ЛИЧНО И ДОВЕРИТЕЛЬНО

Онлайн чтение книги Собрание сочинений. Том 3
ЛИЧНО И ДОВЕРИТЕЛЬНО

* * *


Я, как Ной, над морской волною

Голубей кидаю вперед,

И пустынною белой страною

Начинается их полет.

Но опутаны сетью снега

Ослабевшие крылья птиц,

Леденеют борта ковчега

У последних моих границ.

Нет путей кораблю обратно,

Он закован навек во льду,

Сквозь метель к моему Арарату,

Задыхаясь, по льду иду.

* * *


Бог был еще ребенком, и украдкой

От взрослых Он выдумывал тайгу:

Он рисовал ее в своей тетрадке,

Чертил пером деревья на снегу,

Он в разные цвета раскрашивал туманы,

Весь мир был полон ясной чистоты,

Он знать не знал, что есть другие страны,

Где этих красок может не хватить.

Он так немного вылепил предметов:

Три дерева, скалу и несколько пичуг.

Река и горные непрочные рассветы —

Изделье тех же неумелых рук.

Уже не здесь, уже как мастер взрослый,

Он листья вырезал, Он камни обтесал,

Он виноградные везде развесил гроздья,

И лучших птиц Он поселил в леса.

И, надоевшее таежное творенье

Небрежно снегом закидав,

Ушел варить лимонное варенье

В приморских расписных садах.

Он был жесток, как все жестоки дети:

Нам жить велел на этом детском свете.

* * *[19]Написано на ручье Дусканья в 1950 году. Это стихотворение энергично переделывалось мной в 1954 году, но как всегда из переделки ничего не вышло. Удержано на грани полного разрушения. Еще бы шаг, еще бы один вариант, и я бы потерял к стихотворению всякий интерес. В печатаемом варианте считаю это стихотворение — одним из лучших тех лет. Опубликовано в журнале «Юность», в самой моей значительной журнальной публикации.


Живого сердца голос властный

Мне повторяет сотый раз,

Что я живу не понапрасну,

Когда пытаюсь жить для вас.

Я, как пчела у Метерлинка,

Как пресловутая пчела,

Которой вовсе не в новинку

Людские скорбные дела.

Я до рассвета собираю,

Коплю по капле слезный мед,

И пытке той конца не знаю,

И не отбиться от хлопот.

И чем согласней, чем тревожней

К бумаге просятся слова,

Тем я живу неосторожней

И горячее голова.

ПТИЦЕЛОВ[20]Написано в поселке Туркмен Калининской области в 1954 году. Это было время, когда я писал беспрерывно, каждую свободную минуту, и думал, что этот поток никогда не иссякнет. Попытка выразить в такой сложной форме мое тогдашнее душевное состояние, ибо жизнь хранила немало ловушек, и эти ловушки надо было, во-первых, угадать, почувствовать, предвидеть, во-вторых, избежать, а в-третьих, воспеть, определить в стихи. «Птицелов» — важная страница моего поэтического дневника. Входит в «Колымские тетради».


Согнулась западня

Под тяжестью синицы,

И вся ее родня

Кричит и суетится.

И падает затвор

Нехитрого снаряда,

А я стою, как вор,

И не спускаю взгляда

С испуганных пичуг

И, вне себя от счастья,

Разламываю вдруг

Ловушку ту на части.

И в мертвой тишине,

В моем немом волненье,

Я жду, когда ко мне

Приблизятся виденья.

Как будто Васнецов

Забрел в мои болота,

Где много мертвецов

И сказке есть работа.

Где терем-теремок —

Пожалуй, по созвучью —

Назвал тюрьмою Бог,

А не несчастный случай.

Где в заводях озер

Зеленых глаз Алены

Тону я до сих пор —

Охотник и влюбленный.

Где, стоя за спиной

Царевича Ивана,

Объеду шар земной

Без карты и без плана.

Уносит серый волк

К такой стране нездешней,

Где жизнь — не только долг,

Но также и надежда.

В морщинах скрыта грусть,

Но я не беспокоюсь.

Я солнцем оботрусь,

Когда росой умоюсь…

* * *


Замлела в наступившем штиле

Вся в белых рубчиках вода,

Как будто жизнь остановили

На синем море навсегда.

Быть может, это пароходы,

Как паровые утюги,

Разгладили морские воды

В гладильне матушки-тайги,

Чтоб на полночной гофрировке,

Средь мелких складок волновых,

Рыбачьей лодке дать сноровку

Держаться до сих пор в живых.

Перетерпевшая все шквалы,

Вчерашний грохот штормовой,

Девятым вымытая валом,

Она живой плывет домой.

Плывет на некий берег дальний,

Еще невидимый пока,

Ища в ночи причалов скальных

И заезжая в облака.

ПОХОРОНЫ


Под Новый год я выбрал дом,

Чтоб умереть без слез.

И дверь, оклеенную льдом,

Приотворил мороз.

И в дом ворвался белый пар

И пробежал к стене,

Улегся где-то возле нар

И лижет ноги мне.

Лохматый пудель, адский дух,

Он изменяет цвет;

Он бел, как лебединый пух,

Как новогодний дед.

В подсвечнике из кирпича,

У ночи на краю,

В углу оплывшая свеча

Качала тень мою.

И всем казалось — я живой,

Я буду есть и пить,

Я так качаю головой,

Что собираюсь жить.

Сказали утром наконец,

Промерзший хлеб деля:

Быть может, — он такой мертвец,

Что не возьмет земля!

