Онлайн чтение книги Сердце сержанта
ГЕРОЙ

Ей казалось, что в такой день лучше побыть одной, думая о Генке. Понимая, что́ с ней происходит, родные не очень настойчиво приглашали ее на демонстрацию и разошлись поодиночке, каждый к месту сбора своей организации. Ушли и соседи по квартире — муж и жена, нарядившие в новые платьица двух своих девочек-близнецов.

Что-то мешало ей, и она выключила репродуктор. Стал слышнее приемник в соседней квартире; она плотно прикрыла дверь на лестничную площадку. В окно долетали обрывки маршей — это на площади играл духовой оркестр. С громкой песней прошла по переулку колонна демонстрантов. Можно представить себе, что сегодня делается на улице... Она закрыла форточку. Пусть поют и веселятся! Видно, кроме нее, некому вспомнить Генку в этот веселый первомайский день.

Достав из нижнего ящика письменного стола сверток в газете, она развязала шпагат. На миг возникло сомнение: а надо ли? Но тут же отогнала его: надо, надо... Именно сегодня, когда же еще?

Вот оно, ее бесценное богатство: фотографии Генки, его письма и записки, пожелтевшая вырезка из газеты, два театральных билета с неоторванным «контролем» — след их давней полуребячьей размолвки... Все, что напоминало о нем, было дорого. Но как мучительно снова и снова перебирать это и вспоминать, вспоминать!..

С любительской фотографии, в левом нижнем углу которой отпечатался след большого пальца, серьезно, пожалуй, даже мрачно смотрел круглолицый мальчик в ковбойке, с пионерским галстуком на шее. Он был пострижен челочкой и запрятал волосы под кепку, но одна прядь все же выбилась из-под козырька. В напускной мрачности мальчика угадывалось желание выглядеть хоть немного старше своих лет. Но челка и пухлые, несформировавшиеся губы выдавали возраст.

Мужу не нравилась эта фотография, он хотел разорвать ее. «У тебя нет чувства юмора, Гена! — смеялась она, пряча снимок. — Вот посмотришь в старости, каким надутым пузырем ты был когда-то. А станешь знаменитым — я буду показывать тебе эту фотографию, чтобы не очень важничал».

«Станешь знаменитым...» Она почувствовала, что губы начинают дрожать, и отложила снимок в сторону. Может, довольно? Нет, она сдержится. Она научилась сдерживать себя.

А вот текст клятвы, подписанный тремя: Генкой, Николаем и Андреем. В пионерском лагере их прозвали «неразлучной троицей». Мальчики поклялись стать летчиками и, готовясь к этому, всеми способами испытывали свою храбрость и силу воли. Одним из таких испытаний были «лесные полеты».

Забравшись в гущу леса, друзья выбирали высокую ель, росшую особняком. Один из них — чаще это был худощавый Андрей — залезал на верхушку дерева и привязывал к ней длинную веревку. Втроем они тянули за веревку, пока не пригибали к самой земле верхушку ели. Тот, кому выпадал жребий первому отправиться «в полет», хватался руками за липкий игольчатый ствол поближе к макушке; двое других в это время продолжали прижимать коленями дерево к земле. По команде мальчишки отскакивали в стороны, и освобожденный ствол мгновенно выпрямлялся, поднимая ввысь живой груз. Отважный паритель болтал ногами в воздухе под ликующие вопли товарищей.

Они прекратили эту далеко не безобидную забаву, когда под тяжелым Генкой обломилась верхушка облюбованной им стройной ели. Мальчику не удалось во время стремительного падения ухватиться за какой-нибудь сучок, он только сорвал кожу на руках. Хорошо, что густой шатер пробитых им ветвей ослабил силу удара о землю.

Две недели Гена ходил с расцарапанным лицом и перевязанными руками. Пришлось объяснять свое поведение пионервожатому, давать торжественное обещание на совете отряда, что «лесные полеты» будут прекращены и что каждый из них вырастит по два дерева вместо одного обезглавленного.

Лишь Андрей, поступивший после школы в сельскохозяйственный институт, выполнил обещание насчет деревьев. Николай стал строителем, а упрямый Генка все-таки пошел в авиацию. Единственный из троих! Самый смелый!..

