Онлайн чтение книги Собрание сочинений в десяти томах. Том 9
Часть первая. Орел и орлица. Пьеса в одиннадцати картинах

Действующие лица

Царь Иван Васильевич.[99] Царь Иван Васильевич – Иван IV Грозный (1530–1584). Пьеса начинается с его тяжелой болезни в начале 1553 г.

Марья Темрюковна, черкесская княжна, затем царица.[100] Марья Темрюковна – кабардинская княжна Кученей, в крещении Мария, дочь князя Темир Гуки, прозванного русскими Темрюком Андоровичем; вступила в брак с Иваном IV в 1561 г., умерла в 1569 г.

Михаил Темрюкович, ее брат.

Василий, блаженный.[101] Василий, блаженный (1469–1552) – смело обличал царя, и царь чтил его и боялся. Перед смертью тяжело болел, царь с царицей навещали его. В восьмой картине первой части пьесы (с. 455) Толстой отошел от факта: Василий умер своей смертью.

Филипп, игумен Соловецкого монастыря, затем митрополит московский.[102] Филипп – Ф. С. Колычев (1507–1569), происходил из старинного боярского рода. С 1566 по 1568 гг. – митрополит московский; 8 ноября г. был низведен и сослан; убит Малютой Скуратовым 23 декабря г. в тверском монастыре.

Малюта Скуратов.[103] Малюта Скуратов – Скуратов-Вельский Григорий Лукьянович (Малюта), думный дворянин, любимый опричник Ивана IV, погиб в Ливонской войне в 1572 г. С первых страниц пьесы Малюта Скуратов выступает как ближайший сподвижник и первый помощник Ивана IV, тогда как в действительности его возвышение началось только в 1568 г.

Василий Грязной.[104] Василий Грязной – опричник, думный дворянин. Среди ближних людей Ивана IV появляется в 1560 г. В 1572 г. попал в плен к крымским татарам, в 1574 г. просил царя выкупить его; был выкуплен за 2000 рублей в 1577 г.

Федор Басманов.[105] Федор Басманов – Ф. А. Басманов (ум. ок. 1571) – опричник, любимец Ивана IV. Был казнен им по подозрению в сношениях с новгородцами, которые искали защиты от Ивана IV у польского короля Сигизмунда.

Князь Курбский Андрей Михайлович.[106] Князь Курбский Андрей Михайлович (1528–1583) – опасаясь опалы, в 1563 году (по другим источникам в 1564 году) бежал в Литву.

Князь Воротынский Михаил Иванович[107] Князь Воротынский Михаил Иванович (ок. 1510–1573) – участник походов против крымских и казанских татар. В 1561 году подвергся опале, а в 1565 году царь назначил его наместником казанским. В 1572 году Воротынский после опустошения и сожжения Москвы Девлет-Гиреем разбил его войска. } воеводы.

Юрьев Никита Романович[108] Юрьев Никита Романович (ум. 1585) – участвовал в шведском походе 1551 года, был воеводою во время литовского похода (1559, 1564–1577); в 1563 году назначен дворецким и пожалован боярином.

Сильвестр, поп, правитель государства во время юности Ивана.[109] Сильвестр (ум. ок. 1566) – священник московского Благовещенского собора, политический и литературный деятель, наставник Ивана IV. Влияние Сильвестра на юного царя началось с 1547 г., но духовником царя он никогда не был. Во время болезни Ивана IV в 1553 г. он выступал за возведение на престол князя Андрея Старицкого. В 1560 г. был удален от двора, переведен в Кирилло-Белозерский монастырь, затем – в Соловецкий.

Авдотья, жена Андрея Михайловича Курбского.

Ваня

Андрюшка } его сыновья.

Козлов Юрий Всеволодович. Шибанов.

Князь Оболенский-Овчина Дмитрий Петрович.[110] Князь Оболенский-Овчина Дмитрий Петрович.  – Вероятно, имеется в виду Иван Федорович Овчина-Телепнев-Оболенский (ум. ок. 1562). Возвышение князя началось в царствование Василия III. За участие в войнах был пожалован боярским чином, стал конюшим, т. е. старшим боярином в Боярской думе. Во время правления Елены Глинской, матери Ивана IV, став ее фаворитом, укрепил своим авторитетом ее власть.

Князь Репнин Михаил Дмитриевич.[111] Князь Репник Михаил Дмитриевич.  – Вероятно, Толстой имел в виду Михаила Петровича Репнина (ум. ок. 1558), успешно начавшего войну с Ливонией в 1558 году.

Княгиня Старицкая Ефросинья Ивановна, тетка царя Ивана.[112] Княгиня Старицкая Ефросинья Ивановна – Старицкая Ефросинья Андреевна (1516–1569), жена дяди Ивана IV Андрея Ивановича Старицкого.

Князь Старицкий Владимир Андреевич, двоюродный брат царя Ивана.[113] Князь Старицкий Владимир Андреевич (1533–1569) – один из последних русских удельных князей, претендовал на трон. Его отец Андрей Иванович попытался после смерти своего старшего брата Василия III захватить в 1537 году власть. Этим обстоятельством усиливалось недоверие Ивана IV к Старицким. В 1563 году он был подвергнут опале и сослан; в 1569 году умерщвлен вместе с матерью, женой и младшими детьми.

Юрген Ференсбах, ливонец.

Магнус, принц датский.[114] Магнус, принц датский (1540–1583) – сын короля Христиана. В 1559 г. стал членом Ливонского ордена, в 1570 г. сблизился с Иваном IV, женился в 1573 г. на Марии Владимировне Старицкой, дочери В. А. Старицкого, двоюродной племяннице Ивана IV. После ряда поражений в Ливонской войне русских войск, которыми руководил Магнус, перешел в 1578 году на службу к польскому королю Стефану Баторию.

Висковатый[115] Висковатый Иван Михайлович – с 1553 г. был дьяком Ивана IV, потом думным дьяком и управлял Посольским приказом (1556) вместе с А. Адашевым. Царь использовал его дипломатические способности в делах внутренней и внешней политики. В 1570 г. был казнен по необоснованным подозрениям в сношениях с Новгородом, Польшей и Крымом. } дьяки[116] Дьяк – писец, секретарь и казначей князя. При Иване IV дьяки начинают играть видную роль в приказах как люди грамотные и деловитые. Проникновение дьяков в Боярскую думу было новым крупным шагом в их возвышении. Титул думного дьяка появился в первой четверти XVI века. Думные дьяки являлись начальниками канцелярий четырех важнейших приказов: Разрядного, Посольского, Поместного и Казанского дворца. В думе дьяки пользовались равными правами с остальными членами. Думные дьяки считались по службе выше думных дворян и занимали место после московских дворян. Боярская дума – постоянный совет при царе, собрание начальников различных ведомств дворцовой администрации. До Ивана IV Боярская дума была опорой в делах великого князя. Иван IV, уничтожив уделы, лишив бояр права перехода и отъезда, обратив их в служилых людей, не нуждался больше в их поддержке. Еще в начале XVI века в состав думы вошли простые дворяне, которые получили титул думных дворян.

Новосильцев.

Новодворский, городской воевода.[117] Новосильцев Иван Петрович – был послом в Турции, после 1571 года управлял Печатным приказом.

Лекарь.

Скоморох.

Слуга.

Первый бирюч.[118] Бирюч (бирич) – глашатай, обнародовавший царские указы, объявлявший волю князей.

Второй бирюч.

Третий бирюч.

Первый купец.

Второй купец.

Третий купец.

Первый ремесленник.

Второй ремесленник.

Купчиха.

Мужик из Раздор.

Толмач.[119] Толмач – переводчик.

Двойна, полоцкий воевода.

Женщина с узлами.

Ремесленник.

Молодой шляхтич.

Толстый пан.

Босой монах жители Полоцка.

Богатая шляхтянка.

Пожилой купец.

Первый латник.

Второй латник.

Третий латник.

Старая женщина.

Бояре, опричники, воины, скоморохи, слуги.

