Онлайн чтение книги Собрание сочинений. Том 3
СИНЯЯ ТЕТРАДЬ

Пещерной пылью, синей плесенью

Мои испачканы стихи.

Они рождались в дни воскресные —

Немногословны и тихи.

Они, как звери, быстро выросли,

Крещенским снегом крещены

В морозной тьме, в болотной сырости.

И все же выжили они.

Они не хвастаются предками,

Им до потомков дела нет.

Они своей гранитной клеткою

Довольны будут много лет.

Теперь, пробуженные птицами

Не соловьиных голосов,

Кричат про то, что вечно снится им

В уюте камня и лесов.

Меня простит за аналогии

Любой, кто знает жизнь мою,

Почерпнутые в зоологии

И у рассудка на краю.

Я беден, одинок и наг,

Лишен огня.

Сиреневый полярный мрак

Вокруг меня.

Я доверяю бледной тьме

Мои стихи.

У ней едва ли на уме

Мои грехи.

И бронхи рвет мои мороз

И сводит рот.

И, точно камни, капли слез

И мерзлый пот.

Я говорю мои стихи,

Я их кричу.

Деревья, голы и глухи,

Страшны чуть-чуть.

И только эхо с дальних гор

Звучит в ушах,

И полной грудью мне легко

Опять дышать.

Не суди нас слишком строго.

Лучше милостивым будь.

Мы найдем свою дорогу,

Нашу узкую тропу.

По скалам за кабаргою

Выйдем выше облаков.

Облака — подать рукою,

Нужен мостик из стихов.

Мы стихи построим эти

И надежны и крепки.

Их раскачивает ветер,

До того они легки.

И, шагнув на шаткий мостик,

Поклянемся только в том,

Что ни зависти, ни злости

Мы на небо не возьмем.

Робкое воображенье,

Поднимись ко мне.

Справься с головокруженьём,

Ведь еще трудней

Ждать тебе чужого слова

У подножья гор,

Что земля — всему основа,

Знаем с давних пор.

Все же с горки дальше видно,

Шире кругозор…

Как равнине ни обидно,

Это — свойство гор.

Рассейтесь, цветные туманы,

Откройте дорогу ко мне

В залитые льдами лиманы

Моей запоздалой весне.

Явись, как любовь — ниоткуда,

Упорная, как ледокол.

Явись, как заморское чудо,

Дробящее лед кулаком!

Сияющей и стыдливой,

В таежные наши леса,

Явись к нам, как леди Годива,

Слепящая снегом глаза.

Пройди оледенелой тропинкой

Средь рыжей осенней травы.

Найди нам живую травинку

Под ворохом грязной листвы.

Навесь ледяные сосульки

Над черным провалом пещер,

Шатайся по всем закоулкам

В брезентовом рваном плаще.

Такой, как была до потопа,

Сдвигающая ледники.

Явись к нам на горные тропы,

На шахты и на рудники.

Туши избяные лампады,

Раскрашивай заново птиц,

Последним сверкни снегопадом

Дочитанных зимних страниц.

Разлившимся солнечным светом

Стволов укорачивай тень

И лиственниц голые ветви

С иголочки в зелень одень.

Взмахни белоснежным платочком,

Играя в гусей-лебедей.

Набухни березовой почкой

Почти на глазах у людей.

Оденься в венчальное платье,

Сияющий перстень надень.

Войди к нам во славу заклятья

В широко распахнутый день.

Замолкнут последние вьюги,

И, путь открывая весне,

Ты югом нагретые руки

Протянешь на север ко мне.

С весьма озабоченным видом,

Особо наглядным с земли,

На небе рисунки Эвклида

Выписывают журавли.

И, мокрою тучей стирая

Летящие вдаль чертежи,

Все небо от края до края

Затягивают дожди.

Ты держись, моя лебедь белая,

У родительского крыла,

Пролетай небеса, несмелая,

Ты на юге еще не была.

Похвались там окраскою севера,

Белой родиной ледяной,

Где не только цветы — даже плевелы

Не растут на земле родной.

Перепутав значение месяцев,

Попади в раскаленный январь.

Ты не знаешь, чего ты вестница,

Пролетающий календарь.

Птица ты? Или льдина ты?

Но в любую влетая страну,

Обещаешь ей лебединую

Разгулявшуюся весну.

Но следя за твоими отлетами,

Догадавшись, что осень близка,

Дождевыми полны заботами

Набежавшие облака.

Я вижу тебя, весна,

В мое двойное окошко.

Еще ты не очень красна

И даже грязна немножко.

Пока еще зелени нет.

Земля точно фото двухцветна,

И снег только ловит момент

Исчезнуть от нас незаметно.

И сонные тени телег,

Поскрипывая осями,

На тот же истоптанный снег

Выводят как осенью сани.

И чавкает дегтем чека,

И крутят руками колеса,

И капли дождя щека

Вдруг ощущает как слезы.

Луна, точно снежная сойка,

Влетает в окошко ко мне

И крыльями машет над койкой,

Когтями скребет по стене.

И бьется на белых страницах,

Пугаясь людского жилья,

Моя полуночная птица,

Бездомная прелесть моя.

Моими ли руками

Построен город каменный,

Ах, камень, серый камень,

Какой же ты беспамятный.