Вот еще фотография: Генка на брусьях. Лица не видно, голова опущена, ноги, тесно прижатые одна к другой, выброшены вверх, носки оттянуты по всем правилам. На районных юношеских соревнованиях по гимнастике Генка занял первое место. А перед тем его чуть не исключили из школы.

Преподаватель математики, старенький добрый Адольф Иванович, вызвал к доске ученика седьмого класса «В» Геннадия Боева и попросил его показать, как восстанавливают перпендикуляр к плоскости. Озорной Генка на виду у всего класса сделал перед доской стойку на одной руке и простоял так почти минуту.

Преподавателю также нельзя было отказать в находчивости:

— А ходить на руках умеете, Боев? Тогда попрошу показать мне и вашим товарищам, как выходят из класса вверх ногами. Этого мы тоже еще не видели.

О неслыханной выходке семиклассника Геннадия Боева узнала вся школа. Ее подруги и сама она, помнится, очень осуждали этого сорвиголову, учившегося в параллельном классе. На комсомольском бюро (он еще смеет называться комсомольцем, циркач эдакий!) она вместе с другими горячо требовала, чтобы Боева наказали построже. В школьной стенгазете появилась карикатура: парень весьма отталкивающей наружности стоит вверх ногами у доски. Пальцами ноги, высунувшимися из драного башмака, он держит мел и в этой неудобной позе решает задачку по математике. «Кто стоит на голове — спрашивайте в седьмом «В», — было подписано под рисунком.

На педагогическом совете, где обсуждался вопрос о Боеве, раздавались голоса: исключить из школы. Добрейший Адольф Иванович, взяв слово одним из последних, настоятельно советовал не прибегать к крайним мерам. Не лучше ли поручить Боеву, показавшему себя отличным спортсменом, организацию кружка акробатики?

И такой кружок был организован, Генка стал его бессменным старостой. С тех пор за ним прочно укрепилась кличка «Генка-акробат».

Настоящее свое призвание он нашел в школе планеризма. Старшеклассников с плохими отметками туда не принимали, и Генка стал учиться отлично — он ведь был способный парень, этот озорник.

Встречая теперь юношу в школьном коридоре или на вечерах самодеятельности, она не раз ловила на себе его взгляды — внимательные и, как ей казалось, осуждающие. Неужели до сих пор дуется за карикатуру, которую она рисовала вместе с подругами?.. При виде Генки ей хотелось особенно громко разговаривать, весело смеяться. «Нет, вы посмотрите только, какой важной цацей стал этот Боев! Акробат-планерист!..» А когда Генка не мог видеть ее, она следила, с кем он разговаривает, кому улыбается.

С другими девочками он тоже не дружил. Но разве это утешение? Она тогда еще не знала, что Генка вместе со своим верным другом Николаем тайно «провожали» ее до дома, держась как истые рыцари на почтительном расстоянии. А она-то, дура, видя позади себя или на другой стороне улочки какие-то фигуры, отчаянно трусила и почти бежала всю дорогу...

Вот вырезанный из молодежной газеты портрет улыбающегося планериста в заломленной на затылок пилотке. «Отличник учебы комсомолец Г. Боев». В летном комбинезоне и в пилотке он казался особенно мужественным и красивым. Она просто растерялась, когда однажды летом Генка в новенькой авиационной форме возник перед окном ее дома.

— Ты откуда свалился, акро... — начала она, но прикусила язык, настолько не вязалось школьное прозвище с его теперешним видом. — Как ты узнал мой адрес, Генка?

Тогда-то он и рассказал со смехом, как они с Николаем три зимы подряд провожали ее из школы. По одному этому смеху было видно, насколько он повзрослел.

В тот вечер она пошла с Генкой в Центральный парк культуры и отдыха. Девушки оборачивались взглянуть еще раз на загорелое волевое лицо ее спутника, на его подтянутую фигуру в летной форме, и в ее сердце впервые шевельнулась настоящая ревность.

В городке аттракционов они качались на подвесных лодочках, и Генка отворачивал лицо, когда порыв ветра подхватывал ее юбку; она никак не могла удержать ее коленями. Он остановил лодочку раньше положенного времени. «Смешно раскачиваться на детских качелях после того, как парил под облаками!» — напыщенно объяснил он. Лишь много времени спустя, когда они уже поженились, Генка признался, что кровь бросалась ему в голову при виде ее колен.

