Онлайн чтение книги Сгибла Польша!
Глава III. "ВОЛЯ" ПАЛА!.

Много переполоха и в столице, и в рядах войск наделала кровавая ночь 3/15 августа.

В то самое время, когда, по приказу Дембинского, генерал Шнейде мчался от Праги по мосту, гремя колесами четырех пушек, сопровождаемых шестью эскадронами улан, чтобы остановить кровавую расправу, разогнать сборища хотя бы картечью, когда и Народная гвардия вышла из своего бездействия, стала хватать зачинщиков, угрожая оружием толпам, — паника царила среди магнатов, еще не покинувших Варшаву, в Сейме и особенно среди членов Ржонда. Ему особенно угрожали толпы, слали проклятия, и только военный отряд, подоспевший вовремя, спас от насилия представителей высшей власти.

Около полуночи, утвердив Круковецкого, как избранного народом, в должности генерал-губернатора, Ржонд подал в отставку. В ту же минуту пришло прошение Скшинецкого о полной его отставке из военной службы…

Он спрятался первый. Князь Чарторыский, надев мундир юного друга своего, полковника Владислава Замойского, верхом поскакал на Прагу, под защиту войска. Граф Густав Малаховский, Свидзиньский и многие другие магнаты последовали за ним.

А 23-го числа с отрядом Раморино они и совсем покинули столицу.

Наутро Сейм назначил Круковецкого президентом Ржонда и утвердил список остальных членов Народного правительства, представленный немедленно новым его главой. Безличный, недалекий Бонавентура Немоевский избран был вице-президентом. Журналист, профессор К. Гарбинский, каштелян Левиньский, генерал Моровский, Дембовский получили министерские портфели. Теодор Моравский остался министром иностранных дел. Все ответственные должности Круковецкий поручил членам Патриотического Союза, как бы в благодарность за совершенный ими переворот…

Вождем Сейма назначил ограниченного, но честного генерала графа Казимира Малаховского, вместо Дембинского, который, не стесняясь, готовился захватить верховную власть, распустить Сейм, Сенат, выйти с войском из Варшавы, сдав ее Паскевичу. А затем, перенеся войну в Литву или на Волынь, там собирался довести до конца неравную борьбу…

— Мы еще одолеем москалей! — горячо уверял членов Сейма этот безумный мечтатель, словно воскресший облик из времен "Барской Конфедерации". — Вы увидите! — говорил он депутатам. — Восстание разольется с новой силой в забранных провинциях… Россияне уступят… И дадут нам волю… А если нет… Двинемся на Краков, вступим в Галицию, подожжем пожар европейской войны. Все едино погибать…

Эти планы стали известны Сейму. И за Дембинского не было подано ни одного голоса из числа 100 лиц, присутствующих на собрании. Только 22 из них голосовали за президента Сейма графа Вл. Островского.

Генерал-губернатором назначен был Хшановский. Губернатором Ксаверий Бронниковский; начальником Народной гвардии — граф П. Лубеньский.

Из числа 30–40 зачинщиков, изловленных после "кровавой ночи", нескольких суд приговорил расстрелять… Двух-трех заключил в тюрьму… Два ксендза, ярый народный коновод Казимир-Александр Пулавский и отец Игнаций Шиньглярский, были отпущены "за неимением явных улик", равно как и остальные… Круковецкий всеми силами помогал этому мягкому приговору…

Казнь совершилась 22 августа… В этот же день казацкие разъезды были видны уже в Горцах, за Маримонтом, в Пирах, в Вилланове и под Вавром, на другом берегу Вислы.

Главную квартиру свою Паскевич расположил в Блоне. Ночью на Висле показались две большие барки, плывущие по течению, прямо на мост, соединяющий столицу с Прагой. Оба судна пылали, как два гигантских факела. Наполненные горючим материалом и подожженные россиянами, они должны были навалиться на мост, сжечь его и прервать сообщение между столицей и военным лагерем на Праге. Но оба трандера наткнулись на отмель, там стали и долго догорали, наполняя воздух багровым сверканием и светом, кидая мириады искр и клубы багрового дыма в тихую бездну осенней черной ночи…

А в это же время улицы столицы были еще освещены непотушенными фонарями, и публика, выходя гурьбою из театров, из кафе, кинулась к Висле полюбоваться красивым и грозным зрелищем…

Веселая Варшава, "Великая Сарматия" даже в тисках осады не сдавалась, не падала духом!

Газеты выходили, как и раньше. Только за недостатком запасов многие печатались на плохой бумаге. Внешних известий и новостей было мало. Столица почти отрезана от мира. А внутри все то же… Работа на окопах, молитва и… веселье по вечерам, кто еще мог веселиться…

1 сентября с башен столицы можно было уже разглядеть в зрительные трубки передвижения россиян в стороне Слу-жева и Рашина. Тяжелые орудия катились по направлению к Варшаве… Сверкали огни, взвивался дым выстрелов. Первые гранаты разорвались над городом без вреда. Мародеры появились за Прагой… Как гиены, чуящие близкую поживу…

Стычка, довольно крупная, разыгралась в Межиречье, под Рогозницей… Убито 1200 россиян, 800 взято в плен.

В столицу привезли самого главного пленника — генерала Верпаховского и около десяти офицеров россиян. Всколыхнулась немного жизнь и опять замерла на одном, напряженная, словно завороженная чернокнижною силой войны и осады…

Голод еще не показал над городом своего костлявого, темного лика, уносящего жизнь, но рука его, рука скелета, уже опускалась на лачуги бедняков, на безработный люд… Правда, зажиточная часть населения старалась помочь беде… Однако горя было гораздо больше, чем утешителей.

Чтобы отогнать от столицы этот страшный призрак с пустыми глазницами, чтобы отбросить Розена, мешающего подвозу припасов, необходимых для осажденных горожан и для войска, Круковецкий выслал на правый берег сильный корпус, свыше 20 000 человек, который легко мог разбить Головина и Рюдигера и освободить Сандомирское воеводство, принудив и полки россиян перейти на правый берег Вислы. Тогда подвоз припасов Варшаве был бы обест печен, а в тылу Розена стояла бы грозой сила в 20 000 штыков, отвлекая пол-армии Паскевича от осады и удара на Варшаву с запада.

Так посоветовал Прондзиньский, так решил Круковецкий…

Но Рок опрокинул все расчеты людские, такие стройные, незыблемые на взгляд…

Начальство над корпусом Круковецкий поручил генералу Раморино, тому самому, прибытие которого шумно справлял Скшинецкий 30 марта, в ночь выступления против Гейсмара к Вельки Дембе…

С опасностью жизни отважный француз миновал границу австрийской Галиции, вступил в ряды армии и все время выказывал незаурядную отвагу и преданность делу польского народа.

— Война, женщины и карты! Вот что я чту больше всего после чести! — так часто повторял Раморино.

Солдаты, хотя и плохо понимали польский лепет француза, но чтили храбрость иноземца и называли его не иначе как "наша кохана Марына".

За день до выхода отряда явился к генералу скромный человечек с бегающими глазками и на плохом французском языке заговорил:

— Имею честь представиться — Старанькевич. Мать моя — русская… И только поэтому я был заподозрен в шпионстве. Меня долго держали в тюрьме. Морили несчастного, невинного человека… Наконец Бог сжалился… Генерал Круковецкий внял моей мольбе. Вот приказ мне: оставить столицу. Но это можно сделать только при обозе вашего высокопревосходительства. И я припадаю к ногам…

Человечек в самом деле кинулся, обхватил своими тощими, цепкими руками колени Раморино.

Тот был очень не в духе. Вчера проигрался в пух… И уже хотел оттолкнуть, прогнать просителя… Но тот смотрел так жалобно и в то же время как-то особенно… словно в душу хотел проникнуть к генералу…

— Хорошо. Можешь… Скажи там — я позволил! — кинул генерал.

Человечек силой схватил руку француза, поцеловал, вторично облобызал плечо его, пошел к дверям и вдруг остановился.

— Прошу прощения… Я тут случайно от знакомого офицера слышал, что вчера была большая игра… И генерал проиграл немного. Конечно, ваше высокопревосходительств во имеете успех в ином. Я слышал. И потому немудрено… Прошу прощения, светлейший гетман. Я к тому, что у меня есть человек… Он охотно ссудит генералу… Сколько угодно…

Сказал и сверлит своими глазками нервное лицо француза, на котором можно читать каждую мимолетную мысль.

— Ты… что мне предлагаешь? А? — повышая тон, спросил Раморино.

— Денег… сколько угодно его светлости, — едва пролепетал человечек и весь съежился, как пес в ожидании удара.

— Прочь, пока я не приказал тебя повесить, дьявольская рожа! Ступай в обоз… и… не показывайся мне на глаза…

Еще не затихло последнее слово, как человечка уже не стало.

Едва вышли полки Раморино за Прагу, исчез куда-то на несколько часов Старанькевич… Очутился в грязной подорожной корчме… Пошептался с корчмарем и догнал обоз, медленно ползущий по дороге. Но не к Минску, где надо ударить на Головина с его слабыми силами, а правее, к Зелехову; туда двинулся Раморино. Сам едет задумчивый, угрюмый…

На другой день, 24 августа, Старанькевич, снова побывав в одной попутной деревеньке, там шептался с каким-то мазуром, который басил не по-польски, а совсем по-русски…

Вечером он явился к Раморино. Генерал сам позвал предателя.

— А… сколько же мог бы ты мне… достать денег? — не глядя на посредника, красный от внутреннего волнения и стыда, спросил генерал.

— Сколько угодно… Десять… Пятнадцать тысяч хороших, полных рублей… Сколько угодно…

— А если мне надо… пятьдесят тысяч? Мгновенное колебание пронеслось по лицу Старанькевича, но он сейчас же подхватил громко, уверенно:

— Можно и пятьдесят… Только я должен раньше поговорить с генера… То есть с тем, кто даст денег…

Он недоговорил, отскочил, увидя входящего адъютанта.

— Простите, генерал! — заговорил тот. — Я помешал… но особое обстоятельство. Полковник Ле Галлуа просит принять его немедленно. Ему удалось бежать из русского плена. Пан гетман дозволил полковнику догнать наш отряд… и полковник…

— Хорошо, пусть войдет! — досадливо произнес Раморино.

Адъютант вышел.

— Ваша светлость! Времени терять нельзя… Я просил бы… — начал шпион.

— Молчи… знаю без тебя… Я его не задержу… Войди туда!

Старанькевич исчез за занавеской двери, ведущей в спальню генерала.

Вошел Ле Галлуа.

Он был в штатском. Исхудал, казался измученным. Но встреча была живая, радостная.

— Бежал, дорогой друг? Лихо… Как? Когда? Ты ведь взят был семнадцатого…

— Да, милейшим генералом Виттом. Для поляков — я бежал. Для тебя — отпущен на волю… под известным условием.

Раморино сделал было невольное движение: удержать, остановить откровенность товарища-француза, сказать ему, что есть посторонний свидетель. Но тут же будто шепнул ему кто, что секреты Ле Галлуа имеют полную связь с предложениями Старанькевича. И он стал слушать.

— Что, удивлен, дорогой товарищ? А это так… И прямо скажу… Времени терять нельзя. Эти условия касаются тебя…

— Меня?

— Да. Паскевич узнал немедленно о твоем походе, оценил твою храбрость, ум… Взвесил опасность, которая грозит его армии от этой диверсии польских войск… и…

— И?..

— Мне предложили на выбор: немедленно помчаться в Россию и дальше за Урал, в Сибирь, на Камчатку… Или… дать честное слово, что я явлюсь и передам тебе…

— Что?.. Что?..

— Несколько слов… "Мы — втрое сильнее поляков сейчас. Через месяц наши силы еще удвоятся… Падение Варшавы и всего польского дела неизбежно".

— Верно… все верно! Вчера еще сам князь Чарторыский говорил то же о возможности возродить крулевство под властью великого князя Михаила Павловича… Но продолжай… Я слушаю!

— "И потому предложите генералу, — сказал Паскевич, — только не… не мешать нам!" Пусть отойдет от столицы… нападает для вида на наши отряды. Этим ускорится весь грязный ход событий, уменьшится число невинных жертв и с нашей, и с польской стороны… Падет не шестьдесят тысяч… а только десять или пятнадцать… Француз-стратег, гуманный человек, каким все знают генерала, поймет меня!" Вот что сказал Паскевич.

— И за это? — вызывающе глядя в лицо товарищу, вдруг почти выкрикнул Раморино.

— Двадцать тысяч дукатов? — глухо ответил бывший сподвижник Лафайета Ле Галлуа. Потом живо добавил: — Конечно, я понимаю… Это обида для тебя. Но прости меня… Выбор слишком был тяжел. И я дал слово… Я сказал тебе. Теперь делай как хочешь. А я… извини, я должен уйти. Ты так глядишь… Мне стыдно… Лучше брани, ударь меня. Но не гляди так… презрительно… Я же не советую тебе… И я бы сам никогда на твоем месте… Нет… Я не могу! Прощай!

Быстро выбежал Ле Галлуа.

— Эй, ты… поди сюда! — крикнул Раморино спрятанному шпиону, набрасывая несколько слов на листке бумаги. — Вот тебе пропуск на все стороны. Уходи, возвращайся… Но — скорее… И помни — я не торгуюсь!.

— Пятьдесят тысяч… конечно… Это же еще мало для такого храброго генерала… И не за измену… за пустую услугу… Бегу… Лечу… К вечеру дам ответ!

Убегая, плут не удержался, глумливо захихикал и подумал: "Пятьдесят тысяч! Такому ослу! Рублевки ломаной, не получишь, когда отслужишь россиянам. Разве же я не знаю пана Паскевича?.. Хе-хе!"

Он не ошибся, многоопытный пан Старанькевич.

Раморино предал свое новое отечество, вопреки нескольким строжайшим приказаниям вождя и Круковецкого не явился к стенам Варшавы, когда было это нужно… Варшава пала…

Но ни единого гроша за свою "услугу" не получил Раморино.

К 18/30 августа около 90 000 людей и больше 300 орудий выставил Паскевич против осажденной столицы польской. Но приступа не было.

Граф еще медлил отчего-то…

Рано утром 4 сентября н.с. граф Эриванский сидел за своим рабочим столом, ожидая Толля и Нейдгардта, позванных на совет, и, как делал это нередко покойный Дибич, в десятый раз перечитывал письмо императора Николая, полученное вчера ночью. Как будто не все сразу сказал ему отчетливый, твердый узор букв, выведенных властной рукой… Словно иной, тайный смысл, еще более важный, чем явный, зримый, таили в себе заветные строки.

И чем больше он вглядывался, тем шире и глубже становился этот смысл, тем больше сомнение, тревога, предчувствие чего-то большого, непоправимого, грозного, росло в груди… И не знал граф: письмо ему говорит обо всем этом или взволнованная, чуящая веянье Рока, его смятенная душа?

Приступ… Штурм города с населением в 120 000 людей, окаймленного тройной линией окопов и валов, с ожерельем из 290 орудий, с гарнизоном в 30 с лишком тысяч штыков!..

А улицы этого города тоже минированы, как это давно стало известно графу. Баррикады возведены повсюду… Вторая Сарагоса ждет русских, если даже и войдут они в столицу Польши…

Есть о чем подумать! Опять начал в двадцатый раз перечитывать большой плотный листок, лежащий перед ним, граф Иван Федорович. Его хохлацкое умное, слегка полное лицо даже побледнело от усиленной мысли… Шевеля непроизвольно и равномерно пальцами выхоленной руки, словно выбивая такт своим мыслям и словам письма, почти заученным наизусть, — снова перечитывает их Паскевич…

Вошли оба генерала, поздоровались, заняли места.

— Ничего нового? — обратился он к обоим.

— Нет… все то же! — отозвались генералы в один голос.

— К штурму мы совершенно готовы… Не за этим ли вы нас призвали, ваше сиятельство? — не скрывая нервного нетерпения, спросил Толль.

— Пока — нет… Потолкуем прежде…

"Еще не столковались!" — подумал Толль, но удержался, не произнес этого вслух.

А Паскевич, коснувшись листка, лежащего перед ним, заговорил по-французски, но с легким южным говором, с растяжкой, несмотря на десятки лет, проведенных при дворе, под туманным пологом небес Ингерманландии.

— Письмо от государя… Вот я вам, господа, прочту главное.

Поправив очки, он медленно, отчетливо прочел: "Как мне выразить тебе мою тревогу, вызванную твоим письмом, и все, что я сейчас переживаю… Что еще переживу, ожидая добрых вестей, которые, по твоим словам, придут дня через 4–5… Бесконечными покажутся мне эти дни, когда с надеждой и боязнью я буду ждать рокового известия об исходе последней, решающей дело борьбы!"

Умолк, слегка отодвинул листок, глядит на обоих.

— Мне кажется, государь, по свойственной ему впечатлительности и не видя сам близко дела, слишком… мрачно глядит, и потому эти ненужные волнения, — решительно начал Толль. — Варшаву мы возьмем… Жаль, что с небольшим опозданием. Вчера исполнилось ровно пять лет со дня его коронования… Ну, все равно… Подарок заслуживает внимания, хотя бы поданный и не в срок! Силы наши и поляков слишком неравны. Мы — сильнее вдвое… Следовательно…

Молча покачивает только головой Паскевич. Заговорил более осторожный, даже боязливый Нейдгардт, генерал-квартирмейстер армии.

— Мне кажется, генерал слишком легко смотрит на наше положение, вообще недостаточно оценивает важность предстоящих событий, силы врага и, наконец, сводит все к простому штурму. Удастся — хорошо… Не удастся — тоже неплохо. Поляки существенно ослабеют, а мы наши ряды пополним снова и снова пойдем брать Варшаву…

— А если бы даже и так! Что же тут неверного, генерал? — задетый, спросил Толль.

— Многое, если не все! — уже решительней заговорил Нейдгардт, чуя, что Паскевич — с ним, а не со своим начальником штаба. — Первое: государь о положении нашем знает столько же, сколько и мы… Знает и то, какие резервы еще остались на родине, которые могут быстро явиться на помощь… Таких мало… Второе… Если там людей треплет лихорадка, вдали… Что же мы должны испытывать, стоя перед этим огромным городом, окруженным на протяжении двенадцати верст тройной защитой, сильными орудиями?.. Не считая пятидесяти тысяч отборного войска, силу которого уже мы испытали в стольких кровавых боях.

— Только тридцать тысяч сейчас в Варшаве, — отчеканил Толль. — Раморино там нет… Позвольте, дайте договорить… И он туда ко дню штурма… не вернется!

Последние слова были сказаны так многозначительно, что Нейдгардт вопросительно поглядел на графа.

— Продолжайте! — кивнув ему утвердительно, сказал только Паскевич.

— Пусть так. Дело меняется не намного. Нападающих должно быть, по крайней мере, в четыре, в пять раз больше, чем защищающих позицию. Это же азбука… Даже если бы не польские храбрецы, а заурядные трусы рядовые, вроде австрийцев, защищали город…

— Без настоящей линии укреплений, без…

— Дайте досказать, генерал… Положим, войско отступит перед нами… даст нам дорогу в город… Знаете ли для чего? Чтобы там похоронить всех до последнего солдата!.. Улицы изрыты подкопами, начинены порохом…

— Жиды и немцы, которых шестьдесят тысяч в городе, будут взрываться с нами на воздух?

— Нет! Они убегут. Взрывать будут остальные шестьдесят тысяч поляков. Но и это не все. Войско по мосту перейдет на этот берег. Отрежет нашей наполовину уничтоженной армии отступление на родину. Поляки окружат, может быть, запрут нас в той же Варшаве, как некогда их гетманы были заперты в Московском Кремле… В лучшем случае мы прорвемся домой без единой пушки… И придется России подписать унизительный мир… потерять уважение Европы, и так презирающей наше "варварское государство"… Ропот начнется в стране… Восстание посерьезнее здешнего… Вот что значит этот "неудачный штурм"… Отчего такой тревогой дышат строки, слышанные нами!

— Пустое! Сказки! Ваша… опасливость рисует вам такие темные картины. На войне решается все силой. А сила — за нами…

— Отвага — тоже огромная сила… А у поляков, защищающих свой родной угол, свой очаг, ее, конечно, будет больше. Мы здесь чужие. Мы нападаем… Защита — много легче. И еще не забывайте, генерал: случай чаще всего решал самые умно задуманные битвы. И решал их совершенно не так, как ожидали люди.

— Во многом вы правы… Почти во всем! — заговорил неожиданно Паскевич, даже помешав Толлю сказать что-то. — Но что же делать, если все так? Неужели?..

— Отступить! — решительно вырвалось у Нейдгардта. — Да! Все же лучше, чем погубить Россию неосторожным движением. Вернее: не отступить… а… уступить. Переговоры с Ржондом затеяны. Если государь не высказался против… если у вас, граф, есть полномочия… передайте их Данненбергу… так, слегка… И… кончим все почетным примирением…

— Я подумаю… — в нерешительности покачивая головой, отозвался граф. — Хотя нет! Надежды мало… Слишком заносчивы, неумеренны поляки… И если еще заметят в нас колебания… Они того потребуют, что… только и останется умирать! Или — взять Варшаву!

— Я тоже так думаю, — угрюмо, упорно прозвучало замечание Толля…

— А в таком случае… Как поведем приступ?! Ваше мнение, господа?

— Конечно, со стороны Мокотова, — доставая точный план варшавских укреплений, ответил первый Толль. — Работа нашего неизменного Шмидта! — разворачивая чертеж, улыбнулся бледный остзеец. — Вот, сюда надо направить всю силу орудий… Потом…

— Минутку! — остановил его Паскевич. — Правда, чертеж прекрасный. Но он "мертв". Его сняли, когда не было расставлено орудий… Не размещен был гарнизон… А вот у меня — есть другой…

Небольшой листок на руках графа со старательно выполненным планом пестрел мелкими цифрами и буквами.

Оба генерала переглянулись в недоумении, а граф, словно ничего не замечая, начал читать:

— "Воля". Начнем отсюда… "Редуты. Номера пятьдесят четыре и пятьдесят пять. Гарнизон — две роты пеших стрелков".

— Только!

— Да, да… Этому списку можно доверять. От человека надежного… Слишком надеются на крепость самой позиции. В польском штабе I говорили: "Не решится Паскевич брать быка за рога!" Ха-ха. Они правы. Этого я не решусь… Но ихнюю "Волю" — ухвачу за горло крепко!

Сам смеется, довольный своей шуткой! Улыбаются и генералы.

— Дальше, однако. "Редут "Воля", у часовни двенадцать тысяч людей. Начальник генерал Совиньский".

— Старая рухлядь! Безногий инвалид. Знаю его! — презрительно заметил Толь.

Граф продолжал.

— "Орудия изношенные, среднего калибра… Редут номер пятьдесят семь. Майор Красиньский и двести пятьдесят людей восьмого полка…"

Долго еще читал граф, кончил, умолк.

— Что же, если ваше сиятельство так уверены, — начал менее решительным тоном Толль. — Начнем с "Воли"… А что делать с Уминьским, который, как видно, стоит со своими восемнадцатью тысячами людей на левом фланге? Он не позволит нам атаковать редутов…, — Ему, конечно, не будет времени. Надо послать на демонстрацию хороший отряд… Тысяч пять-шесть… Они отвлекут внимание Уминьского, пока мы прорвем их центр… То же и на правом их крыле, где Дембинский.

— Великолепно! — искренно вырвалось у Нейдгардта, словно позабывшего прежние опасения при виде спокойной уверенности Паскевича. — Все гениально… Но эти драгоценные сведения, граф…

— Откуда они у меня? Мой секрет. Могу только сказать, вы не ошиблись: они драгоценны!

Все рассмеялись новому каламбуру.

— Недаром говорят, граф, самые высокие стены возьмет осел с золотом! — сразу вырвалось у Толля. Но, поняв, что в его словах тоже кроется двойной смысл, обидный для начальника, умолк и даже покраснел.

Словно не расслышав ничего, граф продолжал излагать своим советникам планы предстоящего штурма, спрашивал советов, спорил или соглашался с ними, пока все не было обсуждено…

Вечером того же дня на Сохачевской дороге, в корчме, завязались первые переговоры между генералом Данненбергом и Прондзиньским, получившими полномочия от своих властей — выяснить только, возможно ли соглашение и приблизительно на каких общих основаниях?

Переговоры эти не привели ни к чему, только вызвали еще больший разлад в среде защитников Варшавы.

Но Ржонд, Сейм, вся столица успокоились все-таки.

— Если затеяли переговоры россияне, значит, чувствуют свою слабость, оттягивают время и штурмовать города скоро не начнут!

Они ошиблись. И не ошибся Паскевич в своих главнейших расчетах.

На заре 6 сентября варшавяне были разбужены громом канонады, которой совершенно не ожидали так скоро. Не ждали нападения и многие боевые начальники, как Бем и другие. Храбрец генерал веселился вечером, поздно лег, спал так крепко, что даже не проснулся при гуле 300 орудий, завывающих под Варшавой, при громе польских батарей, посылающих свой ответ на российский привет. Его с трудом разбудили, и он прибыл к своим пушкам уже слишком поздно!

Крыши, башни города зачернели от люда, желающего видеть, как решается судьба города. Настроение было бодрое, ждали победы… Но вот постепенно ужас стал охватывать сердца…

Черными рядами двигались российские батальоны, вдали окутанные утренней осенней мглой… И все больше их подходило, все ближе подвигались они…

Уминьский, опасаясь обхода слева, растянул свою пехоту далеко по Люблинской дороге. Справа — то же сделал Дембинский…

А "Воля" и весь центр остались почти беззащитны. Не было кому подумать о близкой опасности…

Два часа шла канонада. Россияне подготовляли для себя приступ. Главный огонь из 170 орудий сосредоточен был на укреплениях "Воли". Польские орудия, подбитые, лишенные прислуги и офицеров, постепенно стали замолкать.

Тогда зашевелились батальоны, мерно и быстро двинулись вперед!

Люди почти бежали, поеживаясь, вздрагивая от утренней свежести, стараясь согреться движением.

"Охотники-гвардейцы" шли на челе обеих штурмующих колонн.

Вот уже и редут № 55… Там не слышно никого… Без выстрела овладели ельцы и белозерцы оставленной позицией. Один батальон остался здесь. Остальные 16 кинулись влево, к № 54.

Две роты, конечно, не могли противиться такой лавине, которая свалилась на них, лезла на валы, заклепывала последние пушки, прикалывала последних защитников…

Бьются отчаянно храбрецы, ободряемые своим капитаном-поручиком Ордоном.

— Умрем со славой за Отчизну! — звучит его голос.

Бьются стрелки, защищаются как бешеные. Сгибаются штыки, ломаются в щепки приклады от ударов. Но — все меньше и меньше поляков. Россияне, как муравьи, набегают со всех сторон.

Идет последний бой… И никто не заметил, что поручик Новосельский, раненый, уже теряя силы, подполз к пороховому складу, с трудом взвел курок пистолета… Грянул выстрел, сверкнул огонек… Пронесся глухой гул, задрожала земля… Й вдруг все поднялось на воздух… Камни, пушки, куски человеческих тел, дым и пламя…

Чудом уцелел только один Ордон. Поляки и около 600 россиян взлетели на воздух… Тяжелую рану получил генерал Гейсмар и оставил битву.

Погибли офицеры, шедшие с батальонами на приступ… Смятение началось в рядах россиян…

А зрители боя в ужасе, с воплями и криками кинулись прочь, разбежались по своим углам, ожидая, что вот-вот и вся Варшава взлетит на воздух, погребет их под своими развалинами.

Много жертв унес редут No 55. Но у Паскевича еще немало жизней человеческих в запасе, чтобы продолжать игру и выиграть!

Новый отчаянный бой закипел вокруг невысокого холма, на котором расположен редут № 57, совсем недалеко стоящий впереди "Воли".

И здесь повторилась прежняя картина. 250 человек защитников было задавлено численностью россиян. Там в окопах остались почти все, глядя мертвыми стеклянными очами в небо, с глубокими штыковыми ранами на челе, на груди. Только десятка два успели уйти от гибели, унося с собою своего начальника, тяжело раненного майора Красиньского…

Теперь настал черед для "Воли". Не пришла вовремя помощь, собственными силами должен был защищаться маленький, одинокий форт. А его начали уже громить ядра восьмидесяти орудий Паскевича, подвезенные на самую близкую дистанцию.

Отвечает "Воля" из своих пушек. Гремят залпы тысячи двухсот ружей… Но что значит это против пудовых кар-течей и ядер!

Из первых окопов гарнизон перешел во вторые.

Смолкают орудия "Воли"… Выбита почти вся прислуга… Нет канониров… Сам седой, могучий еще генерал Совиньский ковыляет от орудия к орудию, при помощи ездовых — заряжает, палит…

Мало осталось снарядов… И патроны на исходе!

— Откуси патрон!.. Заряжай… Огонь! — только и слышен голос старого воина. Волосы его разметались… Кровь сочится из небольшой раны на лбу… Он ничего не замечает. Выбита половина гарнизона. Есть ли время думать о себе!" Вдруг — радость! Грохнули 12 орудий легкой батареи, не впереди, сзади… Свои!

Это Бем наконец явился чуть ли не к концу боя!

Сразу легко стало на душе у старика. Да и вздохнуть хоть можно. Смутились неожиданным отпором россияне, отъезжают, прервали на время адский огонь…

А тут — вторая радость. Бегом взбежал на холм, бурей влетел к Совиньскому на помощь сам капитан Петр Высоцкий, отец всего переворота, осуществивший с товарищами давнишнюю мечту народа в морозную, мглистую ночь 29 ноября минувшего года. Целый батальон стрелков 10-го полка привел он за собою.

— О! И пан Петр у нас на "Воле"! Добрый знак! — крикнул старик, стараясь пересилить гром орудий, треск залпов. — Значит, "Воля" не падет! Да живет польская воля!

— Да живет! — нашли еще в себе бодрости выкрикнуть осужденные на смерть люди…

И излюбленная песнь зазвучала из тысячи грудей:

Еще Польска не згинела!

Но конец был не далек!..

Со всех сторон пошли на приступ россияне. Упорно защищаются осажденные. Но их так мало! Вот уж раненый Высоцкий опустился на землю… Перед ним — закраина люнета. Внизу — ров.

Туда, чтобы спастись от неволи, прыгнул он… Тяжело упал, нога заныла… Он лишился чувств и был взят в плен.

В Сибири умер Петр Высоцкий, душа того, что свершилось в ночь 29 ноября.

Спасая жизнь, бежал постыдно майор Доброгойский. Один седовласый старец на деревяшке установил свое последнее орудие у задней стены Каплицы, чтобы обеспечить себя от нападения с тыла. Сам заряжает, стреляет… Командует последним четырем ротам 1-го полка, оставшимся на бастионе:

— Заряжай! Огонь!.. До последнего патрона… А потом — в штыки! Не выдавай, ребята! Честь — дороже жизни! Один раз умирать! Одна Мать-Отчизна у поляка!

По трупам своих убитых товарищей рвутся вперед россияне.

Их уж довело до ярости такое упорное сопротивление.

— Сдайтесь! — кричит горсти храбрецов русский полковник, пораженный этим мужеством.

— Коли их… Вперед! — отвечает на предложение громкий голос старика генерала…

Он и сам бы кинулся вперед, да деревяшка мешает. Слишком много трупов навалено везде… И, прислонясь спиной к своей последней пушке, со штыком наперевес ждет смерти старик, глядит ей прямо в глаза.

Она пришла быстро… Двоих только нападающих успел заколоть штыком своим Совиньский, когда со всех сторон семь-восемь блестящих жал вонзилось в его грудь, в бока, и снова появились они на свет дневной, обагренные кровью…

Не дрогнул, откинулся на пушку свою старик, так и застыл. Пораженные силой этого духа, остановились на миг и нападающие. Глядят, словно зачарованные, в это побледнелое, красивое лицо, гордое и после смерти. Словно чаруют их тусклые глаза трупа.

И чудо совершилось в миг падения "Воли"…

Как один сняли шапку солдаты российские, возбужденные боем и обычной двойной "чаркой", отпускаемой перед сражением. Как один осенили себя все крестом, шепча заупокойную молитву.

А ближайший, бравый, седой, со многими нашивками, гренадер благоговейно смежил ресницы мертвецу и вполголоса обратился к своим:

— Храбрая душа… Настоящий был енерал! Мир праху его!..

Было уже два часа дня. Редуты пылали кругом… "Воля" очутилась в руках россиян. В Каплице, где укрылось около 300 женщин, стариков, детей, шла резня…

Главное было сделано. Осталось уже более легкое на череду… Уже Толль, дрожа от боевой лихорадки и нетерпения, стал молить Паскевича двинуться на последний приступ, обрушить на Варшаву все полки и взять ее нынче же…

Паскевич, осторожный, сдержанный, не теряющий головы даже от успехов, отказал решительно.

— Я не сошел еще с ума, генерал! — отрезал он, сидя в коляске у "Воли", куда приказал везти себя после взятия этого редута. — У нас истощились снаряды… Люди падают от усталости… А вы хотите… Завтра еще посмотрим…

Великий князь Михаил Павлович тоже согласен был с Паскевичем.

В это время новая схватка завязалась между гренадерами князя Шаховского и эскадронами кракусов, которых подкрепляла польская пехота — 4-й и 8-й полки.

Россияне опрокинули поляков, которые стали быстро отступать к Чистой. Российская конница всею массой, широко развернув эскадроны на Вольской равнине, кинулась было вослед, но почти носом к носу столкнулась с 36 орудиями Бема, решившего хоть чем-нибудь искупить свою ужасную вину этого дня…

Грянули пушки Бема… За ними — орудия Рыбиньского… Легкая батарея Яблоновского… Загудели крепостные громады на валах…

И нападающие, понеся большие потери, ринулись обратно, под защиту своих батарей.

Упала темнота… Стихло на полях под Варшавой…

Только тысячи лагерных костров сверкали в темноте. И догорали деревянные домики Чистой, зажженные гранатами.

Печально было заседание Сейма на другое утро, 7 сентября. Мало явилось депутатов и сенаторов. Растерянность царила полная. Спорили, горячились, одни настаивали, что нельзя ждать ни минуты и "для спасения жизни обывателей, чтобы избавить их от новых "ужасов Праги", надо войти в соглашение с Паскевичем".

Другие, ударяя себя в грудь, выкрикивали громкие фразы о мужестве, о величии Древнего Рима…

Около 10 часов утра появился Прондзиньский и попросил слова.

— Целое утро нынче, — сказал он, — я был вместе с президентом Ржонда генералом Круковецким у Паскевича. Беседа велась в присутствии великого князя Михаила. Как очевидец всего, что происходило вчера, как военный, — говорю прямо: защищаться больше нельзя. Это — напрасное пролитие крови. Надо войти в соглашение, тем более что оно не будет для нас позорным. Вот приблизительно его основы: сохранение нашей конституции и прежних прав, полная амнистия всем участникам борьбы… А мы должны выйти из Варшавы, сдать ее Паскевичу и ожидать дальнейших соглашений с Петербургом. Для ответа — дано перемирие, которое окончится ровно в час дня. Теперь решайте!

Шум поднялся после этих слов… Сначала все восстали против соглашения вообще. Но стрелка близилась к роковой черте. Вот уже перешла ее… И, словно по ее воле, — загудели оружия россиян, им стали отвечать польские мортиры. Снова начался пир смерти… Первая граната разорвалась на площади перед Народным банком.

Эти отголоски боя изменили настроение Сейма. Он уполномочил Круковецкого вести и подписать переговоры, совершить капитуляцию. Затем была выбрана особая комиссия для наблюдения за этим важным делом, и Прондзиньский поехал снова среди кипящей битвы, рискуя собственной жизнью, туда, к "Воле", к Паскевичу, чтобы сообщить ему условия сдачи.

Вместо Паскевича его принял Михаил.

— Граф ранен в первые же минуты сражения! — объяснил он удивленному генералу. — Но я говорю с вами от его имени, со всеми его полномочиями. Что вы привезли?

Выслушав Прондзиньского, сделав кой-какие изменения, Михаил принял условия и послал с Прондзиньским генерала Берга.

В Варшаве неожиданная новость ждала обоих.

"Партия войны" взяла снова верх… Известия о ране, полученной Паскевичем, о великолепной артиллерийской атаке Бема, о поражении российской конницы подняли общий дух. Круковецкий был отставлен, заменен Бонавен-турой Немоевским.

Уже кончился день… Стихала вторая битва… Больше 20 000 убитых и раненых унесли оба кровавых дня, А Сейм все кипел рознью, враждой. Препирались и спорили депутаты…

Наконец, Дембинский, поставленный вождем вместо Круковецкого, предложил Паскевичу "военное, а не всенародное соглашение", помимо Сейма. Оно было принято.

Польская армия очистила свои позиции, перешла через мост в Прагу. Сейм последовал за ней. И Ржонд, и министры… И тысячи варшавян, не пожелавших оставаться в городе, занятом россиянами. Большинство из них кончило жизнь в изгнании, во Франции, на камнях парижской мостовой. К ним мы еще вернемся в одной из следующих книг.

Печальное зрелище представляло бесконечное шествие войск и народа, покидающего родную землю…

Еще по мосту тянулись отступающие войска и толпы людей с мешками на плечах, с посохами в руке…

А со стороны "Воли" — россияне с музыкой, с развернутыми знаменами вступали в покоренную столицу…

Трагедия была кончена!