Онлайн чтение книги Сенсация Scoop
ГЛАВА I

1

До Эсмаилии, этого счастливого содружества народов, трудно добраться из любой части света. Она размешается на северо-востоке Африки, оправдывая своим местоположением и формой метафору, которую часто используют применительно к ней — «Сердце Черного Континента». Пустыни, леса и болота, по которым бродят кровожадные кочевники, защищают подступы к ней из тех привилегированных районов, которые были отданы стратегами Берлина и Женевы европейским учителям. В горах обитает недружелюбное Верхнее племя, проводящее дни в полной праздности, что доступно только тем народам, которых не гложет любопытство или жажда творчества.

В семидесятые годы прошлого века в Эсмаилии, или рядом с ней, побывало много храбрых европейцев, оснащенных, как положено, фонографами, часами с кукушкой, оперными шляпами, проектами договоров и флагами стран, которые им пришлось покинуть. Они приезжали как миссионеры, послы, торговцы, золотоискатели, ученые. Никто из них не вернулся. Их съели, всех до одного. Некоторых — сырыми, некоторых запеченными, с приправами, в зависимости от традиций местной кухни и фазы луны (эсмаильская элита уже много веков исповедовала христианскую веру и не могла позволить себе публично поедать сырое человеческое мясо в Великий пост без специального и дорогостоящего разрешения епископа). Каратели больше страдали сами, чем наносили вреда, и в девяностые годы развитие страны приобрело мирный характер. Европейские государства независимо друг от друга пришли к выводу, что этот бессмысленный кусок территории им не нужен. Видеть там соседа было бы, конечно, неприятно, но еще неприятнее было осваивать эту страну самим. Поэтому с общего согласия Эсмаилию исключили из всех перспективных списков развития, и ей была гарантирована неприкосновенность. Поскольку у племен, не связанных между собой ни языком, ни историей, ни традициями, ни религией, не было общей формы правления, то страну назвали республикой. Комиссия юристов, собранных из университетов, составила конституцию, предусмотрев двухпалатный парламент, пропорциональную систему представительства с правом передачи голоса, исполнительную власть, назначаемую президентом по рекомендации обеих палат, независимое правосудие, свободу вероисповеданий, отделение школы от церкви, habeas corpus,[20]Закон о неприкосновенности личности (лат.). свободу торговли, фондовую биржу, чартерные корпорации и много других приятных нововведений. Первым президентом был назначен набожный негр из Алабамы по имени Самуэль Смайлз Джексон, и казалось, сама история подтвердила мудрость этого выбора, поскольку сорок лет спустя пост своего деда занимал мистер Ратбон Джексон, сменивший на нем своего отца Панкхерста, а ключевые государственные посты делили между собой господа Гарнет Джексон, Мандер Джексон и Хаксли Джексон (дядя и братья президента), а также миссис Атол, урожденная Джексон (его тетка). Столь велика была любовь жителей республики к этому семейству, что всеобщие выборы были больше известны как «Джексонианы», где бы и когда бы они ни проходили. По конституции выборы должны были проводиться раз в пять лет, но местные средства сообщения не позволяли всем избирательным округам голосовать одновременно, поэтому возникла традиция, по которой кандидат от Джексонов и представитель избирательной комиссии наведывались по очереди в доступные для передвижения районы республики и устраивали там шестидневный пир для предводителей всех местных племен, после чего осоловевшие аборигены проводили, как предписывалось конституцией, тайное голосование.

Было признано необходимым совместить функции министра обороны и министра внутренних дел, которые выпало исполнять энергичному и умелому генералу Голанцу Джексону. Его вооруженные силы в основном состояли из двух частей: Эсмаильского ослино-налогового подразделения и Акцизного артиллерийского корпуса с небольшим Исполнительным артиллерийским батальоном, присматривавшим за наследниками влиятельных фамилий. Задачей этих частей являлся сбор фондов, просвещенное использование которых так много сделало для поднятия авторитета президента Джексона у редких иностранных гостей столицы. В конце каждого финансового года всадники генерала Джексона седлали ослов и углублялись в окружавшие столицу земли, преследуя бегущее население, и возвращались в день подведения баланса, нагруженные имуществом наименее проворных. Кофе и шкуры, серебряные монеты, домашний скот и оружие доставлялись на государственные склады и проходили там сортировку. Потом выплачивалось жалованье, погашалась национальная задолженность в банке и в присутствии дипломатического корпуса производились пожертвования в пользу Общерелигиозных технических школ совместного обучения имени Джексона и других гуманитарных заведений. Когда была создана Лига Наций, Эсмаилия стала ее членом.

Можно утверждать, что при таком либеральном и прогрессивном режиме республика процветала. Правда, столица, Джексонбург, непомерно разрослась, и ее улицы и хижины были переполнены безземельными жителями как местного, так и отдаленного происхождения, а прилегавшие к ней территории обезлюдели, так что для добычи налогов генералу Голанцу Джексону приходилось трогаться в путь раньше и углубляться дальше. Однако на главной улице размещались агентства крупнейших фирм Европы и Америки. Более того, к побережью Красного моря тянулась железная дорога, дававшая устойчивый приток импортных товаров, которые избавляли эсмаильцев от необходимости производить то немногое, что они умели, а постоянно кренящийся торговый баланс выправлялся гибкой системой закона о банкротстве. В отдаленных же провинциях, непроходимых для генерала Голанца, эсмаильцы предавались исконным местным занятиям: разбою, рабскому труду и безделью, пребывая в счастливом неведении своей связи с городом, о котором лишь до некоторых доходили туманные и удивительные слухи.

Немногочисленных политических деятелей, попадавших в Джексонбург, встречали с почетом, развлекали, возили по городу, и они возвращались домой с благоприятными отзывами. Иногда в леса, граничившие с соседними доминионами, забредали приехавшие на сафари охотники, и если они возвращались домой, то до конца дней были обеспечены застольными анекдотами, а посему везде являлись желанными гостями… За несколько месяцев до поездки Таппока никто в Европе не знал о подводных течениях, будоражащих эсмаильскую политику. В Эсмаилии о них тоже мало кому было известно.