Картина первая

Палата с низким крестовым сводом. Прямо на стене – живопись: юноша стоит, раскинув руки, в одной – хлебец, из другой течет вода; с боков его – коленопреклоненные бояре, воеводы, священнослужители и простой народ; одни ловят ртом воду, другие указывают на хлебец. Над головами – грифоны держат в когтях солнце и луну.

Внизу картины изображен огонь неугасимый и мучения грешников. В палате – с боков печи – на скамьях сидят бояре, окольничие, [120] Окольничий – во времена Ивана IV второй по главенству чин Боярской думы. В XVI–XVII вв. в России было четыре думных чина: бояре, окольничие, думные дворяне, думные дьяки. московские [121] Московский дворянин.  – В XVI веке среди служивых дворян строго соблюдалась иерархия. Московские дворяне, упомянутые в особом списке, были выше других городовых дворян. Преимущество московских дворян состояло в том, что служба их проходила на глазах царя, и поэтому из них выбирались все высшие придворные и думные чины. Дети самых крупных московских бояр начинали службу московскими дворянами. Из московских дворян Иван IV составил себе в 1550 году гвардию в 1000 человек. и думные [122] Думный дворянин – третий по главенству (по месту) чин постоянных членов Боярской думы, в их число входили как знатные старинные княжеские и боярские фамилии, так и в большинстве новая знать. дворяне. Все без шуб, в одних однорядках, [123] Однорядка – долгополый однобортный кафтан без ворота, сшитый обычно из домотканины в отличие от запашного с косым воротом кафтана, который шился из сукна. в кафтанах, у всех – посохи и шапки в руках. Заметно, что в палате жарко натоплено. В высоком железном светце [124] Светец – железный треножник, подставка для свечей и лучины. Соборовать надо. – В начале марта 1553 года Иван IV занемог «тяжким огненным недугом». Смерти его ждали со дня на день. Считалось, что церковный обряд соборования (помазания елеем) перед кончиной якобы исцеляет человека, освобождает от тех грехов, в которых он не успел раскаяться. горят свечи. В палате три двери: прямо в стене дверь, обитая золоченой кожей, в стене направо – низенькое дверное отверстие и налево – такая же низенькая дверь.

На печной лежанке сидит князь Михаила Репнин, с тощей бородкой, редкими волосами по плечи. Справа от него на лавке сидит князь Дмитрий Оболенский-Овчина, лет под пятьдесят, тучный и зверовидный, с красным лицом, изломанными бровями. У правой двери, откуда из соседней палаты льется свет свечей, стоит молодой князь Андрей Михайлович Курбский. У него суровое, правильное лицо, курчавая темная бородка, выбритая на подбородке, щегольские усы, одет он в длинный темный кафтан, в сафьяновые сапожки с сильно загнутыми носами. Он прислушивается к тому, что происходит в соседней палате. Из глубины через палату в правую дверь мимо Курбского проводят под руки древнего старика в посконной рубахе, в новых лаптях. Старик идет, будто упирается, лицо поднято, рот разинут.

Репнин. Колдуна повели.

Оболенский. Ничего теперь не поможет. Соборовать надо.

Репнин. Омыть да в гроб. А гроб-то забыли сделать. Ах, ах, слава земная: Казанское царство покорил,[125] …Казанское царство покорил…  – В 1552 году казанское ханство было ликвидировано. Астраханское царство покорил,[126] …Астраханское царство покорил…  – В этом месте Толстой допустил хронологический сдвиг: русские войска впервые заняли Астрахань в 1554 году; ханство было покорено и присоединено к русскому государству в 1556 году. а в смертный час гроба некому сколотить. Господь-то мог бы помочь, да, видно, не захотел.

Оболенский. Не дал, не дал господь ему покняжить. Волчонок, весь в отца, а лучше сказать – в деда.[127] Волчонок, весь в отца, а лучше сказать – в деда.  – Василий III (1479–1533) продолжил политику своего отца Ивана III (1440–1505), завершив подчинение оставшихся удельных княжеств и ограничив права бояр. Да и весь-то род Ивана Калиты – скаредный, кровопийственный.[128] Да и весь-то род Ивана Калиты – скаредный, кровопийственный.  – Иван I Данилович Калита (ум. 1340) – князь московский и великий князь владимирский – добился у Золотой Орды права сбора монгольской дани на Руси, в связи с этим его прозвали «денежный мешок»; часть дани оседала в его казне. Покняжили, напились человечьей крови, теперь запустеет род Ивана Калиты… Аминь. (Живо оборачивается к боярам.) Вот князь Андрей Курбский, – прапрадед его кто? Святой Ростислав[129] Святой Ростислав – третий сын великого князя Мстислава… – Князь Ростислав Мстиславич (ум. 1167) поддерживал брата Изяслава в борьбе с Юрием Долгоруким за Киев. Устами кн. Оболенского-Овчины Толстой высказывает мысль, что еще предки Курбского враждовали с предками Ивана IV. Впрочем, Ростислав не был прапрадедом Андрея Курбского. – третий сын великого князя Мстислава; а он, Андрей, как холоп, стоит у двери… А род Ивана Калиты – от последнего, от младшего сына Мономаха, от Юрия Долгорукого…[130] А род Ивана Калиты – от последнего, от младшего сына Мономаха, от Юрия Долгорукого.  – Владимир Мономах (1053–1125) имел восемь сыновей; Юрий Долгорукий (90-е годы XI в. – 1157) приходился прапрапрадедом Ивану Калите. Милые мои! Юрию дали Москву в удел. В те поры в Москве дворов-то всего десяток было худых да тын гнилой на ручье Неглинном. Князю Юрию зипунишки крашеного не на что было купить. Поставил он на реке Яузе кабак да на Мытищах другой кабак – торговать хмельным зельем, брать с купцов десятую деньгу. С того он, Юрий, и Долгоруким прозываться стал,[131] …Долгоруким прозываться стал…  – Свое прозвище Юрий Владимирович получил во время борьбы за южный Переяславль и Киев, которым овладел в 1155 году. что руки были долги к чужой мошне.

Репнин (начинает трястись от смеха). Подарил, подарил…

Курбский. Не смеяться, князья, ризы разорвать, рыдать нам бог повелел…

Оболенский. Рыдать? Нечем. Слез-то нет, высохли, князь Андрей Михайлович.

Репнин. Далее что же про род Ивана Калиты?

Оболенский. С тех пропойных денег и пошел сей худой род. В Золотой Орде ярлык купил на великое княжение! Мимо старших-то родов! Иван Третий, дед этого волчонка, зная свою худость, в жены взял византийскую царевну,[132] Иван Третий… в жены взял византийскую царевну…  – В 1472 году Иван III обвенчался с Софьей (Зоей) Палеолог. чтоб ему от императоров греческих крови прибыло… И бороду сбрил себе.[133] И бороду сбрил себе.  – Бороду сбрил не Иван III, а его сын Василий III, нарушив заветы старины в угоду своей юной жене Елене Глинской, литвинке по происхождению, принесшей европейские обычаи и моду. Да не быть Москве Третьим Римом,[134] Да не быть Москве Третьим Римом…  – Теория «Москва – третий Рим» была сформулирована монахом псковского Елизарова монастыря Филофеем. «По Филофею, история человечества – это история трех царств, последовательных носителей идеи христианства. После гибели последнего из них наступит конец света. Первые два – Римское и Византийское – пали из-за измены христианству. Последнему царству – Русскому, которое, по Филофею, и является защитой православной веры, гибель не угрожает. „…Два Рима пали, – заявляет Филофей, – третий стоит, а четвертому не быть…“ („История СССР с древнейших времен до наших дней“. Т. 2. М., „Наука“, 1966, с. 137–138). не быть этому! От голи кабацкой Москва пошла, голью и кончится.

Репнин. Церковь близко, да идти склизко, кабак далеко, да идти легко.

Курбский. Ну что? Скажи, лекарь…

Лекарь. Хофнунгслос.[135]Безнадежно ( нем. hofnungslos).

Курбский. Без надежды?

