Онлайн чтение книги Ричард Длинные Руки – оверлорд
Глава 10

Меня привели в покои для особо знатных, я зачем-то проверил окна и решетки, странно, словно во дворце не Барбароссы, а тирана, с которым нужно держать ухо востро, вот что значит – вжился, осмотрел камин с горящими дровами, широкое ложе, больше приспособленное для утех, чем для сна одинокого сеньора.

Пальцы мои привычно расстегнули пояс с мечом в ножнах, уже настолько сроднившаяся тяжесть, что не замечаю, взгляд заметался по стене в поисках крюка поближе к изголовью. Можно, конечно, просто прислонить к ложу, но иногда падает с таким грохотом, что сердце подпрыгивает в испуге до самого горла.

Огни светильников затрепетали, будто треснула стена, и в щель ворвался ледяной сквозняк. Я резко обернулся, Сатана уже шагнул в комнату, на лице приятная улыбка, снова в сером костюме, только этот потемнее, изящного покроя, великолепная отделка серебром, скромненько, но с отменным вкусом. Все настолько уместно и здорово и настолько выгодно отличается от нелепых ряс православных попов или демонстративного пренебрежения к внешнему виду католических священников, что сразу понятно, кто выдумал моду и кто ее усиленно развивает.

– Доброго здравия, сэр Ричард!..

– И вам того же, – ответил я автоматически и тут же подумал, что надо бы что-то более нейтральное, типа «привет!» или «хай!», а то я только что пожелал доброго здоровья Сатане, а это как будто некое предательство своего лагеря. – Не спится?

– Я никогда не сплю, – заверил он и добавил многозначительно: – И всегда начеку.

– Вот что значит, – сказал я, – не иметь друзей.

Он удивился:

– Друзей? Вы шутите! Друзья и совесть бывают у человека до тех пор, пока они не нужны. А что, у вас они есть?

– Есть, – ответил я сердито. – Вы соскучились по мне?

– И это тоже, – заверил он. – И еще хотел узнать, что надумали?

Я развел руками.

– Сэр Сатана, вы только вчера огорошили меня известием насчет возможности вернуться. А я такой тугодум, такой тугодум…

Он покачал головой.

– Мне казалось, вы сразу должны были ухватиться за такую возможность. Но раз уж так удивились, я дал вам время прийти в себя. Наверное, я сотворил доброе дело, да?

Глаза его смеялись. Конечно же, мелькнула мысль, это у него такая шутка юмора. На самом деле Сатану не интересует Зло, оно ему давно и хорошо известно, привычно, обыденно. Для него массовые человеческие гекатомбы инка, майя и ацтеков – норма, как и пять тысяч распятых соратников Спартака, геноцид армян турками или газовые печи Бухенвальда. А вот Добро – да, это интересно, этот странный феномен, вроде бы абсолютно нежизнеспособный, в его стройное и геометрически правильное мировоззрение не вписывается.

– Решения, принятые сгоряча, – сказал я нравоучительно, – всегда представляются нам необычайно благородными и героическими, но, как правило, приводят к глупостям…

– Это верно, – согласился он. – Вы абсолютно правы! Нужно всячески избегать как героизма, так и благородства. Вы правы, абсолютно правы! И сказали очень хорошо. Просто я решил почему-то, что, рассуждая логически, вы и поступите логически.

– Хе, – ответил я саркастически. – Я что, не человек? Даже мужчины не всегда обожают логику. Помните, Аристотель, когда открыл логику, на радостях велел зарезать для пира сто баранов…

Он засмеялся:

– С тех пор бараны не любят логику? Ха-ха, интересно!

Я сказал примирительно:

– Нам была дана заповедь: «Люби ближнего, как самого себя», но если правильно понять, то можно прочесть и обратное утверждение: «Ты обязан любить себя должным образом». Вот я и думаю, что же значит любить себя должным образом? Толкований на самом деле очень много… Намного больше, чем кажется на первый взгляд.