Все началось на Рождество со скандала в семье Джексонов. К Пасхе городу, который еще недавно был образцом взаимного согласия, грозила гражданская война.

Дело в том, что мистер Смайлз Соум стал лидером фашистов. Джексон лишь на четверть, он был по материнской линии внуком президента Самуэля Смайлза и на три четверти эсмаильцем. Кровное родство давало ему право на службу с приличным жалованьем, но в семье он котировался низко и занимал должность заместителя Директора общественной морали.

Ссоры в правящей семье были нередким событием. Они происходили обычно после похорон, свадеб и прочих совместных торжеств и неизменно заканчивались перераспределением государственных постов. О том, что мистер Смайлз недоволен своим местом в министерстве общественной морали, судачили на всех базарах, но когда он после рождественской стычки исчез из города, а затем издал манифест, который, по свидетельству его знавших, никак не мог написать сам, многие сошлись на том, что это не только нарушение прецедента, но и заря новой эры в истории Эсмаилии.

Вызванное им к жизни движение белорубашечников не имело корней в эсмаильской политике. Суть его сводилась к следующему: Джексоны исчерпали себя, они тираны и пришлые люди. Эсмаильцы — белая раса и под руководством Смайл за очистится от пигментной скверны. Джексоны лишили Эсмаилию участия в мировой войне, потому она не может пользоваться плодами победы. Вступив в Лигу Наций, Джексоны отдали Эсмаилию на откуп международным негритянским монополиям и тайному террористическому союзу негров-большевиков. На их совести — эндемические и эпидемические заболевания, поражающие скот, посевы и людей. Эсмаильцы, пожинающие плоды опрометчивости или невезения в финансовых и семейных делах, являются жертвами международного джексонизма и должны сплотиться вокруг Смайлза.

Реакции со стороны Джексонов не последовало. Жизнь в Эсмаилии текла по-прежнему, и купец-армянин с Главной улицы, выписавший большую партию белых хлопчатобумажных рубах, терпел убытки. Однако в Москве, Гарлеме, Блумсбери и Либерии заволновались. Джексоновский скандал, подхваченный сотнями прогрессивных изданий и кружками левого толка, обрел идеологические формы.

Смайлз олицетворял международные финансы, порабощение рабочих, власть духовенства. Эсмаилия была черной. Джексоны были черными, коллективная безопасность, демократия и диктатура пролетариата тоже были черными. Джексоны из этого мало что поняли, но результаты прогрессивной деятельности не замедлили сказаться. В пользу правящего семейства по английским церквам и университетам начали собирать пожертвования. Большой шум в Эсмаилии наделали три негашеные почтовые марки (по пенсу за штуку), присланные президенту «маленькой дочкой рабочего с Бедфордсквер».[21]Площадь в аристократическом квартале Лондона.

В крупных европейских городах как грибы повырастали «консульства патриотов», занявшихся контрпропагандой.

В Джексонбург устремились журналисты. Стоял сезон дождей, когда обычно жизнь замирала, но в этом году все было наоборот. К сентябрю дожди должны были прекратиться, и взамен, по всеобщему мнению, следовало ожидать войны. Так полагали за пределами страны, а пока эсмаильцы со свойственной их расе безмятежностью пожинали плоды нежданной удачи.

2

Гостиница «Либерти» в Джексонбурге была объята воскресным покоем, который вскоре должен был нарушить поезд, раз в неделю прибывавший с побережья, но сейчас, в четыре, все было тихо. Радиостанция была заперта, и все пятнадцать журналистов отдыхали. Миссис Пэр Рассел Джексон бродила в чулках по некрашеному полу бара в поисках крупного окурка. Найдя такой, она запихнула его в трубку и уселась в кресло-качалку почитать Библию. Снаружи — а также в двух или трех местах внутри — потоками лил дождь. Он монотонно, без устали молотил по железной крыше, бурлил и булькал в устьях проторенных им уличных рек, мутной лужей натекал под дверь. Миссис Пэр Рассел Джексон глубоко затянулась, послюнила палец и перевернула страницу Священного Писания. До чего же было хорошо, когда все эти шумные белые люди сидели по своим комнатам, совсем как в старое время! Конечно, они платили огромные деньги, эти журналисты — голова идет кругом, сколько! — но и хлопот доставляли много. К тому же к ним ходила малопочтенная публика: индийцы, эсмаильцы из каких-то Богом забытых деревень и частично белая беднота из города, полицейские, попрошайки, переводчики, осведомители, гиды — совсем не те, кого миссис Пэр Рассел Джексон хотела бы видеть в своей гостинице. На них надо было стирать, они целыми днями пили, болтали по телефону, носились по грязи в такси, проявляли пленку, приставали с расспросами к ее почтенным старым постояльцам — короче, никому не давали покоя.

Даже сейчас они не сидели без дела. Суровое ремесло вытравило из них склонность к неге.

Наверху, в своей комнате мистер Венлок Джейкс работал над будущей книгой «Под горностаевой мантией», исследующей подводные течения английской политической и общественной жизни. «Я никогда не забуду тот вечер, — отстукивал он на машинке, — когда король Эдуард отрекся от престола. Сайлес Шок из „Нью-Йорк гардиан“ пригласил меня отобедать с ним в „Савое“. Другие приглашенные были шестью самыми влиятельными мужчинами и женщинами Англии, теми мужчинами и женщинами, которые существуют только в Англии. Их имена редко встречаются в газетах, но они держат в своих руках государственный кошелек. Слева от меня сидела миссис Тиффин, жена знаменитого издателя, справа — Пруденс Блэнк, которую мне представили как британскую „Марию Селену Уилмарк“, напротив — Джон Титмусс, чей письменный стол „Ньюз кроникл“ содержит больше государственных секретов, чем сейф посла… Большой бизнес был представлен Джоном Ноллем, агентом компании „Гарантии креденций“… Я немедленно заговорил о взбудоражившем всех событии. Ни один из моих блестящих собеседников не выразил своего мнения. В этом, как в капле воды, отразилась вся Англия: ее величие — и ее слабость».

