Онлайн чтение книги Семейство Майя
XI

На следующее утро Карлос, поднявшись рано, отправился пешком на улицу Святого Франциска к мадам Гомес. На лестничной площадке, в полутьме, куда еле-еле пробивался свет из слухового окна, кого-то ждала закутанная в шаль старуха с платком на голове, печально сидевшая на краешке соломенной скамейки. В распахнутую дверь был виден коридор, оклеенный безобразными желтыми обоями. Часы лениво пробили десять.

— Вы уже звонили? — спросил Карлос у старухи, приподнимая шляпу.

Слабый старческий голос ответил ему из-под низко опущенного платка:

— Да, сеньор. И мне любезно ответили. Сеньор Домингос, слуга, сейчас придет…

В ожидании слуги Карлос стал прохаживаться по площадке. С верхнего этажа доносилась веселая детская кутерьма, и слуга Кружеса с шумом мыл лестницу, отчаянно насвистывая фадо. Ненадолго он смолк, а затем вновь принялся насвистывать уже другое нескончаемое фадо. Старуха в черной шали испустила приглушенный вздох. Где-то в комнатах запела канарейка; тогда Карлос в нетерпении дернул шнур колокольчика.

На звонок поспешно выбежал лакей с рыжими бакенбардами, в аккуратно застегнутой фланелевой куртке; он держал в руке прикрытую салфеткой тарелку; увидев Карлоса, он так опешил, что отшатнулся к дверям, и из тарелки на пол пролился соус.

— О! Сеньор дон Карлос Эдуардо, сделайте одолжение, входите!.. Что же это я! Будьте добреньки, обождите минуточку, я сейчас открою гостиную… Возьмите, сеньора Аугуста, возьмите тарелку, да не пролейте соус! Госпожа еще пришлет вам портвейну… Простите, ваша милость, сеньор дон Карлос… Пожалуйте сюда, сеньор…

Отодвинув красную репсовую портьеру, лакей ввел Карлоса в просторную, с высоким потолком, гостиную, оклеенную обоями в синих букетах; два ее балкона выходили на улицу Святого Франциска; поспешно подняв легкие белые шторы, лакей вдруг обратился к Карлосу: разве его милость не помнит Домингоса? Карлос, всмотревшись в веселое лицо слуги, торопливо опускавшего закатанные рукава, признал его по рыжим бакенбардам. Это и вправду был Домингос, превосходный слуга, который в начале зимы служил у них в «Букетике» и покинул их из-за яростных патриотических распрей с поваром-французом.

— Я тебя не разглядел, Домингос! — сказал Карлос— На лестнице было темно… Разумеется, я тебя прекрасно помню. Так ты теперь здесь, да? И доволен?

— Очень доволен, сеньор… Сеньор Кружес ведь тоже здесь живет, наверху…

— Я знаю, знаю…

— Потерпите еще капельку, ваша милость, пока я доложу о вас сеньоре доне Марии Эдуарде…

Мария Эдуарда! В первый раз Карлос услышал ее имя; прекрасное имя — и столь созвучное ее величавой Красоте! Мария Эдуарда, Карлос Эдуардо. И это совпадение в их именах! Кто знает, не предрекает ли оно совпадение их судеб?!

Домингос, уже выходя из гостиной, остановился и произнес с доверительной улыбкой:

— Заболела гувернантка, мисс Сара…

— А! Гувернантка?

— Да, сеньор, со вчерашнего дня ее знобит и грудь заложило…

— А!..

Домингос помедлил еще немного, с обожанием глядя на Карлоса.

— А что ваш дедушка, сеньор, в добром здравии?

— Благодарю, Домингос, он здоров.

— Ваш дедушка — замечательный господин! Второго такого не сыщешь во всем Лиссабоне!

— Благодарю, Домингос, благодарю…

Когда слуга наконец удалился, Карлос, стягивая перчатки, с неторопливым любопытством осмотрел гостиную. Пол был затянут новым ковром, возле дверей — старинный рояль в белом чехле; на этажерке с иллюстрированными журналами и нотами увядали в японской вазе три прекрасные белые лилии; стулья обиты красным репсом, а возле софы распласталась старая тигровая шкура. И здесь, как и в отеле «Центральный», обычная обстановка меблированного жилья обрела штрихи, свидетельствующие о вкусе и привычке к комфорту: новые кретоновые гардины сочетались с синим рисунком обоев гораздо удачнее, чем традиционные муслиновые; небольшое мавританское бюро — Карлос вспомнил, что видел его недавно в лавке старого Абраама, — заполняло наиболее неуютный угол гостиной; плюшевую скатерть на овальном столе почти полностью скрывали разложенные на ней книги в красивых переплетах, альбомы, два бронзовых японских кубка, цветочная ваза дрезденского фарфора в виде корзины и разные художественные безделушки, которые явно не могли принадлежать мамаше Кружеса. И все эти вещи в гостиной, казалось, источали какой-то особый, тонкий аромат — тот, что Карлос почувствовал еще тогда, в отеле: в нем преобладало благоухание жасмина…

Внимание Карлоса привлекла прелестная ширма из простого холста с вышитыми по нему букетами: ею был огорожен возле окна небольшой уединенный уголок. Там стоял низкий стульчик, обтянутый алым атласом, с подушкой для ног; столик, на котором лежало брошенное впопыхах шитье, модные журналы, свернутое рукоделие и в корзиночке — ворох разноцветных мотков шерсти. А на мягком сиденье стула, свернувшись клубочком, расположилась та самая шотландская собачка, что снилась Карлосу то легко бегущей по Атерро вслед за ослепительной хозяйкой, то дремлющей на ее коленях…

— Bonjour, mademoiselle, — тихонько проговорил Карлос, желая завоевать расположение собачки.

Собачка тут же вскочила и, навострив уши, уставилась на незнакомца сквозь нависшую над мордой шерсть своими агатовыми глазками, изучая его с почти человеческой подозрительностью. Карлос замер, испугавшись, что она сейчас залает. Но собачка, вдруг воспылав к нему любовью, лениво растянулась на стуле брюшком вверх, предлагая Карлосу погладить ее. Карлос стал чесать и гладить ей брюшко и внезапно услыхал легкие шаги по ковру. Он оглянулся — перед ним стояла. Мария Эдуарда.

Он ждал ее, но все равно ее появление потрясло его, и он низко склонился перед ней не только в знак почтения, но и чтобы скрыть бросившуюся ему в лицо кровь. Она, в простом облегающем платье из черной саржи с английским воротничком и приколотой на груди розой с двумя зелеными листьями, села возле овального стола, складывая кружевной платочек. Повинуясь ее приглашению, Карлос в замешательстве присел на край софы. После минутного молчания, преисполненного для Карлоса глубины и торжественности, Мария Эдуарда заговорила — и ее мелодичный голос золотой россыпью зазвучал в ушах Карлоса.

Не в силах победить овладевшее им смятение, Карлос с трудом улавливал смысл ее слов: она благодарила его за заботы о Розе, а он смотрел на нее и с каждым мгновением открывал в ней новое очарование, новые приметы ее совершенства. Ее волосы не были белокурыми, как это привиделось ему издали на солнечном свету; в них сочетались два оттенка: светло— и темно-каштановый; они были густы и слегка вились надо лбом. Темные глаза смотрели серьезно, но при этом в их глубине он различал плохо спрятанную нежность. Разговаривая, она временами по привычке складывала ладони на коленях, и Карлосу казалось, что сквозь узкие саржевые рукава с белыми манжетами он ощущает всю прелесть, белизну, мягкость и теплоту ее рук.

Мария Эдуарда замолчала, и Карлос вынужден был заговорить, чувствуя, как кровь снова прилила к его лицу. И хотя он уже знал от Домингоса, что больна гувернантка, он не нашел ничего лучшего чем спросить:

— Но сейчас больна не ваша дочка, сеньора?

— О, слава богу, нет!

И Мария Эдуарда рассказала ему все то, что он ранее слышал от Домингоса: вот уже два дня, как англичанка нездорова, ей трудно дышать, у нее кашель и озноб…

— Мы вначале предполагали, что это легкая простуда, но вчера ей стало хуже, и я прошу вас поскорее ее осмотреть…

Она встала и дернула за длинный шнур колокольчик, висевший у рояля. Из ее высокой прически сзади выбивались золотые тонкие завитки, подчеркивая молочную белизну ее шеи. В этой заурядной гостиной, с обитой репсом мебелью и грязным оштукатуренным потолком, Мария Эдуарда выглядела еще более ослепительной, величественной и неприступной; и Карлос подумал, что не осмелится здесь глядеть на нее с тем нескрываемым обонянием, как при их встречах на улице.