Вбивают в камни аммонал,

Могилу рыть пора.

И содрогается запал

Бикфордова шнура.

И без одежды, без белья,

Костлявый и нагой,

Ложусь в могилу эту я,

Поскольку нет другой.

Не горсть земли, а горсть камней

Летит в мое лицо.

Больных ночей, тревожных дней

Смыкается кольцо.

* * *


Здесь первым искренним стихом

Я разжигал костер,

И пепел от людей тайком

В ладонях я растер.

Но, отогревшись, я не мог

Припомнить этих жарких строк.

И если снова тяжела

Рука колючих вьюг,

И если мертвый холод зла

Опять стоит вокруг,

Я снова — в новую пургу —

Костер стихами разожгу.

* * *


К так называемой победе,

Назло медведю и лисе,

Проеду на велосипеде

Вдоль по обочинам шоссе.

И вот земли-стенографистки

Рассказ на глине и песке:

Ее предсмертная записка,

Забытая невдалеке,

Зарытая в дорожных ямах,

В геологических шурфах.

Все, что не высказалось прямо,

Закоченело на губах…

Но кто прочтет иероглифы,

Какой придет Шамполион,

Чтоб разгадать глухие мифы, —

Услышать человечий стон.

ГОРА


В сияющем известняке,

В граните черно-буром,

Гора спускается к реке,

Зажав подснежники в руке,

Навстречу людям хмурым.

Остановившись над ключом,

Как и во время оно,

Она не грезит нипочем

Ни силикатным кирпичом,

Ни железобетоном.

* * *


Он сменит без людей, без книг,

Одной природе веря,

Свой человеческий язык

На междометья зверя.

Руками выроет ночлег

В хрустящих листьях шалых

Тот одичалый человек,

Интеллигент бывалый.

И выступающим ребром

Натягивая кожу,

Различья меж добром и злом

Определить не может.

Но вдруг, умывшись на заре

Водою ключевою,

Поднимет очи он горе

И, точно волк, завоет…

ЕЩЕ ИЮЛЬ


Ты лжешь, что, запрокинув голову,

Я синий воздух жадно пью, —

Небес расплавленное олово

В июле в глотку льют мою,

Чтобы себя не выдал голосом,

Чтоб удивляться перестал,

Чтобы похожи были волосы

На этот льющийся металл.

* * *


Возможно ль этот тайный спор

Меня с самим собою

Простому сердцу вперекор —

Назвать моей судьбою?

Возможно ль подчиниться мне

Какой-то тяжкой силе,

Чтобы не изнутри — извне

Пришла и воскресила?

Или спасенье только есть

В мечтаниях бродяги,

В оберегаемых, как честь,

Клочках моей бумаги.

ИЮЛЬ[21]Написано в 1954 году в поселке Туркмен Калининской области. Напечатано впервые в первом цикле моих стихов, первой моей стихотворной публикации.


Все соловьи осоловели

И не рокочут ввечеру,

Они уж целых две недели

В плетеной нежатся постели

На охлаждающем ветру.

Колючим колосом усатым

Трясет раскормленный ячмень,

И день малиной ноздреватой,

Черносмородинным агатом

Синиц заманивает в тень.

Здесь сущий рай для птиц бездомных,

Для залетевших далеко,

Им от прохлады полутемной

В кустах, достаточно укромных,

Бывает на сердце легко.

И я шепчу стихи синицам,

Губами тихо шевеля,

И я разыгрываю в лицах,

В зверях, растениях и птицах,

Что сочинила мне земля.

Она к моей спине прижалась

И мне готова передать

Все, что в душе у ней осталось,

Всю нерастраченную малость —

Всю неземную благодать.

Жарой коробятся страницы,

Тетрадка валится из рук,

И в поле душно, как в больнице,

И на своих вязальных спицах

Плетет ловушку мне паук.

И мотыльки щекочут щеку,

Перебивая мой рассказ,

И на ветру скрипит осока,

И ястреба кружат высоко,

Меня не упуская с глаз.

ГРОЗА[22]Написано в 1954 году в поселке Туркмен. Входит в «Колымские тетради». Лучшая строфа — вторая. «Гроза» входила в цикл «Стихи о Севере» — напечатанные в журнале «Знамя».


Смешались облака и волны,

И мира вывернут испод,

По трещинам зубчатых молний

Разламывается небосвод.

По желтой глиняной корчаге

Гуляют грома кулаки,

Вода спускается в овраги,

Держась руками за пеньки.

Но, в сто плетей дубася тело

Пятнистой, как змея, реки,

Гроза так бережно-умело

Цветов расправит лепестки.

Все то, что было твердой почвой,

Вдруг уплывает из-под ног,

И все земное так непрочно,

И нет путей и нет дорог.

Пока прохожий куст лиловый

Не сунет руку сквозь забор,

И за плечо не остановит,

И не завяжет разговор.

И вот я — дома, у калитки,

И все несчастья далеки,

Когда я, вымокший до нитки,

Несу за пазухой стихи.

Гнездо стихов грозой разбито,

И желторотые птенцы

Пищат, познав крушенье быта,

Его начала и концы.

ТАЙГА[23]Написано в 1949 году на ключе Ду-сканья. Входит в «Колымские тетради». Впервые опубликовано журналом «Знамя» в самом первом моем стихотворном цикле. Стихотворение чуть многословно, как почти все с ключа Дуска-нья, но содержит в себе полную «модель», как теперь говорят, моих художественных принципов. Для публикации журнал «Знамя» привлекла новизна решения темы


Тайга молчальница от века

И рада быть глухонемой,

Она не любит человека

И не зовет его домой.