В ту пору Генка был увлечен каким-то летчиком Фоминым, который мог вывести свой истребитель из штопора над самой землей или расписаться в небе струей выхлопного газа. А заговорив о Чкалове, он даже снял пилотку, так почитал героя. Мечтой Генки было когда-нибудь хоть немножко походить на этих воздушных асов, он сетовал на то, что ему только восемнадцать лет: к боевой машине его пока не подпускали. Генка был прирожденным бойцом, он чувствовал это каждой клеткой тела. А она смеялась над его мальчишеским задором...

Сейчас уже и не вспомнить, в какой связи в тот вечер она упомянула имя Николая — единственного из школьных друзей, который не забывал ее. Тревога мелькнула в черных цыганских глазах Генки. Он ничего не сказал, но остальную часть вечера был молчалив и задумчив. У самого ее дома Генка неожиданно спросил в упор: любит ли она кого-нибудь?

— Разве я обязана давать тебе отчет?

— Нет, нет. Я не имею права спрашивать об этом. Но если ты уже... любишь кого-то, я не буду надоедать тебе больше. — Это он произнес еле слышно, но твердо.

— Возможно, да... А может быть, и нет... — Она говорила просто так, чтобы подразнить его.

Генка стал вдруг прощаться. Крепче обычного сжав ее руку, он с тоской посмотрел ей в глаза.

— А почему такая мировая скорбь? — спросила она иронически.

В его взгляде сверкнуло что-то, он вскинул руку к пилотке и зашагал в темноту.

Позже ей стало жаль его, она ругала себя и все размышляла, как исправить свою ошибку. Неделя прошла в ожидании воскресенья; слава богу, они договорились о встрече еще в начале вечера, до этой дурацкой размолвки. Допоздна просидела она в воскресный день дома, поджидая Генку, но он не приехал. И в следующее воскресенье тоже не появился...

Сначала она хотела извиниться перед ним за свое поддразнивание, потом передумала. Надо его наказать за это бесконечное ожидание... А еще позже почувствовала: она больше не может ни часа, ни минуты прожить без него, она должна знать, где он, что с ним, как он к ней относится

Было начало девятого, уже смеркалось. Измучившись от ожидания, она поехала к Генке. Адреса летной школы она не знала, лишь помнила название железнодорожной станции, оброненное им в разговоре.

Первый человек, который встретился ей на безлюдной, еле освещенной дачной платформе, был Генка.

— Ты?.. Ты? — изумленно повторял он, держа ее руки в своих и, видно, отказываясь верить своим глазам.

— Я приехала только сказать тебе... хотела видеть тебя, чтобы передать... — Но заготовленные фразы вылетели из головы; она расплакалась.

Как успокаивал ее Генка, как ругал себя! В пылу самобичевания он ударил рукой по бревенчатым перилам платформы так сильно, что ссадил ладонь, и ей пришлось перевязать ему руку платком.

Вместе они прожили совсем немного: Генку призвали в армию.

— Сама виновата! — ворчала ее мать. — Кто ж выходит за парня, который даже срочную службу не отслужил?

Генка писал ей через день — о своей любви, о полетах, о том, как он тоскует без нее, о боевых стрельбах, во время которых он с «первого захода» поразил какой-то «конус»... Вот они, эти письма, столько раз перечитанные, выученные почти наизусть! Как она горевала, что ее с Генкой так быстро разлучили! «Понимаю тебя, женка, сам порою готов, кажется, о стенку головой биться, но... читай газеты, смотри, что в мире происходит!» — писал он не раз.

Ей думалось, что она прекрасно понимает все. Газеты ежедневно сообщали о потопленных фашистскими пиратами в Атлантике судах, о бомбардировке чужих городов. Но далекими, не относящимися к ним двоим, к ней самой казались эти сообщения. Почти как гражданская война, историю которой она проходила в школе. Слово «война» было для нее тогда отвлеченным понятием, таким же, как «капитализм», «кризис», «безработица». Она не могла представить себе, что бомбы будут падать на ее родной город. Даже примерно не знала она, что такое война. Теперь знает. Слишком хорошо.

В августе тридцать девятого года на востоке страны японские самураи затеяли опасную провокацию. Некоторое время не приходили письма от Генки, она была уверена, что он воюет, и очень тревожилась за него. Но в ту пору ему еще не пришлось схватиться с противником: были летчики постарше, с боевым опытом. Когда он приехал домой на побывку, то почти по-детски расстраивался из-за этого.