Аванс Джейкса за эту книгу составлял двадцать тысяч долларов.

В соседней комнате находились четверо разъяренных французов. Они были одеты как для киносъемок — бриджи, расстегнутые рубашки и сапоги для верховой езды шоколадного цвета, зашнурованные сверху донизу. Каждый имел патронташ на талии и кобуру на бедре. Они сочиняли меморандум.

«Мы, нижеподписавшиеся представители французской прессы в Эсмаилии, — писали они, — категорически решительно протестуем против дискриминации со стороны пресс-бюро Эсмаилии и бестактного отказа от сотрудничества, полученного от наших так называемых коллег…»

В соседней комнате вокруг маленького стола сидели Шамбл, О'Пара, Свинти и смущенный, гигантских размеров, швед. Шамбл, О'Пара и Свинти были специальными корреспондентами. Швед был постоянным корреспондентом синдиката скандинавских газет. Помимо этого он был шведским вице-консулом, главным хирургом больницы шведской миссии и владельцем магазина, совмещавшего продажу чая, Библий и лекарств, который являлся центром европейской жизни в Джексонбурге. Швед был ценным свидетелем предкризисной обстановки. Все журналисты попытались заручиться его расположением, и всем это удалось. Но как поставщик сведений он никуда не годился.

Журналисты и швед играли в карты.

— Я пойду с четверки не червей, — говорил Эрик Олафсен.

— Этого делать нельзя.

— Почему нельзя? У меня нет червей.

— Но мы только что объяснили…

— Пожалуйста, объясните еще.

Они объяснили еще раз, сбросили карты, и терпеливый швед собрал их огромными руками. Шамбл начал сдавать.

— Где Хитчкок? — спросил он.

— Хитчкок что-то разнюхал. Я подходил к его двери. Она заперта.

— Но жалюзи весь день были подняты.

— Я заглядывал в замочную скважину, — сказал Шамбл. — Он, как пить дать, что-то разнюхал.

— Думаешь, отыскал штаб фашистов?

— Наверняка! Когда этот человек исчезает, можешь быть уверен, что это неспроста.

— Простите меня, — сказал швед, — что такое Хитчкок?

Мистер Паппенхакер из «Гроша» играл с игрушечным поездом, который всегда возил с собой в память о винчестерском колледже. В юности ему доставляло огромное удовольствие разговаривать с поездом алкеевой строфой и придумывать греческие названия для всех частей механизма. Теперь он использовал его как успокаивающее средство.

«Грош» не любил оплачивать дорогие телеграммы. Сегодня Паппенхакер сочинил обзор о положении в Эсмаилии я отправил его, надеясь, что до того, как он попадет в Лондон, обстановка изменится до неузнаваемости.

Шесть других журналистов шести национальностей тоже томились в отеле. Им было нестерпимо скучно. Разнообразить их жизнь мог только почтовый поезд, который они ожидали вечером.

В пятидесяти ярдах от них, в маленькой пристройке, отделенной от здания гостиницы заболоченным садом, лежал сэр Джоселин Хитчкок. Он крепко спал. В комнате стоял полумрак, поскольку двери и окна были заперты и занавешены. На столе рядом с машинкой помещался примус. В углу высилась небольшая гора из консервных банок и бутылок. На стене висела официальная, совершенно не соответствующая действительности карта Эсмаилии. Маленький флаг в центре Джексонбурга показывал местонахождение Хитчкока в данный момент. Он спал тихо. Его губы под мягкими белыми усами кривила чуть заметная довольная улыбка. Согласно своему плану, он находился в укрытии.

3

А с небесной тверди лились слезы.

В сезон дождей время прибытия поезда определялось с точностью до двенадцати часов. Сегодня он опаздывал совсем ненамного. Было еще светло, когда на столе у миссис Джексон зазвонил телефон и ей сообщили, что поезд миновал последнюю станцию и скоро будет в городе. В тот же момент в гостинице «Либерти» забурлила жизнь. Привратник надел фуражку, и они с миссис Джексон отправились за новыми клиентами. Шамбл, О'Пара и Свинти бросили игру и надели макинтоши. Французы влезли в непромокаемые пальто. Шесть других журналистов вышли из своих комнат и принялись требовать такси. Палеолог, наймит Джейкса, явился к хозяину и был отправлен на вокзал проследить, кто приехал. Встречать Уильяма на платформе собралось множество отталкивающего вида горожан.

Они с Коркером проделали неприятный и изнурительный путь. Три дня они ползли из пекла побережья в хляби гор. В поезде было четыре купе первого класса. Одно из них занимал железнодорожный контролер-швейцарец. В трех других мучительно близко друг к другу сидели двадцать четыре европейца, десять из которых были авангардом кинозвуковой студии «Эксельсиор». Остальные были журналистами. Они обедали, ужинали и спали в бунгало, расположенных вдоль железной дороги. В первый день, когда поезд пересекал раскаленную равнину, не было льда. Во вторую ночь, когда они ехали через лес, не было москитных сеток. В третью ночь, в горах, не было одеял. Один только маленький швейцарец путешествовал с относительным комфортом. На каждой остановке коллеги-железнодорожники несли ему охлажденное пиво, дымящийся кофе, корзины с фруктами. В ресторанах для него были приготовлены специальные блюда (и кресла-качалки, чтобы переваривать их на покое). Его ожидали спальни с красивыми медными кроватями и теплые ванны. Когда Коркер с друзьями узнали, что он всего лишь контролер, они смертельно обиделись.

На второй день путешествия от поезда отцепили багажный вагон. Его отсутствие было обнаружено вечером, когда пассажиры захотели взять москитные сетки.

— Вот где этот хорек может пригодиться, — сказал Коркер.

Они с Уильямом отправились за помощью к контролеру. Он сидел в качалке, куря тонкую некрепкую сигару и сложив руки на маленьком твердом куполе живота. Они рассказали ему о своей беде. Он поблагодарил их и сказал, что ничего необычного не происходит.