— Какая у вас очаровательная собачка, сеньора! — произнес он с улыбкой, видя, что Мария Эдуарда вновь села на свое место; в эту банальную фразу он постарался вложить всю свою нежность.

Она тоже улыбнулась, отчего у нее на подбородке появилась ямочка, придававшая ее строгим чертам прелестную живость. И, захлопав в ладоши, она воззвала к собачке за ширму:

— Ниниш! Тебе расточают комплименты; вырази же благодарность!

Ниниш вылезла, зевая. Карлос нашел весьма милой ее кличку Ниниш. Забавно, что у него была итальянская борзая, которую тоже звали Ниниш…

Вошла горничная — та самая худая и веснушчатая девица с дерзким взглядом, которую он видел в отеле «Центральный».

— Мелани проведет вас к мисс Саре, — сказала Мария Эдуарда. — Я не пойду с вами: мисс Сара очень застенчива и вечно боится, как бы не причинить беспокойства, в моем присутствии она станет уверять вас, что здорова и лечить ее не надо…

— Понимаю, понимаю, — пробормотал Карлос, улыбаясь и по-прежнему пребывая в состоянии блаженного восторга.

И ему почудилось, что в глубине ее взора блеснуло что-то горячее и нежное.

Со шляпой в руке Карлос шел за горничной по коридору, удивляясь приметам домашней жизни и чувствуя радость причастности к ней. Сквозь полуоткрытую дверь ванной комнаты он смог разглядеть край ванны и висевшие рядом с ней длинные турецкие банные халаты. В другой комнате на столе выстроились в ряд, вероятно, недавно вынутые из ящика, бутылки с минеральной водой «Saint-Galmier» и «Vals». И во всех этих немудреных, будничных подробностях Карлос видел привычку к жизни утонченной и роскошной.

Мелани отдернула льняную портьеру и ввела его в светлую, чистую комнату; бедная мисс Сара сидела на своей узкой железной кроватке, одетая так, словно она собралась на воскресную службу в приходскую церковь: на шее у нее красовался синий бант, а ее волосы были гладко-прегладко уложены с помощью щетки. На столике у изголовья аккуратной стопкой лежали английские журналы и стоял стакан с двумя великолепными розами; и вся комната сияла строгим порядком и чистотой, начиная с покрытого кружевной накидкой комода, с портретами членов английской королевской фамилии, и кончая туфельками и ботинками, начищенными до блеска и расставленными по ранжиру на сосновой полке.

Не успел Карлос присесть, как мисс Сара сразу же, краснея и заходясь кашлем, объявила ему, что она совсем здорова. Это все сеньора — она так добра и заботлива — заставила ее лечь в постель. А ей невыносимо пребывать в праздности, без дела, и именно теперь, когда мадам совсем одна в этом доме, где нет даже сада. Девочке негде играть и не с кем пойти на прогулку… И мадам вынуждена жить, как в тюрьме…

Карлос утешал ее, щупая пульс. Но когда он захотел ее прослушать, бедная мисс вся залилась краской и, плотней запахивая на груди платье, все допытывалась, неужели это решительно необходимо… Да, разумеется, необходимо… Правое легкое оказалось отчасти затронутым, и, прослушивая ее, он задал ей несколько вопросов о ее семье. Она рассказала, что родилась в Йорке, в семье священника; у нее четырнадцать братьев; все они потом переселились в Новую Зеландию, и все как на подбор отличаются отменным здоровьем. Она из всех детей вышла самая хилая, и отец, видя, что она в семнадцать лет весит всего сто двадцать фунтов, стал обучать ее латыни, решив определить в гувернантки.

Но все же, продолжал расспрашивать Карлос, не было ли у кого-нибудь в их семье слабых легких? Мисс Сара улыбнулась. О нет! Ее мать еще жива. А отец дожил до глубокой старости и умер оттого, что его зашибла копытом лошадь.

Карлос встал и, уже взявшись за шляпу, задумался, глядя на гувернантку. Та, сама не зная отчего, погрустнела, и ее маленькие глазки наполнились влагой. Услышав же, что ей нужно всячески беречься и по крайней мере недели две не выходить из комнаты, мисс Сара опечалилась еще пуще, и две робкие слезинки скатились с ее ресниц. Карлос отечески погладил ее по руке.

— Oh! Thank you, sir![92]О! Спасибо, сэр! (англ.). — вконец растроганная, прошептала она.

В гостиной Карлос застал Марию Эдуарду за составлением букетов; возле нее стояла большая корзина, полная цветов, а на коленях лежала целая охапка гвоздик. Сноп солнечных лучей, протянувшись по ковру, замер у ее ног; и шерстка Ниниш, примостившейся рядом, засверкала, словно сотканная из серебряных нитей. На улице, под окнами, в ликовании чудесного солнечного утра шарманка наигрывала вальс из «Мадам Анго». Наверху снова началась детская беготня.

— Ну как? — воскликнула Мария Эдуарда, оборачиваясь к Карлосу; ее рука с гвоздиками замерла в ожидании.

Карлос успокоил ее. У бедной мисс Сары легкий бронхит и небольшая лихорадка. Во всяком случае, ей следует поберечься и не выходить…

— Вы правы! И, верно, ей нужно лекарство, не правда ли?

Она сбросила оставшиеся гвоздики с колен в корзину, встала и подошла к маленькому секретеру черного дерева, стоявшему в простенке между окон. Открыв его, Мария Эдуарда достала бумагу для рецепта, приготовила новое перо. Ее хлопоты волновали Карлоса: как будто ее нежные пальцы, касаясь всех этих предметов, касались его самого…

— О, сеньора! — бормотал он. — Мне достаточно карандаша…

Он присел за секретер, и его взгляд с умиленным любопытством переходил с вещицы па вещицу; ведь ее руки каждодневно дотрагивались до любой из них — вот гагатовая печать на старой расчетной книге, ножик из слоновой кости с серебряной монограммой, вазочка из саксонского фарфора с марками — и все разложено с четкой аккуратностью, столь гармонирующей с ее чистым профилем. Шарманка на улице смолкла, дети наверху угомонились. И, выписывая рецепт, Карлос слышал ее легкие шаги: Мария Эдуарда расставляла в гостиной вазы с цветами…

— Какие у вас прекрасные цветы, сеньора! — воскликнул Карлос, обернувшись к ней, в то время как его рука не спеша дописывала рецепт.

Мария Эдуарда, стоя возле мавританского бюро, расправляла листья у роз, красовавшихся в желтой индийской вазе.

— Цветы освежают воздух, — сказала она. — Но я думала, что в Лиссабоне цветов больше и они красивее. Нет цветов прекраснее, чем во Франции… Вы не согласны со мной?

Карлос не отвечал, неотрывно глядя на нее и думая о том, как он был бы счастлив остаться здесь навсегда, в этой красной репсовой гостиной, полной света и тишины, и любоваться столь обожаемой им женщиной сквозь зеленые листья на стеблях роз!

— В Синтре прекрасные цветы, — наконец произнес он.

— О, Синтра — это истинное чудо! — отозвалась Мария Эдуарда, не отводя глаз от букета. — Ради нее одной стоит приехать в Португалию.

Тут всколыхнулась репсовая портьера и вбежала Роза, в белом платьице и черных шелковых чулочках; ее черные локоны разметались по плечам; в руках она держала свою большую куклу. При виде Карлоса девочка остановилась как вкопанная, еще крепче прижав к груди Крикри в одной сорочке.

— Разве ты не узнаешь своего доктора? — спросила Мария Эдуарда дочку и снова села возле корзины с цветами.

Роза заулыбалась, и ее личико слегка порозовело. Вся черно-белая, похожая на ласточку, девочка была само очарование: тоненькая, грациозная, синеглазая, по-взрослому покрасневшая от радостного изумления. Когда Карлос протянул ей руку в честь возобновления прежнего знакомства, она, встав на цыпочки, потянулась к нему розовыми, как бутон, губками. Но Карлос едва осмелился поцеловать ее в голову.

Потом он пожал ручку своей давней знакомой Крикри. И тут Роза вспомнила, зачем она прибежала в гостиную.

— Где ее robe-de-chambre, мама? Я не могу найти robe-de-chambre Крикри. И она до сих пор не одета… Скажи, ты знаешь, где ее robe-de-chambre?

— Посмотрите на эту неряшку! — с шутливым упреком покачала головой мать. — У Крикри ведь есть свой комод и шкаф, почему же ее вещи теряются? Они должны быть на месте, не так ли, сеньор Карлос да Майа?