Ей благозвучней вопли сычьи,

Чем нарушающее сон

Крикливое косноязычье

Всех человеческих племен.

Но если голосом ребенка

Попросят помощи у ней,

Она тотчас бежит вдогонку

И будет матери нежней.

Она заманит чудесами,

Грозы покажет фейерверк

И птиц над черными лесами,

Шутя, подбрасывает вверх.

Раскрашенные безделушки

Цветов качает на лугу.

У ней и камни — погремушки…

Алмазы брошены в снегу.

А гам, смещая все масштабы,

Со здравым смыслом не в ладу,

Смущает взрослым душу, дабы

Потом не жечь ее в аду.

И в этих знаках, в этих жестах

Воинствующей немоты

Я вижу истинное место

Моей ребяческой мечты.

Тайга смещает все масштабы

И наши путает пути,

Хотя воистину могла бы

Сердечно к взрослым подойти.

И тот, кто, в сущности, не молод,

Кто, безусловно, не юнец,

Тот видит лишь гранит и холод,

Что достигает дна сердец.

И в снеговом однообразье

Гора проходит за горой.

Уж лучше б вымазала грязью,

Землей испачкала сырой.

А здесь лишь камень известковый

И снег небесной чистоты,

И мы горды такой обновой,

Таким подобием мечты.

СОСНЫ СРУБЛЕННЫЕ[24]Одно из главных, опорных стихотворений сборника. У меня много стихотворений о соснах, хотя сосен на Колыме почти нет. Дерево Колымы — лиственница даурская. Написано в 1953 году на Колыме. В сборнике «Огниво» дан неполный, урезанный текст по сравнению с журнальным. Но и журнальный текст неполон. Сейчас печатается истинный текст одного из главных моих стихотворений. «Сосны срубленные» — одно из самых характерных для моей поэтики.


Пахнут медом будущие бревна —

Бывшие деревья на земле,

Их в ряды укладывают ровно,

Подкатив к разрушенной скале.

Как бесславен этот промежуток,

Первая ступень небытия,

Когда жизни стало не до шуток,

Когда шкура ближе всех — своя.

В соснах мысли нет об увяданье,

Блещет светлой бронзою кора.

Тем страшнее было ожиданье

Первого удара топора.

Берегли от вора, от пожара,

От червей горбатых берегли —

Для того внезапного удара,

Мщенья перепуганной земли.

Дескать, ждет их славная дорога —

Лечь в закладке первого венца,

И терпеть придется им немного

На ролях простого мертвеца.

Чем живут в такой вот час смертельный

Эти сосны испокон веков?

Лишь мечтой быть мачтой корабельной,

Чтобы вновь коснуться облаков!

* * *[25]Написано в декабре 1953 года в поселке Туркмен Калининской области. Входит в цикл «Стихи к Пастернаку». Опубликовано впервые журналом «Юность» как первое стихотворение цикла «Поэту».


Он из окна своей квартиры

С такой же силой, как цветы,

Вдыхает затхлый воздух мира,

Удушье углекислоты.

Удушье крови, слез и пота,

Что день-деньской глотает он,

Ночной таинственной работой

Переплавляется в озон.

И, как источник кислорода,

Кустарник, чаща и трава,

Растут в ночи среди народа

Его целебные слова.

Он — вне времен. Он — вне сезона.

Он — как сосновый старый бор,

Готовый нас лечить озоном

С каких-то очень давних пор.

Нам все равно — листы ли, листья —

Как называется предмет,

Каким — не только для лингвистов —

Дышать осмелился поэт.

Не грамматические споры

Нас в эти горы завлекли —

Глубокое дыханье бора

Целительницы земли.

О ПЕСНЕ


Темное происхожденье

Наших песен и баллад —

Давнего грехопаденья

Неизбежный результат.

С тем же, кем была когда-то

Жизнь оплодотворена,

В этот властный миг расплаты

Как бы соединена.

Что доношено до срока,

До бессонниц января,

Что рождается в потоке

Слез и слов у фонаря

На коробке папиросной,

Подстеленной кое-как,

На листке, а то и просто

На газеты уголках,

То, что вовсе ждать не может,

Шага не дает шагнуть,

То, что лезет вон из кожи

И чего нельзя вернуть.

Ты отрежешь пуповину,

В темноте остановясь,

Станет легче вполовину —

Лишь порвется эта связь.

И, покончив с полубредом

Этих самых древних мук,

Втопчешь в снег клочки последа

И оглянешься вокруг…

………………………………

Много лет пройдет. И песне

Снова встретиться с тобой,

Может быть, нужней и лестней,

Чем наследнице любой.

Вот она идет по тропке,

Опустивши долу взгляд,

Неуверенно и робко

И со сверстницами в ряд.

Ты глядишь, не понимая,

Кто она в твоей судьбе,

Вся теперь как бы чужая,

Незнакомая тебе.

Где-то в давке, в книжной лавке

Разглядишь, в конце концов,

Бывшей золушки-чернавки

Позабытое лицо.

И по родинкам, приметам,

По разрезам губ и глаз

Ты узнаешь дочь поэта

В первый и последний раз.

* * *


Над трущобами Витима,

Над косматою землей,

Облаков зловещих мимо

Я лечу к себе домой.