А сколько она пережила суровой зимой сорокового года, когда залпы раздались ближе, на севере родины! Она знала, что неугомонный Генка подал командованию части несколько рапортов, прося направить его в район боевых действий. «Чего вы так спешите, товарищ Боев? — удивлялся командир части, старый воздушный боец. — На ваш век войн хватит!»

Для нее Генка уже тогда был героем. Андрей и Николай завидовали ему, побывавшему на переднем крае. Но сам он чувствовал себя обойденным: не только старшие товарищи, учившие его летать, — кое-кто из более удачливых его сверстников щеголяли блестевшими эмалью орденами боевого Красного Знамени на гимнастерках.

И настал навсегда памятный июнь сорок первого года.

— Вот теперь всем нам воевать, — непривычно сурово сказал Генка, прослушав сообщение по радио (он проводил отпуск дома). — Я был очень счастлив с тобой, женка, я счастлив, что ты у меня есть. Жаль, у нас сына нет: вместе бы провожали меня, вместе и встречали б. А может, лучше, что нет... Для тебя.

Ей казалось, что без ребенка действительно лучше. И в Средней Азии, куда эвакуировался ее институт, поначалу казалось, что с ребенком было бы намного трудней. Какая она была все-таки дура. Трусливая, жалкая дура! Он так хотел ребенка. А она слушалась свою мать, боялась жизни. «Не время заводить детей, раньше нужно окончить институт, устроить семейное гнездо...» Устроила!

Она не могла выносить одиночество эвакуации. Попасть бы на фронт, в полевой госпиталь. Там она будет ближе к Генке... Все было улажено, оставалось сесть в поезд, когда пришло то короткое, страшное письмо.

Нет, она не будет даже вынимать его из пачки, каждое слово официального извещения и без того навсегда врезалось в ее память... В первую минуту, пробежав бумажку глазами, она поняла лишь то, что гвардии лейтенант Геннадий Боев получил звание Героя Советского Союза. Ее глаза, несомненно, успели заметить два маленьких слова, затерявшихся среди других: «отдавшего жизнь», но сознание еще боролось, не позволяя вдуматься в страшный их смысл. И все же в этих словах заключалось главное. Она отгоняла от себя их, как наваждение: «Нет, нет! Только не это!», а губы уже шептали сами по себе:

— Генки нет! Нет Генки!

И сейчас, в это солнечное майское утро, она снова ходила по комнате, как тогда, в приемном покое тылового госпиталя, где работала сестрой, ходила, сжимая пальцы так, что ногти побелели, и повторяла два слова:

— Генки нет! Нет Генки!..

Тогда она еще не представляла себе до конца, что такое нет и никогда больше не будет. Ей казалось, что произошла какая-то ошибка, что скоро все разъяснится. Но в горле застрял комок — и не проглотить его; сердце придавил тяжелый камень — и не сдвинуть, не пошевелить его...

Она перестала бывать в госпитале, забросила лекции. Зачем все это, если Генки нет?

Она видела, как неслышной тенью ходит за ней мать, как шепчутся по углам родные и товарищи, пришедшие навестить ее. Не хотела, не могла она никого видеть. Она умерла бы тогда, если б не ждала чуда: вот-вот ошибка разъяснится, все еще будет хорошо! И сидела часами, глядя перед собой, прислушиваясь к чему-то.

...Из части, где служил Генка, приехал летчик, чтобы принять самолеты. Он нашел ее, рассказал, как дрался Боев в последний раз, как врезался он в строй вражеских бомбардировщиков, сбил головную машину и сам был подбит. У него был запас высоты, и он мог выброситься с парашютом, но не то Боева ранило, не то он принял другое решение, только направил свой горящий, теряющий управление истребитель в ближнюю машину врага.

— О такой смерти может помечтать каждый из нас! — закончил летчик; его мальчишеское возбужденное лицо не вязалось со словами, которые он произносил. Просто он был очень молод, Гена казался ему старым заслуженным асом. — Эскадрилья носит теперь имя Героя Советского Союза Геннадия Боева. Мы поклялись отомстить за него и уже сбили шесть «мессеров»...