Лекарь. Готт аллейн кан им хельфен.[136]Только бог может ему помочь (нем. Gott allein kann ihm helfen)

Курбский. Он жив еще? Слышу, стонет, вскрикивает…

Лекарь (махнув рукой, уходит в дверь, что в глубине палаты). Пускай царю русский кольдун помогайт.

Репнин. Собака, нехристь. Прошел, и дух от него скорбный.

Оболенский. Не быть Москве деспотом. От Владимира святого и по сей день навечно господь поставил княжить на уделах[137] От Владимира Святого… княжить на уделах…  – Владимир I Святославич (ум. 1015) ввел в 988–989 годах в качестве государственной религии христианство, церковью признан святым. Он разделил русскую землю между своими сыновьями, которые все погибли в междоусобной борьбе, кроме Ярослава Мудрого, соединившего все земли в одно княжество, но после его смерти вновь разделенное между сыновьями. князей Ростовских, Суздальских, Ярославских, Шуйских, Оболенских, Репниных…

Репнин. Стой, князь Оболенский-Овчина! Не хочу тебя слушать. (Боярам.) Невзначай, в пустой речи, – ишь ты, – место наше утянул[138] ….место наше утянул…  – Местничество существовало в Московском государстве с конца XV века, когда были введены разрядные книги, в которых отмечался порядок замещения должностей в Думе, в войске и даже за царским столом. Репнины вели свой род от черниговского князя Михаила. – Оболенские, а потом Репнины. Мы, Репнины, от Рюрика – прямые. Мои племянники твоему второму сыну в версту.[139] Мои племянники твоему второму сыну в вepcту. – Спор идет о месте в иерархии родов. «Был выработан особый способ определять отечество (значение лица по отношению к другим лицам. – А. М.) с математической точностью, – пишет Ключевский. – Возьмем семью из родных братьев с детьми. Первое место принадлежало старшему брату, домохозяину, большаку, два за ним следующие – двум его младшим братьям, четвертое место – его старшему сыну. Если у большака был третий брат, он не мог сесть пи выше, ни ниже старшего племянника, был ему ровня (ровесник) (…) Это правило выражалось формулой: „первого брата сын четвертому (считая и отца) дяде в версту“, т. е. сверстник, ровня, ровесник (верста – мера, уравнение)» (Ключевский, с. 148).

Оболенский. Твои племянники ровня моему сыну? Слезь с печи, я сяду, а ты постой – у двери.

Репнин. Это я слезу – тебе место уступлю? Оболенский. Слезешь, уступишь. Репнин. Ах, вор, ах, собака!

Сильвестр. Князья, местничать-то нашли бы палату где-нибудь укромнее, подалее. Государевой душе покой дайте.

Курбский. Сильвестр, поди, послушай…

Сильвестр. Кончается государь?

Курбский. Хрипит так-то страшно… Как брат он мне был, вместе книги читали при восковой свече. Ради славы его тело мое изъязвлено ранами. И все то червям могильным брошено… Ум мутится…

Сильвестр. Смутны твои речи, князь Андрей… От тебя жду, чтобы ты был тверд. (Нагнувшись, – шагает в дверь, ведущую в соседнюю палату.)

Оболенский (Репнину). Слезь! Ай за бороду стащить?..

Репнин. Эй, Митрий, я вцеплюсь – не оторвешь тогда…

Филипп. Аки бесы бесовствующие, псы бешеные, лаетесь из-за места на печи! Князья удельные, умалилась ваша гордость, приобычась лизать царские блюда. Быть вам холопами царя Московского.

Оболенский. Боже мой, малый на великих глас поднял!

Репнин. Не кричи на нас, Филипп, ты хоть и Колычев, да место свое знай. Мы перед тобой – не на исповеди в Соловецком монастыре. То-то.

Сильвестр. У государя уже пена на устах. И ворожба не помогла. Очнулся царь Иван и вымолвил одно слово: «Крестоцелование».[140] Крестоцелование – клятва, сопровождавшаяся целованием креста. Князья, бояре московские, и думные дворяне, и ты, игумен Филипп, думайте – час дорог: кому будете целовать крест на царство? Сыну царя Ивана, младенцу, за коим стоит весь род дворян московских Захарьиных,[141] Сыну царя Ивана, младенцу, за коим стоит весь род дворян московских Захарьиных…  – Сын Ивана IV Дмитрий родился в 1550 г.; его мать Анастасия Романовна Захарьина-Юрьева (ум. 1560) могла стать, по примеру Елены Глинской, опираясь на свой боярский род, правительницей при малолетнем царе. не любых нам, да Воротынские, да Юрьевы… Или крест целовать двоюродному брату его, князю Старицкому Владимиру Андреевичу, который живет и думает по отчей старине?

Оболенский. Себе! Крест на княжение каждый себе будет целовать, чтоб каждому на вотчинах своих сидеть и государить, отныне и навечно.

Сильвестр. Князь Дмитрий Петрович, люби слово не сказанное, бойся слова сказанного. Я бил челом княгине Ефросинье Ивановне, смиренно просил ее с сыном, князем Старицким Владимиром Андреевичем, прийти к нам на совет и думу.

Репнин. Думать нам недолго. Князь Старицкий – кроток и старину почитает, пусть сидит на Москве царьком.

Сильвестр. Князю Старицкому – первому крест целовать, пусть он нас и рассудит в нашем великом смущении.

Оболенский. Князь Старицкий пойдет ко кресту по своему месту, – одиннадцатым.

Репнин. Истинно так.

Оболенский. И первому идти мне.

Репнин. Тебе?

Оболенский. Мне.

Репнин. Место твое седьмое.

Оболенский. Чего? Чего? Ах, собачий сын, досадник! Дайте мне разрядную книгу, вон в печурке лежит.

Курбский. Поп, ты сам-то тверд?

Сильвестр. Господь меня не вразумил еще: и так и эдак. Что лучше для твердыни власти? Скорблю, плачу, лоб разбил молясь.

Курбский. Издревле в великокняжеской избе собирались удельные князья с великим князем, как единокровные, как равные, – думали и сказывали, – войну ли, мир ли. За такое благолепие целую крест.

Сильвестр. Ты – непобедимый воевода, будь смел, скажи про древний-то обычай князьям и боярам, тебя послушают.

Курбский. Клятву дал царю Ивану на том, чтобы его сыну помочь возвысить царскую власть – по примеру византийскому, примеру императоров римских. Ужаснулся я, но дал клятву. Поп… В силах тебе клятву мою разрешить? Разорвать ее, как грамоту кабальную? Сильвестр. Клятву разрешает бог да совесть… А я – червь малый.

Ефросинья. Преставился? Помер?

Репнин (сполз с лежанки, поклонился и опять сел). Будь здорова, матушка Ефросинья Ивановна, нет, не помер еще, томится и нас томит.

Ефросинья. Что за напасть! Третьи сутки не спим, не едим… Кто его душу держит? Уж не когтями ли? Чего ж она не летит ко господу? А я уж поминки принесла. Как быть-то? (Дьяку.) Ивашко, отдай кошель игумену Филиппу, он раздаст, кому надо. Сына моего привела к вам, князья и бояре. Володимир, сядь на печь. Князь Михайло, уступи место сыну моему.

Репнин. Ефросинья Ивановна, не утягивай моего места.

Оболенский (показывая книгу). Ты вот с чего начинай, Ефросинья Ивановна, – с нашей чести…

Ефросинья. Сядь, Володимир.

Владимир Андреевич. Матушка, я еще молод, перед старыми людьми постоять – отечеству моему порухи большой не будет.

Оболенский, Репнин и другие бояре. Добро, добро, добро!

Ефросинья. Будь по-вашему. Володимир, стой без места. Пришли мы сказать вам, князья и бояре, что ни я, ни Володимир, сын мой, целовать креста Иванову сыну не хотим… Хоть голову на плаху. Голоса бояр. Добро, добро.