— Такие вещи часто случаются. Я всегда вожу свой багаж в купе.

— Я напишу директору железнодорожной компании, — сказал Коркер.

— Вот и правильно. Всегда есть надежда, что вагон найдут.

— В моем багаже много ценных сувениров.

— Жаль. Боюсь, что теперь он вряд ли отыщется.

— Вы знаете, кто мы?

— Да, — сказал швейцарец, и его слегка передернуло. — Да, знаю.

К концу путешествия Коркер возненавидел контролера. К тому же у него вновь началась крапивница. До Джексонбурга он добрался в ужасном настроении.

Шамбл, О'Пара и Свинти знали Коркера. Они в свое время обивали одни и те же пороги и приставали к одним и тем же людям.

— Знал, что ты приедешь этим поездом, — сказал Шамбл. — Для тебя что-то есть на радиостанции. Как доехал?

— Гнусно. Как тут?

— Гнусно. Кто с тобой?

Коркер перечислил.

— Значит, все те же.

— Да, и еще заумный еврей из «Гроша», но его можно не считать.

— Пожалуй.

— Ну какая же «Грош» газета?.. Пока дела тут идут не очень, но скоро должна начаться заваруха. Дома все из-за этой Эсмаилии как с ума посходили. Джейкс шпарит по восемьсот слов в день.

— Джейкс здесь? Значит, мы не зря приехали.

— Кто этот важный малый с бородой?

Они смотрели, как швейцарцу подобострастно кланяются таможенники.

— Можно подумать, что он посол, — горько сказал Коркер.

Их прервал черный носильщик из «Либерти». Коркер начал в подробностях описывать пропавшего слона. Шамбл скрылся в толпе.

— Плох, ошень плох, — сказал носильщик. — Ошень плох люди на дорога.

— Но я сдал его на хранение, у меня есть квитанции!

— Может, он найдут.

— И часто на вашей железке пропадают вещи?

— Ошень всегда.

Вокруг них все журналисты оплакивали свои потери.

— Пять миль пленки, — говорил эксельсиорец, — как я за нее отчитаюсь?

— Ошень плох люди на дорога. Любят пленка — он горит!

Один только Уильям не предавался горю. Полые тубы остались позади. У него было такое чувство, будто бы в теплый день он сбросил с себя огромное пальто на меху.

4

Покуда профессия не разлучила их, Коркер и Свинти дружили.

— Он был большой и очень художественный, — говорил Коркер, описывая своего слона. — Мадж с ума бы сошла от восторга.

Свинти сочувственно слушал. Суета улеглась. Уильям и Коркер получили в «Либерти» номер на двоих, и Свинти зашел к ним выпить.

— Какова ситуация? — спросил Уильям, когда Коркер исчерпал сведения (но не скорбь) о шалях и сигаретницах.

— Гнусная, — сказал Свинти.

— Мне нужно поскорее добраться до фронта.

— Нам всем этого хотелось бы. Но, во-первых, никакого фронта нет, а во-вторых, мы не смогли бы туда попасть, потому что для выезда из города нужно разрешение, а его не дают.

— Что же вы посылаете? — спросил Коркер.

— Колорит, — с омерзением произнес Свинти. — Приготовления в осажденной столице, загадочные лица, иностранные влияния, наемники, добровольцы… ничего смачного. Штаб фашистов где-то в горах. Никто не знает где. Они нападут дней через десять, когда кончатся дожди. Из правительства клещами ничего не вытянешь! Бубнят, что никакого кризиса нет!

— При том что Джейкс и Хитчкок тут? — изумленно спросил Коркер. — А что такое их президент?

— Гнусный тип.

— Кстати, где Хитчкок?

— Мы сами хотели бы это знать.

5

— Где Хитчкок? — спросил Джейкс.

Палеолог печально покачал головой. Джейкс был строгим хозяином. Палеолог работал на него чуть больше недели, а казалось, что всю жизнь. Но деньги он платил баснословные, а Палеолог был хорошим семьянином. У него было две жены и множество занятно окрашенных детей, которых он нежно любил. До появления журналистов — этого эпохального в социальной жизни Эсмаилии события — он был переводчиком в британской миссии и получал жалованье, которого его семье едва хватало, чтобы свести концы с концами. (Сюда, конечно, не входили деньги, которые ему выплачивали коллеги посла за содержимое его мусорной корзины.) Иногда он по мере возможности помогал развлечься холостым атташе, иногда продавал предметы местного искусства дамам из миссии. Но это было прозябание. Теперь он получал пятьдесят американских долларов в неделю, что превосходило его самые неистовые мечты… но мистер Джейкс был очень требовательным и очень властным хозяином.

— Кто приехал?

— Только джентльмены из газет и мсье Жиро.

— Кто он?

— Железнодорожник. На прошлой неделе ездил на побережье провожать жену в Европу.

— Да-да, помню: «охваченные паникой беженцы». Больше никого?

— Никого, мистер Джейкс.

— Тогда поди разыщи Хитчкока.

— Хорошо, сэр.

Джейкс вернулся к своему труду. «Ведущую роль в новом кабинете, — напечатал он, — играл колоритнейший Кингсли Вуд…»

6

Никто не мог точно сказать, в какое время и из какого источника по «Либерти» пополз слух, что у Шамбла есть новости. Уильяму сказал об этом Коркер, которому сказал Свинти. Свинти догадался об этом сам по странному поведению Шамбла за ужином — тот был рассеян и с трудом сдерживал сильное волнение.

— Он явно не в себе с тех пор, как мы вернулись с вокзала, — поделился Свинти с О'Парой, — ты не заметил?

— Заметил, — сказал О'Пара. — Если хочешь знать мое мнение, он что-то разнюхал.

— Мне тоже так кажется, — мрачно сказал Свинти.

Поздно вечером об этом знала вся гостиница.

Французы пришли в ярость. Вчетвером они явились в свое представительство.

— Всему есть предел! — заявили они. — Шамбл получает секретные сведения от правительства. Хитчкок, председатель Союза иностранных журналистов, разумеется, настроен пробритански, и теперь, вместо того чтобы передать наш протест по официальным каналам, он исчез.