Он внимательно слушал, лицо становилось все яснее. Я забеспокоился, где же прокол, в каком месте я начал лить воду на его мельницу. Он увидел в моих глазах вопрос, улыбнулся с так раздражающим меня превосходством.

– Вы даже не предполагаете, – произнес он мягко, – как у вас, людей, много от меня.

Я поинтересовался почти враждебно:

– Что же?

– Меня называют, – напомнил он, – духом сомнения, духом противоречия… Вам это ничего не говорит? Когда человек был создан, он внимал абсолютно всему с широко раскрытым ртом и распахнутыми глазами. Но я сумел внушить ему некоторые базовые сомнения. Еще там, в Эдеме. Это привело к выдворению из рая, зато это свойство сомневаться и противоречить позволило сперва выжить, а затем и начинать создавать свою цивилизацию.

Я возразил:

– Это все приписываете духу противоречия? А мне кажется, все отрицать – полная анархия! И снова в пещеры…

– Пещеры тоже можно отрицать, – возразил он мягко. – Чем выше человек… я имею в виду весь человек, то есть человечество, так вот чем выше человечество вскарабкивается по социальной лестнице, тем сильнее в нем дух противоречия и подозрительности.

Я смолчал, лихорадочно вспоминая, что вроде бы в самом деле, как говорила моя бабушка, раньше люди верили друг другу на слово, а теперь, мол, все договора, договора… Только в моем «срединном королевстве» за последние десять лет количество адвокатов выросло в десятки раз. А раньше, мол, достаточно было честного слова.

– И что, – спросил я тупенько, – это хорошо?

– Замечательно! – воскликнул он. – Когда никому не веришь – это же великолепно!

– Чем?

Он объяснил с улыбкой:

– Никакая сволочь не может обмануть!

– Но зато сама жизнь станет черной, – возразил я. – Никому не верить, в каждом подозревать обманщика, а то и врага – разве это жизнь? С колыбели надо начинать лечиться от стресса…

Он спросил с интересом:

– А что это?

– То, чего не было в мире, – пояснил я, – когда в ходу было слово чести. Даже среди простолюдинов. А когда пошли адвокаты… появились и стрессы. И где больше адвокатов – там больше стрессов. У нас самая развитая страна за океаном, так вот там стрессы у каждого. И адвокатов столько, сколько во всем остальном мире.

Он подумал, посмотрел на меня с большим уважением.

– Вы еще не были на Юге, а уже понимаете его основы… И хотя вам это не нравится, но все-таки, все-таки: принимать с большим недоверием все, что видите, слышите и что вам внушают – залог целостности вашей личности. Если хотите жить без забот – никогда не спорьте, принимайте на веру, что говорят старшие. Неважно, кто именно эти старшие: враги, нейтралы или даже друзья.

– А почему от друзей?

Он хитро прищурился:

– Надо ли объяснять?

– А все-таки?

Он указал на окно:

– Взгляните во двор. Почти всем доверите напоить своего коня, некоторым можете позволить наточить ваш меч, но есть там те, кого послушаете безоговорочно, что одеть, что пить, с кем общаться, кого взять в жены, кого любить, а кого ненавидеть?.. Друзья опаснее врагов! Врагов воспринимаешь настороженно сразу, а друзья могут вполне искренне завести вас на ложную тропку. Потому друзей надо остерегаться больше, чем врагов. И каждое слово от друга проверять… гм, с большим подозрением, чем от врага.

Я молчал, рассуждения абсолютно логичны, но какая-то нечеловеческая логика. Слишком правильная, словно машинная или вещает насекомое, чей интеллект превосходит человеческий в десятки раз, но… только интеллект.

– Человек, – проговорил я, – не только интеллект.

– Ну да, – сказал он саркастически, – как я мог забыть про душу!

– А зря, – отпарировал я. – Вообще-то считается, что весь хваленый интеллект всего лишь слуга на побегушках у души! Правда, у той, что ниже пояса.

Он запнулся на миг, глаза блеснули остро, как лезвия кинжалов.