Ефросинья (указывая на дверь). При его, Ивана, малолетстве давно ли ваши головы летели прочь, на Москве Шуйские да Глинские ваши дворы разбивали,[142] …на Москве Шуйские да Глинские ваши дворы разбивали…  – Князья Шуйские Василий и Иван были назначены Василием III перед смертью опекунами малолетнего Ивана IV. После смерти Елены Глинской они захватили власть и стали фактическими правителями страны (до 1543 г.). Глинские после смерти матери Ивана IV находились в тени, но по достижении Иваном IV совершеннолетия выдвинулись на первые роли. Они безжалостно грабили казну и облагали горожан денежными поборами, казнили бояр и в конце концов снискали общую ненависть. шубы с ваших плеч обдирали. Опять того ж хотите? Нужен вам вот какой царь: ты ему шепнул в ухо или ты шепнул. А царь-то кроток, милостив, царское ухо приклончиво. У тебя, князь Ухтомский, али у тебя, князь Мосальский, вотчины-то захудали, обезлюдели. Ай, ай, бедные! На то и царская казна, чтобы своим подсобить. Шепнул, глядь, и опять зажил на вотчине волостелем…[143] …зажил на вотчине волостелем…  – правителем области, волости. Плавай, как блин в масле.

Голоса бояр. Добро, добро.

Ефросинья. Филипп, а ты раскрой кошель, не стыдись. Кто возьмет хоть рубль, хоть пятьдесят руб-лев – я на том памятки не беру.

С чем, воеводы, пришли?

Воротынский. А тебе, матушка Ефросинья Ивановна, надо бы сначала поклон вести по-ученому да вперед меня слова не молвить.

Ефросинья. Ох, князь Воротынский, ты, чай, не в поле на коне, а я не татарин. Как напужал.

Юрьев. Государыня, выдь в сени, послушай: Москва гудит, как бы чего не вышло. Люди царя Ивана любят.

Ефросинья. И ты с ними заодно?

Воротынский. Мы с Никитой Романовичем Юрьевым пришли крест целовать сыну царя Ивана. Служили царю Василию и царю Ивану и сыну его будем служить своими головами. А ты, Владимир, не хоронись за материнский подол, служить тебе не хочу… А придется – и драться с тобой готов.

Ефросинья. Холоп! Смерд смердящий! Вор! Шпынь ненадобный! Как у матери твоей утробу не разорвало!

Воротынский (отталкивая ее). Пошел молоть бабий язык!..

Ефросинья. Видели? Убил, убил меня… Что же вы… Бояре!..

Оболенский (наседая). Воротынской, Воротынской… За чьи деньги крест целуешь?

Репнин. Захарьиных да Юрьевых денежки. Христопродавец!

Оболенский. Мятежники!

Ефросинья. Ободрать обоих да выбить прочь!

Репнин. Их ко святому кресту нельзя допускать. Юрьев, крошки мясные с бороды смахни, пост ведь.

Ефросинья. Псарям их отдать! Псарей зовите! Псарей!

Курбский (громким голосом). Царь! Царь Иван!

Иван. Кого псарям кинуть? Терзать чье тело? Меня кинуть псарям? Сына моего, младенца, из колыбели взять, – псарям, псам на терзание? Настасью, жену, волшбой извели… Меня с сыном, сирот горьких, заживо хороните? Не вижу никого… Свечей зажгите. (Идет к светцу, берет несколько свечей, зажигает, вставляет в светец. Голова его кружится, ноги подкашиваются, он садится на лежанку.) Сильвестр, светец души моей.[144] Сильвестр, светец души моей.  – Сильвестр, по признанию современников, был подлинным учителем жизни. Высокообразованный человек, он многое передал Ивану IV. «Припоминая свои взаимоотношения с Сильвестром, царь писал много лет спустя, что, следуя библейской заповеди, покорился благому наставнику без всяких рассуждений. Сильвестр воспользовался покорностью питомца и через Домострой старался всесторонне регламентировать его жизнь: учил, как следует посещать церкви, ездить на богомолье, вершить всемозможные житейские дела (…) Первоначально Сильвестр ограничивался поучениями морального и житейского толка. Осложнение политической ситуации после Казанской войны позволило ему взять на себя роль политического советника Грозного» (Скрынников, с. 42–43). Ты здесь? Не откликается. Придешь, когда третьи петухи закричат.[145] Придешь, когда третьи петухи закричат.  – Перефразировка евангельской легенды об апостоле Петре, ученике Иисуса Христа, который из страха трижды отрекся от него за одну ночь, вспомнив, после крика третьих петухов, что Христос предсказывал это его отречение. Воротынский, князь Михаиле Подойди ко мне, стань о правую руку… Никита Юрьев, пришел крест целовать? Я тебя любил. Стань о левую руку. (Нагнув голову, покачиваясь, разглядывает лица, и они, видимо, плывут в глазах его.) Уста жаждут, губы высохли, язык почернел… Пустыня человеческая суха… Душа моя еще здесь, с вами, а уж горит на адском огне злобы вашей. (Опять вскинув голову, глядит.) Курбский, ты здесь? Подойди ко мне, друг. Дай испить последний вздох любовной дружбы.

Курбский. Дай на руки тебя возьму, отнесу в постелю.

Иван. Вынь меч. Сей час нужен меч! (Увидев протискивающегося к нему Сильвестра). Гряди ко мне, гряди, поп…

Сильвестр. Молился я, государь, и господь тебя воздвиг. Велико милосердие…

Иван (исказившись, встает во весь рост, бешеным движением срывает крест с груди Сильвестра. Протягивает крест перед собой). Целуйте крест по моей близкой смерти – сыну моему… На верность государству нашему… Володимир, подходи первым… Ефросинья, подводи сына.

Картина вторая

Там же. У дубового стола, с одного края, сидит Сильвестр и пишет, положив бумагу на колено. Около лежат свитки грамот и книги. Другой конец стола покрыт полотенцем, там стоят солонка, чашка с квасом, ковшик и на деревянной тарелке хлебец. Входит Филипп, смиренно кланяется. Сильвестр встает и низко кланяется.

Сильвестр. Садись, Филипп. Что поздно пришел?

Филипп. Живу далеко, на подворье. Шел пеший. Зачем ко мне послали? Зачем понадобился царю?

Сильвестр. Не знаю.

Филипп. Царь, говорят, смирён?

Сильвестр. Смирён… Ужаснулся смерти. Она, проклятая, бездну разверзла перед его очами, в тьме смрадной все грехи свои прочел… Как встал от одра болезни, наложил на себя сорокадневный пост.

Филипп. Дешево свои грехи ценит.

Сильвестр. Строг ты, Филипп… А здесь язык надо бы прикусить.

Филипп. Чего государь держит меня в Москве? Проелся я на подворье. Впору милостыню просить. Домой хочу, на Соловки…

Сильвестр. Чай, на Москве каждый боярский двор тебе родня. Только постучись в ворота.

Филипп. Невместно это мне.

Сильвестр. Гордыня колычевская – вот где у тебя щель, Филипп.

Филипп. Ты, поп, знай свое место! Чин на мне ангельский.

Сильвестр. Прости.

Филипп. Царь, говорят, войну новую затевает?

Мало ему вдов горемычных, мало ему сирот… Нужна ему потеха кровавая… С Ливонией война,[146] С Ливонией война…  – Ливония представляла собой конфедерацию пяти феодальных государств: Ливонский орден, Рижское архиепископство, Курляндское, Дерптское и Эзель-Викское епископства (занимавших территорию нынешних Латвии и Эстонии). В 1558 г., борясь за выход к Балтийскому морю, Иван IV начал войну против Ливонского ордена, представлявшего католическое государство и военную организацию немецких рыцарей-крестоносцев; война продолжалась с переменным успехом около двадцати пяти лет. что ли?

Сильвестр. Не быть этой войне… И казны у нас нет, и лето было дождливое, весь хлеб сгнил, людишки и без того мрут… Бояре стеной супротив войны стали.

Филипп. Это хорошо. Жить надо тихо. Пчела ли зазвенит, или птица пропела – вот и весь шум. Да бей себя в перси, не переставая, – кайся… Вот как жить надо.