И во чреве самолета,

Как Иона у кита,

Я прошу у шеф-пилота:

Ради Господа Христа,

Донеси меня до юга,

Невредимым донеси,

Пусть меня забудет вьюга

Хоть на месяц на Руси.

Я срисовывал бы чащи,

Только в них войдет гроза,

Солнцу б я как можно чаще

Попадался на глаза.

В посрамленье злой мороки,

В просветление ума,

Я б успел составить строки,

Что шептала мне зима.

Перед аэровокзалом

Горло сдавит тошнота:

Снова — пропасти, провалы,

Под ногами — пустота.

У меня сейчас воочью,

А не только между строк, —

Неустойчивую почву

Выбивают из-под ног.

Вижу, как, вращая крылья,

Самолетный вьется винт,

С давней раны, с давней боли

Мне разматывают бинт.

Открывая, обнажая,

Растревоженная вновь,

Чтоб могла рука чужая

Разодрать ту рану в кровь.

Там, в своей пурге-тумане,

Мне не стоило труда

Кровь любой подобной раны

Удержать кусками льда.

Я стою, не веря в лето,

И искать не знаю где

Медицинского совета,

Чтоб помочь моей беде.

Но твое рукопожатье

Так сердечно горячо;

Птицы ситцевого платья

Мне садятся на плечо.

И знакомое лекарство

Тихо капает из глаз —

Драгоценное знахарство,

Исцеляющее нас.

Вот я таю, как ледышка,

От проклятых этих слез,

Душу мне еще не слишком

Остудил земной мороз.

КОНЦЕРТ[26]Написано в 1956 году в Калининской области. Входит в «Колымские тетради». Опубликовано с сокращениями под назв. «Скрипка, как желтая птица…».


Скрипка, как желтая птица,

Поет на груди скрипача;

Ей хочется двигаться, биться,

Ворочаться у плеча.

Скрипач ее криков не слышит,

Немыми толчками смычка

Он скрипку все выше, все выше

Забрасывает в облака.

И в этой заоблачной выси

Естественный климат ее,

Ее ощущенья и мысли —

Земное ее бытие.

Но всякий, имеющий уши,

Да слышит отчаянья крик,

Который нам в уши обрушит

До слез побледневший старик.

Он — гения душеприказчик,

Вспотевший седой виртуоз,

Пандоры окованный ящик

Он в зал завороженный внес.

Он смело сундук открывает

Одним поворотом ключа,

Чтоб нас отогнали от рая

Видения скрипача.

Чтоб после небесной поездки

Вернуться на землю опять

И небу чужому в отместку

Заплакать и загоревать.

И мы, возвращаясь к земному,

Добравшись по старым следам

К родному знакомому дому,

Мы холод почувствуем там.

Мы чем-то высоким дышали.

Входили в заветную дверь…

Мы многое людям прощали,

Чего не прощаем теперь.

* * *


Мы гуляем средь торосов

В голубых лучах луны,

Все проклятые вопросы,

Говорят, разрешены.

Но луна, как пряник мятный,

Детский пряник ледяной,

Вдруг покатится обратно,

И — покончено с луной.

И, встревоженное чудом,

Сердце дрогнет у меня,

Я достану из-под спуда,

Из подполья злого дня,

Все, что плакало и пело,

Путевую жизни нить,

Что своим усталым телом

Я пытался заслонить

От чужих прикосновений,

От дурных тяжелых глаз,

Откровенных нападений

И двусмысленности фраз.

Наступает тихий вечер,

Звезды тают на снегу.

И породой человечьей

Я гордиться не могу.

* * *


Среди холодной тьмы

Мы — жертвы искупленья.

И мы — не только мы,

А капелек сцепленье.

Стакан поставь в туман,

Тянущийся по саду,

И капли на стакан

Тотчас, как дождь, осядут.

Стакан сберег тепло,

Ему родное снится,

И мутное стекло

Слезой засеребрится.

* * *


Я здесь живу, как муха, мучась,

Но кто бы мог разъединить

Вот эту тонкую, паучью,

Неразрываемую нить?

Я не вступаю в поединок

С тысячеруким пауком,

Я рву зубами паутину,

Стараясь вырваться тайком.

И, вполовину омертвелый,

Я вполовину трепещу,

Еще ищу живого дела,

Еще спасения ищу.

Быть может, палец человечий

Ту паутину разорвет,

Меня сомнет и искалечит

И все же на небо возьмет.

* * *


Кому-то нынче день погожий,

Кому — томящая жара,

А я, наверно, проморожен

Тайгой до самого нутра.

И мне все кажется, что лето

Напрасно силы бережет,

Напрасно раскаленным светом

Дотла всю землю не сожжет…

* * *[27]Стихотворение написано в 1954 году в поселке Туркмен. Входит в «Колымские тетради». Написано из-за последней строфы.


Клен и рослый и плечистый

В дрожи с головы до пят,

Перепуганные листья

До рассвета шелестят.

Их протягивает лето,

И холодный ветерок

Отрывает, как билеты,

И бросает на песок.

И по железнодорожной

Желтой насыпи крутой

Их сметает осторожно

В ямы с мутною водой.

Это — право пешехода

Разбираться, чье нужней,

Чье полезней — время года

Весен или осеней,

И похваливать погоду,

Размышляя не о ней.

* * *


Приходят с улиц, площадей,

Все глохнет, как в лесном загоне,

Ладони будто бы людей

Моей касаются ладони.

И мне, пожалуй, все равно,

Что тут — мечта и что — обманы,

Я вижу темное вино,

Уже разлитое в стаканы.