Карлос с рецептом в руке улыбался, не зная, что сказать, в восторге оттого, что проник столь неожиданным образом в милые семейные недоразумения.

Малышка меж тем подошла к матери и тянула ее за руку, повторяя капризным голоском:

— Скажи… Ты — недобрая… Где robe-de-chambre, скажи…

Кончиками пальцев Мария Эдуарда поправила белый шелковый бант на голове у девочки. И сказала уже строго:

— Хорошо, хорошо, успокойся… Ты знаешь, я не занимаюсь гардеробом Крикри. Ты должна сама следить, чтобы ее вещи были в порядке. Спроси у Мелани.

Роза, тоже став серьезной, повиновалась матери и, покидая гостиную, поклонилась Карлосу, как взрослая дама:

— Bonjour, monsieur…

— Она очаровательна! — прошептал он.

Мать улыбнулась. Она закончила букет из гвоздик и теперь внимательно слушала Карлоса; он, положив на стол рецепт и устроившись в кресле, не спеша давал ей рекомендации относительно диеты, в которой нуждалась мисс Сара, а также объяснил, что гувернантке следует принимать по три ложки кодеиновой микстуры каждые три часа.

— Бедная Сара! — сказала Мария Эдуарда. — И что удивительно: она приехала сюда с предчувствием, почти уверенная в том, что в Португалии она непременно заболеет…

— Теперь бедняжка проникнется к ней неприязнью!

— О! Португалия ей давно внушает ужас! Для нее здесь слишком жарко, и всюду нехорошо пахнет, а народ грубый… Она боится, что на нее могут напасть на улице… Мисс Сара очень несчастна здесь и страстно хочет отсюда уехать…

Карлос посмеялся над столь ярко выраженным английским неприятием португальской жизни. Впрочем, во многом милая мисс Сара не так уж неправа…

— А как вы себя чувствуете здесь, в Португалии, сеньора?

Она пожала плечами словно в нерешительности.

— Хорошо. Почему бы нет… Ведь это моя родина.

«Ее» родина!.. А он полагал, что она бразильянка!

— Нет, я португалка.

Они замолчали. Мария Эдуарда, взяв со стола большой черный веер, расписанный цветами, лениво раскрыла его. И Карлос, сам не зная почему, ощутил, как новая волна нежности залила его сердце. Потом она рассказала ему о своем путешествии: оно было таким приятным; она обожает путешествовать по морю; восхитительным было утро, когда они приплыли в Лиссабон: темно-синее небо, и море, тоже синее-синее, и жар теплого климата… Но едва они сошли на берег, начались неприятности. Их апартаменты в отеле «Центральный» оказались ужасно неудобными. Ниниш всю ночь страдала расстройством желудка. Потом в Порто случилось это происшествие…

— Да, да, — подхватил Карлос, — ваш супруг на Новой площади…

Лицо Марии Эдуарды выразило удивление. Откуда ему известно? Ах да, вероятно, от Дамазо…

— Вы с ним ведь очень дружны?..

После легкой заминки, смысл которой она поняла, Карлос ответил:

— Да… Дамазо довольно часто бывает в «Букетике». Но я с ним знаком всего несколько месяцев…

Она широко раскрыла глаза, явно изумленная.

— С Дамазо? Но он говорил мне, что вы выросли вместе и даже состоите в родстве…

Карлос только пожал плечами и улыбнулся:

— Это всего лишь фантазия… Но если она делает его счастливым…

Мария Эдуарда ответила улыбкой, тоже слегка пожав плечами.

— Ну и как вам, сеньора, — продолжал Карлос, не желая больше говорить о Дамазо, — как вам живется в Лиссабоне?

Лиссабон ей нравится; так хороши эти сине-белые краски южного города… Но, увы, комфортом он похвалиться не может… И она еще не постигла здешнего образа жизни: что его определяет — простота вкусов или бедность?

— Простота, дорогая сеньора. Простота дикарей…

Она рассмеялась:

— Я бы выразилась иначе. Думаю, что мы просты, как греки: они довольствуются тем, что едят оливки и созерцают синеву небес…

Карлос восхитился ее словами: его сердце так и рванулось к ней.

Мария Эдуарда более всего жаловалась на отсутствие комфорта в домах; безвкусная мебель, все так запущено, неопрятно. Вот и этот дом — сущее несчастье. Ужасная кухня, двери не закрываются. В столовой висят морские и сельские пейзажи, которые лишают ее аппетита…

— Кроме того, — прибавила она, — невыносимо не иметь при доме даже крошечного садика, где бы малышка могла побегать и порезвиться…

— Да, в Лиссабоне нелегко найти удобное жилище, и еще с садом, — отвечал Карлос.

Он обежал взглядом стены, грязную штукатурку потолка и вспомнил вдруг дом Крафта с видом на реку, привольный простор, аллею с цветущей акацией…

К счастью, сказала Мария Эдуарда, дом снят лишь на месяц, а затем все то время, что она еще пробудет в Португалии, она хочет провести где-нибудь на побережье.

— Так мне рекомендовал мой врач в Париже, доктор Шаплен.

Доктор Шаплен? Карлос отлично знает доктора Шаплена. Он слушал его лекции и даже бывал у него в загородном доме неподалеку от Сен-Жерменского предместья. Он — великолепный врач, светило в нашей медицине!

— У него такое доброе сердце! — Лицо Марии Эдуарды осветилось улыбкой, глаза засияли.

Общая привязанность к старому доктору мгновенно сблизила их еще больше: они оба в эту минуту обожали его и долго еще продолжали говорить о нем, наслаждаясь растущим согласием их собственных сердец.

Славный доктор Шаплен! Какое у него благородное, одухотворенное лицо!.. И его неизменная шелковая шапочка…

И непременный цветок в петлице фрака… Без сомнения, он — лучший из практикующих врачей со времен Труссо.

— И мадам Шаплен, — прибавил Карлос, — тоже очаровательна… Не правда ли?

Но Мария Эдуарда не была знакома с мадам Шаплен.

Часы лениво пробили одиннадцать. И Карлос встал, завершая этот столь кратковременный, но незабываемый и приятнейший визит…

Она протянула ему руку, и Карлос вновь чуть заметно покраснел, ощутив мягкость и прохладу ее ладони. Он попросил передать привет мадемуазель Розе. Уже в дверях, отдергивая портьеру, он обернулся, чтобы еще раз на прощанье поймать провожающий его ласковый взгляд.

— До завтра! — вдруг воскликнула она, улыбаясь.

— Да, да, до завтра.

Домингос ждал его на лестничной площадке, в ливрейном фраке, тщательно причесанный, улыбающийся:

— Что-нибудь опасное, сеньор?

— Нет, ничего, Домингос… Рад был видеть тебя здесь.

— И я тоже рад был вас видеть, сеньор. До завтра, сеньор.

— До завтра.

Ниниш тоже выбежала на площадку. Карлос наклонился и нежно погладил собачку, приговаривая с нескрываемой радостью:

— До завтра, Ниниш!

До завтра! Возвращаясь в «Букетик», Карлос повторял эти слова — единственное, что он осознавал в ослепительном тумане, заполнившем его душу. Сегодня для него день кончился, но минуют томительные дневные и ночные часы — и он вновь войдет в красную репсовую гостиную, где она будет ждать его в том же саржевом платье, так же расправляя зеленые листья вокруг стебля розы…

Проходя по Атерро, в летней пыли и грохоте экипажей, он видел лишь эту гостиную, устланную новым ковром, — светлую, тихую, просторную; какая-то ее фраза вспомнилась ему, и он слышал золотой тембр ее голоса; то вдруг перед его глазами сверкали камни ее колец, погруженных в шерстку Ниниш. Она казалась ему еще более прекрасной теперь, когда он узнал, как обворожительно она улыбается, как она умна и сколько у нее вкуса; и эта бедная, больная старуха у дверей, которой она послала бутылку портвейна, — разве это не говорит о ее доброте? Его наполняло счастьем сознание, что больше ему не придется рыскать по городу, словно бродячему псу, в надежде где-нибудь встретить случайно взгляд ее черных глаз; теперь ему достаточно подняться по лестнице — и перед ним откроются двери ее дома; и вся его жизнь вдруг предстала перед ним легкой, безмятежной, лишенной сомнений и колебаний.

В «Букетике» Батиста вручил ему письмо.

— Когда вас не было, его принесла горничная-шотландка.