Сильвестр. Войны не допустим.

Поди, Филипп, посиди в сенях. Царь спросит – я тебя скличу.

Иван. Входи, входи, блаженный, не бойся… (Сильвестру.) На паперти, – вышел я, народ раздался, пропустили ко мне блаженного… Он мне: «Царь, царь, на денежку…» И подает мне милостыню. (Показывает.) И люди все закричали: «Василий блаженный царю денежку подал».

Василий (оглядывая палату). Высоко живешь, родимый… Солнце красное, месяц ясный, звезды частые – все твое… Красно, пестро… Могучий наш-то… Ай, ай, ай… Наш-то-о, хо-хо.

Иван. Пожалуй меня, блаженный, откушай со мной хлеба.

Василий. Ох, как бы твой кусок на моем горбу не отозвался, ты ведь хитрой.

Иван. Грешен, грешен, хитрый, двоесмысленный.

Василий. Ну, врешь, ты умной. (Садится.) Ты гордой.

Иван. Грешен. (Ломает хлеб.) Прими для бога. Посоли покрепче. Я ем хлеб несоленый.

Василий. Я соль люблю. Дорого соль продаешь, родимый. Слезами куски-то солим.

Иван. Соль ныне будет дешева.

Василий. Дешева? О, хо-хо… Соль дешева! Ой, врешь.

Иван. Я сказал.

Василий. Ты меня не обманывай… Я ведь все расскажу людям.

Иван. Блаженный, ты на что мне денежку подал?

Василий. А я – дурак, я не знаю.

Иван. Ты меня давно на паперти поджидаешь. Мне все ведомо. Скажи.

Василий. Боюсь вон энтого.

Иван. Это – поп. Духовник мой.

Василий. Духовник! А под рясой хвост у него…

Сильвестр. Государь, прикажи меня не срамить всякому юроду…

Этот Васька – вор на Москве известный, черный народ дурачит, бегает по площадям, по торговым рядам, нашептывает на добрых людей… Каждую ночь с кабацкой теребенью пьян валяется по кабакам.

Василий. Обидели.

Иван. Не ругай его, Вася – мудрый. (Гладит его по голове.) Не пужайся, я в обиду не дам… Скажи, зачем денежку дал?

Василий. Мне люди велели… Подай, сказали, царю денежку – мимо бояр.

Иван. Мимо бояр? Так сказали?

Василий. О, хо-хо…

Иван. А на что мне денежка?

Василий. Царь воевать собрался, ему денежка пригодится.

Иван. Сильвестр, слушаешь?

Сильвестр. Слушаю, государь.

Иван (блаженному). С кем я воевать собрался?

Василий. О, хо-хо…

Иван. Что люди говорят? (Взял его за плечи, притянул.) Скажешь?

Василий. Какой ты грозной… Я уйду лучше… Пусти.

Иван. Что на Москве шепчут?

Василий. Сам догадайся, родимый, сам… сам… Иван оставляет его, стремительно встает и уходит в правую дверь.

Сильвестр. Вор, сучий сын, рвань подворотная… Язык тебе отрежу!..

Василий. Ой, ой! А я ничего не вымолвил… Не режь мне язык, поп, – без языка я страшнее буду.

Иван возвращается с шапкой, полной денег, подает ее Василию.

Иван. Шапку прими в дар, милостыню раздай людям – кои ко мне с любовью.

Василий. Денежек полный колпак!.. О, хо-хо…

Иван. Иди с миром.

Василий. Преклони ухо. (Шепчет ему на ухо.)

Вот как на Москве говорят: наш-то Иван – большая гора.

Сильвестр. Государь, бояре ближней думы тебя ждут, съехались давно… Ты велел приготовить грамоту к великому магистру ордена Ливонского.[147] …грамоту к великому магистру ордена Ливонского.  – До начала Ливонской войны великим магистром ордена был Вильгельм фон Фюрстенберг (ок. 1500–1568). После начала войны великим магистром стал Готард Кетлер (1517–1587). Грамоту я набело переписал. Сам будешь читать в думе или прикажешь мне?

Иван. Пусть бояре ждут. А скучно станет – пусть едут по дворам.

Сильвестр (страстно). Зачем отсекаешь ветви древа своего? Зачем кручину возвел на ближних своих? Чем тебя прогневили? Чем не угодили? Между князей, бояр, верных слуг, – стоишь ты, как сосуд пресветлый в облацех фимиама славословия…

Иван (с усмешкой). В облацех фимиама суесловия и празднословия…

Сильвестр. Ум твой стал как щелок и уксус. Где смирение твое, где кротость? Каким еще несытством горит твое сердце? К совету мудрых ухо твое стало непреклонно, гневно лицо твое даже и во смирении… Ты – победитель, как Иисус Навин, рукой остановил солнце над Казанью и месяц над Астраханью… Все мало тебе… Жить тебе в кротости да в тихости, как бог велел… Ты ж замыслил новую потеху кровавую… И уже ты страшишься совета мудрых.

Иван. Молчи, поп, не вводи меня в грех… Не подобает священникам царское творити… Филипп пришел?

Сильвестр. В сенях ждет.

Иван. Поди позови.

Чего тебе?

Басманов. Посланный твой Малюта Скуратов прибыл из Пскова. Ждет. Я ему сказал, чтоб шел в баню, уж больно черен с дороги-то.

Иван. Зови, зови…

Басманов. Воля твоя.

Иван (вслед ему). Федька… Скажи, чтоб дали фряжского вина[148] Фряжское вино – заграничное, ввозимое из Италии. да еды скоромной.

Басманов. Скажу. (Уходит.)

Иван (продолжая писать). Ах, поп, поп… Все перекроил, елеем смазал.

Иван. Малюта… Друг, здравствуй на много лет.

Малюта. Тебе на много лет здравствовать, Иван Васильевич.

Иван. Ты вовремя приехал. Я здесь – один, равно как в заточении, меж лютых врагов моих… Видишь, в смирном платье: смирение на себя наложил, чтобы псы-то притихли до времени… Тогда, в смертный час, все понял, все увидел, – у человеков сердца стали явны в груди их, алчность злобную источая…

Малюта. Что ж Сильвестр твой?

Иван. Сильвестр мне более не помощник… Он – с ними… Позавчерась в думе говорю: несносно нам более терпеть обиды от магистра ордена Ливонского, от немецких рыцарей, от польского короля да литовского гетмана…[149] …несносно… терпеть обиды… от польского короля да литовского гетмана…  – В 1558 году магистр Кетлер подписал договор с литовцами, и Ливонский орден перешел под протекторат Литвы и Польши. Куда там! Думные бояре уперлись брадами в пупы, засопели сердито… Собацкое собранье! Князь Ухтомский отвечает: «Нет-де между нами единения, чтоб начинать войну с Ливонией, то дело несбыточное…» Князь Оболенский-Овчина предерзостно говорит мне: «Сидели-де мы века смирно, бог нас за то возлюбил, все у нас есть – сыты, а ты, царь, по младости лет жить торопишься…» Я и те слова стерпел… Ибо яда и кинжала боюсь…

Малюта. Что напраслину говоришь на себя, тебе ли бояться, государь… Ты – орел…

Иван. Верные люди нужны для замыслов моих… Тогда обид мне не терпеть…

Малюта. А я тебе, Иван Васильевич, обиду новую привез, горше прежних…

Иван (удивленно, настороженно). Это хорошо. Это – радость. Кто еще нас обидел?

Басманов (слугам, держащим миску, кувшин и полотенце). Приступите к нему, кланяйтесь.

Малюта (Ивану). Ты послал Ганса Шлитена в германские города[150] …послал Ганса Шлитена в германские города…  – В 1547 г. саксонец Шлитте, находившийся на службе у Ивана IV, по его поручению отправился в Германию «набрать там как можно больше ученых и ремесленников. Шлитте выпросил на это позволение у императора Карла V, набрал 123 человека и привез уже их в Любек, как ливонское правительство представило императору опасность, какая может произойти от этого для Ливонии и других соседних стран (…) Вследствие этого Шлитте был задержан в Любеке и посажен в тюрьму, а набранные им люди рассеялись» (С. М. Соловьев. История России с древнейших времен. Кн. III. Т. 5–6. М., Изд. соц.-эконом, лит., 1960, с. 499). сведать и промыслить добрых людей, искусных в ремеслах, в пушечном и литейном деле, в зодчестве… (Обернувшись к слугам, сурово.) Отстаньте. Идя к царю, я руки мыл.