Я вижу женщины глаза,

Которых чище не бывает;

И непослушная слеза

Напрасно зренье застилает…

ПЕРСЕЙ И МУЗА


Она еще жива, Расея,

Опаснейшая из Горгон,

Заржавленным щитом Персея

Не этот облик отражен.

Химер, ничуть не виноватых,

Кентавров рубит сгоряча,

Он голову родного брата

Надел на острие меча.

В ушах героя шум победы,

Он пьяный мед, как воду, пьет,

И негритянка Андромеда

Лиловый подставляет рот…

Но дом Горгон находит Муза,

И — безоружная — войдет,

И поглядит в глаза Медузе,

Окаменеет — и умрет.

* * *


Я нынче с прежнею отвагой

Все глубже, глубже в темный лес

Иду. И прибавляю шагу,

Ища не знаний, но чудес.

И по тропе, глухой и личной,

Войду в такую тишину,

Где нынче всю породу птичью

Еще с утра клонит ко сну.

* * *


Затерянный в зеленом море,

К сосне привязанный, стою,

Как к мачте корабля, который

Причалит, может быть, в раю.

И хвои шум, как шум прибоя,

И штормы прячутся в лесу,

И я земли моей с собою

На небеса не унесу…

* * *


Сплетают ветви полукруг

Трепещущего свода.

Под тысячей зеленых рук

На четырехугольный луг

Ведет меня природа.

Иду — уже не в первый раз

Под триумфальной аркой.

А луг — пока хватает глаз —

Конвертом кажется сейчас,

Весь в разноцветных марках.

И каждый вылеплен цветок

В почтовом отделенье.

И до востребования мог

Писать мне письма только Бог

Без всякого стесненья.

* * *


Вечерней высью голубою

До дна пропитана река.

Клочками порванных обоев

Свисают с неба облака.

И в опустевшую квартиру

По тропке горной я вхожу

И в первый раз согласье мира

С моей душою нахожу.

* * *


В мозгу всю ночь трепещут строки,

И вырываются из сна

Признанья, жалобы, намеки,

Деревья, листья и луна.

И песне миг до появленья,

И кажется, теперь она

Одним физическим движеньем

Рукою будет рождена.

Казалось, мускулами кисти,

Предплечья, локтя и плеча

Я удержал бы всплески листьев

И трепет лунного луча.

Но, спугнутые светом спички,

Слова шарахаются прочь,

Звериным верные привычкам,

Предпочитают мрак и ночь.

И песня, снившаяся ночью,

Как бы я небо ни просил,

Со мною встретиться воочью

Не может, не имеет сил.

* * *


Потухнут свечи восковые

В еще не сломанных церквах,

Когда я в них войду впервые

Со смертной пеной на губах.

Меня несут, как плащаницу,

Как легкий шелковый ковер.

И от врачей и от больницы

Я отвращу свой мутный взор.

И тихо я дышу на ладан,

Едва колебля дым кадил.

И больше думать мне не надо

О всемогуществе могил.

* * *


Я видел все: песок и снег,

Пургу и зной.

Что может вынесть человек —

Все пережито мной.

И кости мне ломал приклад,

Чужой сапог.

И я побился об заклад,

Что не поможет Бог.

Ведь Богу, Богу-то зачем

Галерный раб?

И не помочь ему ничем,

Он истощен и слаб.

Я проиграл свое пари,

Рискуя головой.

Сегодня — что ни говори,

Я с вами — и живой.

* * *


Ушло почтовой бандеролью,

С каким-то траурным клеймом

Все то, что было острой болью

И не бывало вовсе сном.

Скорей бессонницей, пожалуй,

Или рискованной игрой,

Затеянной метелью шалой

Земною зимнею порой.

Со мною, все еще мальчишкой,

Еще витавшим в облаках,

Ушло все то, что было слишком

И не удержано в руках,

Что было вырванной страницей

Из сердца, что меня потом

Чуть не направило в больницу,

В ближайший сумасшедший дом.

Все малолетнее, родное

И так тревожен дальний путь,

Что сердце вздрагивает, ноет

И до утра не даст уснуть.

* * *


Кто домик наш, подруга,

Назвал пустой мечтой,

Обвел Полярным кругом,

Магической чертой?

Кто дверь в него, подруга,

Заколотил крестом,

Завеял дымной вьюгой

В урочище пустом?

И хохотало эхо

Среди немых лесов,

Как радиопомеха

Для наших голосов.

Какое же страданье

Готовят нам за то,

Что, людям в назиданье,

Доверием свиданья

Мы стерли быль в ничто?

НОЧНАЯ ПЕСНЯ


Бродят ночью волчьей стаей,

К сердцу крадутся слова

Вой звериный нарастает,

Тяжелеет голова.

Я запомнил их привычку

Подчинения огню

Я возьму, бывало, спичку,

Их от сердца отгоню.

Изловлю в капкан бумажный

И при свете, при огне

Я сдеру с них шкуру даже

И распялю на стене.

Но, едва глаза закрою

И залягу в темноту,

Вновь разбужен волчьим воем,

И опять невмоготу.

И не будет мне покоя

Ни во сне, ни наяву

Оттого, что этим воем,

Волчьим воем — я живу.

* * *


Я мальчиком умру,

И, верно, очень скоро.

На ангельском пиру

Я слышал разговоры,

Что, дескать, на земле

Таким не будет места.

Напрасно столько лет

Их молча ждут невесты.