Летчик хотел рассказать что-то еще, но, увидев ее лицо, осекся и стал прощаться. Закрыв за гостем дверь, она опустилась на чужой сундук в прихожей и уже не могла подняться сама. До этого часа она ждала чуда; в глубине души таилась тень надежды: а вдруг все-таки что-нибудь не так, вдруг ее Генка не умер, а только ранен, пусть даже тяжело. Ведь бывали же случаи... Да, случай бывали, но чудес нет.

И тогда внутри словно лопнула какая-то сдерживающая преграда, и слезы полились не переставая.

— Плачь, плачь, дочка! — говорила мать, укладывая ее в постель. — Выплачешься — легче будет, нельзя в себе горе носить...

Но, задыхаясь от рыданий, она знала, что никогда ей не выплакать боль до конца, не привыкнуть к мысли, что ее Генки, живого, веселого, отчаянного Генки нет больше на земле...

В передней позвонили. Бросив быстрый взгляд в зеркало, она провела ладонью под глазами и пошла открыть дверь. Вернулся сосед, забывший флажки для своих дочерей.

— Вы дома? — удивился он. — Марш, марш на улицу, затворница! Скоро самолеты полетят.

Сосед был оживлен, казалось, он принес в пустую квартиру частицу праздничного веселья.

— Жена не простит мне, если я вернусь без вас, собирайтесь скорее!

— Я приду, приду... Мне еще нужно переодеться.

— Мы будем ждать вас на бульваре. Всей семьей.

Она кивнула головой, и сосед ушел. К ним-то она не пойдет, бог с ним, с чужим счастьем! А пройтись действительно нужно. Думай не думай — легче не станет... Завернув снимки и письма в мятую газету, она спрятала пакет в ящик стола.

Свежий ветерок развевал флаги на домах, гремела радиомузыка, по тротуарам шли люди с цветами и бантами в петлицах. Посредине мостовой шагали отставшие демонстранты, у одного на плече была длинная палка со свернутым плакатом. Пешеходы вытеснили в этот день с мостовой машины, и переулок казался по-домашнему уютным, каким-то обжитым.

Улица Калинина была заставлена зелеными «тридцатьчетверками» и самоходками: они выстроились здесь с ночи, готовясь к военному параду на Красной площади. Водители, используя стоянку, проверяли моторы. Чьи-то ноги в форменных брюках, заправленных в начищенные до блеска сапоги, торчали из башни.

Арбатская площадь, переполненная народом, стала похожа на огромный клубный зал в разгаре веселого карнавала. На углах торговали с автокиосков, в разных концах площади одновременно играли духовые оркестры.

Она шла, наступая на смятые бумажные стаканчики от мороженого. Везде веселились люди. Посреди круга, образованного демонстрантами, плясала тоненькая девушка в пыльнике, навстречу ей вышел, стуча сапогами, дворник в фартуке докторской белизны.

Как она любила раньше праздничные демонстрации! И Генка любил. Всей школой они ходили на Красную площадь. Как-то озорной Генка прилепил плакатик «Ударьте меня!» к хлястику пальто величавого завуча... И вот Генки нет, а все идет по-прежнему, все танцуют и поют, и никто не вспомнит о нем в этот день...

На бульваре она увидела соседа с женой и дочками; девочки держали в руках флажки. Нет, она не станет подходить к ним. Начнутся расспросы, выражение сочувствия...

Боковой аллеей бульвара она вышла к Пушкинской площади. На том месте, где раньше стоял памятник, бегали дети с разноцветными воздушными шариками, привязанными к пуговицам пальто. Два малыша столкнулись на бегу, нитка, державшая один из шариков, лопнула, и тот улетел. Малыш, присев на корточки, искал шар на земле, заглянул даже под. скамью. Кто-то из взрослых показал ему красную точку в небе, уменьшавшуюся с каждой минутой, и ребенок громко заплакал... Сколько ему лет? Четыре, не больше. А ее сыну могло уже быть... Довольно об этом!

Площадь гудела людским говором, играла музыка. С улицы Горького доносились выхлопы работающих на малом газу танковых моторов. И все перекрыл голос маршала с трибуны Мавзолея, когда начался парад. Над площадью, над Москвой, над всем миром разносился уверенный спокойный голос:

— ...Великие жертвы советских людей, отдавших жизни за освобождение нашей социалистической Родины, за мир во всем мире, не прошли даром...

«Это о Генке!» — подумала она и подняла голову.