Басманов (слугам). Приступайте ближе, кланяйтесь ниже.

Малюта (покачав головой, засучивается, моет руки). Ганс Шлитен двести семьдесят добрых искусников нашел и отправил их через Ревель в Москву. (Махнув на слуг.) Идите прочь.

Басманов. Государь, стол накрыт, – фряжское вино и еда скоромная, перец, уксус, мушкатный орех… Иван. Садись, ешь, пей, Малюта. Басманов. Мне быть кравчим аль уйти? Иван. Налей вина ему и мне.

Басманов. Тебе – грех пить, государь, Сильвестр заругает.

Иван. Федька, ударю. Басманов. Воля твоя.

Малюта (садится за стол). Нанятых по твоему приказу искусников и ремесленников – двести семьдесят добрых людей – в Ревеле на морском берегу били и платье на них драли и велели им опять сесть на корабль и плыть обратно, в Любек.

Иван. По чьему приказу была обида моим людям? Малюта. По приказу великого магистра Ливонского ордена рыцаря Фюрстенберга. Иван. Ну, что ж, это – радость. Малюта. По его же письму в городе Любеке твоего верного слугу Ганса Шлитена заковали в железо и посадили в яму.

Иван. Радость мне привез… Ну, что ж… Будем и мы в решении тверды! (Взял нож и вдруг с диким криком всадил его в стол.)

Басманов (обернулся к нему, блуждая улыбкой). Давно бы так. А то все – квас да хлеб без соли…

Малюта. Государь, уж не хотел тебя кручинить. Слушай: из Ливонии перебежчики мне сказывали, – в Ревеле великий магистр после обедни говорил рыцарям гордые слова: московскому-де войску только на татар ходить, а против нас, рыцарей, оно слабо, пусть к нам сунутся московиты – мы их копейными древками до Пскова и до Новгорода погоним.

Иван. Дурак!.. Чего меня гневишь? (Закрывает лицо рукой, встает и уже спокойный подходит к аналою, [151] Аналой – высокий покатый столик, на который во время службы в церкви кладут иконы и служебные книги. где прикреплена свеча и лежит книга. Страстно втиснув пальцы в пальцы, взглядывает на образ. Глаза его снова возгораются, он оборачивается к столу.) А вам, собакам, то и потеха, то и радость, что огонь из глаз моих и речи с языка несвязные. (Возвращается к столу.) Гнев ум туманит, то-то вам веселье, бесам. (Наливает себе вина.) А нож всадить надо бы в тебя было, Малюта. Впредь остерегайся разжигать мой гнев, я – костер большой, опалю. (Жадно пьет.)

Басманов. Откушай, государь, на голодное брюхо захмелеешь…

Иван. Поди скажи думному дьяку, что с боярами говорить буду завтра… Пусть съедутся до заутрени.

Тебе откроюсь… Тому пятьсот лет, как прародитель наш, князь Святослав киевский, объехал на коне великие границы русской земли. Нерадивы были правнуки его, измельчили землю, забыли правду. Один род Ивана Калиты ревновал о былом величии. Ныне на меня легла вся тяга русской земли… Ее собрать и вместо скудости богатство размыслить. Мы не беднее царя индийского, бог нас талантами не обидел. О нашей славе золотые трубы вострубят на четыре стороны света… А я, убогий и сирый, мечусь в этой келье… Душно мне, душно, Малюта…

Малюта. Бог тебе дал ум, и талант, и ревность великую. А уж мы – слуги твои – не поленимся, подсобим…

Иван. Мало, мало… Мне мудрость змия, лисы лукавство, свирепство пардуса[152] Пардус – барс. и – члены его… Магистр Фюрстенберг гордо сказал: русских одними копейными древками погоним в дремы лесные да степи песчаные, вранам на съедение… Так они хотят, чтоб с нами было, хотят и на Неметчине, и в Польше, и в Литве. Так не будет… Казань и Астрахань – начало… Коней наших будем поить в Варяжском море,[153] Варяжское море – старое название Балтийского моря. где я захочу! Малюта, не мешкая, надо везти пушечное зелье, свинец, солонину и сухари в Новгород и Псков, ставить ратные запасы близ украин литовской и польской… Новгородским кузнецам – ковать ядра для великих стенобитных пушек… Пошлешь в Казань за войлоком – шить ратникам тегилеи,[154] …тегилеи…  – войлочные стеганые колпаки и кафтаны, защищавшие при штурме от горящей смолы. Предназначались для защиты от стрел и сабель. в Астрахань пошлешь за добрыми татарскими луками…

Малюта. Так и впрямь – война, государь?

Иван. Язык свой прибей к нёбу гвоздем… А я покуда боярскую неохоту буду ломать. В Ливонию поведет войско Андрей Курбский. Я сам пойду на Полоцк,[155] Я сам пойду на Полоцк…  – Поскольку в 1559 году Ливонский орден перешел под протекторат Литвы, Иван IV, готовясь к войне с Литвой, решил сокрушить Полоцк – пограничную мощную крепость, закрывавшую путь в Литву, на Вильну – столицу Литвы. В начале 1563 года русские войска из Великих Лук выступили к Полоцку; после недолгой осады город сдался. добывать нашу древнюю вотчину.[156] …добывать нашу древнюю вотчину.  – В летописях территория Ливонии называлась русской землей.

Сильвестр. Государь, ты ел сие и пил?

Иван. Бес попутал… Уж как-нибудь отстучу лбом грехи-то… Будь здоров, Филипп, садись.

Филипп. С тобой не сяду.

Иван. Ну, сядь на лежанку, оттуда скоромного не слышно. Ах, ах, постническое пребывание! Как птица – не сей, не жни и в житницу не собирай… Ушел бы я к тебе в монастырь, Филипп, скуфеечку[157] Скуфеечка – мягкая шапочка, носимая священниками и монахами вне церкви. бы смирную надел, – так-то мило, в унижении просветлел бы.

Филипп (грозит пальцем). Гордыня!

Иван. Куда податься-то, Филипп? Душу свою надо положить за други своя, не так ли? А другое у меня от Уральских гор до Варяжского моря, все мои чады. Вот и рассуди меня с самим собой. Душонку свою скаредную спасу, а общее житие земли нашей разорится. Хорошо или нет мимо власти царствовать? На суде спросят: дана была тебе власть и сила – устроил ты царство? Нет, отвечу, в послушании и кротости все дни в скуфеечку проплакал. Хорошо али нет?

Филипп. Плачь, плачь, Иван. В грехе рождаемся, в грехе живем, в грехе умираем. Дьявол возводит нас высоко и мир пестрый, как женку румяную, грешную, ряженую, показывает нам. Хочешь? Нет, отыди, не хочу! Глаза свои выну, тело свое раздеру.

Иван. Спасибо, Филипп. Суровый такой ты мне и нужен… Хочу, чтоб ты сел в Москве на митрополичий престол…

Филипп (с ужасом замахал на него руками). Отступи, отступи!

Иван. Не плюй на меня, я не дьявол, митрополичий престол – не ряженая девка.

Малюта. Филипп, не берись с государем спорить. Мы из Неметчины привозили спорщиков преславных, лютеранских попов, и тем он рот запечатал.

Филипп (страстно). Отпусти меня с миром, Иван Васильевич, дай умереть в тишине.

Иван. Власть тебе даю над душами человеческими. Терзай их, казни казнями, какими хочешь. В Москве, знаешь, как живут бояре? Ни бога, ни царя не боятся. В мыслях – вероломство, измена, клятвопреступление… Угодие плоти и содомский грех, обжорство да пьянство… В храме стоят, пальцами четки перебирают, ан по четкам-то они срамными словами бранятся. Ей-ей, сам слышал. Бери стадо, будь пастырем грозным.