Забыл каменотесов

Рубахи просоленные,

Тебя свели с утесов

Навек в поля зеленые.

Твое забыли имя

Не только по беспечности,

Смешали здесь с другими

И увели от вечности.

Рассеянной и робкой

Сюда ты не ходи.

На наших горных тропках

Ты под ноги гляди.

Наверно, ты заснула,

Заснула на ходу.

Разрыв-травы коснулась,

Коснулась на беду.

Теперь он приворожен,

Потупившийся взгляд,

И путь найти не может

По тропке той назад.

Не над гробами ли святых

Поставлен в изголовье

Живой букет цветов витых,

Смоченных чистой кровью.

Прогнулся лаковый листок,

Отяжелен росою.

Открыл тончайший завиток

Со всей его красою.

И видны робость и испуг

Цветка в земном поклоне,

В дрожанье ландышевых рук,

Ребяческих ладоней.

Но этот розовый комок

В тряпье бледно-зеленом

Назавтра вырастет в цветок,

Пожаром опаленный.

И, как кровавая слеза,

Как Макбета виденье,

Он нам бросается в глаза,

Приводит нас в смятенье.

Он глазом, кровью налитым,

Глядит в лицо заката,

И мы бледнеем перед ним

И в чем-то виноваты.

Как будто жили мы не так,

Не те читали книги.

И лишь в кладбищенских цветах

Мы истину постигли.

И мы целуем лепестки

И кое в чем клянемся.

Нам скажут: что за пустяки, —

Мы молча улыбнемся.

Я слышу, как растет трава,

Слежу цветка рожденье.

И, чувство превратив в слова,

Сложу стихотворенье.

В пути на горную вершину,

В пути почти на небеса

Вертятся вслед автомашине

И в облака плывут леса.

И через горные пороги,

Вводя нас молча в дом земной,

Ландшафты грозные дорога

Передвигает предо мной.

Хребты сгибающая тяжесть

На горы брошенных небес,

Где тучи пепельные вяжут

И опоясывают лес.

Скелеты чудищ допотопных,

Шестисотлетних тополей,

Стоят толпой скалоподобной,

Костей обветренных белей.

Во мгле белеющие складки

Гофрированной коры

Годятся нам для плащ-палатки

На случай грозовой поры.

Все вдруг закроется пожаром,

Огня дрожащего стеной,

Или густым болотным паром,

Или тумана пеленой.

И наконец, на повороте

Такая хлынет синева,

Обнимет нас такое что-то,

Чему не найдены слова.

Что называем снизу небом,

Кому в лицо сейчас глядим,

Глядим восторженно и слепо,

И скалы стелются под ним.

А. горный кряж, что под ногами,

Могильной кажется плитой.

Он — вправду склеп.

В нем каждый камень

Унижен неба высотой.

Цветы на голом горном склоне,

Где для цветов и места нет,

Как будто брошенный с балкона

И разлетевшийся букет.

Они лежат в пыли дорожной,

Едва живые чудеса…

Их собираю осторожно

И поднимаю — в небеса.

Я забыл погоду детства,

Теплый ветер, мягкий снег.

На земле, пожалуй, средства

Возвратить мне детство нет.

И осталось так немного

В бедной памяти моей —

Васильковые дороги

В красном солнце детских дней,

Запах ягоды-кислицы,

Можжевеловых кустов

И душистых, как больница,

Подсыхающих цветов.

Это все ношу с собою

И в любой люблю стране.

Этим сердце успокою,

Если горько будет мне.

Льют воздух, как раствор

Почти коллоидальный,

В воронку наших гор,

Оплавленную льдами.

Спасти нас не могла

От давящего зноя

Стремительная мгла

Вечернего покоя.

И лишь в тиши ночной

Убежищем идиллий —

Полярною луной

Нам воздух остудили.

Эй, красавица, — стой, погоди!

Дальше этих кустов не ходи.

За кустами невылазна грязь,

В этой грязи утонет и князь.

Где-нибудь, возле края земли,

Существуют еще короли.

Может, ты — королевская дочь,

Может, надо тебе помочь.

И нельзя уходить мне прочь,

Если встретились ты и ночь.

Может, нищая ты, голодна

И шатаешься не от вина.

Может, нет у тебя родных

Или совести нет у них,

Что пустили тебя одну

В эту грозную тишину.

Глубока наша глушь лесная,

А тропинок и я не знаю…

Ни травинки, ни кусточка,

Небо, камень и песок.

Это северо-восточный

Заповедный уголок.

Только две плакучих ивы,

Как в романсе, над ручьем

Сиротливо и тоскливо

Дремлют в сумраке ночном.

Им стоять бы у гробницы,

Чтоб в тени их по пути

Богу в ноги поклониться,

Дальше по миру идти.

Иль ползти бы к деревушке,

Где горит еще луна,

И на плач любой старушки

Наклоняться у окна.

Соловьев бы им на плечи

Развеселых посадить,

Завести бы в темный вечер

В наши русские сады,

Где соломенные вдовы,

Птичьи слушая слова,

Листья узкие готовы

И терзать и целовать,

Как герои Руставели,

Лили б слезы в три ручья

И под ивами ревели

Среди злого дурачья.

Следов твоих ног на тропинке таежной

Ветрам я не дам замести.