— Господа, — сказал посол, — сегодня суббота. До понедельника ни один эсмаильский чиновник на службе не появится.

— Пресс-бюро продажно, пристрастно и лживо. Им правит клика. Мы требуем справедливости!

— В понедельник после обеда обязательно…

— Давай спать посменно, — предложил О'Пара, — и слушать. Может, он говорит во сне.

— Ты, конечно, полистал его блокнот?

— Бесполезно. Он никогда ничего не записывает.

Палеолог в отчаянии вскинул руки.

— Скажи, чтобы его бой показал тебе телеграмму, когда понесет ее на радиостанцию.

— Мистер Шамбл всегда относит телеграммы сам.

— Тогда узнавай как хочешь. Иди, я занят.

Шамбл сидел в баре, излучая загадочность. В течение вечера все по очереди подсаживались к нему, предлагали виски и невзначай вспоминали о когда-то оказанных услугах. Но он хранил молчание. Слух дошел даже до шведа, и он явился в гостиницу.

— Шомбол, — сказал он, — говорят, вы имеете хорошие новости.

— Я? — сказал Шамбл. — Если бы!

— Но, простите меня, все говорят, что вы имеете хорошие новости. Я должен телеграфировать моим газетам в Скандинавии. Пожалуйста, скажите мне, какие у вас новости.

— Я ничего не знаю, Эрик.

— Очень жаль. Я давно не посылал в мою газету хорошие новости.

И, сев на мотоцикл, грустный швед уехал в дождь.

7

Однажды на банкете, устроенном в его честь, сэр Джоселин Хитчкок скромно сказал, что своим немалым успехом в жизни обязан привычке «вставать чуть раньше других». Отчасти это была фигура речи, отчасти ложь, а кроме того, это вообще не имело значения, поскольку журналисты, как правило, встают поздно. В Англии Шамбл, О'Пара, Свинти или Коркер утром редко добирались до ванной раньше десяти часов в тех лежбищах, которые они звали домом. То же о них можно было бы сказать и в Джексонбурге, хотя в «Либерти» не было ванных, но в тот день они проснулись на рассвете.

Тому было много причин: сердцебиение, тошнота, сухость во рту, резь в глазах, псевдопохмелье, вызванное разреженным горным воздухом, обычное похмелье, имевшее те же симптомы, поскольку накануне вечером все они, испытывая разные чувства, одинаково напились, спаивая Шамбла, но главной причиной были строительные дефекты здания. Дождь начался одновременно с восходом солнца, а в каждой комнате из железной крыши где-нибудь да текло. Дождь пробудил к жизни пишущую машинку Венлока Джейкса, ион принялся отстукивать на ней очередную главу «Под горностаевой мантией». Вскоре мрачные коридоры огласились криками: «Бой!», «Воды!», «Кофе!».

Приехавшие раньше других Шамбл, О'Пара и Свинти могли получить, как, например, французы, отдельные номера, но они предпочитали жить вместе, чтобы легче было друг за другом присматривать. У киношников выбор был небогат. К их приезду свободными оставались только два номера. Один из них занял директор-координатор по первичным контактам и связям, другой достался всем остальным.

— Бой! — кричал Коркер, стоя босыми ногами на сухой половице лестничной площадки.

— Бой! — кричал О'Пара.

— Бой! — кричали французы. — Это неслыханно! Здесь обслуживают только англичан и американцев!

— Их подкупили. Я видел, как Шамбл вчера давал деньги одному из слуг.

— Мы должны заявить протест.

— Я уже заявил.

— Мы снова должны заявить протест. Мы должны устроить демонстрацию.

— Бой! Бой! Бой! — кричали все, но никто не шел.

В пристройке сэр Джоселин Хитчкок надел поверх пижамы плащ и, как кот, юркнул в кусты.

8

Наконец появился Палеолог с утренним донесением. На лестничной площадке он повстречал Коркера.

— В этой стране вам нужен собственный бой, — сказал он.

— Да, — сказал Коркер, — похоже, ты прав.

— Я вам найду боя. Очень хорошего, из адвентистской миссии, все умеет, читает, пишет, говорит по-английски, поет псалмы.

— Умереть можно!

— Что?

— Не важно. Не имеет значения. Пришли его ко мне.

Таким образом Палеолог обеспечил слугами всех прибывших. Коридоры заполнили круглолицые, миссионерской выучки эсмаильцы. У них было много обязанностей. Утром и вечером они должны были давать секретной полиции отчет о поведении своих хозяев. Они должны были красть копии хозяйских телеграмм для Венлока Джейкса. Обычно слуга получал доллар в неделю. Журналисты платили пять, но разницу Палеолог забирал себе. Слуги тоже не теряли времени даром и то и дело требовали денег вперед — на новую одежду, похороны, свадьбы, штрафы и несуществующие муниципальные налоги. Палеолог узнавал о том, сколько им удавалось добыть, и изымал свою долю.

9

В спальне было темно, сыро, из щелей дуло. Снаружи стучал, шумел, топотал, цокал и булькал дождь. Одежда Коркера валялась по всей комнате. Коркер сидел на кровати, размешивая в чае сгущенное молоко.

— Пора подниматься, старина, — сказал он.

— Да.

— Кажется, мы все вчера набрались.

— Да.

— Гнусно тебе?

— Да.

— Встанешь — пройдет. Тебе мои вещи мешают?

— Да.

Коркер раскурил трубку, и комнату наполнило отвратительное зловоние.

— Так себе табачок, — сказал он. — Местный. Купил у какого-то негра. Хочешь попробовать?

— Нет, спасибо, — сказал Уильям и нетвердо поднялся. Пока они одевались, Коркер говорил с несвойственным ему пессимизмом:

— Я так работать не привык. Не люблю топтаться на месте. Надо наметить план действий, завести контакты, источники, взбодрить население — а то мне неуютно.

— Это вы моей зубной щеткой пользуетесь?

— Надеюсь, нет. У нее белая ручка?

— Да.

— Тогда это она. Ошибка вышла, моя зеленая… Так вот, я говорил, что нам нужно завести здесь друзей. Странная вещь, но я не чувствую, что мне тут рады. — Он изучающе смотрел на себя в единственное зеркало. — У тебя перхоти много?

— Не особенно.

— А у меня много. Говорят, это от повышенной кислотности. Мерзкая штука. Воротник все время как в пуху, а надо выглядеть тип-топ. Хорошая внешность — это все.

— Вы не возражаете, если я заберу свою расческу?

— Пожалуйста, старина, мне она больше не нужна… Между нами говоря, чего Шамблу всегда не хватало, так это приличной внешности. С другой стороны, люди всякому журналисту рады, даже Шамблу. А с этим городом что-то неладно. С нашей работой можно быть уверенным только в одном — в народной любви. Трудностей у нас хватает, само собой, зато все нас любят и уважают. Звони людям в любое время, вламывайся к ним в дом, задавай самые идиотские вопросы, когда им вовсе не до тебя, — им это нравится. Раз ты из газеты, тебе все улыбаются, все рады. А тут я этого не чувствую. Тут все наоборот. Я спрашиваю себя: «Коркер, тебя тут знают? любят? уважают?» И сам себе отвечаю: «Нет».

Раздался стук в дверь, почти не различимый в общем шуме, и вошел Свинти.

— Привет, ребята. Телеграмма Коркеру. Пришла вчера вечером. Извини, что открыта. Ее отдали мне, а я не заметил, кому она.

— Да ну? — сказал Коркер.

— A-а, в ней все равно ничего нет. Шамбл молчит.

Коркер прочитал:

— Я вижу, они там без новостей совсем дошли. Что такое жандармерия?

— Полиция, попросту говоря, — сказал Свинти.

— Да, пока что идут беспросветные будни. Но все равно, надо что-то делать. Пошли со мной… Может, растрясем кого? — добавил он без особой надежды в голосе.

Миссис Пэр Рассел Джексон сидела в баре.

— Доброе утро, мадам, — сказал Коркер. — Как вы себя сегодня чувствуете?

— Я болю, — просто и с достоинством ответила миссис Джексон. — Вся болю в заду.

— Прессу интересует ваше мнение по некоторым вопросам, миссис Джексон.

— Ничего не знаю. Крышу будут починять скоро. Пресса вы или кто, им все равно.

— Видишь, старина, я же говорю: нам тут не рады. — И, вновь повернувшись к миссис Джексон, он почтительно сказал: — Вы меня не так поняли, миссис Джексон. Мы решились побеспокоить вас в связи с событиями общественной важности. Что думают женщины Эсмаилии о предложении ввести сюда силы международной полиции?

Миссис Джексон вопрос очень не понравился.

— Зачем называешь меня женщиной у меня в доме? И полиции тут никогда не было, только раз, я сама привела, когда один клиент стал ку-ку и повесился.

И она негодующе удалилась в холл, чтобы успокоиться в качалке.

— Пламенная патриотка, — сказал Коркер, — старейшина джексонбургских матрон возмущена предлагаемым проектом, нарушающим святость и неприкосновенность эсмаильского очага… но я к такому обращению не привык.

Они подошли к входной двери и кликнули такси. Во дворе их скопилось с полдюжины. Водители, уютно завернувшись в мокрые одеяла, дремали на передних сиденьях. Гостиничный охранник ткнул одного из них дулом ружья. Мокрый тюк вздрогнул, из него появилось черное лицо, затем ослепительная улыбка. Машина завиляла по грязи.

— Утренний раунд, — сказал Коркер. — Куда сначала?

— Может, на вокзал, узнать о багаже?

— Почему бы и нет? Вокзал! — крикнул он шоферу. — Вокзал, понял? Пуф-пуф.

— Понял, — сказал шофер и с бешеной скоростью помчался сквозь дождь.

Они катили по главной улице Джексонбурга. Посередине пролегала асфальтированная полоса. По обе стороны от полосы тянулись грязные дороги для ослов, людей, скота и верблюдов. В них ломаными линиями вдавались разного рода учреждения: банк из потрескавшегося бетона, греческая продовольственная лавка из дерева и жести, кафе де ля Бурс, библиотека Карнеги, кинематограф и несчетные пепелища — следы пожаров, эпидемия которых охватила город несколько лет назад, когда в нем имела наглость открыться страховая компания.

— Куда тебя несет? — закричал Коркер. — Эй ты, черный болван! Я сказал, вокзал!

Прохвост взглянул на него через плечо и улыбнулся.

— Понял, — сказал он.

Машина съехала с асфальта, развернулась и с риском для трех жизней заскакала по кочкам, лавируя между верблюдами. Шофер крикнул что-то оскорбительное погонщику и вновь вырулил на асфальт.

Армянский винный магазин, индийское ателье мод, французский писчебумажный магазин, итальянская скобяная лавка, швейцарская водопроводная мастерская, индийский галантерейный ларек, статуя первого президента Джексона, статуя второго президента Джексона, американский культурный центр и самое популярное новшество эсмаильской жизни — «Пинг-понг у Попотакиса» — проносились мимо за стеной дождя. На каждом шагу им попадались мулы, груженные солью, патронами и парафином для жителей окрестных деревень.

— Нас похитили, — радостно сказал Коркер, — подумай только, какие будут заголовки!

Но в конце концов они остановились.

— Какой же это вокзал, идиот?!

— A-а, понял.

Они стояли возле шведского консульства, хирургического пункта и магазина по продаже чая и Библий. Навстречу им вышел Эрик Олафсен.

— Доброе утро. Пожалуйста, входите.

— Эта обезьяна должна была отвезти нас на вокзал.

— Да, здесь такой обычай. Когда у них белый человек, которого они не понимают, они всегда везут его ко мне. Тогда я могу объяснить. Но пожалуйста, входите. Мы сейчас начнем петь воскресные псалмы.

— Извини, старина. Придется подождать до следующего воскресенья. У нас работы по горло.

— Говорят, Шомбол имеет новости.

— Правда?

— Нет, неправда. Я его спрашивал… Но вы не можете работать здесь в воскресенье. Все закрыто.

И они в этом убедились. Ткнувшись в десяток запертых дверей, они понуро вернулись в гостиницу. Один местный житель, с которым они завели было беседу, стремглав убежал при слове «полиция». Это было все, что им удалось узнать о реакции местного населения.

— Видно, сегодня ничего не выйдет, — сказал Коркер. — Но по крайней мере ясно, что реакция простая. Я вполне могу написать, что правительство готово сотрудничать с демократическими державами в той мере, в какой это будет способствовать поддержанию мира и справедливости, но что оно уверено в своей способности поддержать порядок без иностранного вмешательства. У Коркера сегодня будет выходной.

Шамбл, продолжавший хранить молчание, тайком послал радиограмму, улучив момент, когда на радиостанции не было никого из коллег.

Дождь продолжат идти, а за днем и вечером последовали другая ночь и другое утро.

10

Уильям и Коркер отправились в пресс-бюро. Директора, доктора Бенито, не было, но какой-то клерк записал их фамилии в журнал и выдал удостоверения. Это были маленькие оранжевые карточки, первоначально предназначавшиеся для регистрации проституток. Место, оставленное для отпечатка пальцев, занимала теперь фотография, а наверху по-эсмаильски было написано: «Журналист».

— Что за тип этот Бенито? — спросил Коркер.

— Гад, — ответил Свинти.

Потом они поехали в британское консульство, расположенное в пяти милях от города, на территории посольства. Здесь им тоже нужно было отметиться и в придачу заплатить по гинее за штамп в паспорте. Вице-консул был молодым человеком с растрепанными рыжими волосами. Открыв паспорт Уильяма, он несколько секунд молча смотрел на него и затем сказал:

— Господи Иисусе, это ты, Червяк.

— Крыса, — сказал Уильям.

Они учились вместе в школе. Коркер с интересом наблюдал за ними.

— Что ты тут забыл? — спросил вице-консул.

— Я, оказывается, журналист, — ответил Уильям.

— Умора! Поужинаешь со мной?

— Да.

— Сегодня?

— Да.

— Отлично.

Когда они вышли, Коркер сказал:

— Мог бы и меня позвать, между прочим. Мне с ним есть о чем поговорить.

11

В обед бомба, подложенная Шамблом, взорвалась.

Телеграммы в Джексонбурге доставлялись нерегулярно и прихотливо, поскольку никто из рассыльных не умел читать. Обычно на станции ждали, пока накопится с полдюжины, а затем рассыльный слонялся по многолюдным местам до тех пор, пока не раздавал их все. Во время очередного обхода согбенный старый воин появился в столовой «Либерти» и вручил Коркеру и Уильяму кипу конвертов.

— Молодец, старина, — сказал Коркер. — Я с ними разберусь.

Воин получил на чай, поцеловал благодетелю колено, а Коркер, бегло просмотрев принесенное, сказал:

— Одна тебе, одна мне и по одной всем остальным.

Уильям вскрыл свою телеграмму и прочитал:

— Будьте добры, переведите, — попросил он Коркера.

— Плохо дело, старина. Смотри, что в моей:

— Давай посмотрим, что у других.

Он вскрыл шесть телеграмм, прежде чем был пойман. Во всех было одно и то же.

Из «Гроша»:

Самую подробную получил Джейкс:

Для Шамбла:

— Понимаешь теперь? — спросил Коркер.

— Кажется, да.

— Это наш дружок с бородой. Я так и знал, что мы из-за него еще хлебнем.

— Но он в самом деле работает на железной дороге. Я видел его сегодня на вокзале, в кассе, когда ходил узнавать насчет багажа.

— Никто и не спорит! Конечно, он железнодорожник, только сейчас это значения не имеет. Шамбл застолбил сюжет. Теперь нам надо найти красного агента или застрелиться.

— Или объяснить, что произошла ошибка.

— Большой риск, старина, к тому же непрофессионально. Так можно поступать только в самом крайнем случае, и то не больше двух раз в жизни. Радости это никому не доставляет. Опровержения печатать не любят. Они подрывают доверие к прессе. Получается, что мы не умеем работать. Что же это будет за порядок, если каждый раз, когда кто-нибудь даст сюжет, остальные будут его опровергать? И если смотреть правде в глаза, Шамбл — молодец… борода помогла, конечно… Я бы и сам додумался, если б меня так не разозлили.

Их окружили другие журналисты, требовавшие свои радиограммы. Коркер неохотно уступил им. Он не успел вскрыть только конверт Свинти.

— Держи, старина, — сказал он. — Еле уберег. Кое-кто норовил в него заглянуть.

— Не может быть, — холодно сказал Свинти. — Тем более что у меня секретов нет.

Его телеграмма не отличалась от остальных:

Началась охота. Никто не обедал. Все рыскали по городу в поисках большевиков.

Один только Джейкс сохранял спокойствие. Он мирно поел и вызвал Палеолога.

— Будем давить русский сюжет, — сказал он. — Пойди в пресс-бюро и скажи Бенито, чтобы он до четырех опубликовал официальное démenti.[22]опровержение (фр.). Проследи, чтобы об этом узнали в гостинице и на радиостанции. Слугам шепни прямо сейчас.

Голос у Джейкса был мрачный: ему жаль было давить хороший сюжет.

Однако слух был пущен.

Во всех европейских точках столицы появилось объявление, написанное по-английски и по-французски:

Пресса откликнулась немедленно, и сенсация Шамбла умерла, едва успев родиться. Уильям послал свое первое сообщение из Эсмаилии:

Затем он отправился ужинать к вице-консулу.

12

Джек Баннистер, известный в десятилетнем возрасте как Крыса, занимал маленькую виллу на территории посольства. Они с Уильямом ужинали вдвоем при свечах. Им подавали два молчаливых боя в белых одеяниях. Любимец Баннистера, отнюдь не ручной гепард дремал у очага. Они ели бекасов, подстреленных недавно первым секретарем. Они пили шерри, бургундское, портвейн, а потом снова и снова портвейн, празднуя приезд Уильяма. Они говорили о школе, и о птицах, и зверях Эсмаилии. Баннистер показал свою коллекцию шкур и яиц.

Они говорили об Эсмаилии.

— Никто не знает, есть ли здесь полезные ископаемые, потому что никаких исследований не проводилось, — сообщил Баннистер. — Карта — полнейшая фикция. О половине земель мы не имеем никакого представления. Вот, например. — Он снял с полки карту. — Видишь это место, Лаку? Считается, что это город в пятидесяти милях к северу от Джексонбурга с населением в пять тысяч человек. Но его нет и никогда не было. «Лаку» по-эсмаильски означает «не знаю». Когда в 1898 году пограничная комиссия пыталась пробраться через эти дебри в Судан, там разбили лагерь, и кто-то спросил проводника, как называется холм, чтобы отметить в путевом журнале, и он сказал «Лаку», и с тех пор это слово кочует из карты в карту. Президент Джексон хочет, чтобы страна выглядела в атласе прилично, и в последнем издании «Лаку» напечатано очень крупными буквами. Французы даже как-то назначили консула в Лаку, когда сильно интересовались этой частью мира.

Наконец они затронули политику.

— Не понимаю, зачем вы все сюда едете, — жалобно сказал Баннистер, — ты не представляешь, насколько это осложняет мне жизнь. Послу тоже несладко. Министерство иностранных дел из него душу вынимает.

— Но здесь, кажется, будет война?

— После дождей тут всегда кто-то с кем-то дерется. В горах полно бандитов. Голанц обычно нескольких пристреливает, когда собирает налоги.

— И это все?

— Трудно сказать. Сейчас действительно происходит что-то странное. Мы знаем только, что Смайлз поругался с Джексонами на Рождество и спрятался в горах. Но здесь все так делают, когда ссорятся с Джексонами. Мы не придали этому значения и вдруг узнаем, что в Европе появились какие-то нахальные консульства и что Смайлз провозгласил Националистическое правительство. Но это лишено смысла. Никакого правительства за пределами Джексонбурга в Эсмаилии никогда не было, а здесь, как ты сам видишь, все спокойно. В то же время Смайлз определенно получает от кого-то деньги и, я думаю, оружие. Президентом, надо сказать, мы тоже не слишком довольны. Полгода назад он слушался нас, как овечка, а теперь почему-то загордился. Британская компания получила у него концессию на строительство новой дороги вдоль побережья. Все было оговорено, оставалось только подписать контракт в ноябре, но теперь министерство труда заупрямилось, и, говорят, с ведома президента. Не могу сказать, что мне все это очень нравится, а то, что сюда понаехало столько журналистов, только усугубляет дело.

— Мы сегодня весь день как безумные носились в поисках несуществующего русского агента, который прибрал к рукам правительство.

— О! — воскликнул Баннистер, неожиданно оживившись. — Значит, об этом стало известно? А что именно?

Уильям рассказал.

— Да, конечно, все перепутано.

— Ты хочешь сказать, что в этом есть какая-то доля правды?

Баннистер таинственно помолчал, а затем сказал:

— Пожалуй, я расскажу тебе, в чем тут дело. Более того, во время сегодняшней беседы с послом мне показалось, что он не возражал бы, если бы эта история выплыла на поверхность. Здесь действительно есть русский по фамилии Смердяков, еврей из Москвы. Разумеется, он не прикидывался железнодорожным контролером. Он приехал раньше — тем же поездом, что Хитчкок и ваш главный американец. Он прячется у Бенито. Что ему нужно, мы точно не знаем, но в любом случае правительству его величества это не по нраву. На твоем месте я бы им занялся.

В сезон дождей от представительства до центра города было полчаса езды. Уильям трясся в такси вне себя от возбуждения. За последние несколько дней он, нахватавшись от Коркера и его коллег профессиональной заразы, стал разделять их беспокойство по поводу исчезновения Хитчкока и тихо радовался гибели шамбловской сенсации. Теперь пробил его час. У него были сведения международной важности, полученные на самом верху. Возможно, от него зависело, начнется мировая война или нет. Он увидел свое имя, вписанное в будущий учебник истории: «…тогдашний эсмаильский кризис, чье истинное значение было раскрыто английским журналистом Уильямом Таппоком…» В «Либерти» он вошел, пошатываясь от этой перспективы, а также от выпитого вина и мучительной езды. В баре было темно, все его коллеги спали. Он с трудом разбудил Коркера.

— О Господи, ты напился. Ложись спать, старина.

— Проснитесь, у меня сюжет.

Услышав магическое слово, Коркер открыл глаза и сел.

Уильям гордо, во всех подробностях поведал ему о том, что узнал за ужином. Когда он закончил, Коркер снова лег на смятую подушку.

— Конечно, чего еще от тебя ждать? — сказал он с горечью.

— Но как вы не понимаете? Это правда! Нас поддержит посольство. Посол хочет, чтобы мы это напечатали.

Коркер повернулся на бок.

— Этот сюжет умер, — сказал он.

— Но Шамбл все перепутал. Теперь мы знаем. Это может иметь серьезные последствия для Европы.

— Значит, так, — твердо сказал Коркер. — Ложись спать, и поскорее. Твой сюжет после сегодняшнего опровержения не напечатает никто. С русскими агентами покончено, старина. Шамблу здорово не повезло. Он напал на золотую жилу, сам того не зная, — борода, кстати, отличный штрих. Его сюжет в десять раз лучше твоего, а мы его задавили. Выключи свет!

13

В своей комнате в пристройке сэр Джоселин Хитчкок заклеил замочную скважину почтовой маркой и осторожно зажег маленькую, затемненную абажуром лампочку. Вскипятив воды, он сделал какао, выпил его, затем подошел к карте на стене, вынул из нее флажок, поколебался минуту над сомнительными вершинами и гипотетическими реками этой темной местности, принял решение и твердо воткнул его в точку, обозначавшую город Лаку. Затем он погасил свет и сладко заснул.