– Мне нравятся рассуждения о душе, – проговорил он медленно, я видел в его лице скрытое торжество, – любые, даже самые высокопарные.

– Почему?

Он усмехнулся.

– Любая душа – узница. А вот грубая плоть бегает совершенно свободно. Так кто из нас сильнее?

Он поклонился и так в поклоне исчез. Я задумался, зачем приходил: то ли ждал, что уже готов прямо сейчас, то ли ему интересно, что я попытаюсь сделать перед возвращением.

Рассвет пришел не только поздно, но и страшно медленно, словно не решался выйти на мороз, пройтись по хрустящему снегу. Я замерз, несмотря на огонь в камине, то ли ложе далеко от огня, то ли дров подбросили маловато. Или же нужно ложиться в свитере, а не голым, как я привык издавна. Правда, для сугрева можно брать одну из служанок, а то и не одну, но что-то в этом от насилия. Сами служанки так не думают, это право сеньора брать любую из них на ложе, они к этому относятся не только философски, но и с юмором, сами напрашиваются, однако во мне что-то протестует… Не виргинность моя, конечно, а то, что смахивает на принуждение, такое меня оскорбляет: мол, как будто я не лучшая в мире цаца, к которой женщины и так охотно лезут в постель, не спрашивая о моей зарплате.

Вообще привык к более свободным отношениям, когда ни я не должен, ни женщина ничем не обязана.

С утра странный сизый туман, словно летом над болотом, но когда я подошел к окну, сразу закашлялся от морозного воздуха. Горло обожгло, как спиртом, крепостные стены внутреннего двора в снегу, столбы коновязи в инее, а земля скрыта под слоем пушистого, белого и нежного, как лебяжий пух, снега, что выпал ночью.

Вчера за весь день солнце так и не проглянуло сквозь плотный слой туч, даже не туч, а многослойного толстого одеяла, накрывшего мир от горизонта и до горизонта. Сегодня намечается нечто похожее на надежду: на западе проступает сквозь облачный слой мутно-багровое, сейчас там еще догорает заря, похожая на брошенный костер, а потом, возможно, солнце все-таки разгонит муть.

Я послал слугу с напоминанием, что хотел бы до наступления ночи закончить все дела и вернуться к себе. На меня посмотрели с кривыми улыбками: раз лорд шутит, и пусть так глупо, надо улыбаться. Ближе к обеду явился придворный, учтиво кланялся и многословно рассказывал, что Его Величество в своих бдениях не забывает о своих подданных и в своей милости вот вспомнил обо мне и сейчас изволил пригласить к себе в покои…

С трудом удержался, чтобы не напомнить, что я не подданный Барбароссы, потом подумал, а что это, всем доказываю, словно сам не уверен, комплексы какие-то, я же орел, а орлы мышей не бьют.

– Веди, – велел я. – Хотя вообще-то дорогу я и сам знаю.

– Нет-нет, – воскликнул он поспешно. – Это моя почетная обязанность, я никому ее не уступлю.

– Это чего? – спросил я с подозрением. – Проследишь, чтоб я по дороге столовое серебро не спер?

– Сэр Ричард, как можно! – вскрикнул он шокированно. – Неужели вы станете воровать такую мелочь?

– Не стану, – заверил я. – Мелочь – не стану.

И все-таки всю дорогу он посматривал недоверчиво и следил за моими руками, особенно когда я проходил мимо крупной дорогой мебели.

Я прикидывал, что сэр Уильям после моего ухода сразу же принялся с энтузиазмом разрабатывать проекты масштабных торговых договоров от имени короля Фоссано с гроссграфом Армландии, это в его характере. Сам Барбаросса тоже мог бы внести пару толковых дополнений, только отец Феофан все еще сомневается в моих добрососедских намерениях и полной лояльности к королю Барбароссе.