Песок сохранит отпечаток ничтожный

Живым на моем пути.

Когда-нибудь легкую вспомню походку,

Больную улыбку твою.

И память свою похвалю за находку

В давно позабытом краю…

Приснись мне так, как раньше

Ты смела сниться мне —

В своем платке оранжевом,

В садовой тишине.

Как роща золотая,

Приснись, любовь моя,

Мечтою Левитана,

Печалью бытия…

Здесь морозы сушат реки,

Убивая рыб,

И к зиме лицо стареет

Молодой горы.

С лиственниц не вся упала

Рыжая хвоя.

Дятел марши бьет на память,

Чтоб бодрился я.

Снега нет еще в распадках.

Не желая ждать,

Побелели куропатки,

Веря в календарь.

Рвет хвою осенний ветер,

Сотрясая лес.

День — и даже память лета

Стерта на земле.

Холодной кистью виноградной

Стучится утро нам в окно,

И растворить окно отрадно

И выжать в рот почти вино.

О, соглашайся, что недаром

Я жить направился на юг,

Где груша кажется гитарой,

Как самый музыкальный фрукт.

Где мы с деревьями играем,

Шутя, в каленую лапту

И лунным яблоком пятнаем,

К забору гоним темноту.

Для нас краснеет земляника

Своим веснушчатым лицом,

Вспухает до крови клубника,

На грядках спит перед крыльцом.

И гроздья черно-бурых капель

Висят в смородинных кустах,

Как будто дождь держал их в лапах,

Следы оставил на листах.

И ноздреватая малина,

Гуртом в корзине разместясь,

Попав ко мне на именины,

Спешит понравиться гостям.

Все, кроме пареной брусники

И голубичного вина,

Они знавали лишь по книгам,

Видали только в грезах сна.

Боже ты мой, сколько

Солнечных осколков

На тугом снегу,

Для кого же нужно

Скатертью жемчужной

Застилать тайгу?

Крепко спят медведи

Цвета темной меди

В глубине берлог.

Меховым, косматым

Нипочем зима-то,

Каждый спать залег.

Зайцам и лисицам

Скатерть не годится,

Слишком ярок блеск,

Слишком блеск тревожен.

Заяц осторожен

И укрылся в лес.

Заячьей дорогой,

Подождав немного,

Поплелась лиса.

Снова молчаливы,

До смерти пугливы

Белые леса.

Достают олени,

Вставши на колени,

Из-под снега мох.

Кто бы, видя это,

Воспитать эстета

Из оленя мог?

Куропаток стадо

Бродит меж кустами,

Пастбище ища.

В целях маскировки

Зимние плутовки

В снеговых плащах.

Куропатки падки

На зерна остатки

И нашли овес.

Губа-то не дура,

Были бы вы куры —

Рыли бы навоз.

Приучилась белка

Презирать безделки,

Слишком занята,

Прыгает, как кошка,

Разница немножко

В качестве хвоста.

И приличья птичьи

Явно безразличны

Спящим глухарям.

Дрыхнут вон на сучьях,

Благо лапы-крючья

Им даны не зря.

Ну, а нынче все же

Кто же видит, Боже,

Краски красоты?

Кто понять их может,

Кто же, светлый Боже, —

Только я да Ты.

С кочки, с горки лапкой заячьей

Здешний ангел мне махнет.

Он нисколько не кусается,

А совсем наоборот.

Он волчиной — человечиной

Сам напуган на сто лет.

По тропе он ходит вечером

И петлит свой легкий след.

Для моей души охотничьей

Он имеет интерес

Тем, что слишком озабоченно

Изучает здешний лес.

Его лапкой перемечены

Все лесные уголки.

Где и делать ему нечего,

Попадается в силки.

Сыплет снег и днем и ночью,

Это, верно, строгий бог

Старых рукописей клочья

Выметает за порог.

Все, в чем он разочарован —

Ворох песен и стихов, —

Увлечен работой новой,

Он сметает с облаков.

Жилье почуяв, конь храпит,

Едва волочит ноги,

Нас будто съемкою «рапид»

Снимали по дороге.

Мы едем, едем и молчим,

Вполне глухонемые,

Друг другу в спину постучим

Пока еще живые.

Мне трудно повернуть лицо

К горящим окнам дома,

Я лучше был бы мертвецом,

Меня внесли бы на крыльцо

К каким-нибудь знакомым.

Костры и звезды. Синий свет

Снегов, улегшихся в распадке

На тысячу, наверно, лет

После метельного припадка.

Не хватит силы у ветров

С метлой ворваться в нашу яму,

Засыпать снегом дым костров,

Шипящее качая пламя.

Не хватит солнца и тепла

У торопящегося лета,

Чтоб выжечь здешний лед дотла,

Дотла — хотя бы раз в столетье.

А мы — мы ищем тишины,

Мы ищем мира и покоя,

И, камнем скал окружены,

Мы спим в снегу. Дурные сны

Отводим в сторону рукою.

Ты капор развяжешь олений,

Ладони к огню повернешь,

И, встав пред огнем на колени,

Ты песню ему запоешь!

Ты молишься в мертвом молчанье

Видавших морозы мужчин,

Какого-нибудь замечанья

Не сделает здесь ни один.

Не забудь, что ты накрашена

И напудрена слегка,

И одежда не по-нашему,

Не по-зимнему легка.

Горло ты. тонкоголосая,

Крепче кутай в теплый шарф,

Оберни льняными косами,

Чтобы севером дышать.

Наше счастье, как зимняя радуга

После тяжести туч снеговых,

Прояснившимся небом обрадует

Тех, кто смеет остаться в живых.

Хоть на час, но бенгальским, огненным

Загорится среди снегов

На краях ветрами разогнанных,

Распахнувшихся облаков.

Рассвет пока еще в полнеба,

Бледнеет медленно луна,

И видно даже из окна:

Вселенная разделена

На ночь и день, просящий хлеба.

Его судьба еще темна,

А ночь прошла уже, как ребус,

Мной не разгаданный вполне

Ни при луне, ни при огне.

И все, что было, все, что сплыло,

Гитарной бешеной струной

Сбивают с ног, мешают с пылью

И топчут в пляске за стеной.

Конечно, Оймякон

Не звездное пространство.

Космический закон

Не будет столь пристрастным,

Чтобы заставить нас

Узнать температуру

Далеких звездных масс,

Обжечь земную шкуру.

Далеко за луной,

В окрестностях Сатурна,

Там абсолютный ноль

Земной температуры.

Там во владеньях звезд

(Расчет космогониста)

Господствует мороз,

Так градусов на триста.

А здесь — за шестьдесят,

И спиртовой термометр

В бессилии иссяк,

Не справился с зимою

Конструктор заводской

Его не приспособил

Учитывать такой

Мороз весьма особый.

Заметили ли вы,

Отсюда, как ни странно,

Дорога до Москвы

Длинней, чем до Урана.

Оптический обман —

Изнанка ностальгии,

Морозный наш туман

Масштабы дал другие.

В рулетках и часах,

В любви и в преступленье,

Чтоб мы о чудесах

Имели представленье.

Не дождусь тепла-погоды

В ледяном саду.

Прямо к Богу черным ходом

Вечером пойду

Попрошу у Бога места,

Теплый уголок,

Где бы мог я слушать песни

И писать их мог.

Я б тихонько сел у печки,

Шевелил дрова,

Я б выдумывал без свечки

Теплые слова.

Тают стены ледяные,

Тонет дом в слезах.

И горят твои ночные

Влажные глаза.

Поднесу я к речке свечку,

И растает лед.

Больше мне, наверно, нечем

Удивить народ.

Это сделать очень просто,

Если захочу.

Лишь свеча бы с речку ростом,

Речка — со свечу.

Собаки бесшумно, как тени,

Мелькают на лунном снегу.

Седые ложатся олени,

Почуявшие пургу.

А вечер безоблачен, светел,

Но в сторону клонится дым,

И чуть ощутимый ветер

К ногам подползает моим.

И надо уже торопиться,

Защиту в ущелье искать.

Минута — и не пробиться

Сквозь снеговой каскад.

Все бьет, все слепит и воет,

Пронзительно свищут леса,

И близко над головою

Изорванные небеса

Упругая, ледяная

Идет ветровая стена.

А ты и на ощупь не знаешь —

Земля это или луна.

В оленьем мешке на память

Стихи читай и учи,

Пока ледяная заметь

Беснуется и кричит.

Пурга устает не скоро,

Внезапно замолкнет она.

И снова — тишайшие горы

И ласковая луна.

Из гор выползают собаки,

Олени в упряжку встают.

И в меховой рубахе

Подходит к саням каюр.

Скользи, оленья нарта,

Взлетай, хорей,

Метельной ночью марта.

Скорей, скорей, скорей!

Какие тут уж карты,

Какой компас,

Ремнем привязан к нарте,

И слезы льют из глаз.

Одна с другою схожи

Вершины гор.

Мы путь найти не можем,

Запутанный пургой

Вперед летит упряжка

В метельной тьме

Олени дышат тяжко,

Уже конец зиме.

Оленям все знакомо.

В пути лесном

Они везде — как дома,

Тайга — их дом.

Бежать устанут — лягут,

Не побегут,

А голодны — так ягель

Выроют в снегу

Карманы моей шубы

Набиты молоком,

Полны вчерашним супом —

Мороженым пайком.

Скользи, оленья нарта,

Морозной тьмой,

Бурлящей ночью марта,

Домой, домой, домой…

Все те же снега Аввакумова века.

Все та же раскольничья злая тайга,

Где днем и с огнем не найдешь человека,

Не то чтобы друга, а даже врага.

Спектральные цвета

Сверкают в лунном нимбе,

Земная красота

На небеса проникла.

Ее поднял мороз,

Тянущий к небу дымы

От труб печных до звезд

Ночных неудержимо.

И на седых кустах,

Недвижных точно в склепе,

Морозный тот хрусталь

Блестит великолепьем.

Зубчатый синий лед —

Модель речного плеска,

Его пурга метет

И ватой трет до блеска.

Лег иней на камнях,

Еще тепло хранящих,

Забыв о летних днях

Среди воды бурлящей.

Мы тоже, как они,

В серебряной одежде.

В лесу мы видим сны,

А не в лесу, так где же?

Из лиственниц жестких и голых,

Блистательных мерзлых кустов

Выходим к бревенчатой школе

Окошками на восток.

Внутри — застекленные двери,

Уроков идет тишина.

Слышны лишь скрипящие перья,

И тишина слышна.

Мы сядем за школьную парту,

Тетрадки ребят развернем,

Вот это, наверное, — нарта,

А это — высотный дом.

Дома городские рисуют,

Масштабы по-детски дают,

И даже у самых разумных

Заметно влияние юрт.

Они уточняют задачу,

На конус строенья свели.

Жилье — это юрта, значит,

Да здравствует реализм!

И дверь этой стройки высотной

До крыши, как в юрте, дошла.

Художник, взволнованный, потный,

Лежит поперек стола.

Так мы рисовали когда-то

Таинственный эвкалипт,

С детьми капитана Гранта

Входили в морской залив…

Вертится новешенький глобус,

Пробирки в штативе блестят…

Ребята, глядящие в оба,

Учительница ребят…

Классный журнал для отметок,

Бумаги целая десть…

Школа как школа. И в этом

Самое чудо и есть.

Не гляди, что слишком рано,

Все равно нам спать пора.

Завели басы бурана

И метели тенора.

От симфоний этих снежных,

Просвистевших уши мне,

Никогда не буду нежным,

Не доверюсь тишине.

Визг и шелест ближе, ближе.

Завивается снежок.

Это к нам идет на лыжах

Снеговой якутский бог.

Добрый вечер, бог метели,

Ты опять, как в прошлый раз,

Нас запрешь на две недели,

От лихих укроешь глаз.

Хлопья снега птичьей стаей

За тобою вслед летят

Визг метели нарастает,

И густеет снегопад.

Олений мех как будто мох

Набросан на зверей.

Такие шкуры кто бы мог

Поставить у дверей.

Запрячь их в легкий экипаж —

Нельзя уж легче быть,

Легко и ехать, и упасть,

И прямо к ангелам попасть —

Хранителям судьбы.

Куда спокойней самолет,

Брезентовый биплан.

С него не грохнешься на лед,

Пока пилот не пьян.

Каюр, привязывай меня!

Лечу! Мне все равно

Погибнуть где-нибудь в камнях

Предсказано давно.

Где же детское, пережитое,

Вываренное в щелоках.

То, чего теперь я не достоин,

По уши увязший в пустяках.

Матери моей благословенье.

Невеселые прощальные слова

Память принесла как дуновенье,

Как дыханье — будто ты жива…

Я тебе — любой прохожей,

Женщина, — махну рукой,

Только было бы похоже,

Что знакома ты с тоской.

Ты поймешь меня с намека

И заплачешь о своем,

О схороненном глубоко,

Неожиданно родном.

Только так, а не иначе,

А иначе закричу.

В горле судороги плача;

Целоваться не хочу.

Я сплю в постелях мертвецов

И вижу сны, как в детстве.

Не все ль равно, в конце концов,

В каком мне жить соседстве.

Любой мертвец меня умней,

Серьезней и беспечней.

И даже, кажется, честней,

Но только не сердечней.

Погляди, городская колдунья,

Что придумала нынче луна.

Георгинов, тюльпанов, петуний

Незнакомые, злые тона.

Изменился не цвет, не рисунок,

Изменилась душа у цветов.

Напоил ее тлеющий сумрак

Ядовитою росной водой.

Ты стряхни эту грусть, эту горесть,

Утешенья цветам нашепчи.

В пыль стряхни этот яд, эту хворость,

Каблуками ее затопчи.

Чем ты мучишь? Чем пугаешь?

Как ты смеешь предо мной

Хохотать, почти нагая,

Озаренная луной?

Ты, как правда, — в обнаженье

Останавливаешь кровь.

Мне мучительны движенья

И мучительна любовь…

В закрытой выработке, в шахте,

Горю остатками угля.

Здесь смертный дух, здесь смертью пахнет

И задыхается земля.

Последние истлеют крепи,

И рухнет небо мертвеца,

И, рассыпаясь в пыль и пепел,

Я домечтаю до конца.

Я быть хочу тебя моложе.

Пока еще могу дышать.

Моя шагреневая кожа —

Моя усталая душа.

Басовый ключ.

Гитарный строй.

Григорьева отрава.

И я григорьевской струной

Владеть имею право.

И я могу сыграть, как он,

С цыганским перебором.

И выдать стон за струнный звон

С веселым разговором.

На ощупь нота найдена

Дрожащими руками.

И тонко тренькает струна,

Зажатая колками.

И хриплый аккомпанемент

Расстроенной гитары

Вдруг остановит на момент

Сердечные удары.

И я, что вызвался играть,

Живу одной заботой —

Чтоб как-нибудь не потерять

Найденной верной ноты.

Я отступал из городов,

Из деревень и сел,

Средь горных выгнутых хребтов

Покоя не нашел.

Здесь ястреб кружит надо мной,

Как будто я — мертвец,

Мне места будто под луной

Не стало наконец.

И повеленье ястребов

Не удивит меня,

Я столько видел здесь гробов,

Закопанных в камнях.

Тот, кто проходит Дантов ад,

Тот помнит хорошо,

Как трудно выбраться назад,

Кто раз туда вошел.

Сквозь этот горный лабиринт

В закатном свете дня

Протянет Ариадна нить

И выведет меня

К родным могилам, в сад весны,

На теплый чернозем,

Куда миражи, грезы, сны

Мы оба принесем.

Блестят стеклянные шары

Серебряной латынью,

Что сохранилась от поры,

Какой уж нет в помине.

И сумасбродный старичок,

Почти умалишенный,

Откинул ласково крючок

Дверей для приглашенных.

Он сердце вытащил свое,

Рукой раздвинул ребра,

Цедит целебное питье

Жестоким и недобрым.

Там литер — черный порошок

В пробирках и ретортах,

С родной мечтательной душой

Напополам растертый.

Вот это темное питье —

Состав от ностальгии.

Учили, как лечить ее,

Овидий и Вергилий.

А сколько протянулось рук

За тем волшебным средством,

Что вопреки суду наук

Нас возвращает в детство.

Аптекарь древний, подбери,

Такие дай пилюли,

Чтоб декабри и январи

Перевернуть в июли.

И чтобы, как чума, дотла

Зараза раболепства

Здесь уничтожена была

Старинным книжным средством.

И чтоб не видел белый свет

Бацилл липучей лести,

И чтоб свели следы на нет

Жестокости и мести…

Толпа народа у дверей,

Толпа в самой аптеке,

И среди тысячи людей

Не видно человека,

Кому бы не было нужды

До разноцветных банок,

Что, молча выстроясь в ряды,

Играют роль приманок.

Когда-то пленен я был сразу

Средь выдумок, бредней и врак

Трагическим гордым рассказом

О рыцарской смерти в горах.

И звуки Роландова рога

В недетской, ночной тишине

Сквозь лес показали дорогу

И Карлу, и, может быть, мне.

Пришел я в ущелья такие,

Круты, и скользки, и узки,

Где молча погибли лихие

Рыцарские полки.

Я видел разбитый не в битве,

О камень разломанный меч —

Свидетель забытых событий,

Что вызвались горы стеречь.

И эти стальные осколки

Глаза мне слепили не раз,

В горах не тускнеет нисколько

О горьком бессилье рассказ.

И рог поднимал я Роландов,

Изъеденный ржавчиной рог.

Но темы той грозной баллады

Я в рог повторить не мог.

Не то я трубить не умею,

Не то в своей робкой тоске

Запеть эту песню не смею

С заржавленным рогом в руке.

Шагай, веселый нищий,

Природный пешеход,

С кладбища на кладбище

Вперед. Всегда вперед!

Изрыт копытами песок,

Звенит забрал оправа,

И слабых защищает Бог

По рыцарскому праву.

А на балконе ты стоишь,

Девчонка в платье белом,

Лениво в сторону глядишь,

Как будто нет и дела

До свежей крови на песке,

До человечьих стонов.

И шарф, висящий на руке,

Спускается с балкона.

Разрублен мой толедский шлем,

Мое лицо открыто.

И, залит кровью, слеп и нем,

Валюсь я под копыта.

И давит грудь мое копье,

Проламывая латы.

И вижу я лицо твое,

Лицо жены солдата.

Как черный ястреб на снегу,

Нахмуренные брови

И синеву безмолвных губ,

Закушенных до крови.

И бледность вижу я твою,

Горящих глаз вниманье.

Шатаясь, на ноги встаю

И прихожу в сознанье.

Тяжел мой меч, и сталь крепка,

Дамасская работа.

И тяжела моя рука

Вчерашнего илота.

Холодным делается зной

Полуденного жара,

Остужен мертвой тишиной

Последнего удара.

Герольд садится на коня

Удар прославить меткий,

А ты не смотришь на меня

И шепчешься с соседкой.

Я кровь со лба сотру рукой,

Иду, бледнее мела,

И поднимаюсь на балкон —

Встаю пред платьем белым.

Ты шарф узорный разорвешь

И раны перевяжешь.

И взглянешь мне в глаза и все ж

Ни слова мне не скажешь.

Я бился для тебя одной,

И по старинной моде

Я назову тебя женой

При всем честном народе.

Квадратное небо и звезды без счета.

Давно бы на дно провалилось оно,

И лишь переплеты железных решеток

Его не пускают в окно.

Весь мир на цепи.

Он сюда не прорвется

К свободе, что жадно грызет сухари,

И ждет, пока ей в этом черном колодце

Назначат свиданье цари.

В этой стылой земле, в этой каменной яме

Я дыханье зимы сторожу.

Я лежу, как мертвец, неестественно прямо

И покоем своим дорожу.

Нависают серебряной тяжестью ветви,

И метелит метель на беду.

Я в глубоком снегу, в позабытом секрете.

И не смены, а смерти я жду.

Воспоминания свободы

Всегда тревожны и темны.

В них дышат ветры непогоды,

И душат их дурные сны.

Избавлен от душевной боли,

От гнета были сохранен

Кто не свободу знал, а волю

Еще с ребяческих времен.

Она дана любому в детстве,

Она теряется потом

В сыновних спорах о наследстве,

В угрозах местью и судом.

Я пил за счастье капитанов,

Я пил за выигравших бой.

Я пил за верность и обманы,

Я тост приветствовал любой.

Но для себя, еще не пьяный,

Я молча выпил за любовь.

Я молча пил за ожиданье

Людей, затерянных в лесах,

За безнадежные рыданья,

За веру только в чудеса!

За всемогущество страданья,

За снег, осевший в волосах.

Я молча пил за почтальонов,

Сопротивлявшихся пурге,

Огнем мороза опаленных,

Тонувших в ледяной шуге,

Таща для верных и влюбленных

Надежды в кожаном мешке.

Как стая птиц взлетят конверты,

Вытряхиваемые из мешка,

Перебираемые ветром,

Кричащие издалека,

Что мы не сироты на свете,

Что в мире есть еще тоска.

Нечеловеческие дозы

Таинственных сердечных средств

Полны поэзии и прозы,

А тем, кто может угореть,

Спасительны, как чистый воздух,

Рассеивающий бред.

Они не фраза и не поза,

Они наука мудрецам,

И их взволнованные слезы —

Вода живая мертвецам.

И пусть все это только грезы,

Мы верим грезам до конца.

Робинзоновой походкой

Обходя забытый дом,

Мы втроем нашли находку —

Одинокий рваный том.

Мы друзьями прежде были,

Согласились мы на том,

Что добычу рассудили

Соломоновым судом.

Предисловье на цигарки.

Первый счастлив был вполне

Неожиданным подарком,

Что приснится лишь во сне.

Из страничек послесловья

Карты выклеил второй.

Пусть на доброе здоровье

Занимается игрой.

Третья часть от книги этой —

Драгоценные куски,

Позабытого поэта

Вдохновенные стихи.

Я своей доволен частью

И премудрым горд судом…

Это было просто счастье —

Заглянуть в забытый дом.

Платочек, меченный тобою,

Сентиментальный твой платок

Украшен строчкой голубою,

Чтобы нежнее быть я мог.

Твоей рукой конвертом сложен,

И складки целы до сих пор,

Он на письмо твое похожий,

На откровенный разговор.

Я наложу платок на рану,

Остановлю батистом кровь.

И рану свежую затянет

Твоя целебная любовь.

Он бережет прикосновенья

Твоей любви, твоей руки.

Зовет меня на дерзновенья

И подвигает на стихи.

Лезет в голову чушь такая,

От которой отбиться мне

Можно только, пожалуй, стихами

Или все утопить в вине.

Будто нет для меня расстояний

И живу я без меры длины,

Будто худшим из злодеяний

Было то, что наполнило сны.

Будто ты поневоле близко

И тепло твоего плеча

Под ладонью взорвется, как выстрел,

Злое сердце мое горяча.

Будто времени нет — и, слетая

Точно птица ко мне с облаков,

Ты по-прежнему молодая

Вдохновительница стихов.

Это все суета — миражи,

Это — жить чтобы было больней.

Это бред нашей ямы овражьей,

Раскалившейся на луне.

На склоне гор, на склоне лет

Я выбил в камне твой портрет.

Кирка и обух топора

Надежней хрупкого пера.

В страну морозов и мужчин

И преждевременных морщин

Я вызвал женские черты

Со всем отчаяньем тщеты.

Скалу с твоею головой

Я вправил в перстень снеговой,

И, чтоб не мучила тоска,

Я спрятал перстень в облака.

Я песне в день рождения

Ее в душе моей

Дарю стихотворение —

Обломок трудных дней.

Дарю с одним условьем,

Что, как бы ни вольна,

Ни слез, ни нездоровья

Не спрятала б она.

По-честному не стоит

И думать ей о том,

Что все пережитое

Покроется быльем.

Небеса над бульваром Смоленским

Покрывали такую Москву,

Что от века была деревенской,

И притом напоказ, наяву.

Та, что верила снам и приметам

И теперь убедилась сама:

Нас несчастье не сжило со света,

Не свело, не столкнуло с ума.

Сколько писем к тебе разорвано!

Сколько пролито на пол чернил!

Повстречался с тоскою черною

И дорогу ей уступил.

Ты, хранительница древностей,

Милый сторож моей судьбы,

Я пишу это все для верности,

А совсем не для похвальбы.

Мостовая моя торцовая,

Воровские мои места.

Чем лицо твое облицовано,

Неумытая красота?

Где тут спрятаны слезы стрелецкие,

Где тут Разина голова?

Мостовая моя недетская,

Облицованная Москва.

И прохожих плевки и пощечины

Водяной дробленой струей

Смоют дворники, озабоченно

Наблюдающие за Москвой.

Я, как мольеровский герой,

Как лекарь поневоле,

И самого себя порой

Избавлю ли от боли.

О, если б память умерла,

А весь ума остаток,

Как мусор, сжег бы я дотла

И мозг привел в порядок.

Я спал бы ночью, ел бы днем

И жил бы без оглядки,

И в белом сумраке ночном

Не зажигал лампадки.

А то подносят мне вино

Лечить от огорченья,

Как будто в том его одно

Полезное значенье.

Ради Бога, этим летом

В окна, память, не стучи,

Не маши рукой приветы.

А пришла, так помолчи.

И притом, почем ты знаешь,

Память глупая моя,

Чем волнуюсь, чем страдаю,

Чем болею нынче я?

Проноси скорее мимо,

Убирай навеки с глаз

И альбом с видами Крыма,

И погибельный Кавказ.

Злые призраки столицы

В дымном сумраке развей,

Скрой томительные лица

Подозрительных друзей.

Открывай свои шкатулки,

Покажи одно лицо,

В самом чистом переулке

Покажи одно крыльцо.

Хочешь, память, отступного,

Только с глаз уйди скорей,

Чтобы к самому больному

Не открыла ты дверей.

Как ткань сожженная, я сохраняю

Рисунок свой и внешний лоск,

Живу с людьми и чести не роняю

И берегу свой иссушенный мозг.

Все, что казалось вам великолепьем,

Давно огонь до нитки пережег.

Дотронься до меня — и я рассыплюсь в пепел,

В бесформенный, аморфный порошок.

Я нынче вновь в исповедальне,

Я в келье каменной стою

В моем пути, в дороге дальней

На полпути — почти в раю.

Ошибкой, а не по привычке

Я принял горные ключи

За всемогущие отмычки,

Их от ключей не отличил.

Дорогой трудной, незнакомой

Я в дом стихов вошел в ночи.

Так тихо было в мертвом доме,

Темно — ни лампы, ни свечи.

Я положил на стол тетрадку

И молча вышел за порог.

Я в дом стихов входил украдкой

И сделать иначе не мог.

Я подожду, пока хлеб-солью

Меня не встретят города,

И со своей душевной болью

Я в города войду тогда.

Вот он лежит, поджавши лапы,

В своей немытой конуре,

Ему щекочет ноздри запах

Следов неведомых зверей.

Его собачьи дерзновенья

Умерит цепь, умерит страх,

А запах держится мгновенье

В его резиновых ноздрях.

Еще когда он был моложе,

Он заучил десяток слов,

Их понимать отлично может

И слушать каждого готов.

А говорить ему не надо,

И объясняться он привык

То пантомимою, то взглядом,

И ни к чему ему язык.

Пожалуй, только лишь для лая,

Сигнала для ночных тревог,

Чтобы никто к воротам рая

Во тьме приблизиться не мог.

Ею зубастая улыбка

Не нарушает тишины.

Он подвывает только скрипке,

И то в присутствии луны.

Он дорожит собачьей службой

И лает, лает что есть сил,

Что вовсе было бы не нужно,

Когда б он человеком был.

Стой! Вращенью земли навстречу

Телеграмма моя идет.

И тебе в тот же час, в ют же вечер

Почтальон ее принесет.

Поведи помутившимся взглядом,

Может быть, я за дверью стою

И живу где-то в городе, рядом,

А не там, у земли на краю.

Позабудь про слова Галилея,

От безумной надежды сгори

И, таежного снега белее,

Зазвеневшую дверь отвори.

Синей дали, милой дали

Отступает полукруг,

Где бы счастье ни поймали —

Вырывается из рук.

И звенящие вокзалы,

И глухой аэродром —

Все равно в них толку мало,

Если счастье бросит дом.

Мы за этим счастьем беглым

Пробираемся тайком,

Не верхом, не на телегах.

По-старинному — пешком.

И на лицах пешеходов

Пузырится злой загар,

Их весенняя погода

Обжигает, как пурга.

Я жаловался дереву,

Бревенчатой стене,

И дерева доверие

Знакомо было мне.

С ним вместе много плакано,

Переговорено,

Нам объясняться знаками

И взглядами дано.

В дому кирпичном, каменном

Я б слова не сказал,

Годами бы, веками бы

Терпел бы и молчал.

Вечер. Яблоки литые

Освещают черный сад,

Точно серьги золотые,

На ветвях они висят.

Час стремительного танца

Листьев в вихрях ветровых,

Золоченого багрянца

Неба, озера, травы.

И чертят тревожно птицы

Над гнездом за кругом круг,

То ли в дом им возвратиться,

То ли тронуться на юг.

Медленно темнеют ночи,

Еще полные тепла.

Лето больше ждать не хочет,

Но и осень не пришла.

Есть состоянье истощенья,

Где незаметен переход

От неподвижности к движенью

И — что странней — наоборот.

Все дело здесь такого рода,

Как вы легко понять могли:

Дождем крапленная колода

Ва-банк играющей земли.

Где грош и то поставлен на кон,

Ведь вся земная красота

Не признает бумажных знаков

И кровь меняет на металл.

Свой рубль, волшебный, неразменный,

Я бросил в эту же игру,

Чтоб заползти вполне нетленным

В любую снежную нору.

Старинной каменной скульптурой

Лес окружен со всех сторон.

В деревьев голых арматуру

Прольется воздух как бетон.

За тучу, прямо в поднебесье,

Зацепит месяца багор,

И все застынет в дикой смеси

Земли и неба, туч и гор.

И мы глядим на ту картину,

Пока глаза не заболят.

Она нам кажется рутиной,

Рутиной сказок и баллад.

Все так. Но не об этом речь,

Что больно навзничь в камни лечь.

Ведь успокоится любой

Сближеньем с далью голубой.

Но, прячась за моей спиной,

Лежит и дышит шар земной,

Наивно веря целый день

В мою спасительную тень.

Как будто все его грехи

Я мог бы выплакать в стихи

И исповедался бы сам

Самолюбивым небесам.

Он знает хорошо, что я —

Не только искренность моя.

Слова чужие, как свои,

Я повторяю в забытьи.

Он знает, что не так, как с ним, —

Мы проще с небом говорим…