Сильвестр. Слаб он, государь, власть не под силу ему.

Иван. А меня, помазанника божия, яко младенца неразумного, держать посильно вам было? А ныне – зову доброе и нужное творити – у вас уж и сил нет? Отведи его в митрополичьи покои, пусть поспит, а наутро подумает. Уходите оба с глаз моих.

Сильвестр. Идем, Филипп.

Филипп. О, печаль моя…

Иван. Веди его бережно.

Малюта. Спасибо за хлеб-соль, Иван Васильевич. Пожалуй, отпусти меня домой. В баню сходить с дороги да жену, вишь, не видал полгода…

Иван (внезапно оборачиваясь). Кого не видел?

Малюта. Жена у меня молодая… Ждет, чай, соскучилась, коли дружка не завела…

Иван (глаза его становятся пустыми, темными, напряженными). Меня не ждет жена… На жесткой лавке сплю. Не ладно одному, не хорошо… Вечер долог, сверчки в щелях тоску наводят. Возьмешься читать, – кровь шумит и слов не разбираю в книге. Виденья приступают бесовские, бесплотные, но будто из плоти…

Малюта. После смерти царицы Анастасьи срок положенный прошел. Ожениться надо тебе, государь.

Иван (резко). Иди… Отнеси поклон твоей государыне. Иди!

Малюта. Спасибо, государь. (Уходит.)

Иван (один). Жена моя, Настасья, рано, рано оставила меня. Лебедушка, голубица… Лежишь в сырой земле, черви точат ясные глаза, грудь белую, чрево твое жаркое… Холодно оно, черно, прах, тлен… Смрад… Что осталось от тебя? Высоко ты. Я низко. Жалей, жалей, если ты есть. Руки мои пусты, видишь. Лишь хватают видения ночные. Губы мои запеклись. Освободи меня, ты – жалостливая… Отпусти… (Идет к столу, наливает вина, оглядывается на дверь.) Кто там? Входит Басманов.

Басманов. Прости, побоялся войти, слышу – говоришь сам с собой. Дьяк Висковатый прибежал с посольского двора, сказывает – великие послы приехали.

Иван. Откуда?

Басманов. Из Черкесской земли.

Иван. Сваты?

Басманов. Сваты. Два князя Темрюковичи. Пришли по твоей грамоте. Полсотни аргамаков[158] Аргамак – лошадь кабардинской породы, высокая и худощавая. привели под персидскими седлами, гривы заплетены, хвостами землю метут. Наши хотели отбить хоть одного, украсть. Драка была с черкесами. И княжна Темрюковна – с ними же. Висковатый сказывал: чудная юница. В штанах широких девка, глаза больше, чем у коровы, наряжена пестро – чистая жар-птица.

Иван. Беги на посольский двор. Скажешь князьям: государь-де велел спросить о здравии, да с дороги ехали б ко мне ужинать, просто, в простом платье. Тайно. Бояр-де не будет, один я. С сестрой бы ехали, с княжной. Мимо обычая.

Басманов. Воля твоя.

Картина третья

Там же. Много зажженных свечей. За дверью, что налево, играют на деревянных дудках. Из двери, что в глубине, входят скоморохи. Они в заплатанных кафтанах, в вывороченных шубах, некоторые в овечьих, в медвежьих личинах, с гуслями, с бубнами. Войдя, они заробели, застыдились; озираясь, крестятся на углы. Расталкивая их, проходят слуги с блюдами, с ендовами. [159] Ендова – широкий сосуд с отливом или носиком для разлива напитков. Скоморох – кудрявый, чернобородым, хитрый мужик.

Скоморох. Посторонитесь, посторонитесь, ребятушки, дай слугам пройти… Ну, что, все ли тут, все ли живы?.. Ой, страшно! Как его будем тешить, чем его потешать? (Услышал дудки). Слушайте, слушайте… Вон его тешат-то чем… Ай, ай, ай, – худо, плохо… Ребятушки! А ведь это – Сеньки-кривого, скомороха, дудошники… Ей-богу – его… Дурак, бродяга! Гляди ты, во дворец пробрался! Обида, ребятушки!

Басманов. Чашник! Меду больше не надо, не велено. Давай еще романеи,[160] Романея – сладкая настойка. скажи ключнику, чтоб старой выдал. (Увидел скоморохов.) Здравствуйте, скоморохи, разбойнички, воровская дружина!

Скоморох. Не занимаемся такими делами, боярин. Мы сказки говорим, старины поем, пляшем да промеж себя смешно бьемся. Мы – дружина добрая, спроси хоть всю Арбатскую слободу.

Басманов. А что невеселы?

Скоморох. Ели мало. С пустого брюха легли спать на подворье, да, вишь, нас разбудили, в сани покидали, мы испугались.

Басманов. Испугаешь вас, дьяволов, – калачи тертые.

Скоморох. Да уж, терли, терли, боярин, больше некуда.

Басманов (указывая на левую дверь). Идите туда смело.

Скоморох. Какое уж там смело, вот страх-то… (Громким, веселым голосом.) А вот они, вот они, дорожные старички, добрые мужички, в пути три недели, гораздо поспели, прямо с дороги князю с княгинюшкой в ноги… И-эх!

Скоморохи.

Басманов. И-эх! «А в горнице – блин, блин!..»

Грязной. Федор!

Басманов. Грязной, вот диво-то, – черкесы здоровы пить, их нашим медом не увалишь. Турьи рога потребовали. Государь мне только подмигивает: подливай. А сам – из чаши да под стол. По правую его руку – черкешенка, ни кусочка, ни глоточка, только ресницами махает. Царь ее глазами так и гложет.

Слуга. Сотник, оставь, нельзя!

Грязной. Стукну – умрешь. (Наливает из ендовы в щит и пьет.)

Басманов. Это – романея, не захмелей. Ты чего пришел?

Грязной (выпив все). Кислятина заморская. Тьфу… Бояре в сенях шумят, так-то бранятся, в латы мне жезлами бьют. Да на крыльце их более полета, – крик-та! Да челяди боярской с ножами, рогатинами бежит за ихними санями во все ворота. Не знаю – что и делать. Драться с ними? Как царь-то велит?

Басманов. Никого не пускать строжайше. Пусть думные бояре идут в палату, там ждут.

Грязной. Ладно. У меня юношей добрых десятка полтора, – справимся как-нибудь.

Басманов. А чего бояре всполохнулись?

Грязной. Черт их знает, – проведали, что царь пирует один с черкешенкой.

Иван. Свети. (Уходит вместе с Басмановым направо.)

Репнин. Не пожар ли? Что за притча? Ночь вызвездила ко вторым петухам, во Кремле все спят, а у государя в окнах свет. Здоров ли государь? Чего так поздно бодрствует?

Грязной. Иди, иди, князь Михайло, тебя не звали.

Репнин. Грязной, сотник! Отвечай вежливо, я ближний человек.

Грязной. Ближний, хоть дальний – пускать не велено.

Репнин. Как ты меня не пустишь, холоп? (Поднимает жезл.)

Грязной (начинает засучиваться). Стукну – умрешь. Ушел ай нет?

Репнин. Конюх! С тебя голову снимут, а я еще и в глаза плюну. (Скрывается за дверью.)

Иван. Не вовремя пришел.

Сильвестр (в мрачном исступлении). Согрубил еси богу… Кайся, кайся, трехглавый змий – еще даю тебе срок покаяния. В отчий храм среди нощи ввел блудницу и упоил ее, и она хохочет и свищет, и сам упился, аки жук навозный. Кайся! Кому уподобился ты?

Иван. Сильвестр, в моей душе свет. Не хочу тебе злого. Уйди с миром…

Сильвестр. Не уйду… Иван Васильевич, твою совесть мне бог велел стеречь.

Иван. Моей совести ты не сторож. Ее некому стеречь, ниже тебе,[162] …ниже тебе…  – ни даже; отнюдь не; и не. собака, дура.