От этих женихов

Невестам мало проку,

Дорогою стихов

Они зайдут далеко.

Им взрослыми не стать,

Не выучиться жизни

Их детская мечта

Не обретет отчизны

* * *


Не успокоит, не согреет,

Не утишит обид и бед

Зари, смешавшейся с кипреем,

Малиновый тяжелый цвет.

О, потерпи еще немного,

Слезой стеклянною блесни,

Слабеющие руки Бога

Над горизонтом подними,

Чтоб, каменея в двоеперстном

Благословляющем кресте,

Он был, как твой двойник и сверстник,

В рожденье, жизни и мечте…

* * *


Вся даль весенняя бродила,

По всей земле искала брод.

Деревья терла пенным мылом

И их несла в водоворот.

Исторгнутые смертной мукой,

Прощанья слышались слова.

И корни, как чудовищ руки,

Тянули к небу дерева.

Рыданья, хрипы, междометья

Средь воя, шума, суеты,

Когда их вездесущий ветер

Сбивал по-своему в плоты.

Тащил вперед на перекаты,

И рвал одежду им в клочки,

И гнал, как гонят в бой солдата,

Вниз по течению, в толчки.

И, черной ошалелой массой

Наваливаясь на скалу,

Они с рычаньем несогласным

Ныряли в утреннюю мглу.

* * *[28]Написано в 1949 году на Колыме, на ключе Дусканья. Это — самое колымское мое стихотворение. Я помню, где оно писалось в ноябре сорок девятого года на замерзшем ключе Дусканья. Я шел по зимнему льду — а до больницы, где я работал, было километров пятнадцать. Помню скалу, полынью, от которой валил белый пар, и как я едва отогрел руки, чтобы нацарапать на клочке бумаги, стирая выступивший иней, это самое стихотворение.


Он пальцы замерзшие греет,

В ладонь торопливо дыша;

Становится все быстрее

Походка карандаша.

И вот, деревянные ноги

Двигая, как манекен,

По снегу, не помня дороги,

Выходит на берег к реке,

Идет к полынье, где теченье

Ускорили родники,

Он хочет постигнуть значенье

Дыхания зимней реки.

И хриплым, отрывистым смехом

Приветствует силу свою.

Ему и мороз не помеха,

Морозы бывают в раю.

* * *


Белое небо. Белые снега.

Ходит по ущельям девочка-пурга.

Босая, оступается, камни шевеля,

Под ее ногами горбится земля.

Девочка-растрепа, красавица моя,

Ты — моя родина, ты — моя семья.

Лесами ты проходишь — и гнутся леса,

На небо ты глядишь — и дрожат небеса,

Долго ль заблудиться мне в белых камнях,

Возьми меня за руку и выведи меня

На тихие, зеленые, теплые луга,

Девочка-растрепа, красавица пурга!

* * *


В болотах стелются туманы,

И сердце бьется все сильней,

И знаки ночи долгожданной

Все громогласней, все видней.

Мне все дневные проволочки

Так очевидно нелегки.

Я кое-как дойду до точки,

До красной, стало быть, строки.

Меняют вещи цвет и форму,

И в новой сущности своей

Они не так уже бесспорны,

Как в свете слишком ярких дней.

Ведь одиночества отрада

Не ощущенье мертвеца,

Оно — моя Робинзонада

Без милосердного конца.

Так после кораблекрушенья,

С самим собой наедине

Находят счастье и решенье

Во всем довериться волне.

Но, вспоминая ежечасно

Свой каменистый путь земной,

Роптавший в горести напрасно

Не соглашается со мной.

* * *


Сломав и смяв цветы

Своим тяжелым телом,

В лесу свалился ты

Таким осиротелым,

Что некий грозный зверь

Открыл свою берлогу

И каменную дверь

Приотвалил немного.

Но что тебе зверья

Наивные угрозы,

Ему — печаль твоя,

Твои скупые слезы?

Вы явно — в двух мирах,

И каждый — сам собою.

Не волен рабий страх

Сегодня над тобою…

* * *


Как будто маятник огромный

Раскачивается вода.

Но скал моих — сухих и темных —

Не достигает никогда.

Давно изучены границы

Морских угроз, морских страстей,

И волн горбатых вереницы

Пугать способны лишь детей.

Валы, как тигры в зоосаде,

Летят прыжком на парапет.

И вниз срываются в досаде,

И оставляют пенный след.

И луч, как нож, с кормы баркаса

Разрежет небо пополам.

И тучи, точно туши мяса,

По всем навалены углам.

И берега закатом тусклым

Не обозначены еще.

И труп какого-то моллюска

Багровым светом освещен…

* * *


Ты упадешь на снег в метель,

Как на пуховую постель,

Взметенную погромом.

И ты заплачешь обо мне,

Отворотясь лицом к стене

Бревенчатого дома.

И ты не слышишь — я зову,

Я, как в лесу, кричу «ау»,

Охрипший и усталый.

Сжимаю, бурей окружен,

В застывших пальцах медальон

Из белого металла.

Так много в жизни было зла,

Что нам дорога тяжела

И нет пути друг к другу.

И если после стольких вьюг

Заговорит над нами юг —

Мы не поверим югу.

* * *


Мне б только выболеть немножко,

Суметь довериться врачам.

Лекарством, как ребенка, с ложки

Меня поили б по ночам.