Письмо от графини! На крошечном листочке — два слова карандашом: «All right»[93]Все в порядке (англ.).. Карлос в ярости скомкал его. Графиня Гувариньо!.. Со вчерашнего дня он, охваченный радостным волнением, и не вспоминал о ней! А ведь нынче вечером, через несколько часов, он должен сесть в поезд и затем выйти с ней вместе в Сантарене, где в отеле им предстоит ночь любви! И он вчера обещал ей это; а она, верно, уже приготовилась: устрашающий парик и необъятный water-proof; все all right… В эту минуту Карлос презирал графиню, находил ее смешной и глупой. Ясно как день, что он не поедет с ней, ни за что, никогда! Но все же ему придется ехать на вокзал, бормотать какие-то невразумительные объяснения, видеть ее отчаяние, глаза, полные слез. Какая тоска!.. Он уже ненавидел ее за все это.

Когда Карлос вышел к завтраку, Крафт и Афонсо, сидя за столом, говорили как раз о графе Гувариньо, обсуждая его статьи, которые тот продолжал неукоснительно публиковать в «Коммерческой газете».

— Вот болван! — прошипел Карлос, изливая на политические творения мужа ярость, вызванную любовными домогательствами жены.

Афонсо и Крафт посмотрели на него с изумлением: Крафт обвинил его в неблагодарности. Откуда такая жестокость: ведь на всем свете не сыщешь подобной восторженной привязанности, каковую сей государственный муж питает к Карлосу…

— Вы просто не можете себе этого вообразить, сеньор Афонсо да Майа! Это обожествление. Идолопоклонничество.

Карлос нетерпеливо пожал плечами. Афонсо же, невольно расположившись к человеку, столь безумно обожающему его внука, пробормотал добродушно:

— Бедный, я думаю, он вполне безобиден…

Крафт наградил старика аплодисментами:

— «Безобиден»! Великолепно сказано, сеньор Афонсо да Майа! «Безобидный» в сочетании с государственным деятелем, пэром, министром, законодателем — это просто находка! А он и вправду «безобидный»… И все они…

— Шабли? — предложил лакей.

— Нет, мне чаю.

И Крафт пояснил:

— Шампанское, что вчера мы пили на скачках для подогрева патриотических чувств, доконало меня… Теперь я должен по крайней мере педелю сидеть на молоке.

И они заговорили о скачках, о выигрыше Карлоса, о Клиффорде и о синем крепе Дамазо.

— Кто вчера был прекрасно одет, так это графиня Гувариньо, — заметил Крафт, помешивая чай. — Кремовое, оттененное черным, выглядит великолепно. Истинный туалет для скачек… C'etait un oeillet blanc panache de noir…[94]Как белая гвоздика, расцвеченная черным… (фр.). Ты не находишь, Карлос?

— Да, — процедил Карлос, — она была хороша.

Опять эта Гувариньо! Карлосу уже представлялось, что всю жизнь он только и слышит повсюду, как говорят о графине, и что, куда бы он ни направился, все пути приводят к ней. И тогда здесь же, за завтраком, он решил никогда с ней больше не видеться и послать ей записку, краткую и учтивую, с отказом безо всяких объяснений от поездки в Сантарен…

Однако, удалившись в кабинет, он долго курил, сидя перед листом бумаги, и не мог подобрать ни одной подходящей фразы: все выходило или нелепо, или грубо. Он не мог заставить себя начать записку банальным обращением «дорогая». Он чувствовал к ней необъяснимое физическое отвращение: о, он не вынес бы этой ночи и этого одуряющего запаха вербены; и Карлос вдруг припомнил, что ее кожа, которая еще недавно казалась ему атласной, там, где ее не касается пудра, имеет неприятный желтый оттенок… Он решил не писать ей. Вечером он поедет в Санта-Аполонию и в последнюю секунду перед отправлением поезда подбежит к окошку вагона и пробормочет свои извинения; у нее уже не будет времени для хныканья и упреков; он пожмет ей руку и простится навсегда…

Однако вечером, когда уже нужно было ехать на вокзал, как не хотелось ему жертвовать уютными часами, обычно проводимыми им в покойном кресле с сигарой!.. Крайне раздосадованный, он сел в экипаж, проклиная тот день, когда в голубом будуаре графини он, прельстившись подаренной ему розой и платьем цвета осенней листвы, вдруг упал с графиней на софу…

Он приехал в Санта-Аполонию за две минуты до отправления экспресса. И поспешил в конец почти пустого в этот час вокзала, чтобы купить перронный билет; ему пришлось ждать целую вечность, пока за окошечком кассы две медлительные руки наконец отсчитали ему сдачу.

Он вошел в зал ожидания и тут столкнулся с Дамазо в широкополой шляпе и дорожной сумкой через плечо. Дамазо, растроганный, схватил его за руки:

— О мой дорогой! Зачем ты себя утруждал? И откуда ты узнал, что я уезжаю?

Карлос не стал его разуверять, пробормотав, что ему сказал Тавейра, что он встретил Тавейру…

— Я никуда не собирался! — воскликнул Дамазо. — Сегодня утром — я еще нежился в постели — вдруг приносят телеграмму… Я был просто в ярости! И вообрази, какое несчастье!..

Тут Карлос разглядел, что Дамазо в трауре: черный креп на шляпе, черные перчатки, черные гамаши, плащ с черной каймой… Смущенный, он произнес:

— Тавейра мне сказал, что ты едешь, но больше ни о чем не говорил… У тебя кто-то умер?

— Мой дядя Гимараэнс.

— Тот, что в Париже? Друг Гамбетты?

— Нет, его брат, старший брат, он жил в Пенафьеле… Подожди меня здесь, я сейчас вернусь: пойду в кафе наполню фляжку коньяком. Я так расстроился, что забыл это сделать дома.

Все еще прибывали пассажиры: запыхавшиеся, в плащах, со шляпными картонками. Носильщики лениво катили тележки с багажом. Возле вагона, где у дверей стоял пузатый господин — по виду какое-то высокопоставленное лицо, — толпились, храня почтительное молчание, провожавшие его чиновники. У окна другого вагона всхлипывала под вуалью какая-то дама.

Карлос, увидев на одном из вагонов наклейку «Занято», подумал, что найдет там графиню. Но проводник преградил ему путь с таким негодованием, словно Карлос посягнул на святыню. Что ему надо, что ему здесь надо? Разве он не знает, что вагон предназначен для сеньора Карнейро?

— Я не знал.

— Так спросили бы, прежде чем входить, — проворчал проводник, все еще полный возмущения.

Карлос пробежал вдоль других вагонов, где пассажиры теснились, задыхаясь от громоздившихся повсюду пакетов и свертков; в одном из вагонов два господина громко спорили из-за мест, обвиняя друг друга в «невоспитанности»; в другом ребенок сучил ножками и заходился криком на руках у няни.

— Милый, какого черта ты здесь рыскаешь? — раздался позади него веселый голос Дамазо, и он обнял Карлоса за талию.

— Да так… Мне показалось, что едет маркиз.

Дамазо принялся сетовать на печальный долг, вынуждающий его тащиться в Пенафьел.

— И именно теперь, когда мне до зарезу надо быть в Лиссабоне! Когда мне чертовски везет с женщинами! Вот ведь проклятье!

Колокол возвестил об отправлении поезда. Дамазо нежно обнял Карлоса, вскочил в вагон, натянул на голову шелковую шапочку — и, высунувшись из двери, продолжал свои признания. Более всего он досадовал, что оставляет незавершенным это дельце на улице Святого Франциска. Экая незадача! Все ведь шло как нельзя лучше: этот субъект отбыл в Бразилию, она одна, да еще, что называется, под рукой, в двух шагах от Клуба!

Карлос слушал его рассеянно, то и дело поглядывая на освещенный циферблат вокзальных часов. Вдруг Дамазо чуть не подскочил от удивления:

— Смотри-ка, граф и графиня Гувариньо!

Карлос оглянулся, пораженный. Граф в шляпе и светлом пальто не спеша, как и подобает директору Компании, шел, сопровождаемый железнодорожным служащим высокого ранга, в мундире с золотыми галунами, который нес графскую картонку. Графиня в дорогом фуляровом плаще каштанового цвета, под пепельной вуалью, скрывавшей ее лицо и заложенной складками на шляпе, следовала за мужем с горничной-шотландкой, держа в руке букет роз.

Карлос поспешил к ним навстречу.

— И вы здесь, Майя?

— А вы уезжаете, граф?

Да, он тоже едет. Он решил сопровождать графиню в Порто, отпраздновать день рождения тестя… Ему пришло это в голову за час до отхода поезда, так что они едва не опоздали.