Загремел салют. Сначала залп слышался из репродукторов, потом, с опозданием, что-то лопалось в воздухе, словно эхо повторяло салют. Взревели танковые моторы, пущенные на полную мощь. Сизый едкий дым поднялся до верхних этажей зданий, зрители, стоявшие на балконах, скрылись в комнаты. И вот качнулся головной танк, стал скользить вниз по мостовой, словно корабль, сошедший со стапелей. За ним, в кильватерном строю, двинулась танковая бригада.

За гулом моторов не все заметили появление в воздухе самолетов. Казалось, они летят немного наискось, как-то бочком, словно их сносит ветром.

А вот быстрой тенью скользнул и сразу исчез за ближними домами крылатый треугольник, и только потом, через секунду, донесся томительный, свистящий звон распоротого воздуха. Демонстранты, точно сговорившись, замахали шапками, платками, букетами цветов; площадь ожила от взмахов, словно над толпой закружилась, не в силах взлететь, стайка разноцветных голубей.

И она смотрела вверх, только видела свое. Она вспоминала, как летела над Москвой, направляясь к Красной площади, эскадрилья учебных самолетов, и в одном из них — учлет Генка Боев. Он гордился, что участвует в воздушном параде, и она тоже была горда за него и говорила незнакомым людям, что ее муж тоже там, в небе над Москвой, только не могла показать, в какой именно машине... А сейчас в кабинах реактивных самолетов — молодые соколы, и никто из них не знает, что они летят по трассе Генки, погибшего за то, чтобы они могли летать...

Людская река хлынула в каменное ущелье улицы. Над головами демонстрантов поплыли портреты, лозунги, диаграммы с цифрами выполнения плана.

Она двинулась вслед потоку, натыкаясь на людей и обходя их. На углу было выставлено оцепление, милиционер объяснил ей, что дальше идти нельзя.

Встав на обочине тротуара, она всматривалась в лица идущих. Хорошо бы встретить какого-нибудь знакомого, можно было бы присоединиться к чужой колонне. Пожалуй, зря она отказалась идти с родными. Нельзя в такой день оставаться одной.

От площади Маяковского двигались все новые и новые организации. Разряженные, яркие, как игрушки вятских кустарей, ремесленницы из железнодорожного училища окликнули двух бравых, подтянутых суворовцев, шагавших в соседней колонне, и щеки будущих командиров заалели ярче, чем канты их парадных мундиров. Какие молодые и счастливые!.. А вот плывет над толпой орлиное лицо Чкалова... Под собственным портретом идет прославленный каменщик столицы в обнимку с товарищами: он под хмельком и что-то поет, не слушая музыку.

Но чье это лицо, до боли знакомое, качаясь, приближается к ней? Привидится ведь такое. Она вытерла глаза платком, но лицо не исчезло... Да ведь это ж ее Генка, он!.. Она раскрыла рот, словно хотела глубоко вздохнуть.

Да, Генка, ошибки нет! Родное Генкино лицо в заломленной на затылок пилотке широко улыбается ей с портрета, который несут двое юношей в форме летного училища. Впереди образовался затор, колонна остановилась, и лицо Генки повернулось к ней, словцо и он узнал жену. Теперь можно рассмотреть каждую ресничку, каждую складочку его лица.

Прижимая руки ко рту, она смотрела на мужа. Курсанты пели песню о смелом орленке, взлетевшем выше тучи, а она, не слыша ничего, повторяла только:

— Генка мой!.. Генка!..

Колонна снова двинулась, портрет поравнялся с ней и стал удаляться. С обратной стороны полотна виднелись потеки краски; из-за них черты лица исказились. Нет, она должна еще хоть раз посмотреть на него. Это ее муж, ее не могут не пропустить.

Милиционер, уже несколько минут наблюдавший за молодой заплаканной женщиной, пропустил ее сквозь оцепление. Курсанты, несшие портрет, посторонились, когда она зашагала рядом с ними. Коснувшись рукой древка, женщина прошептала:

— Это мой... мой... — но так и не могла закончить фразу.

Ничего и не надо было объяснять. Только идти вот так, в ногу со всеми, держа древко, согревшееся от руки товарища, который уступил ей свое место. Только знать, что Генку не забыли, что и он идет в общем строю, поднимаясь над колонной, как знамя.