Но разве был событьем частным

Тот фантастический рассказ,

Что между двух припадков астмы

Припоминается сейчас,

Когда я стиснут был в ущелье

Камнями, небом и ручьем,

Не помышляя о прощенье

И снисхождении ничьем…

* * *


Нет, не для нас, не в нашей моде

Писалось мира бытие,

И расточительность природы,

И пышность грубая ее.

И не раченьем садовода,

Избытком силы мир живет,

Любую пользуя погоду,

Какую вынес небосвод.

Мир не вмещается в картины,

Но, на полотна не просясь,

С любым из нас на миг единый

Провозгласить хотел бы связь.

Зачем роса порою ранней

На неподвижном лепестке

Висит слезой, зовя в бескрайней

Такой мучительной тоске…

* * *


Всюду мох, сухой, как порох,

Хрупкий ягелевый мох,

И конические горы

Вулканических эпох.

Здесь на зов весны несмелой

Откликаются едва

И гранит позеленелый,

И зеленая трава.

Но рога свои олени

Смело сбрасывают в снег.

Исчезают сны и тени,

И добреет человек.

* * *


Я на этой самой тропке

Подбирал когда-то робко

Бедные слова.

Я сгибал больное тело,

Чтоб в ушах зашелестела

Сонная трава.

Ныне я сквозь лес багровый,

Опалив ресницы, брови,

Проскачу верхом.

Ведь, выходит, ты недаром

Угрожала мне пожаром,

Красным петухом.

Бьется, льется дождь горящий,

И кричит от боли чаща,

И кипит река.

Камни докрасна нагреты.

Не попасть домой к рассвету

Без проводника…

ОТТЕПЕЛЬ


Деревьям время пробудиться,

Смахнуть слезинку и запеть,

Воды по капельке напиться

И завтра же зазеленеть.

Сырые запахи гашенья

Так мимолетны, так легки.

Березам тленье, и растленье,

И все на свете пустяки.

Едва ли черные березы

Свою оплакивают честь.

Ведь капли, как людские слезы,

Морозом осушают здесь.

И будто целый сад, с досады

На запоздавшую весну,

Не хочет становиться садом

И возвращается ко сну.

Своим внезапным пробужденьем

Он, как ребенок, устрашен.

Он весь — во мгле, он весь — в сомненье,

И зеленеть не хочет он.

* * *


Пережидаем дождь

В тепле чужого дома.

Ложится навзничь рожь,

Боясь ударов грома.

И барабанит град

Крупней любой картечи

И может, говорят,

Нам приносить увечья.

А небу все равно,

Что будет нынче с нами.

И тополь бьет в окно

Намокшими ветвями.

Летят из всех щелей

Обрывы конопатки.

Мигает все быстрей

Зажженная лампадка…

ЛУЧ


Будто кистью маховою

Пробежав по облакам,

Красит киноварью хвою

И в окошко лезет к нам.

И, прорезав занавески,

Он уходит в зеркала,

И назад отброшен резко

Тайной силою стекла.

Он с геранью и с морковью

Натюрморта заодно.

Он в глаза мне брызжет кровью,

Не дает смотреть в окно.

В ПЯТНАДЦАТЬ ЛЕТ


Хожу, вздыхаю тяжко,

На сердце нелегко.

Я дергаю ромашку

За белое ушко.

Присловья и страданья

Неистребимый ход,

Старинного гаданья

С ума сводящий счет.

С общипанным букетом

Я двери отворю.

Сейчас, сейчас об этом

Я с ней заговорю.

И Лида сморщит брови,

Кивая на букет,

И назовет любовью

Мальчишеский мой бред.

РЕКВИЕМ


Ты похоронена без гроба

В песке, в холщовой простыне.

Так хоронили в катакомбах

Тогда — у времени на дне.

И в среднеазиатских, диких

Песках, сосущих арыки,

Ты тем была равновелика,

Кто нес под землю огоньки

Своей неистребимой веры

В такие будущие дни,

Где нет «эпохи», нету «эры»

И что не мастера ли Мстеры

Когда-то поняли одни.

Куда теперь уйти и деться,

Куда мне преклонить главу,

В каком дожить мне жизнь соседстве

И с кем загрезить наяву?

Ты слепла в черных лабиринтах

Моей безвыходной земли,

Какие ж сказочные ритмы

Тебя к спасению вели,

Что в этой музыке душевной

Ты проявила на свету

Такой простой и совершенной

Твою седую красоту.

Доколе, Боже мой, доколе,

Предав все лучшее тщете,

Нам ставить памятники боли

И распинаться на кресте?

Опять граненым адамантом

Заколешь крепко кружева,

Опять прославишься талантом,

Простым талантом — быть жива,

Чтоб делать всех людей живыми,

Чтоб делать всех людей — людьми,

Чтобы всю жизнь браниться с ними

И хлопать в ярости дверьми.

А может быть, твоею смертью

В бегах, от дома вдалеке,

Вся жизнь нам говорит: не верьте,

Что очутились в тупике.

Что всеми мелочами быта

Не будет подвиг затемнен,

Что этот был тобой испытан

И самовластно побежден.

И этот подвиг незаметный,

Великий материнский долг

Как подчеркну чертой отметкой,

Когда еще «не втолкан толк».

Когда догадкою Толстого

Весь мир еще не одарен,

Когда любовь, как Божье слово,

Зашелестит со всех сторон,

Неся отнюдь не всепрощенье,

А только ненависти зло,

Когда души моей смятенье

Растеньем тянется в тепло,

Когда, заверчен и закручен

За солнцем, светом и теплом,

Я вижу в боли только случай

И средство для борьбы со злом.