Конечно, Барбаросса тоже вряд ли поверил целиком и полностью, положение обязывает никому не верить, на то и король, но я пока еще не подводил, и сейчас вроде бы все экономические предпосылки к тому, что Армландия и без войны будет привязана к Фоссано крепче, чем расположенными там королевскими войсками.

Провожатый оставил меня у дверей королевских покоев, на лице безграничное почтение, я кивнул и перешагнул порог.

В королевском логове помимо короля – сэр Уильям, отец Феофан и некий молчаливый сеньор, немолодой, сумрачный и посматривающий исподлобья. По тому, как все выглядят и держатся, я ощутил, что собрались задолго до моего прихода, успели поспорить и поругаться насчет статей договора. Я приветствовал всех с тем воодушевлением, которого не жалко, все равно сейчас уеду. Мне ответили хмурыми взглядами и сдержанными поклонами.

Барбаросса смотрит зверем, но это его обычный вид, король должен быть недоверчив, особенно – узурпатор. Я сказал громко и радостно:

– Я рад, что договор осталось только подписать! Все-таки глобализация неизбежна, сепаратизм не имеет будущего.

Сэр Уильям спросил с недоумением:

– Не имеет? Но королевства дробятся и дробятся…

Отец Феофан добавил со вздохом:

– Что королевства… Империи распадаются на такие мелкие уделы, что и подумать страшно.

– Трудности роста, – заверил я. – Интеграция неизбежна. Мы начнем ее с заключения взаимовыгодных договоров и долгосрочных торговых связей. Нужно скрепить страны взаимной торговлей и обменом ресурсами так, чтобы любая война была весьма разорительной для обеих сторон. И тогда любой лорд трижды подумает, прежде чем… ну, вы понимаете.

Сэр Уильям кивал, однако отец Феофан сказал настороженно:

– Сэр Ричард, что-то вы не то говорите.

Я посмотрел на его строгое лицо, отец Феофан поднял руку к горлу и крепко сжал в ладони крестик. Барбаросса тяжело вздохнул. Я сказал торопливо:

– Совершенно верно, отец Феофан, вы ухватили самую суть! Нет на свете таких мирских ценностей, ради которых нужно отказаться от даже самого малого бриллиантика духовности. А за духовность нужно сражаться до последней капли крови, не говоря уже о презренных материальных ценностях… Если потерять духовность, то зачем все мирские блага? У человека нет ничего, кроме души!.. Лучше сжечь всю страну, испепелить города и села, перебить в сражениях или уморить от голода все население, но зато спасти их души!

Отец Феофан перевел дыхание и кивал с полным одобрением.

– Как вы правы, сэр Ричард!

Я поклонился.

– Я ж истинный сын церкви, отец Феофан.

– Да, я вижу ваше рвение, сын мой. Но все-таки… мне больно такое говорить, но слегка умерьте свой пыл.

Я удивился:

– Почему?

Он горестно вздохнул.

– Это мы с вами знаем, что у человека нет ничего, кроме души. Но простые люди этого не знают, цепляются за мирские блага, за плотские утехи… Если слишком резко сказать им всю правду, не поверят. И еще нельзя их силой тащить в царство небесное…

– А как насчет, – уточнил я деловито, – строительства царства небесного на земле?

Он вздохнул еще печальнее.

– Только очень медленно и очень осторожно, сын мой. Не забывай, Господь создал людей из глины, а от себя вдохнул только искорку! Ма-а-алую, совсем малую. Раздувать надо медленно и бережно. И царство Божье можно начинать строить только с теми, у кого искорка возгорится в пламенный огонь… в смысле, в жаркое пламя.

Я вздохнул, развел руками, но прикусил язык. Хотел сострить еще, всегда можно найти, над чем приколоться, но стало стыдно. Я хоть и самый умный и вообще крут, но отец Феофан говорит серьезные и правильные вещи, а я, малолетний идиотик, что никак не вырастет, – ерничаю по своему обыкновению. Тот, кто прикалывается, как бы всегда умнее того, над кем ехидничают. Ну, типа студент умнее профессора! Ага, как же, умнее.