— Так вы тоже едете, Майа? Как приятно иметь вас попутчиком, Майа!

Карлос выпалил скороговоркой, что явился на вокзал лишь затем, чтобы проводить бедного Дамазо: тот едет в Пенафьел на похороны дядюшки.

Высунувшись из двери, Дамазо, в черных перчатках, с похоронным видом приветствовал графиню. И граф подошел пожать ему руку и выразить свое соболезнование.

Карлос, воспользовавшись этим кратким мгновеньем, успел прошептать графине:

— Как жаль!

— Он несносен! — ответила она, почти не разжимая губ и бросая сквозь вуаль убийственный взгляд в сторону графа. — Все было так прекрасно устроено, но тут он настоял, что поедет тоже!..

Карлос проводил их до резервированного специально для них купе в другом вагоне. Графиня заняла место у окна. А когда граф кисло-вежливым тоном посоветовал ей сесть лучше лицом по ходу поезда, она с нескрываемым отвращением швырнула в сторону букет и еще плотнее расположилась на сиденье; при этом они с графом злобно посмотрели друг на друга. Карлос, смущенный этой сценой, поспешил спросить:

— И долго вы пробудете в Порто?

Граф ответил, маскируя улыбкой свое дурное настроение:

— Думаю, что недели две: устроим себе небольшие каникулы.

— Три дня, самое большее, — возразила графиня ледяным и резким, как удар кинжала, тоном.

Граф, побледнев, промолчал.

Все вагонные двери закрылись, и на платформе воцарилась тишина. Паровозный свисток пронзил воздух. и длинный поезд с глухим лязгом буферов медленно тронулся, увозя пассажиров, которые, высовываясь из окон, протягивали руки для последнего пожатия. Тут и там махали белыми платками. Прощальный взгляд графини таил в себе сладость поцелуя. Дамазо кричал Карлосу, прося передать его почтение дедушке. Промелькнул почтовый вагон, освещенный фонарями; и, еще раз пронзительно свистнув, поезд исчез в ночной темноте.

Карлос возвращался в наемном экипаже через Байту, испытывая радостное торжество и оттого, что уехала графиня, и оттого, что Дамазо вызвали на похороны дяди. Словно сама судьба устранила все препятствия: вокруг улицы Святого Франциска образовалась пустыня, и он наконец остался один на один с ее волшебными миражами.

На набережной Содре он отпустил экипаж, поднялся пешком по Феррежиал и прошелся по улице Святого Франциска мимо окон Марии Эдуарды. Он увидел полоску света, пробивавшуюся сквозь неплотно задернутые шторы. И этого было довольно, чтобы он смог в подробностях представить себе тихий вечер, который она проводит в своей просторной гостиной. Он знал, какие она читает книги, какие ноты лежат у нее на фортепьяно; еще сегодня утром он видел, из каких цветов она составляла букеты, и чувствовал их аромат. Быть может, в эту минуту она думает о нем? Почему бы нет: ведь ей нужно напомнить больной, чтобы та приняла лекарство, а при этом она вспоминает, какие он давал ей советы и даже звук его голоса; разговаривая с мисс Сарой, она, верно, произносит его имя. Он дважды прошелся по улице Святого Франциска и, возвращаясь звездной ночью домой пешком, благословлял небо за ниспосланную ему великую любовь.

И отныне, неделя за неделей, для него ежедневно наступал сладостный, великолепный, чудесный час «визита к англичанке».

Карлос вскакивал с постели, распевая подобно кенару и приветствуя грядущий день как торжественное событие. Приносили почту, и неизменно — письмо от графини Гувариньо: три исписанных листа, из коих каждый раз выпадал какой-нибудь полузасохший цветок. Цветок оставался валяться на ковре, и едва ли Карлос мог сказать, что содержалось в бесконечных неровных строчках ее писем. Он узнал, правда, что через три дня после их приезда в Порто у ее отца случился апоплексический удар и она остается ухаживать за ним. После просмотра почты Карлос, взяв с собой два-три самых красивых цветка из их сада, завернутые в шелковую бумагу, отправлялся на улицу Святого Франциска в экипаже: погода испортилась и наступили пасмурные дни с ветрами и ливнями.

У дверей его встречал Домингос, улыбаясь ему день ото дня все приветливей. Ниниш выбегала из комнат и прыгала вокруг него, изъявляя дружеские чувства: Карлос брал ее на руки и целовал. Затем он проходил в гостиную и в ожидании хозяйки стоя окидывал приветственным взором мебель, цветы, все тот же ясный и четкий порядок; подходил к фортепьяно взглянуть, что она играла сегодня утром, рассматривал книгу с заложенным между страниц ножом из слоновой кости.

Входила она. Ее улыбка, когда она желала ему доброго утра, ее звучащий, как золотая струна, голос с каждым днем приобретали для Карлоса все более глубокое и новое очарование. Обычно на ней было простое темное платье; иногда шейный платок из старинных кружев или пояс с пряжкой из драгоценных камней оживляли это скромное, даже строгое одеяние, которое казалось Карлосу прекрасным и гармонирующим со строгим величием ее души.

Сначала они говорили о мисс Саре, о ветреной и сырой погоде, столь неблагоприятной для здоровья англичанки. Они беседовали стоя, и она время от времени то клала на место книгу, то подвигала стул так, чтобы он был вровень с другими; у нее была привычка постоянно расставлять вещи симметрично; мимоходом она проводила пальцами по мебели, с которой перед этим сметала пылинки обшитым дорогими кружевами носовым платком.

Теперь она всегда сопровождала его в комнату мисс Сары. Идя рядом с ней по желтому коридору, Карлос волновался, ощущая нежный аромат жасмина, словно рождавшийся в шелесте ее платья. Случалось, по пути она открывала дверь комнаты, где стояла старая софа; здесь играла Роза, и здесь были владения Крикри: ее гардероб, экипажи, кухня. Они заставали Розу за одеванием куклы или за беседой с ней; иногда девочка, скрестив ножки, неподвижно сидела на софе, погруженная в раскрытую на коленях книгу с картинками. Она подбегала к Карлосу и целовала его, розовая и нежная, как цветок.

В комнате гувернантки Мария Эдуарда присаживалась в ногах ее постели; а бедная мисс Сара, все еще заходясь в кашле, смущенная, ежеминутно поправляла на груди шелковый платок, уверяя их, что она вполне здорова. Карлос шутливо уговаривал англичанку, что в такую отвратительную погоду просто счастье находиться в постели, когда о ней все так заботятся, а ей остается почитывать сентиментальные романы да соблюдать вкусную португальскую диету. Мисс Сара устремляла благодарный взор на мадам и вздыхала. Потом шептала:

— Oh, yes, I am very comfortable![95]О да, я очень довольна! (англ.).

И слезы выступали у нее на глазах.

После визита к больной в первые дни, вернувшись в гостиную, Мария Эдуарда садилась в свое красное кресло и, беседуя с Карлосом, бралась за вышиванье, словно в присутствии старого друга. Как он был счастлив, увидев, что она разворачивает свою работу! Она вышивала по канве фазана со сверкающими перьями; но пока еще была вышита только ветка яблони, на которой будет сидеть фазан, зеленая весенняя ветка, усеянная белыми цветами, как во фруктовом саду где-нибудь в Нормандии.

Карлос занимал возле секретера черного дерева самое старое и самое покойное кресло, тоже обитое красным репсом; пружины его, когда в него опускались, тихонько скрипели. Между их креслами стоял столик для шитья с иллюстрированными и модными журналами; иногда, когда их беседа прерывалась, он перелистывал какой-нибудь из них, а прекрасные руки Марии, блестя кольцами, протягивали шерстяные нити. Возле ее ног дремала Ниниш, время от времени следя за ними сквозь завитки па мордочке своими темными, преданными глазками. И в сумрачные дождливые дни, когда на улице выл ветер и дробно стучали дождевые капли, в этом уголке у окна, где лениво ложился по канве стежок за стежком и велась неторопливая дружеская беседа, царили все возраставшие с каждым днем нежность и сердечное согласие.

Но в своих разговорах они избегали даже намека на то, что происходило в их душах. Они говорили о Париже и его очаровании, о Лондоне, где она провела четыре мрачных зимних месяца, об Италии, которую мечтала увидеть, о книгах, об искусстве. Она любила романы Диккенса, меньше ей нравился Фелье, у которого, по ее мнению, все покрыто слоем пудры, даже сердечные раны. Хотя воспитывалась Мария Эдуарда в одном из орлеанских монастырей с весьма строгими правилами, она читала Мишле и Ренана. Не будучи ревностной католичкой, она любила в церковных обрядах их красоту и театральную пышность, музыку, пламя свечей; во Франции ее приводили в восторг празднества в честь девы Марии среди обилия весенних майских цветов. Мысли ее были чисты и здравы, в душе жила доброта и жалость к страждущим и слабым. Она сочувствовала Республике, полагая, что при этом образе правления о бедных будут проявлять больше заботы. Карлос, смеясь, называл ее социалисткой.

— Социалистка, легитимистка, орлеанистка, — отвечала она, — не все ли равно, лишь бы не было голодных!

Но разве это возможно? Даже Иисус, творивший чудеса, говорил, что бедность неизбывна…

— Иисус жил давно; он не мог всего предвидеть… Теперь многое стало известным и все знают гораздо больше, чем в те, древние, времена. И необходимо создать новое общество, и поскорее, где не было бы нищеты, В Лондоне, зимой, в снегопад, у дверей замерзают голодные дети… Это ужасно! И в Париже! На Бульварах, разумеется, другая жизнь, но и в Париже столько бедных и нуждающихся!

Прекрасные глаза Марии Эдуарды наполнялись слезами. В каждом ее слове Карлос ощущал все ее душевные достоинства: так в одном дуновении ветерка можно уловить все садовые ароматы.

Карлос был счастлив, когда Мария приобщила его к своим добрым делам, обратившись к нему с просьбой посетить сестру ее белошвейки, страдавшую ревматизмом, и осмотреть чахоточного сына старухи, встреченной им в первый его визит на лестничной площадке. Карлос исполнил ее поручения со рвением поистине религиозным. Своим неизменным состраданием к ближнему она напоминала ему деда. Как и для Афонсо, для нее было нестерпимо видеть муки животных. Однажды он застал ее негодующей и жаждущей мести: на Пальмовой площади в лавках она видела птиц и кроликов, связанных и набитых в корзины, где они не могли пошевелиться и страдали от голода. Карлос поделился сим священным негодованием в «Букетике», сурово пеняя маркизу, что, будучи членом Общества защиты животных, он не предпринимает необходимых мер. Маркиз, тоже вознегодовав, обрушился на людское беззаконие, при котором существуют тюрьмы и африканские невольники… И Карлос с волнением задумался о том, сколь велико и могущественно благотворное влияние пусть далекого от всего но доброго и справедливого сердца.

Как-то раз Карлос и Мария Эдуарда заговорили о Дамазо. Она сказала, что его наглость, вытаращенные глаза и глупейшие вопросы решительно несносны. Вы находите Ниццу элегантным местом? Что вам больше нравится: часовня Иоанна Крестителя или собор Богоматери?

— И потом эта привычка толковать без конца об особах, мне незнакомых! Ах, сеньора графиня де Гувариньо; ах, чай у сеньоры графини де Гувариньо; и театральная ложа сеньоры графини де Гувариньо; и предпочтение, которое сеньора графиня де Гувариньо ему оказывает… И так целыми часами! Временами я просто засыпаю от тоски…

Карлоса бросило в краску. Отчего она из всех упомянула именно графиню Гувариньо? Но он тут же успокоился, услыхав ее искренний звонкий смех. Нет, нет, она ничего не знает о нем и графине. Но чтобы не произносить более этого имени, он заговорил о месье Гимараэнсе, знаменитом дяде Дамазо, друге Гамбетты, влиятельном республиканском деятеле…

— Дамазо говорил мне, что вы хорошо его знаете…

Она подняла на него глаза, и щеки ее порозовели.

— Месье Гимараэнс… Да, я его хорошо знаю. В последнее время мы виделись реже, но он был в большой дружбе с моей матерью.

И, помолчав немного, с легкой улыбкой добавила, вытягивая длинную шерстяную нитку:

— Бедный Гимараэнс! Его влиятельность в Республике столь же преувеличена, как новости из испанских и итальянских газет, помещаемые в «Rappel»[96]«Призыв» (фр.)., которая без подобных преувеличений не могла бы существовать… Возможно, он — друг Гамбетты, я не знаю, у Гамбетты столько друзей… Но Гимараэнс, при том, что он добрый и честный человек, — смешной фанатик, нечто вроде республиканского Кальвина. И он так беден, несчастный! Дамазо при его богатстве хотя бы из чувства приличия или сострадания не должен был бы допускать, чтобы его дядя жил в такой бедности…

— Но Дамазо говорил о дядиных лошадях, о дядиной роскоши, — как же так?

Мария Эдуарда молча пожала плечами; а Карлос подумал о Дамазо с непереносимым отвращением.

Мало-помалу их беседы сделались более доверительными и откровенными. Она спросила, сколько ему лет; он рассказал ей про деда. И за многие тихие часы, пока она молча трудилась над вышиваньем, он поведал ей всю свою жизнь; поведал о надеждах, связанных с избранным им поприщем, о друзьях, о путешествиях… Теперь ей были знакомы и окрестности Санта-Олавии, и Преподобный Бонифасио, и эксцентрический нрав Эги. Она пожелала, чтобы он подробно изложил ей замысел своей книги «Медицина древняя и современная». Одобрила его намерение поместить в ней жизнеописания великих врачей, благодетелей человечества. Почему в книгах прославляют непременно завоевателей или сильных мира сего? Спасение жизни ребенка — подвиг куда более прекрасный, чем победа при Аустерлице… Она говорила все это с естественной простотой, не поднимая глаз от работы, и ее слова западали Карлосу в сердце и оставались там надолго, сверкая и обдавая его теплом…

Мария Эдуарда тоже о многом рассказывала ему, однако он так ничего и не узнал о ее прошлой жизни: ни где она родилась, ни даже на какой улице жила в Париже. Ни разу она не произнесла имени своего мужа или имени кого-либо из друзей, не упомянула ни об одном семейном празднике. Казалось, что во Франции, где она жила, у нее не было ни домашнего очага, ни общества друзей; она и вправду, словно богиня, никогда прежде не посещавшая землю, спустилась с золотого облака в сей уединенный дом на улице Святого Франциска, чтобы здесь впервые познать трепет человеческого чувства.

Еще в первую неделю у них завязался разговор о возможности дружбы между мужчиной и женщиной. Мария Эдуарда искренне верила, что такая дружба — чистая, возвышенная, возникшая из доброго согласия двух сходных сердец, — существует. Карлос тоже с жаром говорил, что верит в столь прекрасный союз душ и умов, а если при этом подобная дружба, пусть слегка, овеяна нежностью… Нежность придает дружбе особое очарование, которое ничуть не умаляет ее чистоты. И все эти рассуждения, высказанные не совсем внятно между стежками вышиванья и молчаливыми улыбками, убеждали их самих, что их должно связывать именно такое чувство — чистое, безупречное, полное нежности и свободное от терзаний.

Для Карлоса все было хорошо. Лишь бы он мог проводить часы в этом кретоновом кресле, глядя, как она трудится над вышиваньем и беседуя с ней о разных интересных предметах или о том, что становилось для него интересным благодаря прелести его собеседницы; лишь бы любоваться ее чуть порозовевшим лицом, когда она грациозно склоняется над цветами, которые он ей принес; лишь бы лелеять в душе уверенность, что всякое ее слово будет звучать в нем весь долгий день, после того как он покинет красную репсовую гостиную; всем этим сердце Карлоса довольствовалось совершенно.

Он отнюдь не задумывался над тем, что эта идеальная дружба, с ее чистейшими намерениями, есть самый верный путь, мягко усыпив все сомнения Марии Эдуарды, бросить ее в его мужские объятия. Ослепление, охватившее его, едва он проник в святилище, которое мнил недоступным, гасило все другие желания: вдали от нее в нем иногда вдруг вспыхивала дерзкая надежда на поцелуй, на робкую ласку; но, едва Карлос входил в гостиную и его встречал спокойный свет ее черных глаз, им овладевал род священного экстаза, и он почитал оскорблением коснуться даже складки ее платья.

Это была, несомненно, самая возвышенная пора его жизни. Он подмечал в себе множество новых, тонких, необычно свежих ощущений. Никогда он не предполагал, что будет испытывать такое счастье, глядя па звезды ясной ночью или спускаясь поутру в сад за распустившейся розой. Его душа все время улыбалась, и губы его повторяли улыбку души. Маркиз издевался над его, как он говорил, блаженно-глупым видом…

Порой, вышагивая один в своем кабинете, Карлос задавался вопросом: куда приведет его эта великая любовь? Но ответа он не знал. Впереди были три месяца, которые она проведет в Лиссабоне, и все это время никто кроме него, не будет сидеть в старом кресле рядом с ней и ее вышиваньем. Супруг где-то далеко, отрезанный от них коварным океаном. Карлос богат, а мир — просторен…

Он не отрекся от замыслов, связанных с его врачебным поприщем, напротив, он желал теперь, чтобы его дни были целиком заполнены достойными занятиями, и часы, не посвященные чистым радостям любви, он намерен был посвятить здоровым радостям познания. И Карлос наведывался в лабораторию, добавлял несколько строк в своей рукописи. Однако до своего утреннего визита на улицу Святого Франциска он не мог обуздать своих мыслей, пребывавших в смятении от неясных надежд; а по возвращении он весь день перебирал все, что она сказала, что она ответила, вспоминал ее жесты, особую нежность одной из ее улыбок… Он курил и читал любимых поэтов.

В кабинете Афонсо ежевечерне играли в вист. А маркиз с Тавейрой сражались в домино, и оба так пристрастились к этой игре и входили в такой азарт, что не раз дело кончалось ссорой. Познакомившись на скачках с Карлосом, секретарь Стейнброкена теперь тоже появлялся в «Букетике»; однако толку от него было мало, он даже не мог спеть со своим начальником какую-нибудь финскую балладу; одетый во фрак, с моноклем в глазу, он целые часы просиживал молча в кресле, покачивая ногой и поглаживая свои длинные, печально отвислые усы.

Кого Карлос был всегда рад видеть, так это Кружеса: тот приходил с улицы Святого Франциска и с ним вместе в «Букетик» словно врывался воздух, которым дышала Мария Эдуарда. Маэстро знал, что Карлос каждое утро приходил к английской мисс; однако, нимало не догадываясь, отчего Карлос слушает его с таким нескрываемым интересом, аккуратно сообщал ему все новости о своей соседке.

— Соседка нынче снова играла Мендельсона. Она бегло играет, и экспрессия у нее есть… Обивка стен и мебели поглощает звук… И Шопена она играет с понятием.

Если Кружес не появлялся в «Букетике», Карлос сам шел к нему; они заходили в Клуб, выкуривали там по сигаре в какой-нибудь безлюдной зале и говорили о соседке; Кружес находил, что она «истинная леди».

В клубе они почти всегда встречали графа Гувариньо, он только что прибыл, насмотревшись (как он говорил, искрясь сарказмом), «что творится в отечестве сеньора Гамбетты». Граф выглядел помолодевшим, и стекла его пенсне, победно сверкая на переносице, излучали надежду. Карлос осведомился о графине. Она все еще в Порто, исполняет свой дочерний долг.

— А как ваш тесть?

Граф, опустив невольно просиявшее лицо, смиренно и глухо пробормотал:

— Плох.

Однажды, когда Карлос беседовал с Марией Эдуардой, лаская Ниниш, которая устроилась у него на коленях, слуга Роман слегка отдернул портьеру и, понизив голос, с видом смущенным и виноватым, пробормотал:

— К вам сеньор Дамазо!..

Она изумленно и с возмущением взглянула на Романа, но сказала:

— Хорошо, пусть войдет!

И Дамазо ворвался в гостиную, еще в черной паре, но уже с цветком в петлице, толстенький, улыбающийся, развязный, со шляпой в руке, обремененный каким-то большим свертком в коричневой бумаге… Увидев Карлоса, непринужденно расположившегося в кресле с собачкой на коленях, Дамазо прямо остолбенел: глаза у него выкатились из орбит, отчего его лицо приняло вовсе идиотское выражение. Наконец, освободившись от шляпы и свертка, он как-то вскользь поздоровался с Марией Эдуардой и сразу же, раскрыв объятия Карлосу, громогласно излил на него всю свою оторопь:

— Ты здесь?! Здесь? Вот это сюрприз! Кто бы мог подумать!.. Стоило мне уехать…

Мария Эдуарда, обеспокоенная его воплями, поспешила пригласить его сесть и, оторвавшись на секунду от вышиванья, спросила, как он доехал.

— Отлично, сеньора… Разумеется, немного устал с дороги… Я ведь прямехонько из Пенафьеля… Как вы видите, — тут он показал на свое траурное облачение, — мне пришлось отправиться туда в связи с печальным событием.

Мария Эдуарда холодно пробормотала что-то сочувственное. Дамазо тупо уставился на ковер. Из провинции он вернулся еще более краснощеким и полнокровным, а без бороды (которую он отпустил несколько месяцев назад и теперь сбрил) лицо его сделалось еще шарообразнее и лоснилось жиром. Черные кашемировые панталоны готовы были лопнуть на раздобревших ляжках.

— И долго ли, — спросила Мария Эдуарда, — вы теперь пробудете в Лиссабоне?

Дамазо пододвинул свой стул поближе к ней и ответил, улыбаясь:

— Теперь, дорогая сеньора, никто и ничто не оторвет меня от Лиссабона! Пусть хоть умрут… Нет, боже упаси! Я всегда в большом горе, когда кто-нибудь из моих родных умирает. Я хотел сказать, что теперь нелегко будет заставить меня уехать отсюда!

Карлос невозмутимо продолжал гладить шерстку Ниниш.

Все трое молчали. Мария Эдуарда снова взялась за вышиванье. Дамазо сидел с застывшей улыбкой, потом откашлялся, потом покрутил усы и наконец протянул руку, чтобы тоже погладить Ниниш. Но собачка, до того следившая за ним настороженным глазом, вскочила и залилась яростным лаем.

— C'est moi, Niniche! — уговаривал ее Дамазо, поспешно отодвинувшись. — C'est moi, ami… Alors, Niniche…[97]Это я, Ниниш! Это я, дружок… Ну, Ниниш… (фр.).

Тут собачка залаяла еще пуще, пока Мария Эдуарда не вмешалась и не велела ей замолчать. Улегшись снова на коленях Карлоса, Ниниш продолжала следить за Дамазо, злобно ворча.

— Она меня не узнала, — произнес Дамазо озадаченно, — надо же!

— Превосходно она вас узнала, — возразила Мария Эдуарда без тени улыбки. — Не знаю, что сеньор Дамазо ей сделал, но она почему-то питает к нему ненависть. И всегда вот так скандально себя с ним ведет.

Дамазо, побагровев, пролепетал:

— Что вы, дорогая сеньора! Что я мог ей сделать? Я всегда к ней с лаской, с одной лишь лаской…

И, не в силах скрыть свою досаду, он с горькой иронией заговорил о новых привязанностях мадемуазель Ниниш. Она теперь в объятиях другого, а он отринут, он — старый друг…

Карлос рассмеялся:

— Ох, Дамазо, ну что ты укоряешь ее в неблагодарности… Ведь сеньора дона Мария Эдуарда сказала, что собачка всегда тебя не выносила…

— Всегда! — воскликнула Мария.

Дамазо, побледнев, выдавил из себя улыбку. Потом вытащил платок с траурной каймой, вытер губы, потную шею и напомнил Марии Эдуарде, что она обманула его, так и не появившись на скачках… А он весь день ее ждал…

— Это был канун отъезда… — отвечала она.

— Да, я знаю, ваш супруг… Ну и что слышно о сеньоре Кастро Гомесе? Вы уже имеете от него известия?

— Нет, — отозвалась она, не поднимая глаз от вышиванья.

Дамазо продолжал отдавать долг вежливости. Осведомился о мадемуазель Розе. Затем о Крикри. Ни в коем случае нельзя было забыть Крикри.

— Должен вам сказать, сеньора, — в новом приступе болтливости затрещал Дамазо, — вы много потеряли: скачки были великолепны… Мы ведь с тобой тоже с тех лор не виделись, Карлос. Ах да, мы встретились на вокзале… Не правда ли, скачки были шикарные? Уж поверьте, дорогая сеньора, такого прекрасного ипподрома за границей нет нигде. Какой вид на гавань, прелесть… Можно любоваться на заходящие в гавань корабли… Разве не так, Карлос?

— Да, — отвечал Карлос с улыбкой, — там нет только самого ипподрома… И нет скаковых лошадей. И нет наездников… И нет тотализатора… И нет публики…

Мария Эдуарда смеялась от души.

— Но что же тогда есть?

— Можно любоваться на заходящие в гавань корабли, дорогая сеньора…

Дамазо протестовал, и даже уши у него горели от возмущения. К чему так зло высмеивать… Вот уж неправда! Скачки были что надо. Не хуже, чем за границей, все как положено.

— Даже при взвешивании жокеев, — добавил он вполне серьезно, — все измеряется по английской системе.

И он снова повторил, что скачки были шикарные. Не зная, что еще сказать о скачках, Дамазо принялся рассказывать о Пенафьеле, где все время лили дожди и он волей-неволей сидел как дурак дома и читал…

— Такая тоска! Если бы хоть были женщины — провести время в приятной беседе… А то сплошь страшилища. А крестьянок, что ходят босиком, я не любитель… Есть любители… Но я, поверьте, дорогая сеньора, я — не любитель…

Карлос покраснел; Мария Эдуарда, казалось, не слыхала слов Дамазо: она прилежно считала стежки на своем вышиванье.

Внезапно Дамазо вспомнил, что он привез для сеньоры маленький подарок. О, только пусть она не думает, что это какая-нибудь ценность. По правде говоря, это скорее подарок для мадемуазель Розы.

— Ну, не буду загадывать загадки, хотите знать, что это? Вот в этом сверточке из коричневой бумаги… Шесть коробочек с меренгами из Авейро. Эти сласти повсюду известны, даже за границей… Но из Авейро считаются самые шикарные… Спросите у Карлоса. Не правда ли, Карлос, эти сласти знамениты даже за границей?

— Да, разумеется, — пробормотал Карлос, — разумеется…

Он опустил Ниниш на пол, встал и взялся за шляпу.

— Вы уже уходите?.. — улыбнулась предназначенной ему одному улыбкой Мария Эдуарда. — Тогда до завтра!

И она обернулась к Дамазо, ожидая, что он тоже встанет и уйдет. Но Дамазо продолжал сидеть, покачивая ногой, всем своим вызывающим видом давая понять, что уходить не собирается. Карлос протянул ему два пальца.

— Au revoir, — сказал Дамазо. — Приветствуй всех в «Букетике», я у вас появлюсь!..

Карлос, взбешенный, спустился по лестнице.

Этот болван остался там сидеть, насильно навязывая ей свое общество, тупой болван, не замечающий ни ее досады, ни ее замораживающей холодности! И для чего он остался? Какие еще грубые банальности он намерен выпаливать на своем полужаргоне, развязно качая ногой? И вдруг Карлос вспомнил, что Дамазо говорил ему в тот вечер, когда Эга пригласил всех на ужин в отель «Центральный»; тогда, у входа в отель, Дамазо болтал ему о своих видах на Марию Эдуарду и о своей методе обращения с женщинами, «которая зиждется на внезапном нападении». А ну как распаленный похотью идиот осмелится оскорбить ее? Опасение, разумеется, совершенно вздорное, но все же Карлос задержался в патио, прислушиваясь к тому, что делается наверху, и горя желанием дождаться Дамазо здесь и запретить ему отныне вход в этот дом, а если тот станет колебаться хоть секунду, он, Карлос, размозжит ему череп…

Но, услыхав, что наверху открылась дверь, Карлос поспешно вышел, не желая быть уличенным в шпионстве. Экипаж Дамазо ждал у подъезда. Карлоса терзало жгучее желание знать, долго ли еще пробудет Дамазо у Марии Эдуарды. Он быстро вошел в Клуб и приник к окну; в ту же минуту он увидел, как Дамазо, покинув дом Марии Эдуарды, садится в экипаж, что есть силы хлопнув дверцей. Выглядел он весьма обескураженным, и Карлос даже ощутил в себе жалость к этому смешному кривляке.

Вечером того же дня, когда Карлос, расположившись в кресле у себя в комнате, курил и перечитывал полученное утром письмо Эги, появился Дамазо. И, не снимая шляпы, воскликнул, едва ступив на порог, с тем же неподдельным изумлением, что и утром:

— Нет, ты мне скажи! Какого черта ты торчал сегодня у бразильянки? Как ты с ней познакомился? И что все это значит?

Не поворачивая к нему головы, откинутой на спинку кресла, и сложив на коленях руки поверх письма Эги, Карлос, будучи в превосходном расположении духа, отвечал с отеческой укоризной:

— Ну как ты мог в присутствии сеньоры излагать свои похотливые суждения о крестьянках Пенафьеля!

— Не о том речь, я сам знаю, что и где мне говорить, — закричал Дамазо, красный как рак. — Отвечай, ну же… Какого черта! Имею я наконец право знать?.. Как ты с ней познакомился?

Карлос, по-прежнему невозмутимый, прикрыв глаза, словно желая все получше припомнить, начал медленным и торжественным речитативом:

— Однажды теплым весенним вечером, когда солнце, заходя, золотило облака, усталый гонец позвонил в колокольчик у дверей «Букетика». Он держал в руке послание, запечатанное геральдической печатью; и на его челе…

Дамазо, разозлившись, швырнул шляпу на стол:

— Не думаешь ли ты, что приличней было бы перестать дурачить меня всякими загадками!

— Загадками? До чего же ты глуп, Дамазо. Ты приходишь в дом, где вот уже почти целый месяц тяжело больна живущая там особа, и окаменеваешь от изумления, застав в этом доме врача! Кого же ты думал там увидеть? Фотографа?

— Кто же там болен?

Карлос в нескольких словах рассказал ему о бронхите англичанки; Дамазо, присев на край софы и покусывая кончик незажженной сигары, недоверчиво смотрел на него.

— А как она узнала, где ты живешь?

— Но все знают, где живет король и где находится таможня, где светится вечерняя звезда и где была Троя… Этому обучают в начальных школах…

Бедный Дамазо, окончательно сбитый с толку, прошелся по комнате, держа руки в карманах.

— У нее теперь служит Роман, который раньше был у меня, — пробормотал он, помолчав. — Я сам ей его рекомендовал… Она всегда слушалась моих советов.

— Да она его взяла на несколько дней, пока Домингос уезжал к себе в деревню. И Романа она собирается выгнать, он — болван, а ты его и вовсе испортил своим воспитанием…

Тут Дамазо уселся на софу и сознался Карлосу, что когда, войдя в гостиную, увидел Карлоса с собачкой на коленях, то пришел в ярость. Теперь ему известно, что Карлос был там у заболевшей англичанки, ну что ж, прекрасно, все объяснилось. А он уж было заподозрил коварный обман… Оставшись с ней наедине, он хотел прямо у нее спросить, но побоялся проявить неделикатность; кроме того, она была явно не в духе…

И Дамазо добавил, зажигая сигару:

— Впрочем, едва ты удалился, она повеселела и вела себя более непринужденно… Мы много смеялись… Я пробыл у нее больше двух часов, почти до вечера, было уже около пяти, когда я ушел. Да, вот еще что: она говорила когда-нибудь с тобой обо мне?

— Нет. Она особа хорошо воспитанная и, зная, что мы с тобой знакомы, не стала бы говорить о тебе дурно.

Дамазо посмотрел на него недоуменно:

— Вот те на! Но она могла говорить обо мне хорошо!

— Нет; она особа благоразумная и не стала бы этого делать.

И, легко поднявшись с кресла, Карлос обнял Дамазо за талию и принялся ласково расспрашивать его о дядюшкином наследстве и о том, на каких женщин, путешествия или шикарных лошадей он собирается потратить полученные миллионы…

Однако Дамазо, несмотря на все попытки Карлоса развеселить его, оставался холоден и неприветлив; глаза его смотрели хмуро.

— Я вижу, — сказал он, — тебе тоже ничего не стоит обойтись со мной по-свински… Никому нельзя верить!

— Все в этом мире, милый Дамазо, одна видимость и обман!

Они направились в бильярдную сыграть «партию примирения». И мало-помалу, поддаваясь, как всегда, умиротворяющему воздействию «Букетика», Дамазо успокоился, лицо его засияло улыбкой, и он уже вновь наслаждался окружавшей его солидной роскошью особняка и дружбой с Карлосом, которого он, как прежде, стал называть «милый». Дамазо осведомился о сеньоре Афонсо да Майа. Спросил, появлялся ли его любимый маркиз. А Эга, знаменитый Эга?..

— Я получил от него письмо, — ответил Карлос — Он возвращается в Лиссабон. Быть может, уже в субботу мы его увидим.

Дамазо был потрясен этой новостью.

— Вот это да! А я встретил Коэнов, как раз сегодня!.. Два дня назад они приехали из Саутгемптона… Мой удар?

Он сделал карамболь.

— Как раз сегодня я их встретил и даже говорил с ними, правда, одну минуту… Ракел похорошела и пополнела… Одета по английской моде — что-то белое с чем-то розовым… Настоящий шик, похоже на клубнику! Так, значит, Эга возвращается?.. Ну, тогда, милый, нам предстоит еще один скандал!