Тогда твоим последним шагом

Куда-то вверх, куда-то вдаль

Оставишь на моей бумаге

Неизгладимую печаль.

* * *


Густеет темный воздух,

И видно в вышине,

Как проступают звезды

На синем полотне.

Походною палаткой

Натягивают ночь.

Пилюли и облатки

Не могут мне помочь.

И я один на свете,

Седеет голова.

И брошены на ветер

Бумажные слова…

* * *


Стучался я в калитку,

Просился в райский сад

Бесплодная попытка —

Вернулся я назад.

Там горькая услада,

Секрет моей беды.

Мальчишеского сада

Незрелые плоды.

Казалось мне, что руку

Довольно протянуть,

Исчезнет моя мука

За несколько минут.

Их вкус живет доселе

В моем иссохшем рту.

И к той же самой цели

Я взрослым подойду.

И яблоки литые

К моим ногам летят,

Как солнца золотые,

И озаряют сад.

Лирично то, что лично,

Что пережил я сам.

Едва ли нам прилично

Не верить чудесам.

ФОРТИНБРАС


Ходят взад-вперед дозоры,

Не сводя солдатских глаз

С дальних спален Эльсинора,

Где ночует Фортинбрас.

Королевские террасы

Темный замысел таят.

Здесь, по мненью Фортинбраса,

В каждой склянке налит яд.

Здесь фамильные портреты,

Притушив тяжелый взгляд,

Поздней ночью с датским ветром

Об убийстве говорят.

В спальне на ночь стелет шубу

Победитель Фортинбрас

И сует усы и губы

В ледяной прозрачный квас.

Он достиг заветной цели,

Все пред ним склонились ниц

И на смертных спят постелях

Восемь действующих лиц.

Он не верит даже страже,

Сам выходит на балкон.

И готов с любым миражем

Завести беседу он.

Он не будет слушать глупых

Увещаний мертвеца,

Что ему наследство трупов,

Страсти сына и отца.

Что ему цветы Офелий,

Преступления Гертруд.

Что ему тот, еле-еле

Сохранивший череп шут.

Он не будет звать актеров,

Чтоб решить загадку ту,

То волнение, в котором

Скрыла жизнь свою тщету.

Больше нет ни планов адских,

Ни высоких скорбных дум,

Все спокойно в царстве датском,

Равномерен моря шум.

Фортинбрас идет обратно,

Потушив огонь свечи.

На полу, чертя квадраты,

Скачут лунные лучи.

Кто же тронул занавеску,

Кто прижался у стены,

Озарен холодным блеском

Наблюдательной луны?

Кто сумел войти в покои

И его развеял сны

Нарушителем покоя

Покорителя страны?

Чья-то речь, как волны, бьется,

Как морской прибой шумит,

И над ухом полководца

Чей-то голос говорит:

«Ты пришел за древним троном

В самый знатный из дворцов,

Ты спешил почтить поклоном

Неостывших мертвецов.

Знаю, ты боишься смерти,

Не солдатской, не простой

И не той, что жаждут черти

За могильною чертой.

Ты боишься смерти славы,

Смерти в памяти людей —

Где частенько прав неправый

И святым слывет злодей.

Только я даю бессмертье,

Место в вечности даю.

Запишу сестру Лаэрта

В Книгу Светлую мою…

Год пройдет — не будет флага,

Фортинбрасова значка,

Но отравленная шпага

Проблестит еще века.

Лишь свидетельство поэта,

Вдохновенного творца —

Книга Жизни, Книга Света

Без предела и конца.

Может быть, язык библейский

В совершенстве простоты,

Суете, вполне житейской,

Дал значенье и мечты.

Подчинить себе я властен,

Мудреца и дурака,

Даже тех, кто не согласен

Уходить со мной в века.

Разбегутся сны и люди

По углам музейных зал,

Даже те, кто здесь о чуде

Никогда и не мечтал.

Может быть, глаза портретов

Старых рыцарских времен

Шлют проклятие поэтам,

Разбудившим вечный сон.

Может, им не надо славы,

Их пугает кисть и стих,

Может быть, они не вправе

Выдать горестей своих.

Но художника ли дело

Человеческий покой,

Если чувство завладело

Задрожавшею рукой.

Даст ответ не перед веком,

Перед собственным судом —

Почему завел калеку

В королевский пышный дом…

Ты в критическом явленье

В пьесу ввел свои войска,

Создавая затрудненье

Для финального стиха.

Без твоих военных акций

Обойдется наш спектакль.

Я найду других редакций

Черновой последний акт.

Все, что сказано на сцене,

Говорилось не тобой,

Не тебе шептали тени,

Что диктовано судьбой.

Знай, что принца монологи

И отравленная сталь

Без тебя найдут дорогу

В расколдованную даль,

Если совести поэта

Доверяешь жизнь и честь,

Если ждешь его совета,

Ненавидя ложь и лесть…

Выбирай судьбу заране,

Полководец Фортинбрас.

Будет первой датской данью

Мой эпический рассказ…»

Снова слышен шелест шелка

Занавески золотой.

Пляшут лунные осколки

В темной комнате пустой.

Фортинбрас, собравшись с духом,

Гонит бредовые сны.

Не слова звучали глухо,

А далекий плеск волны.

Ходят взад-вперед солдаты.

В замке — тишь и благодать.

Он отстегивает латы,

Опускаясь на кровать.


Читать далее

ЛИЧНО И ДОВЕРИТЕЛЬНО

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть