругала себя за нечаянное сравнение. Что это она занялась подсчетом его лет? Какое ей дело до случайного помощника на фронтовой дороге?..

И она опять задумалась о сыне. Когда уезжала в действующую армию, мальчику шел десятый год, и вот уже почти тринадцать. Вырос за войну, пишет умные письма. Недавно прислал фотографию. Она подивилась, как Марат все больше становится похожим на нее, особенно эти глаза, не по годам серьезные, и этот немальчишеский, строгий рисунок губ. До чего незаметно взрослеют дети без родителей. Марат мечтает строить электрические станции на белом угле. Ну, что ж, к тому времени, когда он станет инженером, на речных берегах осыплются глубокие траншеи, закурчавятся молодой травой бесчисленные воронки, изгладятся танковые рубчатые следы на косогорах. Раны на земле заживают куда быстрее, чем раны душевные. И начнет ее сын сооружать Замки Света там, где его мать спасала раненых от смерти. Таков ход жизни, ради которой и она, Полина, делает все возможное. Только бы увидеть, как пойдет жизнь дальше. Именно этим держатся люди на войне. Ну да, конечно, и прошлым. Прошлым и будущим. А настоящего тут нет. Фронт — железный мост из прошлого в будущее, мост, на котором ничего не растет и расти не может...

Полина сбилась, потеряла нить размышлений и уснула глухим поздним сном. Ее разбудили девчата, хотя обычно она сама подолгу будит их, точно школьниц, опаздывающих на уроки.

Весеннее утро выдалось погожим. С тревогой осмотрела Полина южное высокое небо. В такие дни, когда форсируются реки, лучше бы шел проливной дождь с грозой. Нелетная погода — благо не только для саперов, но и для пехоты, томящейся в ожидании переправы. Хорошо, если у немецкой авиации и без этого Бутора много забот. Не ровен час, налетят «юнкерсы» и смешают с землей все это село с его нарядными садами.

Бутор за ночь был до отказа переполнен войсками. Куда ни глянь, всюду толпились солдаты у дымящихся кухонь. Прямо на улице стояли «виллисы» с противотанковыми пушками на прицепе. Одолели-таки подсыхающие балки. Видно, скоро, может, сегодня к вечеру доберутся и машины медиков.

— Я пойду, поищу кого-нибудь из штаба дивизии, а то нас там совсем потеряли, — забеспокоилась Полина.

— Уже приходил посыльный, молоденький такой солдатик из новеньких, — сказала Ольга Садовская, младшая из медсестер.

— Что же вы молчали?

— А вы меня опередили, товарищ капитан, — степенно ответила Галина Мелешко, ладная, статная украинка.

— Как он мог найти нас, этот «молоденький солдатик из новеньких»?

Девушки переглянулись.

— Наверное, вчерашний майор сказал в. штабе, где мы находимся, — с плутовской улыбкой заметила Ольга.

— Может быть, — охотно согласилась Полина и подумала: «Теперь девчонки не оставят в покое с этим майором».

— Сколько я видела всяких квартирьеров, но такого не доводилось еще. Надо ведь: ждал нашу бричку на околице, точно генеральскую машину, лично проводил до самого дома. И хату облюбовал заранее. Нет, такой чести мы нигде не удостаивались, товарищи!

— Хватит тебе, — покосилась на Ольгу Галина.

И та умолкла, тайком поглядывая на Карташеву.

— Что сказал посыльный штаба? — спросила Полина.

— Можно пока устраиваться, — сказала Мелешко.

— Неплохо бы теперь помыться в баньке, — притворно вздохнула Ольга.

— Сегодня займитесь-ка лучше стиркой.

Ольга опять не удержалась:

— Верно, товарищ капитан, вымыться успеем в том же Днестре, в случае бомбежки.

Полина смолчала. Вообще-то ей нравилась эта бойкая на язык девушка. Всех растормошит, тем более, когда наволочь на душе, когда и говорить ни о чем не хочется.

Медсестры занялись хозяйственными делами. И Полина, оставшись одна в просторной молдавской горнице, села за письма. Давненько не писала тете Васе отдельно и вот сегодня решила написать — не слыхала ли та что-нибудь о некоем Родионове, судя по всему, участнике гражданской войны на Урале. Тетя Вася должна знать.

Полина увлеклась, просидела за письмами до обеда. Тетя Вася будет довольна: она любит всякие подробности и не терпит общих слов.

2

Весенний рай на Днестре кончился на третий день.

Целых двое суток за рекой продолжалась вялая орудийная перестрелка. Это было непривычно, особенно после Днепра и Буга, и люди уже скучали на берегу в ожидании самодельного парома, как в мирное славное время. Ошеломленный дерзостью передовых батальонов, которые с ходу и среди бела дня форсировали Днестр, противник не удержался в пойменном лесу и отошел к ближним бессарабским селам на западных высотах.

Командир 68-го стрелкового корпуса генерал-майор Шкодунович понимал, что вот-вот подойдут свежие немецкие резервы, и всячески торопил свои части. Однако на этих подручных средствах две стрелковые дивизии не скоро переправишь, а наплавной мост только наводился. Не имея подводного кабеля, связисты протянули через реку воздушную линию, соединив плацдарм с НП комкора, что был оборудован в саду на окраине Бутора. Отсюда Шкодунович и руководил действиями головных частей, которые так удачно зацепились, за тот берег. Лиха беда — начало! Но радость свою генерал обычно не выказывал раньше времени. Он любил говорить в подобных случаях: «Это цветики, а ягодки впереди». (Кто мог знать в те дни, что жесткая оборона на Днестре, начавшись именно в пору буйного цветения садов, затянется до исхода лета, когда яблони грузно поникнут от обилия плодов.)

Моторизованная артиллерия уже подтягивалась к мосту — он завтра будет полностью готов. Скорей бы. Немцы кое-где начинают переходить в контратаки, пытаясь задержать усиленные батальоны на подступах к правобережным селам...

Полина вернулась от начсандива, который привел наконец в Бутор последние машины, и объявила девчатам:

— После обеда всем мыться в бане:

— Да, пожалуй, не стоит ждать, когда немцы искупают нас в Днестре! — с готовностью подхватила Ольга.

Ее никто не поддержал в этом игривом настроении.

Баня стояла на отшибе, на лужайке, где расположились крытые грузовики медиков, чья-то полевая кухня и старенький автобус дивизионной многотиражки. Рядом с баней был колодец, около него сидели и лежали на траве шоферы. Они встретили девушек солеными шутками-прибаутками, но, увидев капитана Карташеву, тут же приумолкли. Лишь один из них задиристо спросил Ольгу:

— Может, водички подать, сержант?

Она не удостоила его ответом.

Полина сказала шоферам:

— Вам тоже бы надо привести себя в порядок. Сейчас мы помоемся, и баня в вашем распоряжении.

— Спасибочки, товарищ капитан, — отозвался словоохотливый парень.

Другой, постарше, заметил:

— Пока женщины плескаются, мы уже будем в Бессарабии.

Если и бывают на фронте житейские удовольствия, то превыше всех деревенская баня. Она — предел солдатских желаний, особо после долгих, затяжных боев или после долгого, изнурительного марша. Не часто война балует солдат. Все больше приходится кое-как, на скорую руку мыться под открытым небом, в какой-нибудь балке, где трофейные бочки заменяют и парную, и душ, и прачечную. Сколько этих походных банек оставлено на плацдармах, начиная с Терека!..

Полина тщательно вымыла голову, густые волосы, наверное, унаследованные от матери, доставляли ей немало забот. Но мать так и не рассталась со своими косами в гражданскую войну, а Полине пришлось волей-неволей остричься. «Не горюй, до Берлина новые косы вырастут!» — шутили ее подруги по батальону, когда заходил разговор о молодости, которую война разом отодвинула в далекое прошлое.

«А они совсем подростки, — с умилением думала Полина, глядя на своих помощниц. — Разве одна Галя выделяется осанкой взрослой девушки, остальные же ну просто еще пигалицы, особенно Ольга, хотя и вынесла с поля боя десятки раненых».

Ничему теперь Полина не завидовала, кроме молодости. Ей пошел тридцать пятый год: песенка спета. И не заметишь, как стукнет сорок, заключая короткий бабий век. Только сын — единственная отрада в жизни. Говорят, сыновья у одиноких матерей более мягкие и добрые. Что ж, она не может пожаловаться на своего Марата.

— Вы опять зажурились, Полина Семеновна? — спросила ее Мелешко. — Давайте-ка я лучше займусь вашей спинкой.

— Да я уже заканчиваю мыться....

Девчонки блаженствовали в жарко, натопленной бане. Где-то раздобыли березовые веники и, попеременно забираясь на полок, хлестали себя до изнеможения. Полина не любила париться, но с улыбкой наблюдала за веселой возней девчат. Так не мылись, кажется, с самой Кировоградщины, где стояли в зимней обороне.

— Ой, никак самолеты? — насторожилась Галя.

Полина чутко вслушалась. На село наплывал надсадный гул моторов, словно «юнкерсы» одолевали крутой подъём. Она посмотрела в запотевшее оконце.

— Идут на переправу. Ну-ка, девочки, поторопитесь.

— Баня не мост, нам нечего бояться! — озорно ответила Ольга, поднимаясь на полок.

Со стороны реки долетел знакомый леденящий свист пикировщика и вслед за ним бомбовый удар. Еще, еще: свист — и удар, свист — и удар. Там, как видно, образовалась сплошная «карусель» над переправой, и «юнкерсы», замкнув широкий круг, один за другим бросаются в пике и снова взмывают в небо для очередного выхода на цель.

Банный восторг девчат поутих. Одна Ольга не обращала никакого внимания на бомбежку.

— Хватит тебе, кончай, — строго сказала Галина Мелешко.

И тут рубленую баньку качнуло от близкого разрыва, лопнуло, зазвенело оконное стекло. «Недолгим был наш рай», — успела подумать Полина. Все кинулись на пол — кто где стоял, даже Оля мигом скатилась с заветного полка.

Улучив момент между разрывами, Полина выглянула в разбитое окно. Высоко над Бутором, не ломая строя, шли клин за клином тяжелые бомбардировщики. Они, словно походя, попутно сбрасывали гремящий груз, уверенные в том, что над большим селом, переполненным войсками, не промахнутся.

Полина быстро перевела взгляд на землю. Немногие из шоферов успели укрыться в бункере, остальные лежали близ машин.

А бомбы все сыпались. Баньку опять качнуло с такой силой, что она еле выстояла от взрывной волны.

— Господи, что же это? — вырвалось у Гали, которая не боялась ни черта, ни дьявола, но бомбежку не переносила.

— У меня ключ от погреба, бежим! — Ольга потянула ее за руку.

— Дай же одеться.

— Некогда, бежим!

— Там мужчины... — простонала Галя.

— Им сейчас не до нас. Оля первая выскочила из бани, увлекая за собой Галю Мелешко и Люду Иванову.

Полина проводила их тревожным взглядом: они белыми тенями метнулись через лужайку, мимо лежавших в траве солдат. Если бы кто из шоферов поднял голову, то не поверил бы своим глазам, увидев этих обнаженных фей под яростной бомбежкой. Но Ольга права, — солдатам было не до того. Рядом бухнул сильнейший разрыв. Полина отшатнулась от окна, подумав, что девчонкам не добежать до погреба. Однако военная судьба пощадила ее золотых помощниц. Когда она снова нерешительно высунулась из-за бревенчатого простенка, они уже были у самого входа в погреб.

Налет продолжался. Около бани чадил крытый грузовик, поодаль свечой горел омет. Дым и пыль, смешиваясь, затягивали село черно-рыжей завесой. Баньку тряхнуло еще разок: пламя жарко вымахнуло из топки. Полина отскочила к двери, поеживаясь от сильного ожога. Она схватила таз с водой, принялась заливать огонь.

И тут все сразу стихло. Наступила та неземная тишина, когда и звон в ушах нестерпимо оглушает, а частые удары сердца точно гул набата.

Полина оделась, вышла. Низовой южный ветер относил тучи терпкого дыма к центру села. Водители грузовиков вставали, отряхивались с этаким видом полного равнодушия к тому, что происходило несколько минут назад.

— С легким паром вас, товарищ капитан! — громко сказал тот самый балагур.

Шоферы рассмеялись, начали подтрунивать друг над другом, — кто и как вел себя под бомбежкой. Полина давно отметила, что после каждой новой встречи со смертью с глазу на глаз людьми овладевает странная веселость.

— Раненые есть? — спросила она.

Был легко ранен водитель редакционного автобуса.

— Вам повезло, товарищ, — сказала она, перевязывая ему руку.

— Всем нам повезло, удар пришелся по центру села.

— А разрешите узнать, товарищ капитан, где ваши сестры? — не унимался говорливый парень.

— Мои сестры?.. — И она спохватилась, что бедные девчонки до сих пор отсиживаются в леднике. — Пойдемте-ка, кавалер, со мной.

Она связала вещи девчат в большой узел, а солдата-весельчака нагрузила целой охапкой кирзовых сапог. Он стоял в предбаннике, ничего не понимая.

— Да где они-то?

— В подвальчике, пьют квасок после бани.

— Вот оно что!.. — парень так захохотал, что даже выпустил из рук свою ношу. — Когда же они успели проскочить?

— А тогда, когда вы лежали вон там ничком.

— Эх, век не прощу себе этой промашки! — бодро сказал он, пытаясь скрыть свое смущение, что какие-то девчонки оказались куда смелее мужиков.

Вернувшись на квартиру, Полина отправила Ольгу в медсанбат, узнать, нужна ли ее помощь. Но потери были невелики: трое раненых и двое убитых. Выручили винные подвалы и погреба, которых в селе насчитывалось не меньше домов. Зато бомбежка, неожиданная и безнаказанная, нанесла урон технике, скопившейся на улицах Бутора. Да и сам Бутор немцы изрядно перебутырили: до вечера горели в разных местах деревянные домики, клонились по-осеннему еще недавно пышные, белые сады, дико иссеченные осколками.

Полина получила распоряжение: быть готовыми к выезду из села завтра в шесть ноль-ноль. Конечно, дальше оставаться в селе нельзя — «юнкерсы» непременно снова прилетят с бессарабских аэродромов.

Возбужденные событиями, девушки долго не ложились спать. Больше всех болтала, конечно, Ольга, вспоминая, как она бежала в погреб, как чуть не споткнулась о ноги какого-то солдатика, растянувшегося поперек дорожки, как долго не могла открыть замок, — не слушались руки от испуга, — как потом, когда голая стала мерзнуть в погребе, на чем свет стоит ругала себя; за дурацкий побег из бани.

— Если бы не вы, товарищ капитан, я бы совсем закоченела!

— Ладно, ладно, устраивайтесь на покой, — сказала Полина.

В дверь постучали, тихо, деликатно.

— Кого еще там принесло? — сердито отозвалась Ольга.

— А это меня занесло попутным ветром. — На пороге остановился высокий седой полковник с плащ-накидкой на руке.

— Извините, пожалуйста, я думала...

— Извиняю, сержант, — улыбнулся он.

Полина сразу догадалась, что это и есть, наверное, тот самый полковник Родионов, о котором говорил недавно Богачев. Он подошел к ней, учтиво, даже галантно представился, как умеют делать старые военные. Она, в свою очередь, по-хозяйски пригласила к столу.

— Хотите чаю?

— Не откажусь. Но я всего на полчаса.

Галина Мелешко засуетилась с хозяйским самоваром. Ольга значительно переглянулась с Людой Ивановой: вот новый ухажер пожаловал к нашей начальнице, только староват, не чета майору, что заезжал третьеводни.

— Вы, конечно, не помните меня, Полина Семеновна, — сказал полковник, свободно располагаясь за столом. — Но я-то вас помню. — И он с привычной обстоятельностью политработника начал объяснять уже всем девушкам: — Видите ли, какое дело, мне довелось вместе с родителями Полины Семеновны воевать в гражданскую войну на Урале. С отцом ее, Семеном Карташевым, я был в красногвардейском отряде Кобозева. Ну, а мама ее, Вера Тимофеевна, позднее работала у нас в штабе обороны Оренбурга. Маленькой Поле было тогда лет семь-восемь. Не ошибаюсь, Полина Семеновна?

— Мне было девять, когда погибла мама.

— Когда погибла мама... Какая это была женщина... С легкой руки командующего обороной города мы все говорили о ней некрасовскими стихами: «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет»... Вы, девушки, конечно, знаете эти стихи?

— А как же! — немедленно отозвалась Ольга. — Из поэмы «Мороз, Красный нос».

— Правильно, сержант. Никто не писал о русских женщинах с таким чувством, как Николай Алексеевич Некрасов... Да, все мы в то время восхищались храбростью Веры Тимофеевны. Летом восемнадцатого года она осталась в Оренбурге, занятом конницей Дутова, и поступила к белым машинисткой. Кто-то очень правильно сказал, что лучшие разведчики — это женщины. Вера Тимофеевна бесстрашно помогала красным, вошла в полное доверие к дутовцам. Но и в открытом бою дралась героем. Когда в мае девятнадцатого ее окружили пластуны, она отбивалась до конца. И, уже оттесненная на берег Урала, нашла силы, чтобы покончить с собой последним выстрелом...

Ольга с опаской взглянула на Карташеву, боясь, что та не выдержит этого порывистого ветра воспоминаний. Но полковник вдруг сам неловко повинился:

— Вы уж простите меня, Полина Семеновна, что я заговорил о давно минувшем под настроение.

— Что вы! Может, еще чаю?

— Не откажусь.

Родионов пил чай с крестьянской степенностью. Полина присматривалась к нему и думала: «Сколько всего пережил человек и опять воюет наравне со всеми! Трудно, должно быть, ему».

— Говорят, мир тесен, а война — тем более, — сказал полковник, отодвигая в сторону пустую чашку. — У меня не первая встреча на войне. Тут как на вокзале перед отходом поезда: нет-нет и встретишься с кем-нибудь из давних знакомых. Что касается вас, Полина Семеновна, то я как-то зимой, услышав имя капитана Карташевой, все собирался заглянуть в «святцы» отдела кадров. А на днях, на марше к Днестру, мы с майором Богачевым разговорились о том о сем, и он к слову упомянул и вас.

— Странно. Я его совершенно не знаю. Он только помог нам вытащить бричку из оврага.

— Как бы там ни было, ваше имя было названо. Тогда я, еще не уверенный, о той ли Карташевой идет речь, но под гипнозом смолоду памятного имени, рассказал майору на досуге о нашей оренбургской Поленьке. Кажется, вы не очень-то довольны? Каюсь, откровенность — соль моей профессии.

Девчонки совсем притихли, наблюдая теперь больше за своей докторшей, чем за полковником.

— А сегодня и вашим сестрам вот рассказал. Они же этого не знают, уверен.

Под окном засигналила машина.

— Ага, за мной, — полковник встал, поблагодарил хозяек за угощение.

— Спасибо вам за память о маме, Сергей Митрофанович, — сказала Полина.

— Память — главный врач на войне.

— Я не думала, что встречу на фронте человека, который бы знал маму.

— Война — собирательница воспоминаний, Полина Семеновна. Если бы можно было записать все окопные воспоминания, то получилось бы что-то вроде кодекса победы. Но мы еще потолкуем об этом.

Полина вышла проводить его. Сойдя с крыльца, он приостановился и заговорил уже по-свойски:

— Теперь я не упущу тебя из виду. Что касается Богачева, не сторонись его — он славный малый. Командовал батальоном. Среди комбатов, как правило, не бывает прощелыг... Ну, поеду. Береги себя...

И они расстались уже друзьями, хотя познакомились час назад.

Полина стояла на крылечке, невольно прислушиваясь к далекой перестрелке за рекой. Бутор спал, натерпевшись страху под бомбежкой. В небе горели неестественно крупные звезды, до которых, казалось, рукой подать. Млечный Путь тоже светился ярче обыкновенного. В небесах торжественно и чу́дно... И на душе у Полины был праздник. Встреча с полковником Родионовым настроила ее на раздумчивый лад: да, человек силен не сам по себе, а окружающими людьми. И если ты испытываешь иной раз тоскливое одиночество, то, как видно, от плохого знания людей. Осмотрись позорче: вокруг тебя такие щедрые россыпи людской доброты, что ты подивишься, как не замечала их раньше. Вот и Сергей Митрофанович, бесспорно, принадлежит к тем людям, которые жили и живут для других. Не каждый способен так жить, но зато каждого, кто способен, само время зачисляет в ряд подвижников.

3

Бои местного значения. Какие это обидные слова для солдата в обороне...

Когда полным ходом идет наступление на широком фронте, когда отсчет населенных пунктов ведется крупной мерой — десятками или даже сотнями за сутки, когда чуть ли не каждый день победные салюты, — тогда и воюется полегче. А в дни затянувшейся, баталии вокруг одного-единственного, ничем не приметного сельца, где атаки вперемежку с контратаками, где ничтожная высотка то и дело переходит из рук в руки, где «ничейная» полоска земли в сплошных воронках кажется недосягаемой, — до чего же горько читать в газетах, что на твоем участке «ничего существенного не произошло»...

Все три дивизии генерала Шкодуновича были уже на том берегу Днестра. С ходу оттолкнувшись от упругой излучины реки, они вскоре овладели ключевым селом Шерпень, заняли Спею-северную, но дальше продвинуться не могли. Сначала немцы пытались остановить стрелковый корпус с воздуха, но потом начали подтягивать резервы. Однако для того, чтобы ликвидировать плацдарм, нужно, по крайней мере, двойное превосходство в силах. А пока что сложилось то обычное равновесие сил, которое и выражается примелькавшейся формулой: атака — контратака. Генерал Шкодунович знал, что не он один форсировал Днестр, что таких плацдармов несколько, но разве угадаешь, какой из них противник выберет для реванша. И комкор готовился к худшему: дивизии получили графики земляных работ, расписанные по дням, артиллерия была сосредоточена на правом, берегу, НП корпуса вплотную придвинулся к реке. Все делалось по науке, преподанной Отечественной войной.

Шкодунович сам побывал за рекой и остался доволен ходом оборонительных работ. Траншеи полного профиля, ходы сообщения, огневые позиции батарей, узлы связи, аппарели — сколько бессарабской земли перелопатили солдаты по ночам! Теперь, в конце третьего года войны, любой из них понимал, как важно зарыться поглубже в землю, тем более на маленьком плацдарме, который весь как на ладони у противника.

Штаб корпуса был сформирован меньше года назад в Пензе, но дивизии, включенные в его состав, имели за плечами немалый боевой опыт. Кстати, одной из них и командовал полковник Шкодунович до недавнего назначения на должность комкора. Оно обошлось для него без той психологической ломки, которую испытывают иные военачальники при выдвижении на высокие посты. Он поднимался по служебной лестнице неспешным шагом, — ступенька за ступенькой, — и поэтому довольно просто, без всякого волнения сменил полковничьи погоны на генеральские, а дивизию — на корпус. И все же почувствовал, как изменился масштаб работы, хотя и был готов к такой перемене.

На вечернем досуге, расстелив карту Третьего Украинского фронта, Шкодунович не раз прикидывал, откуда всего удобнее нанести главный удар во время будущего наступления. Выходило, что это с успехом может сделать 5-я ударная армия на севере, но не исключал и южного варианта — района Тирасполь — Бендеры, где находилась 37-я армия. Ну, а для себя-то он отводил скромную роль — участие во вспомогательном ударе: во-первых, очень мал Шерпенский плацдарм, во-вторых, слишком пересечена здесь местность. Однако корпус стоит на Кишиневском направлении, и немцы, конечно, попытаются сбросить его в Днестр. В самом деле, от Шерпени напрямую до Кишинева всего сорок километров. Так вряд ли противник смирится с потерей этого села. Недаром тут появились немецкие гренадерские полки, румыны же потеснены к югу.

Возвращаясь сегодня с плацдарма, Николай Николаевич Шкодунович увидел на берегу женщин, которые только что перебрались сюда. Он подошел к ним, поздоровался.

— Капитан медицинской службы Карташева, — по всей форме доложила военврач.

Он прищурился, будто от солнца, и поинтересовался для порядка:

— Ну-с, какую задачу поставили перед вами, товарищ капитан?

Полина четко объяснила свою задачу.

— Славно, что медики не отстают от пехоты, — сказал он, исподволь приглядываясь к ее спутницам. Каждый раз, когда ему доводилось на фронте встречаться с женщинами и, тем паче, совсем юными девушками, он испытывал неловкость оттого, что им приходится воевать наравне с мужчинами. — Славно, славно, — задумчиво повторил он. — Только, пожалуйста, учтите: тут все насквозь простреливается.

В этом его «пожалуйста» Полина почувствовала настоящего военного интеллигента, для которого никакая субординация не может заслонить человека.

— Да, а вы из какой дивизии?

Полина назвала свою дивизию.

— Я скажу комдиву, чтобы вам соорудили неприступный медпункт, — сказал он, чуть приметно улыбаясь в черные, коротко подстриженные усы. — Дорогу дальше знаете?

— Найдем.

— Прямо по ходу сообщения, потом налево.

— Спасибо, товарищ генерал.

Он постоял у въезда на зыбкий наплавной мост, провожая их долгим взглядом. Карташева повела девушек к темному зеву хода сообщения, и худенькая сестра, замыкавшая цепочку, ежеминутно оглядывалась назад. Он отечески пожалел ее сейчас. Кто-кто, но уж он-то, командир корпуса, хорошо представлял себе, какие испытания ждут эту девочку за Днестром. Наконец вся цепочка скрылась из виду, и Николай Николаевич ступил на дощатый латаный настил колыхавшегося на волнах моста, который саперы едва успевали ремонтировать после утренних налетов «юнкерсов».

У первой же развилки, где была, словно ток, выбита солдатскими ботинками округлая площадка, Полина остановилась, подождала девчат, растянувшихся по ходу сообщения.

— Наверное, здесь и надо поворачивать налево.

— Ясно, — не задумываясь, подхватила Ольга.

— Ты всегда все знаешь, — махнула на нее рукой Галина.

— Генерал так любезно объяснил.

— Он вообще внимательный человек...

— К женскому полу! — бойко продолжила Ольга.

— Перестань говорить глупости, — одернула ее Полина.

— Молчу, товарищ капитан.

— Комкор Шкодунович — один из самых образованных, тактичных генералов, каких мне приходилось видеть, — сказала Галина Мелешко.

— Все они тактичные, когда наша берет, — не удержалась Ольга. — А чуть заминка какая-нибудь, и начинается разговор на «матовом языке», без переводчиков.

— Ну и что?

— К слову пришлось.

— В бою всякое бывает, — заметила Полина.

— Нет, грубость я не прощаю даже великим полководцам!.

Полина рассмеялась. Она вспомнила, как на Днепре Ольга прямо, заявила об этом комдиву, и тот перестал брать с собой кого-нибудь из медсестер, которых включали в оперативную группу на всякий случай (после тяжелого ранения на НП командующего артиллерией дивизии).

— Вот бы записать на грампластинку телефонные разносы во время немецких контратак...

— Довольно, довольно, Ольга. — Полина решительно свернула влево. Она шла и видела перед собой добрые, думающие глаза генерала Шкодуновича, который — Галя права — отличался редким природным тактом.

Извилистый ход сообщения прорезал цветущие сады. Когда дивизия вышла к Днестру двенадцатого апреля, то цвели одни черешни, не успев еще выбросить листья, а теперь все было охвачено белым пламенем — и вишни, и яблони, и сливы. От всей этой чистейшей белизны вокруг слезы проступали на глазах. Пышные ветви кое-где свисали в траншею, приходилось осторожно отводить их от лица или пригибаться ниже.

Но чем дальше от реки, тем чаще попадались искалеченные, спаленные огнем кроны яблонь и черешен с перебитыми, пожухлыми ветвями. Щетинистый лужок был сплошь усеян лепестками, до срока опавшими наземь от жарких взрывных волн.

Потом начались аккуратные рядки тонкоствольных молодых вишен с посеченными макушками. Значит, до переднего края совсем недалеко. И, словно в подтверждение, гулко застучал где-то очень близко наш «максим». Сады ответили звонким эхом. Вслед за ними ответил сам батюшка-Днестр, но погуще, посолиднее — будто стреляло несколько пулеметов.

Наконец Полина вышла на уютную полянку, где ее встретил начсандив подполковник Лихоносов.

— Будете располагаться тут, — объявил он. — Землянка для вас готова.

Она привычно осмотрелась. На опушке густого орешника стояли рамочные ульи — два красных, один желтый, два синих. Ну, чем не рай!..

Девушки взялись устраивать перевязочный пункт в большой землянке под двойным накатом из старых бревен — в ней остро пахло свежей глиной.

Командовала всеми приготовлениями Мелешко, по праву хирургической сестры. Полина не вмешивалась: она знала, что Галина сделает все лучшим образом. Сильная, ловкая дивчина была рождена для полевой хирургии; жаль только, что не успела до войны закончить институт.

Немало уже спасли они солдат и офицеров. Разумеется, чудес на свете не бывает: против тяжелых ранений, особенно в живот, они оказывались бессильными. Но многие из тех, кто прошел через санбат — главный перевал между смертью и жизнью, — навсегда запомнили их руки. Еще ни на одной войне и ни в одной армии медики не находились так безотлучно под огнем. И Полина гордилась этим.

Южные вечера обходятся без сумерек. Едва закатилось солнце где-то там, за Кишиневом, как уже сгустились тени до жгучей черноты. Отоспавшись за день, немецкие осветители театра военных действий приступали к своей работе. Над прибрежным лесом, над виноградными косогорами взмывали к небу длиннохвостые ракеты. Достигнув зенита, они зависали в вышине и, дробясь, пощелкивая, знобким светом обливали землю. Чего бы ни касался их странный свет: лица человека, верхушки дерева, речного стрежня, — все теряло живые краски. Видно, самим немцам надоедал этот мертвящий свет, и они начинали забавляться каскадами цветных ракет. Тогда делалось повеселее от фейерверка над плацдармом. Вот и сейчас Полина стояла около землянки, наблюдая за бесконечной игрой огней в бессарабском небе. Из-за реки послышалось тарахтение наших «кукурузников» по небесному тряскому проселку. Она подумала, что и за штурвалами этих, работящих тихоходов, которые громко именуются ночными бомбардировщиками, тоже сидят храбрые девчонки скороспелой осоавиахимовской выучки... Самолеты прошли низко над головой, развернулись вдоль светящегося пунктира и забросали немцев взрывчатой «карамелью». Немцы хватились поздно, не сразу прекратили свою иллюминацию. «Кукурузники» спокойно отбомбились, легли на обратный курс.

Полина вдоволь надышалась волглым, пряным воздухом и спустилась вниз по сыпучей земляной лестнице. Девчонки сладко спали на топчанах, что были привезены для раненых. Она разделась, положила пистолет под телогрейку, давно заменявшую ей пуховую подушку, и в ту же минуту забылась в глубоком окопном сне.

Чуть свет немцы открыли сильный артиллерийский огонь. После первого же залпа Полина вскочила, окликнула девчат. Ах, как неохота подниматься в такую рань, тем более на войне, где возвращение к яви всегда разочаровывает. Но ничего не поделаешь, надо вставать.

— Наверное, атака, — сказала Полина.

— Почему именно атака? — сонно отозвалась Ольга. — Может, просто немецкое гутен морген.

— Нет, атака.

— Вам бы, товарищ капитан, командовать полком.

— С тобой не справляюсь.

— Черти в лягушечьих мундирах, не дали досмотреть такой сон!

— После войны досмотришь, — сказала Галина.

— Тогда я обойдусь и без красивых сновидений.

— Какая самоуверенная, — сказала Люда Иванова, которая все больше отмалчивалась, слушая других.

— Да уж только бы бог помиловал...

Ольга не договорила: неподалеку трескуче загремела череда разрывов, сухие бревна на потолке заиграли наподобие ксилофона.

«Вечно достаются нам эти лужайки, — огорчилась Полина. Она знала по собственному опыту, что немцы не оставят в покое ни одну лесную поляну, считая, как видно, что на каждой из них непременно должна находиться русская батарея. — Сами любят устраиваться на полянах, потому и засекают у нас в тылу любой открытый луг, чтобы распахать его снарядами».

Артналет продолжался минут пять. И после малой паузы на передовой разгорелась та сплошная, неистовая пальба, которой обычно встречают атакующих.

— Вы не ошиблись, товарищ капитан, — с досадой заметила Ольга.

Немецкие атаки следовали одна за другой, перемежаемые короткими, но массированными огневыми налетами по всему плацдарму. До восхода солнца гренадеры успели трижды побывать в «нейтральной», зоне и каждый раз, несолоно хлебавши, откатывались назад, к обжитым траншеям.

Легко раненых перевязывали в батальонах, сюда же, на эту укромную поляну, санитары доставляли одних тяжелых. По характеру ранений Полина без ошибки угадывала и характер событий на переднем крае. Сегодня она могла сказать, что нашим повезло, если отбили гренадеров, не поднимаясь в рукопашную. Были раненные все больше в голову, что бывает менее опасно, чем в живот.

Она подготовила к отправке восьмого, кажется, последнего тяжелого, когда в землянку внесли молоденького лейтенанта, судя по погонам, артиллериста или минометчика. Этот девятый был без сознания.

Полина осмотрела осколочную рану ниже грудной полости и глубоко, горестно вздохнула. Делать сложную операцию в землянке на плацдарме она не могла, но и отправлять такого на левый берег рискованно. «Бедный, бедный мальчик...» — думала она. Сама сделала уколы, чтобы вернуть его из шокового состояния, перевязала и решила все-таки сейчас же эвакуировать на левый берег.

— Галя, собирайтесь, не забудьте шприц, — сказала она Мелешко. — Пока там не положат его на операционный стол, не возвращайтесь.

Лейтенант открыл глаза, уставился на докторшу. Поняв наконец, где он, торопливо, судорожно глотнул воздух.

— Я умираю...

— Нет-нет, вы будете жить

— К чему обманывать?..

Полина не спускала глаз с этого тщедушного юнца-подростка, чем-то очень похожего на ее Марата. Она видела, что он обречен. Но молодость выручает иногда и в самом безнадежном положении. Кроме медицины, есть еще. тайная мудрость человеческого организма — тот его спасительный потенциал, который до сих пор остается за пределами науки. Она поспешно оглянулась на Мелешко.

— Я готова, Полина Семеновна.

— Вынесите меня, — одним выдохом, требовательно произнес юный лейтенант.

— Да-да, конечно, — ответила Полина и дала знак солдатам, что стояли поодаль, хмурые, подавленные.

Его вынесли наружу, хотели было нести дальше, к переправе. Он воспротивился:

— Никуда не надо, оставьте...

Полина заколебалась: она не раз жалела о том, как, спасая человека, пренебрегала его желаниями, которые оказывались последними. И, подумав сейчас о тех случаях, она уступила раненому.

Лейтенант смотрел в небо с ребячьим удивлением, немигающими глазами. Оно, это майское небо, косо подсвеченное из-за деревьев ранним солнцем, было ослепительно чистым: верховой свежий ветер развеял и отогнал на юг тучи синего порохового дыма, перемешанного с белесой пылью. Небо сияло торжественно, будто в мире ничего жестокого не происходило, будто на весенней земле не погибали каждую минуту молодые люди.

— Похороните меня на батарее. Туда, в тыл, не надо... — упрямо, задыхаясь, повторил он и умолк, чтобы собраться с силами. Однако, больше не сказал ни слова.

Даже умирая, он не пожаловался на свою судьбу, что настигла его так страшно рано.

Полина взглянула на своих помощниц: Ольга плакала, не стесняясь подруг; Мелешко стояла суровая, никого не замечая; Люда Иванова низко опустила голову, чтобы не разреветься. Сколько людей умирало на их глазах, но кончина лейтенанта-мальчика потрясла и ее, Полину: какое спокойное, не по возрасту, отношение к смерти...

— Что ж, товарищи, — сказала она солдатам, — нужно исполнить волю офицера. Отнесите его на батарею, пусть там и похоронят, как он просил.

— Мы все, как есть, доложим комбату, — тихо отозвался пожилой солдат, который годился в отцы погибшему офицеру.

— Ступайте. Вы, девочки, тоже идите.

Она осталась одна и только сейчас обратила внимание, что вся поляна в зияющих воронках. Где же ульи? Поискала глазами и остановила блуждающий взгляд на единственном пчелином домике, остальные были разнесены в щепки. Она пошла к нему, огибая широкую воронку.

Подле уцелевшего улья роились пчелы, много пчел, видно, и часть тех семей, что лишились крова. Было странно видеть их на черной лужайке, где совсем недавно бушевал огонь, где только что умер тихий русский парень. Одни пчелы улетали за орешник, неузнаваемо исхлестанный осколками, другие возвращались с утренним взятком. И такая страсть чувствовалась в их извечном круговороте, так заняты были они своим делом, что казалось, все это происходит не близ передовой, а где-то в тридевятом царстве-государстве, имя которому глубокий тыл.

— Доброе утро, Полина Семеновна!..

Она медленно, нехотя обернулась.

— Какое доброе... — Полина едва узнала майора Богачева в маскхалате, испачканном грязью, с автоматом на груди и целой гроздью «лимонок» на строченом поясном ремне. — Откуда вы?

Богачев небрежно махнул рукой в сторону передовой. Он самодовольно улыбался, попыхивая трубкой, и был настроен, видно, преотлично. «Как всякий штабист, удачно сходивший на передний край», — с неприязнью подумала она.

— Еле разыскал вас, Полина Семеновна.

— Зачем?

— Затем, чтобы просто навестить. Слыхал, вы попали под сильную бомбежку в сельской бане. А сегодня немцы устроили всем нам горячий «душ» на плацдарме. Верите ли, я переживал за вас и сегодня, и тогда.

— Разве вы были в тот день в Буторе?

— Мне рассказал полковник Родионов. Между прочим, понравился вам Сергей Митрофанович?

— Да. Вы словно договорились хвалить друг друга. В прошлый раз назвали его славным стариком, а он окрестил вас славным малым. Скажите, вы в самом деле командовали батальоном?

— Кто же за такую длинную войну не походил в комбатах? Вы, Полина Семеновна, хотели, наверное, сказать, что бывших комбатов на войне не существует? Но я родился в сорочке.

— За десять минут до вашего прихода, на этой поляне скончался лейтенант, совсем еще мальчик, видно, прямо со школьной скамьи ушел на фронт.

Богачев долго раскуривал трубку и, затянувшись наконец, украдкой глянул на Карташеву.

— Простите мою веселость. Знаю, военным врачам достается самая горечь победы. Отстаивать человека до конца психологически труднее, чем удерживать плацдарм. Мы сегодня отбили три немецких атаки — и нос кверху, а у вас на руках умер лейтенант — и вы переживаете эту смерть как собственное поражение. Убитые не страдают, страдают раненые. И вы живете их страданиями...

Она слушала его, бесцельно наблюдая за пчелами.

Он подошел, взял ее опущенную руку, легонько сжал в своей ладони. Она не отняла руки. С минуту постояли молча, уже вдвоем приглядываясь к пчелам, которые сновали вокруг гудящего, полного жизни улья.

— Вы устали, Полина Семеновна, Хотите, вас переведут в армейский госпиталь?

Она высвободила руку.

— Не терплю всякую протекцию, тем более на фронте. Это самый безнравственный протекционизм.

— Я не хотел вас обидеть. Вы же с начала войны бессменно в дивизионном санбате.

— Разве вы не знаете, кто сменяет нас?

— Вот мне и не хотелось бы, чтобы вы дождались того разводящего.

— Никуда я не уйду из своей дивизии. Если уж без малого три года выдержала, то и дальше осилю как-нибудь. Обещайте мне больше не говорить об этом.

— Обещаю. Только не думайте обо мне плохо. — Он не сдержал свою немного лукавую, симпатичную улыбку и добавил: — Ведь я, ей-богу, ходил в комбатах.

Полина тоже нечаянно улыбнулась и поймала себя на том, что не может долго сердиться на Богачева. Не хватало еще, чтобы она ни с того ни с сего потянулась к человеку, с которым мимолетно встретилась на фронтовой дороге.

— Идите, Валентин Антонович, мне пора заниматься делом.

— Гоните? Ну-ну, ухожу. Да сохранит вас, Полина Семеновна, всемогущий Марс! До скорой встречи!.. — Он козырнул и мягкой вкрадчивой походкой бывалого разведчика пошел через ореховую рощу, изреженную немецкими снарядами.

А она все стояла на поляне, где весело гудел на солнцепеке одинокий улей.

4

Поздним майским вечером Полина Карташева получила телефонограмму: завтра в восемь ноль-ноль прибыть в расположение второго эшелона КП дивизии. Подписал начальник политотдела. Она сразу поняла, зачем ее вызывают. На днях подполковник Гладышев вручал партбилеты на плацдарме — в стрелковых батальонах, но тут, видно, кто-то посчитал, что раз санбат находится на левом берегу Днестра, то чего проще позвонить медикам. Как бы там ни было, а завтра надо чуть свет идти в дивизионный тыл, до которого добраться бывает потруднее, чем до армейского тыла. Впрочем, этого дня Полина ждала годы.

Она спала плохо, часто просыпалась, поглядывая на свой походный будильник: нет, рано, все еще рано. Только под утро наконец забылась и сейчас же увидела мать. Границы времени во сне поразительно легко сдвигаются. Мама будто и не удивилась, встретив взрослую дочь на берегу Урала. Между ними пролегла целая четверть века, а они как ни в чем не бывало прогуливались по набережной, негромко рассуждая о вызове Полины в губком партии к самому Ивану Алексеевичу Акулову. Но вдруг мама обратила внимание на ее погоны, испугалась, отпрянула... Потом она увидела мужа и подосадовала, что будильник не дал ей подольше побыть с ним. Пора вставать, — наверное, светает. Умылась на скорую руку, надела новую шерстяную гимнастерку, темно-синий берет, взяла на случай санитарную сумку и, не разбудив девчонок, поднялась наверх по щербатым земляным ступенькам.

Утро выдалось мирным, без единого выстрела, и птицы устроили праздничный концерт перед восходом солнца. Полина не подозревала до сих пор, что весь этот израненный лес плотно заселен птичьими семействами. Над головой то и дело посверкивали ласточки, на старой дуплистой ветле обосновалась целая колония скворцов, в орешнике заливался хор зарянок под громкую, звончатую дробь старательного дятла, и совсем уж издалека, со стороны реки, точно из милого детства на Урале, долетал мерный кукушкин отсчет времени.

Как ни сжигала война все сущее в днестровской пойме, как ни калечила эти райские сады, окаймленные на западе виноградными делянками, как ни выплескивала досуха отороченные камышом утиные заводи, жизнь брала свое. И любая короткая пауза на фронте, особенно погожим утром, напоминала людям, что на плацдарме не только пушки, но и птицы... Полина двинулась напрямую — к лодочной переправе, вдоль трофейного цветного провода, искусно подвешенного телефонистами на тонких свежеструганных шестах. По дороге спугнула нарядного удода, который важно, по-хозяйски расхаживал вокруг тополя. Она с любопытством проследила за ним, пока он не опустился на верхушку соседней яблони. Хорош, хорош!.. Потом, уже подходя к реке, помешала суетливым куличкам выяснять свои отношения на малом озерце, где они подняли сердитую возню, перекрикивая друг друга. Век бы не уходила отсюда: это не хмурый, гневный Днепр, над которым, огибая дымные плацдармы, молча пролетали минувшей осенью журавли на юг...

Однако вот и он, петляющий в резвом беге Днестр. А там, на левом берегу, селение Тея, приютившее дивизионные тылы. «Спея — Тея — Токмадзея», — вспомнила Полина Богачева, как тот рифмует названия окрестных молдавских деревенек.

Саперы спали в своей землянке, похожей на гнездо ласточки-береговушки в глинистом яру. Полина разбудила одного из них, объяснила, что идет в политотдел, и хотела предъявить офицерское удостоверение.

— Да верю, товарищ капитан, — сонно проворчал солдат лет сорока пяти, которому она, как видно, помешала хотя бы во сне побыть немного дома.

Всем-то она мешает сегодня, поднявшись на заре, — и ранним птицам, и намаявшимся саперам.

Днестр начинал светлеть после первого разлива, вслед за которым жди второго, июньского, когда с Карпат хлынут горные поздние потоки. Лодку отнесло на стрежне по течению, как ни налегал на весла могутный перевозчик.

— Не торопитесь, я успею в свою Тею, — сказала она и опять весело подумала о Богачеве.

— Торопись не торопись, а назад оглянись, — ответил пожилой сапер с этаким значением.

Лодка пристала к каменному мыску, напротив глубокой балки, заросшей терном. Полина сошла на берег.

— Постойте-ка, товарищ капитан, что я вам скажу. Взберетесь по этой балочке, неподалеку увидите посадку. Так опрометью до той посадки, не раздумывая. Понимаете, что есть мочи, пока фрицы не очухались. Они, дьяволы, пристрелялись, бьют целой батареей, чуть кто покажется из балочки.

— Спасибо за совет.

— А в посадке той не страшно, там есть щели. Ничего, не бойтесь. Фрицы еще, может, дрыхают без задних ног. Или кофий пьют. У них же все по расписанию, как в казарме...

Пока она поднималась по галечному дну затененной балки, солнце уже высветило правобережные высоты, занятые противником. Она оглянулась: бессарабское холмистое заречье лежало, как на учебном рельефном макете. Полина помедлила, перевела дыхание и, вскинув руки на сыпучий срез оврага, сильно подтянулась на локтях и одним махом выбросилась наружу. Вскочила, побежала в сторону лесопосадки, которая темнела за проселком. Едва успела пробежать несколько метров, сухо треснул на дороге, взметая белую мучнистую пыль, разрыв первого снаряда. Похоже, немцы действительно только и ждали, когда она появится над истоком балки. Со всего разгона упала наземь. Неподалеку распустились пышные султаны других разрывов. Настильный, буревой свист осколков оглушил ее, вдавил в землю. Еще батарейная очередь, — осколки на этот раз точно оборванные струны. Видно, подальше. Тесно прижимаясь к земле всем телом, она повернула голову в ту сторону и заметила промчавшийся легковик. Хотела встать для нового броска, но тут ее ослепили две магниевые вспышки и вслед за ними потряс воздух двойной удар. Она поняла, что угодила в нулевую вилку, когда вся надежда лишь на чудо. Наконец огонь стих. Минута, вторая... Ну, была не была, не валяться же около дороги до вечера. Она кинулась через дорогу, решив во что бы то ни стало добежать до спасительной лесной посадки. Вот осталось не больше половины ее забега под прямой наводкой, вот-вот она укроется и отдышится, И снова налет. Падая, она почувствовала, как подвернула ногу. Поежилась от боли. Нет, видно, немцы не отходят от своих орудий. Только бы не заторопиться, не вскочить в момент близкого разрыва. Стоически пережидая, когда опять все стихнет, она подумала о том, что нужно бы давно написать Марату письмо на крайний случай, — пусть бы оно хранилось в сумке неотправленным, как это делают мудрые солдаты. Воспоминание о сыне всегда помогало ей одолевать минутный страх: жизнь прожита недаром. Сейчас она уже. не испытывала того горячечного страха, который испытала у самого оврага. Немцам, наверное, надоела артиллерийская охота за одним-единственным человеком или они решили, что дело сделано, — вокруг установилась первозданная тишина. Полина не сразу это ощутила, в ушах все стоял гул разрывов. Освоившись немного с тишиной, она попыталась было ползти. Неожиданно физически почувствовала рядом с собой мать, окруженную на уральском обрыве дутовскими пластунами. До жути ясно увидела ее перед самой гибелью. Видения прошлого обступили ее со всех сторон. Не хватало еще, чтобы она начала галлюцинировать... Высвободила руку, посмотрела на часы: время пока терпит. Лишь бы какая-нибудь случайная машина не привлекла внимание немцев. Припадая на больную ногу, неходко побежала дальше. Десять метров — тихо, двадцать — тихо, сорок... Она, быть может, добралась бы теперь благополучно до посадки, если бы немецкие наводчики не сменили прицел. Третий огневой налет застиг почти у цели. Жаркая волна опрокинула навзничь, и ей подумалось на миг, что она отвоевалась. К счастью, верховой, свист осколков пощадил, а другие снаряды беззвучно лопались уже поодаль. Она неотрывно глядела в небо (как тот умирающий на поляне лейтенант), провожая долгим взглядом плывущее в синей вышине кипенное кучевое облако. Равнодушно ждала своего снаряда. Но последний снаряд бухнул у проселка, заключая длинный счет всем смертям. Полина вбежала в лесок, наугад свалилась в первую попавшуюся щель. И тут нервы сдали окончательно.

Горько всхлипнув от пережитого, она выбралась из щели, стала приводить себя в порядок. Хорошо, что взяла санитарную сумку, где было все необходимое. Заштопала порванный чулок, покрепче пришила болтающуюся на гимнастерке пуговицу. Отряхнулась тщательно от пыли. Достала зеркальце, причесалась. Левая, припухшая нога жгуче ныла. Ну да ничего. Теперь, когда самые страшные сотни метров ее кандидатского стажа остались позади, грешно возвращаться на плацдарм без партийного билета.

Остаток пути осилила к десяти часам утра. Небольшое сельцо Тея, хотя и находилось близ Днестра, но, удаленное на юг от Шерпенского плацдарма, жило совсем иной жизнью. Идиллические куры стайками бродили по зеленым улочкам, мохнатые дворняжки лениво перелаивались у тесовых ворот, где дымили на лавках трубокуры-молдаване. Тея могла сойти за глубокий тыл, если бы и сюда не долетала ружейная перестрелка за рекой.

Полине указали кирпичный дом, стоящий на северной окраине, на отшибе. Стараясь не хромать, она вошла во двор и лицом к лицу столкнулась с начальником политотдела, высоким, сухощавым человеком с розовым косым шрамом на щеке.

— Где вы пропадали, товарищ Карташева? — недовольно спросил Гладышев. — Мы все телефоны оборвали.

— Одно происшествие задержало меня, товарищ подполковник. Угодила под обстрел.

— Вы что, с плацдарма?

— Оттуда.

— Как же добирались среди бела дня?

— Признаться, думала, что не дойду.

— Ай-яй-яй!.. — Гладышев укоризненно качнул седеющей головой, смягчился: — И где вы шли?

— Переправилась на лодке южнее Шерпени, потом поднялась по балке, что напротив лесной посадки...

— Это же гиблое место! Вчера там в щепки разнесло машину из автороты. Ах, товарищ Карташева, товарищ Карташева... Майор Гусаров! — крикнул он в настежь распахнутое окно.

На крыльце появился молодой подвижный офицер, инструктор политотдела.

— Кому вы передали вчера телефонограмму о вызове капитана Карташевой?

— В санбат.

— И не потрудились узнать, что она на плацдарме?

Гусаров виновато повел плечами.

— Вам бы следовало объявить выговор.

— Пожалуйста, не делайте этого, товарищ подполковник, — сказала Полина. — Нехорошо, если мое вступление в партию для кого-то обернется выговором.

Гладышев невольно улыбнулся, но опять сердито глянул на смущенного инструктора.

— Вы понимаете, майор, что ваш необдуманный вызов мог стоить человеку жизни? На ней лица нет, — он кивнул в сторону Полины. — Вы сами-то, майор, бывали под прямой наводкой немецких артиллеристов?.. Ага, были! То в бою. А тут человек идет получать партбилет... Ладно, потом поговорим. Идемте, товарищ Карташева.

В светлой горнице, уставленной домашними цветами, Полина, к своему удивлению, встретила полковника Родионова.

— Пропащая душа! — Он встал, пошел навстречу ей. — Что же у вас такое приключилось, Полина Семеновна?

Гладышев коротко рассказал ему. Родионов помрачнел.

— Вся в матушку. Но та шла под огонь, если было необходимо. А тут риск ничем не оправдан...

— Не станем прорабатывать ее, Сергей Митрофанович, она без того натерпелась страху. — Гладышев твердым шагом подошел к столу, на котором лежали две красные книжечки (остальные были уже вручены). — Итак, товарищ Карташева, отныне вы полноправный коммунист. — Он подержал новый партбилет и добавил после некоторой заминки: — Будьте достойны своей матери, честно послужившей революции. Мы верим вам, надеемся на вас, товарищ Карташева.

— Спасибо, товарищ подполковник. — Полина приняла заветную книжечку и больше ничего не могла сказать.

Гладышев, Родионов, Гусаров поочередно тепло поздравили ее. Особенно долго не отпускал ее шершавую от частого мытья, натруженную руку Сергей Митрофанович, явно растроганный таким событием.

— Надо бы теперь чем-нибудь закусить, — сказал Гладышев. — Вы, Полина Семеновна, оставили всех нас без завтрака.

В соседней комнате был накрыт стол. Моложавая хозяйка, самая настоящая цыганка-молдаванка, подала яичницу на огромной сковороде и запотевший графин розового домашнего рислинга.

— Вы, медики, наверное, пьете спирт, во всяком случае, так думают о медиках, — говорил Гладышев, разливая вино по солдатским кружкам. — А мы, старики, предпочитаем кисленькое.

Однако и от этого кисленького у Полины закружилась голова. Она рассеянно слушала мужчин, которые уже рассуждали о своих делах.

После завтрака опять вернулись в горницу. Подполковник Гладышев взял со стола последний неврученный партбилет, раскрыл его и, покачивая головой, сказал:

— Да, уходят коммунисты, иные даже не успев получить билеты. Сегодня листал ваше дело и поразился редкому случаю: двое из трех товарищей, рекомендовавших вас в партию, уже погибли за эти считанные месяцы вашего кандидатского, стажа.

— Я не забуду их: старшину медицинской службы Нефедову, майора Бондаря...

— Бондарь, Бондарь. Какой был командир полка. Дошел-таки до родного Буга, дошел с самого Кавказа, и смерть на пороге дома... — Гладышев помолчал, мысленно возвращаясь к будничным делам: — Так я поеду, Сергей Митрофанович, на НП комдива. Вы побудете у нас?

— До вечера.

— И вы, Полина Семеновна, отправитесь вечером.

— Но...

— Никаких «но». Днем на плацдарм не пущу. Отдыхайте пока. Что у вас с ногой?

— Простой ушиб.

— Легко отделались. В следующий раз будьте осторожнее.

— Так в партию вступают единожды.

— Нет, вы посмотрите на нее, Роман Афанасьевич, она еще шутит, а?.. — сказал Родионов.

И мужчины рассмеялись — впервые за это тревожное и торжественное для Полины утро.

После отъезда Гладышева полковник Родионов часа два занимался делами в политотделе. Потом вышел во двор, где устроилась на бревнах, коротая непривычный досуг, Полина, и сел рядышком.

— А ты действительно похожа на мать.

— Мама была моложе.

— Двадцать пять лет прошло с тех пор. Шутка ли... Уж никак я не предполагал, что встречусь с ее наследницей при знакомых обстоятельствах.

Полина с недоумением посмотрела на него.

— Тоже идет война, те же бои с переменным успехом на плацдарме. Но передо мной не Урал, а Днестр. И рядом со мной не Вера, а Полина Карташева. Иной раз кажется, что живу два века...

— Что вы, Сергей Митрофанович!

— Я ведь был неравнодушен к Вере Тимофеевне, — вдруг признался, он, и застенчивая улыбка тронула его крупное, доброе лицо. — Да все мы были неравнодушны к ней... Помню, когда Великанову сообщили, что Верина дружина оттеснена на берег Урала дутовскими пластунами, он лично повел батальоны в атаку. Встал, выхватил маузер и пошел, не пригибаясь, на казаков. Конечно, он не раз водил нашего брата, но тут всех просто ошеломило такое презрение к смерти...

— Как вы это говорите о нем? — осторожно заметила Полина.

— Ты, Поленька, еще доживешь до той поры, когда Великанова помянут добрым словом. Не могут не помянуть...

Она была застигнута врасплох таким откровением. Так она думала только о своем Борисе, но о других не могла, просто не имела права.

— Ну, отложим мою исповедь, — сказал он, поняв ее душевное смятение. — Потолкуем-ка лучше о тебе, о твоем наследнике.

Полина с внутренним облегчением стала рассказывать о Марате. Сергей Митрофанович слушал, не прерывая. Лишь изредка настораживался, когда из-за реки долетала пулеметная очередь на плацдарме.

Они просидели на бревнах до возвращения начподива Гладышева, неторопливо рассуждая о послевоенном будущем, которое находилось уже не за горами.

В сумерки Полина отправилась в обратный путь на политотдельском «виллисе». Ехали с потушенными фарами. Степенный, в годах, шофер умело притормаживал на ухабах. Она сидела за его спиной, думая о том, что сказал Сергей Митрофанович о Великанове, который на всю жизнь запомнился ей, когда с Ломтевым заезжал проститься и оставил сахар. Тетя Вася угощала их чем могла. Они пили морковный чай: взрослые вприкуску, а она, Поля, внакладку. До сих пор отчетливо видит она тот июньский полдень девятнадцатого года: уютный флигелек на берегу Урала, маленький дворик, заросший кустами сирени и акации, прощальный взмах рукой гаевского комбрига... Потом, уже девушкой, она следила по газетам за Великановым, гордилась, что мама работала у него в штабе. В те далекие годы молодежь знала поименно всех героев гражданской войны. Время, время, как лихо оно промчалось за теми всадниками! Хорошо еще, что память, будто замедленная съемка, может выхватить из потока времени несколько дней, чтобы доставить тебе радость заново пережить минувшее. Без этих остановленных мгновений совсем трудно было бы жить на свете. Нигде так дорого не ценят люди прошлое, как на войне, хотя идут на смерть ради будущего.

— Приехали, товарищ капитан, — объявил шофер.

Он довез ее до той самой лесной посадки, где она утром попала под огонь немецкой дежурной батареи. Но сейчас тут было невероятно тихо. Полина постояла около балки, наблюдая за частыми вспышками ракет в вечернем небе. Сейчас и уходить отсюда не хотелось: такой мирной показалась ей вся эта  и л л ю м и н а ц и я  на правом берегу Днестра.

5

Нет, на фронте никогда не скажешь с вечера, каким будет утро.

В ночь на десятое мая 93-я дивизия 68-го корпуса генерала Шкодуновича сдавала участок обороны соседней гвардейской и выводилась в резерв. И когда смена частей была закончена, а смененные полки выступили в ближний тыл, противник начал артиллерийскую подготовку. Вслед за ней 17-я и 355-я немецкие пехотные дивизии атаковали прибрежные села. Догадался ли противник, что происходило на плацдарме, или это просто стечение обстоятельств, но, во всяком случае, момент для наступления оказался для него на редкость благоприятным. (Смена частей обычно на какое-то время ослабляет оборону, пока солдаты не осмотрятся на новом рубеже, не привыкнут к местности.) Немцам удалось занять Спею-северную на западном острие плацдарма. Однако 93-я дивизия поспешила на выручку своим преемникам: застигнутая сильной артподготовкой на марше, она тут же развернулась на сто восемьдесят градусов, приняла боевой порядок и вступила в дело. Вскоре противник был остановлен и потом отброшен на исходные позиции.

Всю ночь Полина не сомкнула глаз. Хотя ее-то дивизия успешно отразила внезапную атаку, но общая обстановка была тревожной. Лишь утром она прилегла отдохнуть. Девушки старательно оберегали сон Полины. Очнулась она сама уже за полдень, услышав в землянке густой басок майора Богачева, который, не зная, что она спит, громко заговорил с порога.

— Виноват... — осекся он на полуслове.

— Ничего, пора вставать, — сказала она, довольная его приходом.

— Я к вам по пути, удостовериться, все ли у вас в норме.

Оля и Галина переглянулись: знаем мы это «по пути», нас не проведешь! (Они уже начинали ревниво относиться к Богачеву.)

— Не угостите ли водичкой?

Ольга поднесла ему кружку родниковой. Он пил жадно, как загнанная лошадь, ни разу не оторвавшись. Полина заметила с укором, когда он пристукнул пустой кружкой по дощатому столу:

— Вы же простудитесь, Валентин Антонович.

— Ледяная вода после боя целебнее ректификата.

— Расскажите, что там случилось?

— С трудом остановили чертей... Разрешите? — Он щелкнул зажигалкой-пистолетиком. — Не могу себе простить, что накануне не взяли «языка». Собирался я пойти с хлопцами, генерал не пустил. А нынче устроил разнос на плацдарме. Мы, разведчики, Полина Семеновна, вечно виноваты.

— Обойдется, не огорчайтесь.

— Эх, если бы армиями командовали женщины!..

Полина еще не видела его таким расстроенным. Докурив одну папиросу, он взял из коробки другую, сердито размял пальцами, сломал, потянулся за третьей.

— Вдобавок ко всему затеяли эту смену частей — как раз на руку немцам. Ну, они и турнули наших соседей-гвардейцев. Если бы не 93-я, «непромокаемая», что сама повернула обратно, купаться бы гвардейцам в Днестре.

— Насколько я понимаю, наша-то дивизия не отступила ни на шаг?

— До нее, Полина Семеновна, не дошла очередь.

— Вы мою дивизию не троньте, Валентин Антонович.

— А вы патриотка! — рассмеялся он. — Поговорил с вами по душам, и стало легче.

Полина вышла проводить его. Они остановились у того же улья, что и в прошлый раз. Неунывающее пчелиное семейство продолжало свою работу как ни в чем не бывало.

— Вот для кого не существует переднего края, — заметил Богачев. — Между прочим, летают за нектаром даже на минные поля, Что вы скажете на сей счет, Полина Семеновна?

— Я на передовой не была с Кавказа.

— Кончится война — заделаюсь пасечником. Буду жить чудаком-отшельником.

— Разведчик и пасечник — это несовместимо.

— Шучу, конечно. Опять ввяжусь в какую-нибудь драку. — Он что-то вспомнил, погасил лукавую улыбку. — А напрасно вы, Полина Семеновна, поступаете так легкомысленно. Красивой смерти не бывает, пусть и шли вы за партбилетом... — Он взял ее обе руки, низко наклонился, поцеловал их попеременно. — Умоляю, будьте благоразумны.

— Да что с вами, Валентин Антонович?

— Нужно ли объяснять, что со мной, если я не могу без вас обходиться. Вы можете думать обо мне что угодно, только не гоните.

— Да что за роман, когда идет война? Опомнитесь, Валентин Антонович.

Он снова закурил, пожалев, что трубку потерял во время ночного боя. Пчелы тут же, почувствовав дымок, отлетели подальше от улья. Он проследил за ними, сказал в сторону:

— А полковник Родионов благословляет нас политотдельской властью.

— Нас?

— Меня, одного меня.

— Идите, Валентин Антонович, неудобно.

— Повинуюсь долгу и любви.

— Долг выше.

— Вы вся в мать, как говорит Сергей Митрофанович.

— Мне до мамы далеко.

— Никак не могу понять, отчего в ваших глазах эта переменная облачность? Откуда? Встряхнитесь наконец, Полина Семеновна.

— Оставьте, пожалуйста.

— Не сердитесь, ухожу... Между прочим, немцы могут повторить атаку, не дожидаясь, пока мы двинем на плацдарм все подчистую. Так что готовьтесь ко всяким неожиданностям..

И он, учтиво козырнув, направился к ореховой роще, которая вовсе отцвела за эту ночь, вернее не отцвела, а сбросила последний цвет-подгон в свежие воронки.

Полина присела на мшистый, бархатный пенек рядом с землянкой. Это нескладное — наполовину сбивчивое, наполовину дерзкое — объяснение Богачева застало ее врасплох: она не ждала его так скоро. Она вообще не ждала никакой любви, считая любовь противной духу военного бытия. Мало ли кто пытался ухаживать за ней на фронте (здесь и самая неприметная женщина — королева). Тем более уж не придала она значения мимолетной встрече со щеголем-майором на раскисшем, в грязевых раскатах большаке между Бугом и Днестром. Что же теперь? А-а, да все пройдет со временем. Только бы не затянулась оборона до конца лета. В наступлении не до страстей-мордастей, там еле поспевай за матушкой-пехотой, у которой и следует поучиться выдержке, терпению, мудрому отношению ко времени, оно же недаром засчитывается на войне год за три.

Майор Богачев оказался, к сожалению, прав: немцы повторили мощный удар по всему, плацдарму на исходе ночи одиннадцатого мая, ровно через сутки. На этот раз они поддержали своих гренадеров танками. К рассвету им удалось прорвать оборону соседней гвардейской дивизии — и оголенный правый фланг генерала Шкодуновича не выстоял. К тому же его штаб, находясь всего в четырех километрах от передовой, сразу угодил под артогонь и потерял телефонную связь с полками. Работали одни рации. А тут еще вышел из строя сам комкор, раненный осколками в лицо.

События принимали драматический характер: немцы ворвались в село Шерпень. Ломая сопротивление гвардейцев, они стали обтекать справа дивизии Шкодуновича, пытаясь отрезать их от штабов.

Ничего другого не оставалось, как с боем отходить к Днестру.

Не мудрено, что в этой кутерьме о маленькой группе Карташевой позабыли. Она решила ждать пехоту, пока та не приблизится к медпункту, чтобы вместе с ней отойти к реке. Благо у девчат не игрушечные дамские штучки-браунинги, а настоящие пистолеты, у Галины даже трофейный парабеллум. Взяла с собой Полина и автомат, который охотно носила ее «оруженосец» Ольга.

По мере того, как светало и четко рисовались кроны дальних буковых деревьев, бой надвигался на обжитую поляну с одиноким ульем на опушке ореховой рощи. Полина стояла на лестнице, ведущей в землянку: стрельба то немного унималась, то яро вспыхивала с новой силой, перебиваемая частыми разрывами гранат. Лес в точности повторял звуковую картину боя, и шальная пальба беспрерывными накатами захлестывала речную пойму. (Лес — лучший резонатор войны, неимоверно усиливающий ее голос.) Полина старалась не поддаваться страху многоступенчатого эха, но девчонки, оглушенные эхом, растерялись.

Над садами вымахнула вереница «юнкерсов». Началась безнаказанная бомбежка. Она вмиг перекрыла ружейный треск и гранатные всплески. Теперь даже лес не успевал отвечать на бомбовые удары. Землянку встряхивало так, что уже не ксилофониым звоном звенели сухие бревна, как во время пушечного обстрела, а тяжким стоном стонал весь потолок и ручьями стекала земля на пол.

Когда «юнкерсы» улетели, Полина снова поднялась по лестнице до плеча. Из орешника выбегали солдаты. Она с облегчением вздохнула: с ними-то уж никакой черт не страшен. Она верила пехоте больше, чем танкам.

— Девочки, уходим, — сказала Полина сестрам.

Она не знала, что батальон, который вышел прямо на медпункт, значительно поотстал от других, исполненный гневной мести за погибшего комбата, что этих, солдат вел сейчас майор Богачев, оказавшийся в центре событий. Она ни о чем таком и не догадывалась. И была довольна уже тем, что находится среди бойцов.

— Люда, отправляйтесь-ка с нашим имуществом на берег, — распорядилась Полина.

Молчунья Иванова запротестовала. Тогда она прикрикнула на нее, и девушка неохотно подчинилась.

Теперь их осталось трое. Они вклинились в боевую цепь автоматчиков, залегли, будто с самого начала отступали вместе.. Разгоряченный младший лейтенант в парадных золотых погонах увидел женщин, подполз к ним.

— Бегите к переправе!

— Отставить, — спокойно отозвалась Полина.

— Я приказываю!

— Не забывайтесь, вы говорите с капитаном. Сняли бы лучше золотое плеч, а то потеряете голову.

Он запнулся, что-то проворчал себе под нос.

Между деревьями появились гренадеры. Их встретили беспорядочным огнем. Бойцы стреляли длинными очередями, часто, наугад. Полина стреляла из автомата, не спеша, выбирая цель. Справа от нее лежала с парабеллумом Галина Мелешко, слева — Ольга со своим «ТТ».

— Приготовьтесь к перебежке, — сказал младший лейтенант.

Полина согласно кивнула ему в ответ. До чего же не хотелось ей покидать укромную поляну с ульем, но делать нечего, надо расставаться.

За поляной и леском зеркально посвечивало округлое озерцо, на восточном берегу которого и залегли опять взмыленные солдаты. Теперь Полина догадалась, что младший лейтенант командует ротой, но она не думала, что его рота имеет задачу прикрыть отход всего батальона. Лишь после второй перебежки, когда открылась широкая прогалина между садами, она увидела других солдат, занявших оборону во всю длину травянистого прогалка. Едва успела устроиться за яблоней, точно с неба упал Валентин Антонович.

— Вы?! — поразился он. — Как же вы не отошли раньше?

— С пехотой веселее.

— Безумство! Прошу вас, Поля, сию минуту уходите с девушками к переправе. Здесь напрямую близко...

Он не договорил — немцы открыли огонь с опушки садового массива. Богачев упал в траву подле Карташевой. Вся цепь ответила дробными очередями. Майор горячился, патронов не жалел, а Полина стреляла все так же разборчиво, только по видимым целям. Он иногда посматривал в ее сторону и был вынужден признаться, что женщины стреляют с бо́льшим толком (не случайно они лучшие снайперы).

Из ближнего овражка позвали сестрицу. Полина кивком головы дала знак Мелешко и продолжала стрелять по немцам, которые приблизились настолько, что она опять пожалела о том — не написанном заранее — письме сыну.

— Найдется у вас запасной диск? — улучив момент, спросила она Богачева.

И тут саженного роста гренадеры — все как один — поднялись в атаку. Время остановилось. Кажется, прошла целая минута, прежде чем навстречу гренадерам встала русская пехота. Но прошло всего несколько секунд, пока Богачев снял с ремня автоматный диск и бросил наземь.

Он весь как-то вызывающе, дерзко выпрямился, глянул направо и налево, решительно взмахнул пистолетом над головой, — о, этот властный взмах комбата! — и первым кинулся в бездну контратаки.

— За мно-ой!..

Солдаты ломаной цепью побежали вслед за ним. На самой середине лужайки завязалась рукопашная. И время опять остановилось. Никогда не верившая в бога Полина подумала сейчас и о всевышнем, только бы Валентин Антонович остался жив.

Немцы отпрянули в гущу сада. Поредевший батальон, не больше сотни человек, в две перебежки, группами, которые надежно прикрывали огнем друг друга, вернулся на свой выгодный рубеж. Бойцы на плащ-палатках, волоком притащили раненых. Полина послала в скрытый овражек Ольгу, помочь Галине делать перевязки.

— Дальше отступать некуда, — сказал Богачев. — Говорил вам...

Полина смолчала..

Он осуждающе покосился на нее, прислушался. То были танки: их перебивчивый гул рвался сквозь ружейно-пулеметную стрельбу, долетал совсем отчетливо.

— И ни одной пушчонки... — Майор едва не выругался в сердцах, крикнул по цепи: — Гранаты!..

Безжалостно подминая под себя тонкие вишневые деревья, на опушку высунулся немецкий танк. Он затормозил, устало повел орудийным хоботом, словно раздумывая, и жарко пыхнул коротким желтым пламенем. На выстрел выползли еще два танка.

— Сейчас пойдут в атаку. Эх, говорил я вам...

Головной танк взревел мотором, двинулся неуверенно, с опаской, как привык ходить по заминированному полю. Но вдруг среди убитых, что лежали на месте рукопашной схватки, приподнялся на колено автоматчик. У него не хватило сил, чтобы встать на ноги, но, воскреснув из мертвых, он бесстрашно ждал. Вот немец круто повернул к нему, набавил ход. Солдат швырнул гранату точно под гусеницу. Танк качнулся, будто на глубокой рытвине, и боец упал — на этот раз уже действительно замертво.

Все произошло так неожиданно, так невероятно, что Богачев и Полина лишь встретились на миг глазами.

Подбитый танк, распустив на лужайке порванную гусеницу, открыл кинжальный огонь по батальону. Другие танки, обозленные неудачей головного, двинулись через прогалок. Наступала трагедийная развязка.

— «Илы!..» — закричал от дикой радости младший лейтенант.

Девятка «илов» шла над лесом, чуть не срезая крыльями макушки старых кленов. Кто не испытал на фронте жгучей благодарности к штурмовикам, когда они появлялись над головой в самые черные минуты боя на земле?.. Немецкие танки оказались под прямым ударом штурмовиков, которые походя сбросили на них с десяток бомб.

— Отходить в лес, к оврагу! — приказал Богачев.

Два хвостовых самолета отделились от вереницы, летевшей строго на Шерпень, и круто развернулись опять на цель. «Илы» давно научились искать танки в лесу, как ищут грибы: увидел один-другой, не успокаивайся до тех пор, пока не обойдешь все окрест.

Только Богачев с Полиной отбежали к оврагу, как штурмовики начали утюжить не только облюбованную поляну, но и сады, окаймлявшие ее, — вплоть до оврага.

«Они и нас, черт возьми, накроют запросто», — подумал Богачев и сказал младшему лейтенанту, который с тревогой поглядывал на него:

— Ну-ка, просигнальте: «Я — своя пехота». Знаете сигнал?

Младший утвердительно мотнул головой и начал палить из ракетницы: две зеленых, одна красная, еще две зеленых, одна красная.

«Илы» не обращали никакого внимания на сигналы. Ведущий полоснул длинной пулеметной очередью по всей низине так, что срезанные ветви с ближних вязов легли широким прокосом вдоль оврага.

— Ракеты кончились, товарищ майор, — сказал: младший лейтенант.

— Слава богу, — ответил он, не оборачиваясь.

Он и раньше мало верил в надежность этих сигналов, а сейчас на деле убедился, что при такой штурмовке там, в небе, не до «чтения» ракетных серий. К счастью, «илы» тоже кончили боезапас, иначе досталось бы заодно и «своей пехоте».

В наступившей полутишине можно было немного сориентироваться — что к чему. Невдалеке на севере шумно плескалась в речной пойме ружейно-пулеметная стихия, за ней, подальше, били пушки, наверное, уже с левого берега, и доносились тугие разрывы бомб со стороны Шерпени. Богачев понял: противник, развивая успех, пытается сбросить наши войска в Днестр. Хорошо, что «илы», прилетевшие в критический момент, кажется, остановили танки.

Да, штурмовики подоспели вовремя: тут, где заняли сейчас оборону солдаты Богачева, не показывался больше ни один танк. Ну, а гренадеры-то без танков не проедут. Майор решил окапываться, хотя рубеж ему не нравился: позади овраг, вьющийся на север, в сторону противника. Но сейчас не до выбора позиции, лишь бы продержаться до темноты.

Немного передохнув, немцы опять пошли в атаку, надеясь на численное превосходство. Их отбили огнем. Богачев хотел было поднять остатки батальона в контратаку, чтобы вернуться на брошенный прогалок, но, пожалуй, не стоит испытывать судьбу. Гренадеры тоже залегли, смирились. Так и лежали они друг против друга, пока не утих бой за Шерпенью.

А потом изреженный батальон Богачева был сменен учебной ротой, которая, не дожидаясь ночи, вступила на плацдарм.

Вышли к реке. Не только Полина, сам Валентин Антонович смутился оттого, что Днестр-то, оказывается, рядом. Все подавленно молчали, ожидая паромщиков.

— Что это у вас там? — спросила Полина немолодого, с пышными усами, автоматчика. (Он отщипывал кусочки хлеба и совал их в сумку от противогаза.)

— Лисята.

— Какие лисята?

— Обыкновенные, товарищ капитан. Прижились в траншее, жалко было оставлять фрицам.

Солдаты обступили его, потребовали, чтобы показал. Он достал из сумки двух рыженьких совсем маленьких лисят, которые, пугливо озираясь, смешно тыкались острыми мордочками в широкую черствую ладонь хозяина. Он ласково оглаживал их, чтобы успокоить, и зверьки по-щенячьи вытягивали головенки.

— Охота тебе возиться с ними, — заметил кто-то из автоматчиков.

— Вырастут — спасибо скажут, — посмеиваясь, сказал другой.

Любопытная сценка окончательно развеселила бойцов: они начала подтрунивать друг над другом, вспоминая, кто и как вел себя, перед немецкой танковой атакой. Полину давно уже не удивлял этот совершенно ненаигранный, неподдельный юмор солдат, не раз смотревших сегодня в глаза смерти.

Богачев стоял в сторонке, задумчиво склонившись над картой под целлулоидными створками планшета. Он ничего еще не знал ни о брошенной технике, ни о панике; возникшей утром в тылах 93-й и 3-й дивизий, ни о том, что дело едва не кончилось катастрофой, когда иные обозники кидались в реку на глазах у тех, кто отбивался до последнего. Но Богачев видел, что от плацдарма уцелела только узкая полоска в самой излучине Днестра, на ней больше одной дивизии не развернешь. Ему было жаль утраченного оперативного пространства — для будущего наступления на Кишинев. Однако удержали-таки малый клочок поймы: даже соринка в глазу может помешать немцам разглядеть Ударную группировку Третьего Украинского.

— Что скажете, товарищ майор? — по-свойски обратился к нему автоматчик с лисятами.

— Да бывало и похуже.

— Главное — зацепка осталась, товарищ майор.

— Верно, — согласился он, тепло оглядывая неунывающего солдата.

Подошел паром. И сильно потрепанное, но не разбитое богачевское войско начало грузить раненых.

6

Летние ночи на Днестре.

Даже сейчас, когда шла война, они были великолепны. И кажется, впервые за три года Полина открыла для себя, что в природе, собственно, ничего не изменилось. Все так же отливают синим блеском знакомые со школьных лет созвездия, тот же росный Млечный Путь в нехоженой небесной вышине, та же поздняя луна на горизонте подсвечивает окрестные холмы.

В сорок первом было не до луны, то знойное лето прошло в тяжком отступлении. Сорок второй выдался, может быть, еще горше — дивизия никак не могла оторваться от клейстовских танков вплоть до самого Кавказа. В сорок третьем полегче стало на душе, однако все ночи напролет горели украинские села, подожженные немецкими факельщиками. И вот оно — лето сорок четвертого. На юге солдаты вышли на государственную границу и залегли, как видно, на все лето, чтобы уж идти дальше без привалов до конца.

Майские бои на Днестре закончились. Июнь стоял непривычно покойным: жаркие, сонные дни; свежие, с черноморским ветерком, бессарабские ночи. Лишь изредка по ночам возникала ружейная перестрелка на передовой, — это разведчики брали очередного «языка». Еще реже прилетали «кукурузники», домовито развешивали над рекой свои «люстры» и не спеша забрасывали немцев всякой взрывчатой смесью. Да иной раз на восходе солнца возвращались с бомбежки «летающие крепости» союзников. Они пристрастились к челночным операциям, эти воздушные «челноки», убедившись наконец, что знамя победы скоро будет выткано одной Россией.

Полина второй месяц находилась в первом эшелоне штаба дивизии, в той самой балке, близ которой она угодила под огневой налет, когда шла за партбилетом. (Начсандив и в обороне держал передовую группу санбата поближе к полкам, считая это своим новшеством, которое может пригодиться для диссертации.) Тут были все, кому положено быть на КП, за исключением комдива, — он предпочитал западный берег, хотя именно с восточного берега лучше всего, без стереотрубы, виден чуть ли не весь плацдарм. Одно плохо: днем сюда не подойдешь и не подъедешь, немецкие артиллеристы надежно «охраняли» подступы к командному пункту противостоящей им дивизии. Но едва сгущались южные сумерки, как в эту балку приезжали офицеры связи, разные поверяющие из корпуса и армии, корреспонденты газет — армейской, фронтовой, центральных. И начиналась деловая жизнь в землянках под двумя-тремя канатами, а само дно глубокой балки превращалось в своеобразную улочку. По ней допоздна сновали шоферы, вестовые, писари, телефонисты, радисты, без которых штаб не штаб. Во время затянувшейся обороны все, кто не на переднем крае, словно бы ищут себе работу: штабная переписка еще недавно, в наступлении, сведенная почти к нулю, возрастет многократно.

Сегодня Полина и занималась своим отчетом. Ох, эти медицинские отчеты, сколько отнимают времени даже на войне!

В землянку постучали.

— Разрешите? — спросил Богачев, открыв дверь.

— Да вы уже вошли, — ответила она, недовольная, что он совсем некстати.

— Грех сидеть под землей в такой чудный вечер!

— Мы с вами не в Ташкенте.

— Там работают без выходных, а нам положен отгул до виноградного сезона!.. Так что не хмурьтесь, пойдем наверх, посмотрим  и л л ю м и н а ц и ю.

Нет, она положительно не могла долго сердиться на Богачева, пусть и обещала себе не идти у него на поводу. Вот он заявился, как обычно нежданно-негаданно, и она встает, бросает работу, повинуясь его желанию посидеть часок на высоком днестровском берегу.

Они поднялись по ходу сообщения к земляной лавочке у самого истока балки, откуда хорошо видно все заречье с темным пятном села Шерпень на северо-западе. Вечер действительно был тихий, задумчивый. Воздух, настоянный на поспевших абрикосах и черешне, слегка кружил голову. За рекой беззвучно лопались немецкие ракеты. Иные вымахивали в зенит, и тогда их слепящий свет достигал какого-нибудь сухого облачка, странствующего в звездном небе, а иные рассыпались тут же, над лесом, и чудилось, что лес вот-вот займется пламенем. Ничем не замутненное зеркало реки в точности повторяло отсветы огней: можно, не глядя в небо, следить за немецким  ф е й е р в е р к о м, отраженным в речном плесе. Ночью плацдарм казался вовсе узкой береговой кромкой, на которой неизвестно как и удержалось несколько полков.

— Давно не виделись мы с вами, Полюшка, — сказал Богачев, закуривая.

Она пропустила мимо ушей его фамильярность.

— Все недосуг да некогда. В обороне разведчики корпят на плацдармах, как негры на плантациях. Круглые сутки: день — на изучение местности, ночь — на поиск. Командарм требует, чтобы непременно был «язык». Комкоры требуют. Комдивы требуют. Каждому хочется иметь контрольного пленного. Ну и приходится налегать на хлопцев, которые измотались от этих «свободных» поисков.

— К чему лишняя трата сил, когда обстановка без того ясна?

— Обожглись на молоке, дуем на воду.

— Что вы имеете в виду?

— Наши майские неудачи. Но теперь положение стабилизировалось. Против нас по-прежнему стоит семнадцатая пехотная дивизия. Вчера взяли некоего Иосифа Байера. Портной из Хемница. Битый час выуживал я что-нибудь новенькое. Ни черта не знает. Тогда я заинтересовался его «интеллектуальным» уровнем — знаком ли с «Майн кампф»? Молчит. Потом сконфуженно признался, что толстых книг вообще не читал в жизни. Нет, не те пошли немцы в сорок четвертом.

— Вы словно бы жалеете об этом, Валентин Антонович.

Он рассмеялся.

— Между прочим, как-то даже неловко представлять хлопцев к наградам за такого вот портняжку. Бывало, возьмешь берлинского фельдфебеля, увешанного железными крестами, и тот перед тобой выступает как «закройщик жизненного пространства». А эти закройщики из Хемница лепечут себе, под нос: «Гитлер капут, Гитлер капут». Жаль, что придется еще потратить на них с годик.

— Вы думаете, не меньше?

— Чтобы пройти Европу налегке, прогулочным шагом, и то нужны месяцы. Верно, началась подвижка льда на западе. Но вяло, вяло действуют союзнички. Застряли под Шербуром, хотя гренадеры, что воюют против нас под Шерпенью, еще весной перекочевали сюда из-под Шербура. Видите, какая сравнительная география получается: Шерпень и Шербур! Так что не зря ходим мы в разведку. Я нарочно поплакался вам, чтобы вы пожалели меня немного.

Теперь и Полина рассмеялась, тихо, сдержанно, сквозь ослепительную плиточку зубов.

— Но в общем-то дела идут неплохо, — сказал он, весело оглядывая ее. — Линия Маннергейма прорвана, взят Выборг. В Белоруссии намечается хороший «котелок» — на днях возьмут Минск. Скоро и мы с вами, Поля-Полюшка, отправимся на Балканы, к лазурной Адриатике.

— Я все забываю спросить, Валентин Антонович, вы кадровый военный или запасник?

— А как вы считаете?

— В прошлый раз, когда мы отбивались на плацдарме, я решила, что у вас за плечами школа.

— Вы льстите мне, Поля. Вся моя академия — передний край. Начинал, как говорится, рядовым-необученным. Оно, конечно, военкомат вызывал на сборы, для пущей важности. А надо было, в самом деле, окончить академию, теперь бы командовал дивизией.

— Вы тщеславны.

— Помилуйте, если уж солдат носит в ранце жезл маршала, то почему бы не носить майору? Да поздно — война на исходе, Полина Семеновна.

Она изучающе поглядывала на него. Тот бой одиннадцатого мая убедил ее, что Валентин Антонович никакой не щеголь. Ведь щеголи умеют рисоваться только перед женщинами, а перед серьезной опасностью неминуемо тушуются. Она до сих пор видела его властный взмах пистолетом над головой, когда он повел батальон в атаку. Именно такими изображают безымянных комбатов все художники. Но то был не картинный жест, то была суровая реальность.

— Вы что-то не слушаете меня, Полюшка.

— Я вспомнила, как мы с вами воевали.

— Вы молодчина, но, пожалуйста, больше не испытывайте судьбу.

— Что это мы сегодня обмениваемся комплиментами?

— Нет, на войне не хвалят друг друга, скорее, удивляются друг другом.

Полина невольно подумала о том, как он разгадал ход ее мыслей.

Богачев знобко поежился, будто от ночного холодка, машинально поднес руку ко лбу.

— Что с вами, вы больны?

— Малярия, черт возьми, колотит каждый день.

— Я сейчас принесу вам акрихин.

— У меня все карманы желтые от акрихина. Это комары мстят разведчикам за вторжения в болота.

Она потрогала его влажный лоб, укоризненно покачала головой.

— У вас температура.

— А-а, все в норме.

Она взяла его руку, нащупала пульс и начала отсчитывать удары, поглядывая на светящийся циферблат своих часов. Валентин Антонович покорно повиновался, — когда бы еще она оказалась такой внимательной. Он низко наклонился к ней, она тут же отстранилась.

— Сбили-таки со счета.

— Ну и не беда. До свадьбы заживет.

— Вам следует взять освобождение.

— Без меня освобожденных хватает, — сказал он, пытаясь унять озноб.

Наконец лихорадка перестала трясти его, зато по всему телу разлилась волна тропического зноя. Он расстегнул верхние пуговицы гимнастерки, блаженно привалился к холодной спинке уютной лавочки, отрытой в глинистом откосе балки.

— Я ни разу не болел на фронте. А здесь, меня подвели комары-комарики, «союзники» немецких гренадеров.

Полина с женским состраданием наблюдала, как он, потягиваясь, шумно дыша, говорил отрывисто, излишне твердо, явно смущенный болезнью. Когда отсветы ракет, падающие с неба, скользили по его лицу, капельки пота искрились на упрямом подбородке, но лицо, обесцвеченное ракетным сиянием, было землисто-серым.

— Недавно меня колотил посильнее приступ, я даже бредил, называл, говорят, ваше имя. Потом мои хлопцы посмеивались надо мной. Видите, чем опасна малярия: так можно разгласить любую военную тайну! Вы не сердитесь, Полюшка, я ни с кем не делюсь, кроме Сергея Митрофановича. А то еще подумаете, что я болтливый...

— Что вы!

— Постойте, постойте. Сейчас я не брежу, не бойтесь... Так что я хотел сказать? Ага, вот что: мне кажется, я искал вас целую жизнь, всюду, а нашел на фронте. Надо же — на фронте! Ну, разве это не странно? Оказывается, и на выжженном, черном поле может пробиться зеленый росток твоего счастья. Говорят, на войне хорошие люди становятся лучше, а плохие — хуже. Не знаю, к кому из них отнести неудачников, но я видел, как иные неудачники возрождались тут заново, обретали веру в себя, в своих товарищей. Быть может, я сам прошел подобное обновление... Пожалуйста, простите мою сбивчивую исповедь.

— Говорите, говорите.

— А я все сказал. Могу лишь добавить, что если ждал вас, Полюшка, долгие годы, то немного-то, конечно, подожду. Но, как писал один мой старшина, доморощенный поэт, своей возлюбленной радистке: «Я вечером, в разведке, должен быть уверен, что утром с вами на КП увижусь я...» Да не смотрите вы на меня с сочувствием, это, право же, не малярийный бред!..

— Видите ли, женщины труднее проходят то обновление, о котором вы говорите, Валентин Антонович.

— Эх, Поля-Полюшка, не уводите вы меня на философские минные поля, лучше скажите прямо, что...

— Не знаю, не думала.

— Разве об этом думают? Это чувствуют.

— В семнадцать лет.

Он торопливо закурил, жадно затянулся.

— Вы, в самом деле, не посчитайте мою исповедь малярийным бредом.

— Что вы, ценю вашу горячечную откровенность.

— Горячечную?

— Не придирайтесь к слову, я имела в виду эту вашу пылкость.

Он грубовато обнял ее затянутую ремнем тонкую талию, прижался воспаленной щекой к ее прохладной щеке и, не отпуская, поцеловал в темную навись мягких волос, что всегда выбивалась из-под пилотки.

— Нет, вы еще в жару, — сказала она, уклоняясь от его дерзкой ласки.

На плацдарме вспыхнула, вмиг разгорелась автоматная перестрелка. Цветные пунктиры трассирующих пуль круто взлетели над яблоневыми садами. Заухали минные разрывы, наперебой ударили пушки дежурных батарей.

— Неужели, дьяволы, обнаружили моих хлопцев? — Он энергично встал. — Не может быть! Немчура палит уже вдогонку. Что, проспали очередного байера из Хемница?

Полина проследила за Богачевым, как он весь преобразился в одну минуту: ничего не скажешь, разведчик божьей милостью.

— Поезжайте, отдохните до утра, Валентин Антонович.

— Какой отдых? К утру надо подготовить разведсводку.

Они простились в этом верховье балки, откуда начинался ее длинный, размытый вешними водами раструб. Полина ждала, пока там, на проселке, не отдалится шум автомобильного мотора. Уехал... Она посмотрела за Днестр, где по-прежнему взмывали к небу и дробно гасли немецкие ракеты. Но цветных трасс не было видно, перестрелка затихла. Скоро рассвет. До чего коротки освежающие ночки в пору летнего солнцестояния.

«Уехал», — с грустью подумала она и начала спускаться по торной глянцевитой тропе к своей землянке. Теперь, когда Богачев был далеко отсюда, ей стало пронзительно жаль его, такого одинокого. Лишь бы он не сделал неверного шага на переднем крае. Сергей Митрофанович сказал на днях: «Богачев из тех майоров, с которыми считаются генералы». Что он имел в виду — ум или смелость? Как видно, и то и другое. С одним умом человек еще не воин — нужна к тому же храбрость, чтобы стать душой солдат и любимцем генералов.

Полина разделась при тусклом свете коптилки из снарядной гильзы, которую забыли погасить девчата. Все спали, хотя Полина знала, что Ольга умеет ловко притворяться спящей. Она с умилением оглядела своих помощниц и, отвернувшись к зеркалу, увидела, как Оля в самом деле наблюдает за ней из-под шинели.

— Доброе утро, — сказала девушка, застигнутая врасплох.

Полина застенчиво улыбнулась. И тогда веселая плутовская улыбка тронула пухлые губки Ольги. Они без слов поняли друг друга: никакая разница в годах, тем более званиях не имела сейчас для них значения.

7

Генерал Толбухин чувствовал себя плохо. К старому недугу, что давал о себе знать со времен гражданской войны, прибавилась головная боль от нещадной июльской жары. Он без конца пил холодную воду и еще вдобавок сильно простудился. А именно теперь ему нужно было быть, что называется, в форме: летняя оперативная пауза подходила к концу, начиналась подготовка к большому наступлению.

Командующий Третьим Украинским фронтом побывал за последние дни во всех армиях. Каждый из командармов встречал его так, будто он привез наконец чрезвычайные новости. Но Толбухин ничего не мог сказать командармам. Он внимательно знакомился с общей обстановкой, особенно на плацдармах, терпеливо выслушивал и начальников штабов, армейских операторов, с мнением которых давно привык считаться, потому что сам в прошлом многие годы отдал штабной работе. Он никому не возражал, ничего не обещал, он просто-напросто хотел лично убедиться в правильности своего замысла (хотя в Ставке поддерживают его). Однако в любой армии приезд Толбухина расценивался как признак того, что, видимо, отсюда и будет нанесен главный удар по немецкой группировке «Южная Украина».

Вернувшись сегодня с самого крупного, Кицканского плацдарма, захваченного весной в непосредственной, близости от Бендер, он позвал к себе Бирюзова.

Начальник штаба фронта был моложе командующего на десять лет и выглядел бравым, подтянутым, блестящим генералом, немало преуспевшим к сорока годам.

— Вы точно выпускник училища, Сергей Семенович, — заметил Толбухин. — А я что-то раскис.

— Это пройдет, Федор Иванович, — с явным сочувствием отозвался Бирюзов.

— Был у Шарохина в его монастыре, — сказал командующий и помолчал.

Бирюзов насторожился: речь зашла о 37-й армии, которая находилась на Кицканском плацдарме, получившем свое название не столько от села Кицканы, сколько от здешнего мужского монастыря. «Ну и как?» — едва не спросил начальник штаба.

— Хорош монастырь, — улыбаясь одними глазами, продолжал Толбухин. — Очень похож на колокольню Ивана Великого, и этак живописно, гордо возвышается над тираспольскими садами.

Он отпил глоток воды из граненого стакана, ожидая, быть может, что Бирюзов сейчас же станет защищать собственный план. Но тот решил твердо выждать, что скажет дальше командующий фронтом, иногда любивший начинать серьезный разговор с какой-нибудь шутки-прибаутки.

— Так откуда, Сергей Семенович, будем наступать, а?

— Моя точка зрения вам известна, товарищ генерал армии.

— Вот уже и «генерал армии», как дело коснулось принципиальных расхождений, — сказал Толбухин, и добрая улыбка расплылась по его отечному, усталому лицу.

Глядя на него, Бирюзов тоже слабо улыбнулся, все еще теряясь в догадках, что могло бы значить начало разговора о «шарохинском монастыре».

— А не придется ли нам, товарищ генерал-полковник, в самом деле наступать с Кицканского плацдарма?

— Да? — Бирюзов легко привстал. — Вы уже согласны, Федор Иванович?

— Сидите, сидите, Сергей Семенович.

Бирюзов готов был сейчас наговорить ему множество лестных слов, зная, впрочем, что он не терпит и самых искренних похвал. Нет, не каждый военачальник может запросто отказаться от своих взглядов в пользу подчиненных. Но для Толбухина не существовало игры самолюбия.

— Надеюсь, в генеральном штабе поймут нас, — говорил, склонившись над картой, Федор Иванович. — Перетянем на нашу сторону генштаб, тогда и Ставка вряд ли будет возражать. Конечно, и Кицканский плацдарм не велик: глубина еще терпимая, но ширина не ахти какая. Втиснуть двадцать дивизий на площадку в семьдесят квадратных километров — задачка, прямо скажем. Придется эшелонировать войска на всю глубину плацдарма. Теснота получится страшная, особенно для артиллеристов, — надо ведь расположить более пяти тысяч орудий и минометов. А дивизионные тылы? Я прикинул, возвращаясь от Шарохина, что одних КП и НП всех степеней наберется до трехсот. Вот так... Но, говорил Суворов, «кто удивил, тот и победил».

— В этом вся соль, — осторожно заметил Бирюзов.

— Пожалуй, — задумчиво произнес Толбухин. — И знаете, почему я, Сергей Семенович, заново переоценил свою точку зрения? Не потому, что забыл о Суворове в этих суворовских местах, под Бендерами, и уж, конечно, не потому, что воспылал любовью к этому Кицканскому монастырю. Я теперь убедился до конца: противник ждет нашего удара на самом прямом — Кишиневском направлении. Именно там генерал Фриснер держит всю шестую армию — одиннадцать дивизий полного состава, а на флангах у него по-прежнему стоят румыны — на севере и на юге. Крылья у господина Фриснера далеко не орлиные. Поэтому бить надобно по крыльям, тогда и птичка никуда от нас не улетит. Мы ее с помощью Родиона Яковлевича Малиновского захлопнем где-нибудь за Кишиневом. Вытолкнуть немцев из Бессарабии не хитро, надо устроить им настоящие Канны на Днестре, чтобы потом образовался обширный вакуум вплоть до Югославии. Вот так... Ну, что скажете, Сергей Семенович?

— Вы идете дальше моих расчетов.

— Командующий и должен идти дальше, отталкиваясь от верных догадок начальника штаба.

Бирюзов подумал с притаенной улыбкой: «А не делал ли Федор Иванович только вид, что он сторонник главного удара на Кишинев, — в борьбе разных мнений лучше всего выверяется будущее решение».

— Наступательная операция может получиться красивая, — громче заговорил Толбухин. — Конечно, без риска нам не обойтись. — Он развернул карту во всю длину. — Фронт растянулся на двести пятьдесят километров, одни днестровские излуки чего стоят. Мы оголяем его почти весь ради этих тридцати километров. Идем на риск, лишь бы сосредоточить ударный кулак на узком участке. Опасно это? Бесспорно. Тем паче, противник занимает выгодные позиции, у него всюду господствующие высоты, в том числе и перед этим кицканским пятачком. Стало быть, нужно наступать наверняка, без передыха... В конце недели соберем Военный совет. Действуйте.

— У меня кое-что уже готово.

— Догадываюсь, что вы свои любимые варианты отрабатываете по ночам, втайне от командующего!

Толбухин повеселел. Большие, выразительные глаза его оживились.

— Кстати, Сергей Семенович, у вас, оказывается, есть единомышленники в войсках.

— Какие единомышленники?

— Вы считаете, мы одни мучаемся в выборе направления главного удара? Нет, дорогой, после Сталинграда каждый думающий офицер мыслит стратегическими категориями. Начальник разведки пятьдесят седьмой армии познакомил меня с майором Богачевым, который недавно обратился к нему со специальной докладной. Пишет, что наступать, опираясь на малые плацдармы Кишиневского направления, теперь невыгодно, что противник сильно укрепился на дальних подступах к Кишиневу, что надо поискать уязвимое местечко в районе Тирасполь — Бендеры. Очень толково пишет.

— Любопытно.

— Такие-то пошли майоры в конце войны. Я прихватил докладную с собой. Возьмите на память, для будущих размышлений о войне. — Толбухин достал из ящика письменного стола аккуратно скрепленные листы: бумаги. — К слову, этот майор-разведчик в майском бою под Шерпенью возглавил батальон, потерявший командира, и удержал ключевую позицию.

— Жаль, я не знаю его, — сказал Бирюзов.

— Мы же на Третьем Украинском новички, в мае доколачивали немцев в Крыму... Начальник разведки рассказывает, что вместе с Богачевым, с автоматом в руках, отбивалась капитан медицинской службы Карташева. Майора, конечно, наградили, а для нее пожалели ордена. У нас все как бы стесняются награждать храбрых женщин. Разберитесь, пожалуйста. Лучше поздно, чем никогда. Кстати, что наши разведчицы?

— Действуют в немецком тылу сверх всяких ожиданий.

— Видите! Что бы мы стали делать без них?

— Неужели пропали бы, Федор Иванович?

— Пропасть не пропали бы, но ценной информации лишились. Вот так, Сергей Семенович. — Толбухин огладил свои реденькие волосы, зачесанные на прямой пробор, и снова приветливо улыбнулся Бирюзову, лобастому красавцу с пышным «политзачесом».

— Вот так, — сказал он уже тоном занятого человека, поднимаясь из-за рабочего стола. — Действуйте...

Через день состоялось заседание Военного совета, который поддержал кицканский вариант главного удара. А еще через два дня командующий был вызван в Ставку.

Толбухин летел в Москву с легким сердцем, пусть там и ожидали его трудные объяснения и доказательства в генеральном штабе, потом у самого Верховного. Он испытывал ту внутреннюю свободу, что приходит вслед за единственно правильным решением после долгих изнуряющих поисков истины. Все еще было впереди: и тщательная разработка плана, и бесконечные тревоги накануне наступления, и главное — сама битва, которой суждено войти в историю под не известным пока названием. Но идея-то выстрадана, и пятьсот тысяч солдат и офицеров, полмиллиона человек готовы выполнить твою волю. Есть ли на свете другая, бо́льшая ответственность перед людьми? Нет, равной этой в природе не существует... И какой мерой благодарности воздаст им народ за совершенное? Память, лишь бы не потускнела память — высочайшая из всех наград, беловая летопись войны.

От командного пункта армии до КП дивизии рукой подать, каких-нибудь полчаса езды, и полковник Родионов решил, не откладывая, навестить Полину Карташеву. Едва солнце закатилось за лиловую, с багрянцем тучку, — к дождю! — он выехал на трофейном «оппель-капитане». Не спеша вырулил на большак, огляделся. Ближний тыл еще не пришел в движение, терпеливо ожидая наступления полной темноты.

Всю дорогу Сергей Митрофанович думал о Вере Тимофеевне. Как они в мае девятнадцатого года оказались вдвоем. в штабе обороны, когда Великанов был арестован в полку за Уралом. Они ждали исхода событий до глубокой ночи, бессильные что-либо предпринять. Ни связи с полком, потерпевшим неудачу, ни единого звонка из губкома партии. Все были на передовых позициях. Ускакавший туда Николай Ломтев точно в воду канул... Непостижимо, чтобы Вера Тимофеевна, столько повидавшая всего у дутовцев, сидела и плакала за машинкой. Он успокаивал ее, говорил что-то лестное о ее муже, — Семен Карташев не терялся и в самые отчаянные минуты. Она, кажется, вовсе не слушала его, Сергея, неловкого парня из депо, добродушного здоровяка. А на следующий день, оправдываясь, она сказала ему в коридоре, что ее вчера поверг в уныние арест Великанова: одно дело — умереть в бою, совсем другое — умереть от рук своих же товарищей по оружию... Потом он встретил Веру на лодочной переправе, в окружении готовых ко всему дружинниц. Как она боялась, что женщин оставят в городе, как не терпелось ей поскорее быть на том берегу Урала, где начиналась перестрелка на восходе солнца. Наконец он проводил последние лодки с латышскими стрелками и дружинницами, не смея и подумать, что не увидит больше эту женщину... И вот сейчас держит путь к ее дочери, которая на фронте с лета сорок первого. Да, к счастью, судьба зачла Полине все муки Веры Тимофеевны...

Совсем стемнело, когда Родионов оставил машину за дорогой у лесной посадки и неторопливо сошел в глубокую балку. Он встретил Полину около самого входа в землянку — она собралась к начсандиву.

— Что, не вовремя я нагрянул?

— Нет-нет, дело не спешное, могу отложить до завтра. Где вы пропадали, Сергей Митрофанович?

— Ну-ка, угадай?

— Как видно, ездили в политуправление фронта.

— Ни за что не угадаешь, Поля! Я целых две недели был в доме отдыха.

— В каком доме отдыха, что вы?

— Война еще не кончилась, а я уже успел поваляться на черноморском пляже!

— Ничего не понимаю. Вы посвежели, загорели, но...

— Сам не поверил, когда мне торжественно вручили путевку к морю. Оказывается, в Одессе открыт дом отдыха для офицеров. До сих пор не знаю, за кого молиться!

— Конечно, вам следовало отдохнуть, но я и предположить не могла, что это возможно до конца войны.

— Накупался вдоволь. Тем более, немцы не «купали» в Днестре с мая, а теперь слишком мутная вода прибывает с Карпатских гор!

Полина, заулыбалась: Сергей Митрофанович никогда не унывал, точно не испытывал груза пятидесяти с лишним лет.

— Давай-ка присядем на минутку, — сказал он, увидев нишу в боковом ходе сообщения. — Потолкуем, полюбуемся напоследок фейерверком с этой вашей галерки.

— Почему напоследок?

— Скоро же пойдем туда, — он махнул рукой в сторону Кишинева.

— Скорей бы.

— Центральные фронты начинают обгонять. Пока мы скучаем на юге, там освободили Белоруссию, начали освобождать Прибалтику. Недавно наши вступили в Гродно. И представил я себе, Поленька, двадцатый год, третий конкорпус Гая, лихо атакующий Гродненскую крепость с одними клинками...

Сергей Митрофанович рассуждал об истории, которая неминуемо повторяется: когда-то Наполеон покинул свою армию сейчас же после потери Березины, и вот теперь его незадачливый подражатель, наголову разбитый под Минском и Вильно, бросает ставку в Летцене, бежит в глубь Германии, навстречу заговору собственных генералов. Жаль, что не ухлопали его, однако этот взрыв в волчьем логове — эхо разгрома немцев в летней кампании сорок четвертого. А лето еще не кончилось, и, кто знает, каким новым эхом отзовется в Берлине предстоящее сражение на Днестре.

— Любите вы с Богачевым исторические параллели, — не удержалась Полина.

— Мы с ним доморощенные стратеги! Привыкли на сон грядущий читать друг другу лекции о военном искусстве.

— А мой масштаб — солдат.

— Ловко ты охлаждаешь нашего брата.

— Нет, почему? Просто я всякий день вижу перед собой раненых, которых надо спасать любой ценой. Ведь каждый умирающий не только уходит сам, а и уносит с собой частицу будущего.

— Правильно, правильно, Поленька. Что касается твоей профессии, то я бы, пожалуй, не мог быть врачом. Но ты и драться умеешь по-солдатски. Не догадываешься, какую новость я привез тебе?

— Что это вы сегодня загадываете загадки?

— Ладно, не стану. Давай-ка лучше поздравлю тебя, моя голубушка, с орденом Отечественной войны первой степени! — Он взял ее руку и, заглянув в глаза, продолжил с чувством: — Как бы Вера Тимофеевна порадовалась тому, что дочь ее награждена вторым боевым орденом...

— Меня? Наградили?.. — Полина даже растерялась. — За что? Не я одна была на плацдарме. Со мной были девушки.

— Они получат медали.

— Не знаю, право, Сергей Митрофанович, как можно возводить обыкновенный случай в подвиг.

— Женщина в боевой цепи, как правило, воодушевляет...

— К чему эти высокие слова? Мне прямо-таки будет неловко перед моими коллегами.

— Что касается твоих коллег, то в данном случае не они — ты оказалась на переднем крае, среди пехоты, и до конца отбивалась от гренадеров. Откуда у тебя Поля, эта интеллигентская мнительность?

Она с некоторой обидой посмотрела на него, но тут же спохватилась:

— Дорогой Сергей Митрофанович, спасибо вам за такую новость, спасибо! Пожалуйста, извините меня.

— Ладно тебе, ладно...

За рекой надвое раскроила весь плацдарм сабельная молния. Ее тонкое огнистое лезвие хрупко сломалось о гребень леса, над которым вольно раскатился первый гром.

— Ого, как подкралась гроза! — Сергей Митрофанович нехотя встал. — Поеду, нахлещет в дороге.

А ей уже не хотелось расставаться: о чем-то еще надо было поговорить с ним, вот память...

— Не обижайся на старика, никакая ты не мнительная, — добавил он на прощанье и ушел в темень ночи.

Гроза тем временем разошлась вовсю. Молнии сверкали над Шерпенским плацдармом, высвечивая его от западных высот до речного зеркала, и немецкие ракеты совсем поблекли на фоне бенгальских огней грозового неба. Длинные, дробные раскаты грома, похожие на ступенчатое эхо «катюш», гулко встряхивали землю. Полина и не заметила, как начали бить дежурные батареи той и другой стороны, как завязалась, крепчая, ружейная перестрелка на переднем крае. Она поняла, что идет ночной бой, когда близко ухнул разрыв шального снаряда. Земной и небесный грохот соединились: невозможно было отличить по звуку, где удары грома, а где залпы пушек, отсветы которых сливались с этим беспрерывным метанием молний. Наконец хлынул южный ливень, ничего не стало видно в пяти шагах. Все, занавес опущен. Утро вечера мудренее... Однако именно по вечерам накануне боя целыми часами размышляют люди на войне о давно минувшем. Как война ни отрезает человека от его прошлого, как ни сжигает все мосты, работящая память заново наводит если не капитальные, то временные мостики.

Встреча с полковником Родионовым настроила Полину на воспоминания. Был жаркий летний день, когда она уезжала в действующую армию... Бесконечный эшелон товарных вагонов с одним пассажирским пульманом в середине, шумный перрон забит до отказа женщинами, охрипший лейтенант с комендантской повязкой на рукаве долго не может пробиться сквозь толпу. Тетя Вася и Марат не спускают глаз с нее, Полины. Она стоит у своего зеленого вагона, в полной военной форме, с тремя кубиками на петлицах. Говорить в толпе бесполезно. Хорошо, что наговорились ночью. И теперь, в ожидании отправки эшелона, они только смотрят друг на друга. Тетя Вася, на голову выше других женщин, коротко, с сочувствием оглядывает плачущих соседок и опять встречается глазами со своей Поленькой, довольная, что та держится молодцом. Сын тоже не наглядится на свою маму: все его мальчишеские желания соединились в этих блестящих кубиках на маминой гимнастерке. Она сказала ему утром, что вернется скоро, может, осенью или, в крайнем случае, весной. Он поверил. Он не мог не поверить ей, тем более, что она сама ничуть не сомневалась в этом. Но тетя Вася, собирая в дальнюю дорогу, заметила с печалью: «На войну едешь на месяцы, а терпением запасайся на годы». — «Что вы?» — рассмеялась она. (После не раз повторяла ее вещие слова. Но то было после.)

Эшелон никак не мог уйти, сплошь облепленный провожающими, — тронется и встанет, тронется и встанет. Частые гудки не помогали: женские объятия тормозили поезд намертво. О, эти прощальные объятия! Они посильнее всяких тормозов. Полина и сейчас видела тысячи женских рук, цепко не отпускавших тех, кто уезжал на фронт... Лишь после третьей или четвертой попытки, когда часть солдаток уже отпрянула к вокзалу, машинисту удалось-таки осилить магнитное людское поле. Длинный эшелон, раскачиваясь на стыках рельсов, пошел без остановок, натужно набирая скорость. Женщины побежали следом, оттеснив Марата с тетей Васей от офицерского вагона. Крепко держась за поручни онемевшими руками, Полина всем телом зависала над черным от угольной пыли междупутьем, стараясь подольше не потерять из виду сына. Да потеряла раньше, чем тетю Васю, — ее платочек все еще белел на гребне рыдающей толпы. Но вот и он исчез за стрелочным извивом. Крупные поздние слезы не дали Полине проститься с городом. Она постояла в тамбуре, чтобы унять волнение, и последней виновато вошла в санитарное купе.

Давно нет на свете многих ее спутников. Иные даже не доехали до фронта: за Киевом на эшелон налетели немецкие пикировщики. Сотни молодых крепких парней — цвет кадрового полка — остались на обочинах дороги. В том заросшем буйным разнотравьем, некошенном кювете, где лежала она ничком, оглушенная обвальным грохотом, и рассеялись вместе с горьким дымом ее наивные представления о войне. Там подумала она впервые, что не скоро, ох, не скоро увидит своего Марата. Запасайся терпением на годы. Как верно разгадала тетя Вася эту страшную беду в самом начале...

8

Никто еще ничего толком не знал и в то же время все знали почти все, раз началась общая перегруппировка войск Третьего Украинского.

Целую неделю корпус генерала Шкодуновича странствовал в ближнем тылу, останавливаясь на дневки в окрестных молдавских балках. Дивизия, в которой служила Полина Карташева, сдала свой плацдарм соседней армии и тоже была выведена в резерв. Отдохнув немного, батальоны провели учения в десяти километрах от Днестра. Неподалеку местные крестьяне молотили; цепами кое-как собранную пшеничку, а на сером поле дивизионные саперы имитировали артподготовку, химики ставили дымовую завесу, автоматчики ходили в атаку волнами за «огневым валом».

На следующее утро расположились в. голом овраге: ни деревца, ни кустика, одна выгоревшая трава в натеках глины. После зеленого днестровского берега тут было до того тоскливо, что и концерт армейского ансамбля, и кино не подняли настроение Полины. Хорошо, что простояли всего двое суток, и снова в путь-дорогу. Опять покачиваются на разъезженных ухабах крытые «студебеккеры» и вконец изношенный горьковский автобус медсанбата. Шли всю ночь напролет — на дорогах то и дело возникали такие пробки, что лишь генералам и подчинялись эти встречные потоки войск и обозов, совершающих свои загадочные эволюции под покровом темноты.

Едва забрезжил рассвет, колонну остановили на хуторе близ Тирасполя. Вот когда стало окончательно ясно, что дивизия идет на Кицканский плацдарм, о котором только и разговору на всех привалах. Теперь уже не оставалось никаких тайн, кроме одной: в какой именно день и час грянет новая битва на юге.

Утреннее чистое солнце медленно всплывало из-за древней зубчатой стены Бендерской крепости, темневшей на том берегу Днестра. Как ни мало разбиралась Полина в военной истории, но и она помнила со школьных лет, что эти места навечно связаны с победами русского оружия. Год назад, преследуя немцев, отступавших к Днепру, дивизия прошла мимо Полтавы, и вот уже Бендеры, где отсиживался разбитый петровскими полками Карл X. А там, впереди, на Дунае, еще Измаил. Поневоле ударишься в исторические сравнения.

Полина подумала о Богачеве, о Сергее Митрофановиче. Где они теперь? За последнее время снова перемешались все части и соединения, — кажется, и не отыскать друг друга в этой массе людей и машин. Тем более, не скоро вытянешь счастливое письмецо из «тиражного колеса» полевой почты, в котором скопились миллионы весточек из дома... На исходе еще одно лето: Марат готовится идти в седьмой класс. Могла ли она предположить в сорок первом, уезжая на фронт, что сын без нее закончит семилетку. Она же свято верила, что расстается с ним только до весны. Но уже целая череда весен пролетела журавлиной поднебесной вереницей. Кто их вернет тебе, Полина? Ах, не о том речь! Важно, что ты столько отшагала и жива, здорова. Вот стоишь перед этими Бендерами, за которыми, как видно, последний перегон войны...

— Товарищ капитан.

Полина обернулась: к ней неслышно подкралась Ольга.

— Что у тебя?

— Товарищ капитан, а на меня все-таки произвели начет за шинель и рваную плащ-палатку.

— Не будешь забывать казенные вещи на дневках.

— И мне придется платить за них целый год. А если война кончится через полгода?

— Тогда спишут в счет победы.

— Вы шутите. Но ведь это глупость.

— Ольга!

— Молчу.

— Я поговорю сама. Иди к Мелешко.

«Завхоз, он и есть завхоз, привык считать тряпки в районной больнице, — подумала она о замкомандира медсанбата. — Надо же, — начет на Ольгу! Да ей цены нет. С сорок второго под огнем. Кто ведет эту главную бухгалтерию на войне, тот знает, почем фунт лиха».

Ночью двинулись дальше. На тесных проселках-летниках грузовики больше стояли, чем шли. Только к утру показался берег, сплошь забитый войсками. Настоящий цыганский, табор. А где же мост? Полина сначала решила, что здесь брод, но, осмотревшись, поняла, что мост притоплен водой в целях маскировки.

Руководил движением сам командир корпуса Шкодунович, вокруг которого толпились полковники, подполковники, майоры. Обычно уравновешенный, немногословный, он был сейчас возбужден — нелегкая, видно, работенка у него на переправе. Шкодунович властно осаживал не в меру спешивших на плацдарм обозников, пропуская в первую очередь артиллерию, машины с боеприпасами, штабные автобусы.

Полина с девушками стояла около въезда на мост, терпеливо ожидая своей очереди. Комкор оглянулся на «студебеккеры», вытесненные с дороги, спросил комдива:

— А это еще чьи?

— Это мой санбат, — ответил коренастый полковник в солдатской пилотке набекрень.

— Хитрите все! Я же приказал оставить пока дивизионные тылы на левом берегу. Там, — он махнул рукой за Днестр, — без них негде яблоку упасть в тираспольских садах.

— Но, товарищ генерал...

— Я уже не генерал, а регулировщик. Командуйте-ка сами, я передохну немного.

Тут как раз он и увидел Карташеву с ее медсестрами.

— Ба-а, старые знакомые!.. Ну-с, опять встретились на переправе. Чем порадуете, уважаемые исцелители? Слыхал, отличились под Шерпенью.

— Тогда всем досталось, товарищ генерал, — напомнила Полина, имея в виду, что он сам был ранен.

— Досталось, — охотно согласился Шкодунович. — Это славно, что не унываете.

— Мы привычные, — бойко сказала Ольга.

— Вам сколько, если не секрет?

— Девятнадцать.

— Только-то? Я считал — поболе.

— Постарела на войне, товарищ генерал.

Шкодунович рассмеялся.

— Не скучно вам, наверное, с такими помощницами? — спросил он Карташеву.

— Иной раз слишком весело, товарищ генерал.

Ольга пропустила мимо ушей эти ее слова, но степенная Мелешко недовольно повела плечами. Генерал спросил Галину:

— Вы украинка, старшина?

— Да, потомственная.

— Давно воюете?

— Как наши подошли к Днепру, так я и пошла с ними.

— Это моя правая рука, — объяснила Полина. — Незаменимая хирургическая сестра.

— Славно. Ну-с, а вы? — обратился он к Люде Ивановой.

Молчунья смутилась, покраснела. Ольга ответила за подругу:

— Мы с ней рядовые сестры, товарищ генерал, и, конечно, заменимые в любой момент.

Шкодунович опять засмеялся, тепло оглядывая девушек. Оля уж вовсе осмелела и поинтересовалась:

— Долго еще, товарищ генерал?

— Воевать-то? Выйдем к батюшке-Дунаю, посоветуемся с ним.

— Дунай — река длинная, — вполголоса заметила Галина Мелешко.

— Не длиннее Волги, — подхватила Ольга.

— Согласен, товарищ «заменимая сестра». Вот мы и пройдемся по Дунаю от устья до верховья.

— Значит, долго еще.

— А мы прихватим у немцев побольше автомобилей, и махнем напоследок, — сказал Шкодунович и, встретившись глазами с Карташевой, кивнул в сторону девчат: с такой-де публикой не пропадешь. — Ну-с, товарищи, теперь уже до встречи на голубом Дунае!..

Было совсем светло, когда старенький автобус медиков переправился через Днестр и углубился в пойменный чистый лес. Дивизионный квартирьер остановил машину за буковой рощей, где начинались фруктовые сады.

— Настоящие райские кущи! — не удержалась Ольга, зачарованно осматривая поникшие от сладкого груза яблони, груши, ореховые деревья.

Тут были давно обжитые землянки 92-й гвардейской дивизии, которую сменили части генерала Шкодуновича. Все устроено домовито, по-хозяйски. Карташевой отвели просторную землянку на берегу старицы.

— Чем не дача? — рассуждала Оля, выкладывая инструменты, лекарства, бинты на готовые дощатые столики. — Попали-таки на дачу в конце лета! Отсюда и уходить-то не захочется.

Полине тоже понравилось новое место. Как ни хороша была поляна под Шерпенью, где стояли разноцветные ульи, но эти тенистые сады, отягощенные спелыми плодами, в самом деле только для дачников. Не верилось, что в двух километрах — передовая.

К вечеру вымыли топчаны, столы, каждую походную вещичку протерли мокрой тряпкой. Да и сами вымылись. Люда несколько раз ходила с трофейной канистрой за водой. Даже осенние цветы появились на столе. Не беда, что нет вазы, нашлась снарядная гильза. Оля притащила целый мешок разных фруктов: яблоки всех сортов, груши-дюшес, сливы, персики, грецкие орехи. И после вечернего пира, умаявшись, рано легли спать, благо никому не понадобились до самой ночи: продолжалось плотное заселение плацдарма еще одной армией — 57-й.

Так прошло несколько дней в томительном ожидании важных событий на Южном фронте. Кроме сонной перестрелки да редких огневых налетов со стороны Бендерской крепости, ничего не отмечалось. Лишь восемнадцатого августа разгорелся жаркий бой южнее садового массива, в котором находилась Полина с девушками. Она подумала: видно, начинается. Но в оперативном отделении штаба ей сказали, что это — разведка боем на участке левого соседа. И верно, через час опять все стихло: пушки замолчали, самолеты улетели, ружейная пальба унялась. Значит, придется еще немного подождать. Странно, Полина за всю войну не испытывала такого нетерпения — ни на Тереке, ни на Донце, ни на Днепре. Да что с ней?

На другой день штабной почтальон, худенький хлопчик Миколка, приставший к дивизии в сожженном украинском селе Лиховке, принес долгожданные письма. На этот раз их получили все. Полина обрадовалась, что и письмецо ее сына не затерялось.

Марат прислал новую карточку с трогательной мальчишеской надписью:

Карточка пошла по рукам. Оля долго рассматривала не по годам серьезного подростка.

— Очень симпатичный, — сказала она, передавая фотографию Галине. — А знаете что, Полина Семеновна, вы не стали бы возражать, если бы Марат женился на мне?

— Чего мелешь? — прикрикнула Галина. — Он еще школьник.

— Я подожду, куда мне спешить! И потом, подумаешь, велика между нами разница — пять с половиной лет. После войны и не такие будут браки. Нет, в самом деле, Полина Семеновна, лучшей снохи вам не найти на всем Третьем Украинском. Не станет ведь Марат жениться на тыловой кисейной барышне. Вы меня знаете, какая я дисциплинированная, уважительная...

— Тихая, — добавила Люда Иванова.

— В тихом-то омуте черти водятся. — Ольга коротко покосилась на Люду.

— Хорошо, я подумаю, Оля, — в тон ей ответила Полина.

— Не прогадаете.

— Скажите, Полина Семеновна, а Марат не похож на отца? — спросила Галина, возвращая фотографию.

— Разве характером.

— Вы никогда не рассказывали, как вышли замуж.

— Да-да, расскажите, Полина Семеновна! — поддержала ее Ольга. — Ну, пожалуйста, хотя бы немножко, Полина Семеновна...

Девушки знали только одно: ее муж, капитан Смирнов, был артиллеристом и погиб на Хасане — по времени его злая участь совпадала с военными событиями на востоке. Больше они ничего не знали. Больше им ничего и знать не нужно. Но как она выходила замуж — это совсем другое дело. И Полина, то ли под настроение, то ли уступая девичьему любопытству, рассказала сегодня о тех неимоверно далеких временах.

Она познакомилась с Борисом в летние каникулы в маленьком уральском городке, где, впрочем, был уже аэродром Осоавиахима. Вот на аэродроме и познакомились. Тогда лучшими девушками считались первые парашютистки. Ну и она тоже училась прыгать с вышки, потом с самолета У-2. Борис, окончив военную школу, приехал в отпуск к своим родителям и частенько бывал на летном поле за городом. Новые подруги завидовали ей, Полине, что этот юный красивый командир с двумя кубиками на петлицах выбрал из всех девчат-осоавиахимовок именно нездешнюю студентку. По. вечерам они пропадали в кино: смотрели последние немые фильмы (не зная еще, что кино скоро заговорит во весь голос). Вернее, больше смотрели друг на друга под сбивчивый аккомпанемент старенького клубного пианино. В конце отпуска Борис сделал предложение. Она отказала: слишком мало времени прошло со дня их знакомства, к тому же надо закончить образование, прежде чем выйти замуж. Они расстались, да ненадолго. Борис получил назначение в бывший губернский город, где она жила с детства. Так судьбе угодно было свести их наново. И уж на этот раз отказать такому парню она не решилась, поняв, что любит его. Тетя Вася, ее воспитательница, проворочалась всю ночь и утром сказала: «Ладно, иди, но помни, что вторая любовь случается только в книгах. Все наши бабьи беды происходят от первой ошибки в молодости». И они всплакнули теперь вдвоем, как и полагается накануне свадьбы. Через неделю в деревянном флигельке на берегу Урала собрались сослуживцы Бориса, артиллеристы, и ее однокурсницы-медички. Пели походные боевые песни, танцевали модные фокстроты. Песни нравились тете Васе, однако этих танцев она не одобряла и в заключение попросила гармониста сыграть «Барыню». Как она отплясывала, будто не ее Поленька, а она сама выходила замуж...

На лестнице, ведущей в землянку, послышались чьи-то шаги. Оля и Мелешко переглянулись: кто бы мог быть ночью?

— Не помешал? — спросил Богачев, приподняв угол одеяла, которым был занавешен вход.

— Помешали, — дерзко ответила Ольга.

— Решил навестить в поздний час, завтра будет некогда. — сказал он значительно.

И все поняли, что завтра наступление.

— Чем бы угостить вас, Валентин Антонович? Хотите нашего компота? — предложила Полина.

Майор залпом выпил кружку холодного компота из свежих фруктов.

— Эх, жаль, некому будет собирать яблоки! Пушкари, конечно, постараются, уж они потрясут эти сады, а собрать такую массу падалицы пехоте будет недосуг.

Полина чувствовала себя неловко, когда являлся Богачев: сразу пропадала вся ее солидность, и она, несмотря на годы, оказывалась в роли самой младшей из девчонок, не зная, чем и как занять великовозрастного кавалера. Он не раз выручал ее, выручил и сегодня:

— За вами, Полина Семеновна, шел посыльный штадива, я вернул его, сказав, что сообщу о вызове.

— Да? Тогда нужно идти.

— Идемте, мне по пути.

Девушки понимающе заулыбались, она же всерьез поверила, что ее ждут в штабе дивизии.

Богачев простился с девушками до скорого свидания в Кишиневе и быстро вышел из землянки вслед за Полиной.

Августовская ночь была на диво хороша. Уставшие от непосильной ноши тираспольские сады мирно забылись, задремали под высоким, в бесчисленных звездах, росным небом. Богачев тронул Полину за локоть, она приостановилась.

— Никто вас никуда не вызывал. Так что извините меня за маленький обман. Между прочим, ваша дивизия пока во втором эшелоне. Завтра с утра начнут другие.

— Стало быть, завтра?

— Заряженное ружье должно наконец выстрелить.

— Но вы-то куда направляетесь, Валентин Антонович?

— К своему подшефному генералу Шкодуновичу.

— Как, майор шефствует над генерал-майором?

— Не ловите на слове. Командовать корпусом не собираюсь. Это мы в штабе армии называем подшефными тех комкоров, у которых чаще всего бываем по долгу службы... Не сердись, Полюшка, я не мог не увидеть тебя сегодня.

Он впервые обратился к ней на «ты». Полина искоса, украдкой посмотрела на него. До чего же похудел, вытянулся за лето, как зеленый паренек.

— Берегите себя, Валентин Антонович.

— Это в обороне разведчики охотятся за каждым «языком», а в наступлении знай отсчитывай готовеньких пленных.

— Все равно будьте осторожны... — Она вдруг обняла его с девчоночьей неловкостью, наспех поцеловала в щеку. — Ну, ступайте.

Он удержал ее за плечи, крепенькие, уютные, и она, не в силах противиться ему, повиновалась его ответному порыву. Он целовал ее неспешно, бережно, любуясь ее лицом, будто освещенным пе́рловой плиточкой зубов.

— Да ступайте же... — умоляющим голосом сказала она и отстранилась.

Он безвольно отпустил ее, начал закуривать. А она принялась тщательно одергивать гимнастерку, которая всегда рельефно облегала ее невысокую грудь, гибкую талию, крутенькие бедра. «Как идет ей военная форма», — подивился он. Полина хотела поправить волосы. Но где пилотка? Совсем потеряла голову!

Он поднял с травы пилотку.

Она несмело протянула руку, боясь приблизиться к нему даже на полшага. Так они постояли друг против друга на расстоянии, и Полина, отрезвев окончательно, сказала уже тоном старшей:

— Иди, Валентин, отдохни перед боем.

— Какой тут сон! Скорей бы рассветало.

— У меня завтра тоже нелегкий день, — добавила она и пошла к своим девчатам, еще не знавшим не только поздней, но и первой заоблачной любви.

9

Утро 20 августа 1944-года.

Оно тяжело вставало, по-солдатски разгибаясь в полный рост, над затянутым туманцем, седым Днестром, над спящими в тени тираспольских садов траншеями, над зубчатой стеной угрюмой Бендерской крепости, над темной конусообразной высотой «150» — «Суворовой могилой», над синими в переливчатой дали бессарабскими холмами.

Но вот белое августовское солнце уже высветило сторону противника до последнего деревца на кряжистом увале, до самой малой делянки виноградника на ближнем косогоре. Низовой ветерок смахнул с лица земли ночную испарину. Небо засияло пронзительной голубизной прощальных дней лета. И на душе сделалось так же ясно, свежо, прохладно, как и в природе.

Полина стояла около землянки, наслаждаясь утренним покоем в мире. Вдруг плеснулось где-то за лесом отдаленное «ура». Потом еще, за окрестными садами. Еще — совсем близко. Громкое «ура» перекатывалось из края в край, словно на параде, встречные волны эха сшибались над всем плацдармом, не утихая. Одно «ура» — и ничего больше, как в суворовские времена перед штыковой смертельной схваткой. И ни единого выстрела с немецкой стороны: немцы, ошеломленные происходящим, наконец-то с опозданием поняли, что наступает час решающего сражения.

Полина догадалась, что это во всех полках зачитывают обращение Военного совета Третьего Украинского фронта.

Когда заключительное эхо погасло за рекой, установилась иная, напряженная тишина вокруг. На командных и наблюдательных пунктах — от фронтового до полковых — часы, сверенные накануне, синхронно отсчитывали последние минуты. Не поддаваясь нетерпению людей, часовые стрелки слишком медленно приближались к цифре восемь.

И разом, с шумом рассекая упругий, застоявшийся воздух, жар-птицами взмыли к небу сигнальные ракеты. И качнулась, уходя из-под ног, земля. И ударили наперебой дивизионы PC, а за ними тысячи пушек, гаубиц, минометов... Полина торопливо оглянулась: ее девушки выбегали из землянки, проспав самое начало.

В первые секунды еще различались залпы отдельных ^:батарей, но потом все соединилось в монолитный гул вулканической силы — говорить стало невозможно. Били орудия всех калибров. И сам командующий артиллерией фронта генерал Неделин вряд ли мог сейчас сказать, где тут звонкие подголоски сорокапятки, где голосистые трехдюймовки, а где басы шестидюймовок. Обвальный грохот был невыносимым.

Ольга показала в небо: там плыли, косо перечеркивая большое солнце, длинные вереницы штурмовиков и бомбардировщиков. Но плыли они бесшумно, точно планеры, скользящие по воздушному течению. И бомбовых ударов никто не слышал, хотя самолеты бомбили рядом. Левее Бендер высоко вздымались тучи мельчайшей пыли: она не успевала оседать и, ширясь, охватывала весь запад.

Полина посмотрела на землю, сплошь усеянную яблоками, грушами, ранетками, орехами. (Богачев оказался прав — золотой падалицы сколько угодно, да собирать некому.) Совсем недавно такие грузные, сады налегке раскачивались от буйного наката взрывных волн, которые то немного ослабевали, когда стреляли, как видно, из-за леса, то девятым валом обрушивались на яблони, когда пушки били невдалеке.

Шел второй час артиллерийской подготовки. Вернувшись в землянку, Полина велела девушкам заняться делом, очистить от пыли столы и топчаны. Однако уборка оказалась совершенно бесполезной: сухая глина тонкими струями пробивалась меж потолочных бревен, стекала на пол.

На сто пятой минуте пушечная канонада оборвалась. Но тут же, как мощный аккорд, заключающий орудийную фугу, слитно загремели гвардейские минометы...

Артиллерия сказала свое веское слово. Настал черед пехоты. Кому довелось видеть, как она вымахивает из траншей за огневым валом, тот до конца жизни не забудет этой святой минуты. Полина представила себе общую атаку на всем плацдарме и опять прислушалась: только частые всплески ружейной пальбы да сухой треск ручных гранат. Потом и это все отдалилось. Теперь пушки стреляли, казалось, вяло. Зато самолеты непрерывно гудели над лесом: натужно — те, что в строю шли на бомбежку, и заливисто, весело — что возвращались за Днестр врассыпную.

Раненых еще не было. Полина строила всякие догадки: или дивизия до сих пор находится во втором эшелоне и командир корпуса Шкодунович ждет удобного момента, чтобы ввести ее в прорыв; или немцы уже выбиты из траншей в чистое поле, и тогда скоро надо будет собираться в путь... Поодаль грохнуло несколько снарядов. «Бендерские», — безошибочно отметила для себя Полина. Да, Бендеры ожили. Занимая выгодное положение на правом фланге наступающих, бендерская артгруппа немцев усилила фланкирующий огонь. «Видно, тут, у нас, дело может затянуться», — огорчилась она за генерала Шкодуновича.

Полина знала, что в первые часы наступления, когда солдаты атакуют одну траншею за другой, больше всего потерь. Как ни старательно вспашет землю артиллерия, как ни щедро забросает ее бомбами авиация, но все же именно матушке-пехоте всякий раз приходится, ломать отчаянное сопротивление врага, чтобы полностью расчистить дорогу танкам. Это уже потом, на оперативном просторе, танки и пехота поменяются ролями. А сейчас все надежды на царицу полей.

Раненых привезли поздно вечером. И с этого часа Полина потеряла счет времени.

По числу, а главное, по характеру ранений она убеждалась в том, что на поле боя доходит до рукопашной. Никто в войсковом тылу, кроме медиков, не чувствует так остро, почти физически, весь драматизм происходящего. Верно заметил Богачев: военным хирургам достается самая горечь победы.

Командир санбата прислал в помощь Карташевой еще трех сестер, молодого врача Афанасьева, который и сообщил, что весь батальон прибудет на КП завтра утром. Афанасьеву отвели соседнюю землянку — ее только что освободили офицеры штаба, выехавшие на передний край. Полине стало полегче, хотя раненые все прибывали.

Пожилой, лет пятидесяти, старшина был ранен осколком в правую руку. Когда Полина, осмотрев рану, стала перевязывать, он сделал усилие над собой и улыбнулся.

— Не узнаете, товарищ капитан?

— Разве мы встречались раньше?

— Не помните?.. Оно, конечно, сколько нашего брата проходит через ваши рученьки. А я помню, как сейчас, тот Аульский плацдарм у самого Днепродзержинска. Вы еще отпаивали меня молоком, раздобытым у хозяйки... Видите, выжил, вернулся в дивизию. Легкая у вас рука, товарищ капитан, дай вам бог здоровья.

— Спасибо, — с той же простецкой добротой сказала она, улыбаясь ему в ответ.

— Неужто я теперь отвоевался, товарищ. Капитан?

Она помрачнела, но скрывать не стала:

— К сожалению, да.

— Отвоевался... Я сразу понял, когда меня резануло в локоть. Ну, да поживу остаток левшой. Жалко, поиграть не придется больше.

— Вы что же, гармонист?

— Сызмала. Когда ходил в парнях, то равных не было в округе. Потом играл на чужих свадьбах. Да, выходит, отыгрался...

— Извините. — Полина отошла к другому раненому. На топчане полулежал, привалившись к земляной шершавой стенке, мертвенно бледный молодой солдат, тоже, как видно, из саперов. Около него суетилась Ольга: она сделала укол, распахнула гимнастерку до маленькой, но глубокой ранки под ключицей и размотала мокрую от крови обмотку на левой ноге. Полина начала обрабатывать раны.

— Люда, — позвала она Иванову, — предупредите шофера, чтобы никуда не отлучался. Скоро будем отправлять автобусы в армейский госпиталь.

Солдат, широкоплечий, белокурый молодец, то сдержанно постанывал, то замолкал, стесняясь женщин.

— Ничего, голубчик, до свадьбы заживет, — пыталась ободрить его ласковая Ольга.

— А ты пойдешь за такого, безногого? — спросил он, уставившись на нее до того светлыми глазами, что в них и смотреть-то без слез было невозможно.

— Ясно, пойду.

— Киркаешты, Киркаешты... Столько отшагал по минным полям — и оступился на каком-то разъезде. Если бы еще под Бендерами — куда ни шло... Что, доктор?

— Полежите до осени.

— Мне бы надо довоевать, они моего отца повесили, а над сестричкой... — Он не договорил, стиснул зубы от боли.

Когда отправили в тыл всех тяжелых, Полина присела поесть. Было за полночь. Бой, кажется; совсем отдалился влево. Значит, прорвать, немецкую оборону тут, под Бендерами, не удалось... Этот богатырь-сапер жалел сегодня, что «оступился» на мало кому известном разъезде Киркаешты, Удивительно это солдатское пристрастие, к историческим местам: будто легче оттого, что тебе не повезет у самых стен знаменитой крепости. Русская натура — умирать, так на виду у всех... А где сейчас Валентин? Где Сергей Митрофанович? Только бы военная судьба оградила их, дело же идет к концу. Нет более несправедливой смерти, чем смерть на пороге победы... «Что это я? — спросила себя Полина. — Устала от бесконечных людских страданий? Но сентиментальность противопоказана врачу».

— Галина, Ольга, ложитесь-ка на часок-другой, мы с Людой подежурим.

— Лучше бы вы, Полина Семеновна, отдохнули, — сказала Мелешко.

— Я прилягу на рассвете.

Она вышла наверх подышать свежим воздухом. На севере, под Бендерами, сухо посверкивали оранжевые вспышки орудийных выстрелов: оттуда били вдоль фронта, на юг, где разметалась по горизонту огненная накипь. Еще дальше подрагивало высокое лимонное зарево, которое доставало, может быть, до самого Черного моря. Не днем, а ночью всего лучше ориентироваться в ходе наступления: ночное небо зеркально отражает события на земле. Полина теперь не сомневалась, что немецкий фронт, прорван именно там, на юге, который сплошь охвачен этим адовым сиянием.

Из гущи сада вымахнули, одна за другой, магниевые вспышки. Полина с опозданием кинулась в ход сообщения. Однако новой батарейной очереди не последовало. Она снова поднялась по сыпучей лестнице и долго смотрела в сторону крепости, откуда только что пальнули для острастки по тихому войсковому тылу. Было непонятно, на что еще надеялись немцы, любой ценой удерживая Бендеры, которые не сегодня-завтра будут окружены намертво.

Командующий фронтом опять почувствовал недомогание, как в июле. Выручал лишь душевный подъем, царивший на передовом командном пункте.

К исходу двадцатого августа 37-я армия Шарохина и 46-я армия Шлемена взломали оборону противника на главном направлении — до сорока километров в ширину и более десяти километров в глубину. Только на участке 57-й армии Гагена,наступавшей в районе Бендер, дела шли хуже. Корпус генерала Шкодуновича хотя и овладел первой линией траншей, отбросив немцев за железную дорогу, но дальше продвинуться не мог. Да и вся 57-я армия не выполнила ближайшую задачу. Это огорчало Федора Ивановича Толбухина, тем паче, механизированные корпуса опаздывали с выходом в район прорыва. (Сказывалось чрезмерное уплотнение войсками не ахти какого плацдарма.)

Вечером, подписав донесение в Ставку, Толбухин распорядился подготовить новый командный пункт: в целом наступление развивалось успешно, и надо было не отставать от войск. До сих пор он находился близ приметного Кицканского монастыря. Был даже соблазн подняться на колокольню, откуда, по словам артиллеристов, можно видеть чуть ли не все поле боя. Командующий артиллерией генерал Неделин не удержался, влез на самую верхотуру. Немцы в Бендерах заметили движение на колокольне, ударили из пушек. Генерал со своими наблюдателями по-ребячьи кубарем скатился вниз по шаткой лестнице. Как ни любил его Федор Иванович за талант, за храбрость, но в сердцах отругал за легкомыслие.

И вот настало время покинуть этот монастырь, от которого пошло название плацдарма.

Только-только забрезжил рассвет двадцать первого августа, как бои разгорелись еще жарче. Второй день обычно переломный в ходе наступления. Толбухин выслушивал да телефону командармов, сам наносил обстановку на карту, задумывался на минуту, вставал, подходил к стереотрубе взглянуть хотя бы на то, что видно, и снова шел к рабочей карте, густо испещренной свежими пометками. Иногда он прикрывал глаза ладонью, чтобы мысленно окинуть всю панораму наступления. Там, далеко на северо-западе, денно и нощно атакуют неприятеля войска Второго Украинского под началом Малиновского; в центре искусно демонстрирует активные действия 5-я ударная армия Берзарина на Кишиневском направлении; и здесь, на левом фланге, бьются три армии, собранные в кулак. Эта его, толбухинская, тройка должна лихо завернуть навстречу Малиновскому и отрезать последние пути отхода армейской группировки Фриснера. Лишь бы не упустить ее в Румынию. Лишь бы поскорее замкнуть кольцо за Кишиневом.

Была надежда еще на то, что немцы, начав войну в высоком темпе, утратили свою маневренность после крупных поражений, а под конец войны стали вовсе неповоротливыми. Судя по замедленной реакции генерала Фриснера, он не решался снять дивизии с неатакованных участков и бросить их в места прорыва. Этим нужно воспользоваться: грубая ошибка противника восполняет какой угодно недостаток сил.

Может быть, потому Федор Иванович и был смущен, когда ему доложили, что против 37-й армии немцы перешли в контратаку большой массой танков.

— По-видимому, тринадцатая танковая дивизия, которую они держали в резерве, — говорил начальник штаба фронта Бирюзов.

— Немедленно поверните туда все стволы тяжелой артиллерии, — приказал Толбухин. — Пошлите авиацию.

«Спохватился-таки Фриснер», — подумал он. А вслух произнес с досадой:

— Мы с вами виноваты.

Бирюзов не возражал. Да, надо было еще вчера нанести удары с воздуха по немецким резервам. Грех не заметить целую танковую дивизию на подходе к фронту.

— Вы согласны со мной, Сергей Семенович? — спросил Толбухин.

Бирюзов утвердительно наклонил голову.

— Я сейчас порадовался тому, что Фриснер недальновиден. Но мы с вами тоже хороши! Всю авиацию двинули на тактические цели, словно позабыв о целях оперативных. Утюжим без конца траншеи... Нет-нет, тут воздушная армия ни при чем, генерал Судец действует выше всех похвал. Это мы с вами, мы... — Толбухин круто повернулся к рабочей карте. — А где седьмой мехкорпус Каткова?

— Он потерял время на переправе. Отвесный берег с ходу не одолеешь.

— А как одолел четвертый мехкорпус Жданова?

Бирюзов опять же молча согласился.

— Передайте мой приказ Каткову: всеми силами поддержать стрелковые дивизии Шарохина, не дожидаясь, пока Неделин пушками остановит танки. Действуйте.

— Есть, — козырнул начальник штаба и вышел.

Толбухин устало склонился над расцвеченной картой. Да, второй день — верх напряжения всех сил, моральных и физических. Что-то откладывать на завтра, на третий день, никак нельзя, ни в коем случае. Завтра клещи двух фронтов должны начать сжиматься, и с такой скоростью, чтобы «улов» не ушел ни в Прут, ни в Дунай. На юге десантные полки готовы с помощью речной флотилии с боем форсировать Днестровский лиман. Вообще, крайний юг особого беспокойства не вызывает — там румыны, которых Фриснер оставил на произвол судьбы. Важно тут, в районе Кишинева; не упустить шестую немецкую армию. Опять эта «шестерка»! Немцы проиграли ее на Волге вместе с Паулюсом. Но потом присвоили тот же номер заново сформированной армии. Однако и она вскоре была разгромлена на Днепре. И вот еще одна шестая — в третьем варианте — должна найти себе могилу на Днестре. Если уж удачно биты первые две немецкие ставки на «шестерку», то и эта, последняя, будет, конечно, бита в ближайшие дни...

Федор Иванович взял телефонную трубку. Докладывал Бирюзов:

— В четырнадцать ноль-ноль седьмой мехкорпус введен в прорыв.

— Вот так... — глубоко вздохнул командующий.

Наконец-то оба механизированных корпуса начали развивать прорыв в глубине немецкой обороны. (13-я танковая дивизия притормозила наступление, но остановить его была не в силах.)

Федор Иванович задержал взгляд на Бендерах — последнем опорном пункте Фриснера. Года полтора назад его, Толбухина, пожалуй бы, смутило, что в тылу остается крепость, занятая противником. А сейчас он только поморщился от неудовольствия и решил: «Недолго просидят за каменными стенами». Он еще утром распорядился, чтобы 57-я армия наступала без оглядки на Бендеры, оставив одну из дивизий Шкодуновича для блокирования крепости.

В ожидании новостей Федор Иванович прилег отдохнуть. Он приучил себя на фронте засыпать в любых условиях, когда выкраивал часок-другой. Но сегодня сон не шел: перед глазами плыли номера дивизий, корпусов, армий, длинные пучки красных стрел, что сходились за Кишиневом, и в зубах навязшие бессарабские названия сел и хуторов, через которые, не сбавляя хода, должны пройти танки Жданова и Каткова... Нет, не удастся ему смежить глаза, пока не замкнется наглухо кольцо окружения.

Непривычно коротки южные сумерки. Едва закатилось в дымной немецкой стороне на редкость пропыленное августовское солнце, как загустела тушью вторая ночь наступления. От нее Толбухин ждал многого. И не ошибся. Вскоре на КП вернулся начальник разведки фронта с добрыми вестями: противник поспешно отступает к берегам Прута. Ночь — излюбленное время всех отступающих. Однако что на Кишиневском направлении?

— Думаю, с часу на час и там начнется общий отход, — сказал генерал-разведчик.

В ту же минуту позвонил командующий Пятой ударной армией Берзарин:

— Немцы сделали попытку оторваться под покровом темноты. Не удалось! Переходим к преследованию...

Федор Иванович поздравил командарма с хорошей новостью, легко поднялся из-за столика на козлах. Теперь ему не сиделось, когда весь фронт пришел в движение. Час назад седьмой мехкорпус, действуя на более коротком радиусе, с ходу вырвался на пути отступления кишиневской группировки немцев, а левее его четвертый мехкорпус Жданова смело развернул свои бригады на северо-запад, встречь подвижным соединениям Второго Украинского. И уже не только на штабной карте, на самой бессарабской земле отчетливо виделся большой котел, в который неминуемо угодит шестая армия господина Фриснера.

— Готовитесь к переезду на следующий командный пункт, — сказал Толбухин Бирюзову.

— Не подождать ли рассвета, Федор Иванович?

Толбухин лукаво оглядел его: куда девался штабной лоск у молодца, — пышные волосы и те повяли за двое суток, глаза воспалены, будто в лихорадке.

— Хорошо, тронемся утром, — согласился он. И добавил в шутку: — Говорят, что утро мудренее, но и мудрость этой ночи вы не преуменьшайте, Сергей Семенович. Вот так...

За ночь мехкорпуса продвинулись далеко вперед, сжимая танковое кольцо западнее Кишинева. Тем временем головные отряды стрелковых дивизий, посаженные на грузовики, преследовали немцев по всем проселкам и большакам, над которыми клубились тучи белесой пыли.

Рано утром Бирюзов, немного посвежевший и, как обычно, подтянутый по-курсантски, доложил командующему фронтом последние донесения командармов и комкоров. В конце своего лаконичного доклада он осекся.

— Что еще? Выкладывайте все, — сказал Толбухин, заметив его заминку. — Ну-ну, не томите душу.

— Погиб генерал Потехин... Очень тяжело ранен полковник Родионов...

— Как? Когда? — Федор Иванович грузно облокотился на походный столик, не веря, не желая верить тому, что́ на войне может случиться с каждым в любой момент.

Бирюзов в нескольких словах рассказал о двух разных бедах. Генерал Потехин, заместитель командира четвертого мехкорпуса, лично повел одну из бригад и был сражен в атаке. А полковник Родионов находился на переднем крае южнее Бендер, где и попал под сильный артобстрел.

— Жаль, очень жаль... — Толбухин горестно покачал крупной головой. — Сергея Митрофановича Родионова я знаю с гражданской войны. Совестливый человек. Вместе ходили на белополяков: я тогда служил в полевом штабе пятьдесят шестой дивизии, он комиссарил у нас в лучшем полку. Может, выживет...

— Все готово к переезду, — напомнил Бирюзов.

Федор Иванович встал, окинул скользящим взглядом свое короткое пристанище, взял генеральскую фуражку, но не надел ее и натруженным солдатским шагом направился к машине.

Колонна штабных автомобилей, сопровождаемая автоматчиками, двинулась на запад. Шоферы долго рулили меж бомбовых зияющих воронок, огибая их, но потом, когда выехали на ровную дорогу, набавили ход. Упругая волна утреннего ветра набежала с юга. Федор Иванович подставил лицо под черноморский ветер, чтобы немного освежиться после бессонной ночи.

Наступал день третий Ясско-Кишиневской битвы.

10

А в районе Бендер немцы все еще держались.

И корпус генерала Шкодуновича, отражая контратаки, вел бои за каждую высоту, за каждый хуторок. Вечером двадцатого августа его полки ворвались на южную окраину села Хаджимус, овладели разъездом Киркаешты, что находился на первой линии немецкой обороны. Затем, двадцать первого августа, было потрачено много пороха и сил на штурм высоты «150» — «Суворовской могилы». Только с помощью массированного огня, включая дивизионные залпы «катюш», удалось наконец взять эту высоту, на которой был поднят красный флаг.

Утром двадцать второго августа были освобождены три новых населенных пункта и среди них крепкий орешек — Танатарь. Хотя уже и наметилось окружение Бендерской крепости, однако сдержанный, деликатный Шкодунович еле скрывал свое раздражение: такого не случалось у него, чтобы на выполнение ближайшей задачи первого дня наступления ушло целых двое суток. Да, не всякий раз удается воевать «по таблице умножения», как называл комкор плановую таблицу боя, где все расписано по клеточкам.

Находившийся вместе с ним майор Богачев пытался успокоить расстроенного генерала:

— Сегодня пойдем ходом, я уверен. Пятнадцатая пехотная дивизия немцев почти разгромлена, двести пятьдесят седьмая держится на волоске.

— Вы неисправимый оптимист, — усмехнулся Шкодунович.

Он хорошо знал майора, который служил в корпусе и был выдвинут в штаб армии весной. Да кроме него хватает армейских «уполномоченных» в эти дни. Такое повышенное внимание держит всех на НП в двойном напряжении.

— А где Родионов? — спросил комкор Богачева.

— Ушел на передовую.

— Это уж он напрасно под занавес-то. Взял кого-нибудь?

— Моего старшину-разведчика.

— Какой неугомонный мужик Сергей Митрофанович...

Позвонили с НП командующего армией. Комкор подумал, что его вызывает сам командарм, и невольно подтянулся, готовый выслушать очередную нотацию. Но звонил начальник штаба.

— Извините, не узнал.

— Не мудрено, Николай Николаевич, мы тут все охрипли.

Наштарм мягко попросил комкора подтвердить, полностью ли очищен Танатарь.

Не глядя на карту, Шкодунович доложил обстановку на шесть ноль-ноль и подождал, что скажет ему в ответ начальник штаба армии.

Но тот уже опустил трубку.

Богачев вопросительно глянул на Шкодуновича.

— Довоевались. Наверху даже не верят нам, что мы в этом Танатаре... Свяжите-ка меня со сто тринадцатой, — сказал он дежурному телефонисту.

И в это время ожили сразу все телефоны. Комдивы бодро докладывали, что немцы начинают отступать на Балмаз, Скрофу, господский двор Урсоя.

— Не терять соприкосновения ни на минуту, — отвечал он каждому из комдивов. — Смело преследовать противника буквально на его плечах!..

Генерал ладонью отер пот с лица, зорко посмотрел на запад и живо повернулся к Богачеву.

— Ну-с, лед тронулся, Валентин Антонович. Брешь для пятьдесят седьмой армии пробита.

Вскоре командарм ввел в дело девятый стрелковый корпус, давно ожидавший своего часа во втором эшелоне. Оттесняя дивизии Шкодуновича вправо, свежие части на ходу втискивались в боевой порядок, чтобы занять положенное место в общем наступлении.

Артиллерия снималась с огневых позиций. Густые косяки штурмовиков, не снижаясь, пролетали над бывшим полем боя. Автомобильные обозы вытягивались из-за укрытий на ближние проселки. Штабные машины, непрерывно сигналя, шли в обгон растянувшихся колонн, пытаясь не отстать от головных подвижных отрядов. Вся 57-я армия, воевавшая на Волге под началом самого Толбухина, бойко наседала на отходящих немцев, которые еще не знали и не ведали, что для них уготован приличный «котелок» за Кишиневом.

И только бендерская «подкова» оставалась неразогнутой. Но сейчас уже никто не обращал на нее внимания, кроме, тех усиленных батальонов, что должны взять крепость штурмом.

Полина встала сегодня чуть свет. Сходила на днестровскую старицу, умылась. Почти рядом с берегом, в зеленом омуте, резво плескалась малая рыбешка, летали, кружились над белыми лилиями синие стрекозы. Какая благодать! Лишь со стороны Бендер не часто бил одинокий пулемет, да где-то далеко на юго-западе ухали вразнобой пушки.

Ночью все офицеры штаба дивизии покинули обжитое местечко в притихшем саду. Значит, сегодня очередь за медиками.

Полина разбудила девчат, сильно уставших за вчерашний день: раненых было много, как всегда в пору затянувшихся наступательных боев в глубине немецкой обороны.

Галина Мелешко соскочила тут же, едва Полина коснулась рукой ее плеча. Люда Иванова молча поднялась, стала одеваться. Но Ольгу пришлось долго тормошить, она никак не могла проснуться.

— Опять не дали досмотреть такой чу́дный сон, — виновато сказала Оля, очнувшись.

Полина с улыбкой покосилась на свою любимицу.

— Скоро мы, как видно, отправимся в путь-дорогу. Готовьтесь, девочки.

— А разве Бендеры уже взяли? — сладко потягиваясь, спросила Ольга.

— Что, проспала такую крепость? — с ехидцей заметила Галина.

— В самом деле, Полина Семеновна?

— Да нет, там еще немцы. Но слева боя почти не слышно...

Она не договорила: поодаль от землянки разорвалось несколько снарядов. Качнуло буковый накат, посыпалась глина на пол.

— Тебя поздравляют с добрым утром, — сказала Ольге молчунья Люда Иванова.

Не успели они что-нибудь поесть, чтобы не идти на кухню до обеда, как подошел трофейный «штейер». Его увидела умывавшаяся на лестнице Ольга.

Когда Полина вышла из землянки, около раскрашенной под осенний лес машины толпились уже врачи. Был здесь и командир медсанбата.

— Что случилось, товарищ майор? — обратилась она к нему, тревожно подумав о Богачеве.

— Опасно ранен в грудь полковник Родионов.

Она охнула, переменилась в лице:

— Надо сейчас же делать операцию!

— Генерал Шкодунович приказал вызвать главного хирурга армии.

— Лучше бы доставить полковника в госпиталь: там все условия. А то пока мы ждем... Разрешите, я отвезу его?

Командир батальона заколебался.

— Это мой долг, товарищ майор. Полковник Родионов воевал в гражданскую войну вместе с моими родителями.

— Ладно, поезжайте, Полина Семеновна.

Раненого осторожно перенесли в санитарную машину. Полина забежала в землянку, взяла все необходимое, простилась с Галиной и Людой Ивановой. Уже из автомобиля она увидела по-детски растерянную Олю, пожалела, что в спешке не попрощалась и с ней. Ну да к обеду вернется...

— Пожалуйста, потише на ухабах, — сказала она шоферу.

Тот согласно кивнул головой, не отрывая глаз от пойменной разбитой дороги, по которой двигались встречные грузовики. Они прижимались к самой обочине, уступая путь закрытой машине с красным крестом на ветровом стекле.

Сергей Митрофанович лежал на широкой полке, обтянутой серым дерматином, и на чистой белой подушке, заботливо подложенной ему под голову. Он то неразборчиво, скороговоркой бредил, то умолкал. Его гладко выбритые щеки, на которых обычно поигрывал румянец, сейчас были под стать коленкоровой наволочке, а губы жарко запеклись.

Она подумала с болью, что может не довезти его до места, где главный хирург армии, кудесник, мог бы еще побороться за жизнь Сергея Митрофановича.

Пытаясь как-нибудь отвлечься от этих мыслей, Почина бесцельно глядела по сторонам, не узнавая проселочную дорогу, по которой столько прошло автомобилей, танков, орудий и которая вся была в наспех, кое-как засыпанных воронках. В одной мокрой низине образовалась пробка: машина остановилась, шофер посигналил, посигналил, потом махнул рукой, начал выбираться из-за руля.

Полина оглянулась и неожиданно встретилась глазами с Сергеем Митрофановичем.

— Это я, я, Карташева!.. — задыхаясь от радости, громко повторяла она с надеждой, что он узнает ее, обязательно узнает.

— То-то я смотрю... — невнятно сказал он и трудно улыбнулся. О, эта вымученная улыбка тяжело раненного человека. — Хорошо, что ты со мной, Поленька.

Она склонилась над ним, поцеловала его в седой висок и тут же отвернулась, чтобы он — не дай бог! — не увидел слезы.

— Не плачь, выживу!

— Да-да, конечно, конечно! — подхватила она.

— Я думал, медики не плачут.

— Простите меня, Сергей Митрофанович... Скоро доберемся до госпиталя. Там главный хирург армии сделает вам операцию, и вы сразу почувствуете себя лучше.

— Как, сам полковник Журавский? Какая честь. — Он опять слабо, вымученно улыбнулся, закрыл глаза.

Полина с нетерпением ждала, когда Сергей Митрофанович соберется с силами. Щеки его немного потемнели, лицо уже не казалось таким безжизненным, как несколько минут назад, и на висках выступили бисерные капельки пота. «Душно ему», — она опустила боковое, в веерообразных трещинах, мутное стекло. В машине повеяло свежим ветерком с тонким запахом тираспольской айвы.

— Спасибо, дочка. — Он вздохнул, поморщился, но не застонал.

— Ну, что там, сержант? — торопливо спросила она водителя, который усаживался за руль.

— Сейчас, сейчас, товарищ капитан, освободят дорогу..

— Поленька...

— Слушаю, Сергей Митрофанович.

— Возьмешь в моей сумке адрес, напишешь домой, если...

— Да что вы?

— Подробно напиши. Дома у меня дочь-невеста. Сын-то погиб в сорок первом на канале Москва — Волга. Так пусть Рита знает все... Не перебивай. Мало ли что. Сама берегись. Ты еще не жила. И не сторонись Валентина. На его руку можно опереться: недаром с Валей охотно идут в разведку. Обещаешь жить, как советую?

— Обещаю.

— Ну и умница...

Автомобиль натужно тронулся по глинистому раскату. Сергей Митрофанович замолчал, плотно сжал губы, чтобы не стонать. По обе стороны дороги стояли шоферы встречных грузовиков, готовые помочь санитарному легковику.

А Сергей Митрофанович снова начинал бредить.

Есть своя логика в том, что называется бредом, пусть и невозможно бывает со стороны соединить разорванные мысли в логическую цепь. Полина не раз убеждалась, как обостряется память у людей, когда они борются один на один со смертью. Память — последнее, что остается с человеком до конца, хотя и говорят, что он без памяти.

Сергей Митрофанович заговорил о Шкодуновиче, который не пускал его на передовую, а он все-таки ушел с НП. «Эх, если бы не Бендеры...» — сказал он, И Полина поняла, что он ранен под Бендерами, куда по комиссарской своей привычке должен был пойти непременно, чтобы находиться среди солдат в день штурма крепости.

Машина подходила к реке: между вековыми деревьями-великанами посверкивали солнечные блики плеса. «Только бы не застрять на берегу», — забеспокоилась Полина, оглядывая Сергея Митрофановича. Длинный накат мучительного бреда, кажется, ослабевал.

Наконец открылся весь Днестр — в пене, взмыленный от непосильной круглосуточной работы. По мосту шла бесконечная колонна автомобилей — понтоны оседали так, что вода хлестала по радиаторам, Нечего было и думать, чтобы остановить всю эту лавину, хлынувшую на запад по рубчатому следу танков. Но выше моста как раз отчаливал от того берега паром.

— Давайте на паромную переправу, — сказала Полина шоферу.

Однако и здесь выстроились машины, загородившие самый въезд на подмосток. Шофер властно засигналил. Тогда к санитарному легковику подбежал лейтенант-сапер.

— Кого везете?

— Раненого, — ответил сержант.

— Вы, к сожалению, не один.

— Но поймите, — вмешалась Полина, — мы просто не можем ждать. Я везу опасно раненного полковника Родионова.

— Как, полковник Родионов ранен?! — не поверил лейтенант и, распахнув дверцу автомобиля, заглянул внутрь, отшатнулся. — Он же меня принимал в партию... На Кавказе...

Лейтенант окликнул своих автоматчиков. Машину пропустили на паром вне очереди. И тут, как на грех, начался обстрел берега.

— Сволочи! — крепко выругался этот взмокший лейтенант-сапер. — Бьют из Бендер каждые десять минут, — добавил он, точно оправдываясь. — Но вы, товарищ капитан, не волнуйтесь, они скоро утихомирятся.

Налет оказался, верно, коротким и, к счастью, никто не пострадал.

— Отчаливай! — крикнул лейтенант на катер.

Паром начал описывать заученный полукруг, выходя на стрежень. Полина стояла на кромке дощатого настила, облокотившись на горячий капот машины. В открытую дверцу она слышала, как прерывисто дышал Сергей Митрофанович, но уже не бредил. Еще немного, совсем немного, и она доставит его в госпиталь. Ей казалось, что прошла вечность с той поры, как выехала из медсанбата... Она посмотрела вниз: там свивались в белые жгуты, набегая друг на друга, волокнистые речные волны. Это извечное движение воды помогало ей осиливать время.

Из-за пойменного леса долетел нарастающий снарядный посвист. В те же считанные секунды на Днестре взметнулись высокие фонтаны. Целый частокол фонтанов вырос у моста, по которому шли «студебеккеры». Водяные столбы не успевали оседать, как со дна реки вымахивали новые. На сей раз налет был жестоким: немцы, доживающие смертный час в Бендерах, вымещали зло на переправе. Движение по мосту прекратилось. Тогда немецкие наводчики, словно догадываясь об этом, перенесли огонь левее. Первый же снаряд сильно рванул подмосток, от которого недавно отошел паром, — доски взлетели над рекой вслед за желтым пламенем. Другой снаряд упал на восточном берегу, неподалеку от причала. Утлый, исхлестанный осколками паром оказался между двух огней. Чтобы выйти поскорее из зоны обстрела, маломощный катерок круто взял против течения, изо всех сил таща за собой свой воз. А снаряды бухали и на кипенном стрежне, где крутились шальные водовороты. Один из фонтанов грузно осел почти рядом. Полина едва устояла на ногах.

«Эх, если бы не Бендеры», — машинально повторила она слова Сергея Митрофановича. Обернулась — он лежал с открытыми глазами и с таким выражением на лице, будто силился понять, что же происходит вокруг него.

Видавший виды катерок упрямо выводил паром из-под огня. Ну, еще еще... Течение на излуке было яростным.

Шофер метнулся к Полине, чтобы заслонить ее, когда слева как-то сухо, трескуче лопнул очередной снаряд близ отмели. Но добрый сержант немного опоздал. Она рухнула раньше, чем он успел хотя бы удержать ее. Падая в кипящую воронку, Полина неловко перевернулась навзничь, будто желая увидеть небо, в котором величаво, высоко летели на Дунай вереницы дальних бомбардировщиков. Да и не увидела больше ничего, кроме сына, в последний миг. Только с ним еще успела она проститься.

Богачев стоял на днестровском берегу и не стыдился втрое горьких мужских слез. Лейтенант-сапер снова доложил ему, что все готово для отправки капитана медицинской службы к месту похорон, но Богачеву надо было подольше побыть наедине с Полиной.

Она лежала на примятой, начинающей желтеть траве. Даже мертвая она была прекрасной: темные, с рыжими кончиками пряди густых волос оттеняли девичью свежесть ее лица, длинные брови чуть приподняты, словно от удивления, и те же ямочки на щеках. Нет, непостижимо, невероятно, что она уже не улыбнется ему своей белозубой улыбкой, не порадует звучным, грудным смехом.

Он снял ордена с ее гимнастерки, вынул из кармашка новенький партбилет, тщательно завернутый в пергамент, и достал из санитарной сумки целую пачку писем ее сына. Перебирая их, нашел и собственные — на листках, вырванных из полевой книжки. Сунул свои в планшет, под целлулоидную створку, поверх боевой карты. И вдруг обнаружил Полинино письмо, адресованное сыну.

Он читал и перечитывал его. Поражали не слова, поражало само отношение к смерти женщины-матери.

И он с солдатским безмерным уважением опустился на колени перед ней.

А мимо шли и шли усталые, пропыленные люди. И бесконечно гудели самолеты в южном сияющем небе. И грозой наплывали на запад черные клубы земли, поднятой к самому солнцу. Наступление было в разгаре.

11

Милый сын мой, ненаглядный!

Как я соскучилась, родной мой...

Это письмо долго не решалась написать. Не потому, что суеверная. Больно прощаться заранее, пока еще светит твоя звезда.

Однако на войне можно умереть каждый день. С этим приходится считаться. И ни о чем так не жалеют солдаты, как о том, что не могут послать домой прощальную весточку.

Оттого, видно, я, насмотревшись на их муки, решила поговорить с тобой без скидки на малые годы. Вырастешь — поймешь, что я поступила правильно.

Мальчик мой! Ты встанешь на ноги уже в мирное время. Надеюсь, твоему поколению не придется воевать. Достаточно того, что твоя бабушка Вера погибла в открытом бою с белыми, а мать прошла почти всю Отечественную войну. Правда, отцу не довелось участвовать в боях, но и он умер как настоящий коммунист. Ты все поймешь со временем.

Ты вступаешь в жизнь полноправным наследником всех Карташевых, которые всегда считали себя кровинкой народной и шли в любое пекло. Живи и ты для людей. Жить для себя — мелко, неинтересно, да и, пожалуй, бессмысленно. Находит свое счастье тот, кто ищет его для других.

Ты это почувствуешь не сразу: в молодости хочется все иметь и. нелегко делиться с другими. Но с годами служение людям становится главным смыслом жизни.

Не тоскуй обо мне, не надо. Тоска неминуемо расслабляет, делает несчастненьким. А строгая, суровая память верно помогает одолевать житейские невзгоды.

Я сама выросла без мамы и уж, конечно, знаю исцеляющую силу памяти, которая была мне опорой до конца. Стоило лишь подумать о судьбе твоей бабушки, как удваивались силы.

На фронте я случайно встретила одного старого партийца, воевавшего вместе с моей мамой против Дутова. И порадовалась, что никакие десятилетия, никакие беды не властны над людской памятью.

Низко, низко поклонись нашей доброй тете Васе. Она ради меня пожертвовала молодостью. Она и тебе сейчас как родная мать. Без таких женщин мы не могли бы выстоять ни в гражданскую войну, ни в Отечественную. Я убедилась, что в каждом, самом громком подвиге есть доля неприметного женского участия, которое даже слабого человека делает сильным.

Пройдут годы. Ты возмужаешь, поднимешься на крыло. Вот тогда, с высоты зрелых лет, ты окинешь взглядом и нашу великую революцию, и нашу трудную стройку на выжженной земле, и нашу столь дорогую победу над фашизмом.

Завидую тебе святой завистью матери.

Ну, а теперь прощай, милый, милый сын...

Ах, какое, оказывается, страшное слово — прощай. Но, видимо, ничего не поделаешь: война есть война.

Обнимаю тебя, мой славный Марат. Целую всего-всего, не в силах оторваться. Что же такое, что я не могу оторваться. И зачем я выдумала это преждевременное расставание? Ты уж прости, пожалуйста, меня.

Сейчас привезли раненых, и мне пора делать свое дело, хотя нужно было что-то еще сказать тебе. Ну да как-нибудь выберу свободную минуту, вспомню, допишу...