Сильвестр. Не уйду… Пострадать за твою душу хочу…

Иван. Грязной… Вели отнести его в сани. Пускай везут подальше от Москвы, прочь с глаз моих…

Сильвестр. Опомнись, государь…

Иван. Я опомнился, поп… И видеть тебя более не хочу… Ты, ты от юности моей держал на узде мою волю. По твоему скаредному разуму мне было и есть, и пить, и с женою жить… Ты, аки бес неистовый, благочестие поколебал и тщился похитить богом данную мне власть… Прочь от меня, – навеки… (Усмехаясь.) Бумаги, чернил тебе пришлю, пиши себе в уединении книгу «Домострой»,[163] …пиши себе в уединении книгу «Домострой»…  – Сильвестр был составителем, редактором и автором одной из глав (наставлений своему сыну Анфиму) книги «Домострой» – свода житейских правил поведения. аки человеку жити благопристойно.

Грязной. Идем, поп.

Сильвестр. Государь, не вели!

Грязной. Не выбивайся, – стукну, поздно будет. (Уводит Сильвестра.)

Басманов. Государь, народу полон дворец, во все щели лезут.

Иван. Пусть Грязной умрет на пороге, – никого не пускать. (Быстро уходит.)

Присядь или приляг. Здесь тихо, поговори со мной.

Чего боишься? Я не варвар, не обижу.

Марья. Тебя – бояться! Будешь ножом резать, руки ломать, косы рвать – не заплачу.

Иван. Ну, что уж так-то закручинилась, касатка?

Марья. Отец, братья меня продали, увезли за тысячи верст, – мне же не кручиниться? Чего стоишь, как холоп? Прилично тебе сесть.

Иван. На змею похожа, что ни слово – вот-вот ужалишь.

Марья. То – касатка, то – змея. Хотела бы я орлицей быть. Выклевала бы тебе глаза, расправила бы крылья, полетела бы на мои горы.

Иван. А я бы кречетом обернулся и настиг тебя, прикрыл. Вот беда с девками норовистыми! А царицей хочешь быть? Пойдем в чулан – покажу тебе сундуки, коробья, – откроешь один – полный жемчуга, откроешь другой – бархаты из Мадрида. Откроешь еще – соболя, бобры, лисы. Чье это? – спросишь. Твое, скажу, царица, для твоего белого тела, для твоих черных кос, для твоих легких ног. А ты: уйди, постылый. Так, что ли? Чем же я тебе уж так-то не мил?

Марья. Уж не из-за твоих ли сундуков с жемчугами да соболями будешь мил?

Иван. Станом я не тонок и не ловок, и нос у меня покляп,[165] …нос у меня покляп…  – крючком, орлиный. и разговор тяжел. А на коня сяду, охотского сокола на красную рукавицу посажу, да колпак сдвину, да завизжу! Румянцем зальешься, глядя на меня. Мой-то, скажешь, суженый – чисто вяземский пряник. Марья. Поскачешь, да упадешь, как мешок. Иван (засмеялся). А хочешь – покажу, как со зверем бьются один на один? Велю привести медведя. Ты на печку залезь, а я пойду на него с одним ножом. Марья. Врешь.

Иван (засмеялся). Нет, не вру.

Марья. Не знаю, зачем ведешь простые речи, смешишь меня. Напрасно меня в такую даль завезли, чтобы дурака слушать.

Иван. Ты – умна… Смела… А думал – дикая черкешенка!

Марья (с гордой усмешкой). Я в Мцхете в монастыре училась книжному искусству и многим рукоделиям. В Тбилиси при дворе грузинского царя мне подол платья целовали. А тебя мне слушать скучно.

Иван. Это хорошо. Это – удача. (Встает и ходит кошачьей походкой. Берет подсвечник и переставляет его, освещая лицо черкешенки.) Добро, добро, что не хочешь со мной шутить. Послушай другие речи. К твоему отцу, Темрюку, послал я сватов не за твоей красотой.

Марья. За черкесскими саблями послал. Свои-то, видно, тупые.

Иван. Московские сабли остры, Марья Темрюковна. Добро, добро, дразни меня, я мужик задорный. На Москве – в обычае на кулачках биться, а в большом споре и на саблях. А с такой красивой девкой – выйти на поле – уж не знаю, чем и биться. Слушай, Марья. Я еще младенцем был – мою мать, царицу Елену, отравили бояре.[166] …мою мать, царицу Елену, отравили бояре.  – Елена Глинская (ум. 1538) в последний год жизни много болела и умерла, как предполагают, естественной смертью. В этих палатах, тогда еще они голые были, меня, царенка, держали пленником. По ночам не сплю, голову поднимешь с подушек и ждешь: вот придут, задушат. Бедного, бывало, за сутки один раз покормят, а то просвирочку съем, тем и сыт. Что передумал я в эти годы! Не по годам я возрос, и сердце мое ожесточилось. А был я горяч и к людям добр. Великое добро искал в книгах, – едва слова-то складывать научился. Ночью свечечку зажгу, книгу раскрою, и будто я и участник и судья всем царствам, кои были, прошумели и рушились. Вот и вся моя забава, вся моя отрада. Гляжу на огонек, босые ноги стынут, голова горит, и вопрошаю: нет более Рима,[167] …нет более Рима…  – В 476 году Западная Римская империя пала под ударами германских войск. отшумела слава Византии под турецкими саблями?[168] …отшумела слава Византии под турецкими саблями? – В 1453 году турки взяли штурмом Константинополь, включив Византию в Османскую империю. В камни бездушные, в прах и пепел обратились две великие правды. Остались книжные листы, кои точит червь. Да суета сует народов многих. Попы-то римские отпущением грехов торгуют на площадях. А что Мартын Лютер![169] Мартын (Мартин) Лютер (1483–1546) – основатель лютеранства – одного из направлений в протестантизме, для которого характерны, например: отказ от сложной церковной иерархии, отсутствие культа богородицы, святых, икон, понимание веры как непосредственной связи человека с богом, осуждение монашества в связи с представлением, что спасение не в бегстве «от мира», а в «мирской» деятельности, сочетающейся со служением богу. Протестанты упразднили драгоценные приношения в церковь, сняли с икон золотые оклады, требовали обратить украшающее храмы золото на практические нужды. Церкви ободрал, с амвона[170] Амвон – возвышение в церкви перед иконостасом (иногда посреди церкви), откуда читаются проповеди. ведет мирские речи, како людям в миру жити прилично. Ни дать ни взять мой поп Сильвестр. Спорил я с лютеранами[171] Спорил я с лютеранами…  – В 1552 году из Дании по просьбе Ивана IV, желавшего завести в России книгопечатание, прибыл мастер Ганс Миссенгейм, он привез типографию и Библию в немецком переводе Лютера. Идеями Лютера были захвачены некоторые московские дворяне, в том числе Матвей и Федор Башкины. Матвей Башкин читал и толковал Ивану IV Апостол. По решению священного собора 1553 г. Матвей был сослан в Иосифо-Волоколамский монастырь, а Федор Башкин публично сожжен. – тощие духом. У заволжских старцев, да хоть у того же еретика Матвея Башкина, в мизинце более разума, чем у Лютера. Любой заморский король или королишка всю ночь играет в зернь и в кости[172] …всю ночь играет в зернь и в кости…  – При игре в зернь различают черные и белые грани кубика, а в кости – число точек на грани. да ногами вертит и с немытой рожей идет к обедне. Где ж третья правда? Ибо мир не для лиси и суеты создан. Быть Третьему Риму в Москве. Русская земля непомерна.

Марья (с изумлением). Царь, зачем говоришь мне тайные мысли? Разве я тебе друг?

Иван. Не гложет быть друзей у меня. Был другом Андрей Курбский, и тот нынче в глаза не глядит. Дел моих устрашатся друзья и отстанут в пути.

Марья. Что я тебе? Девка злая, глупая, укусить не могу, не посмею. А ты – щедр.

Иван. Верю в твою красоту, Марья. Не хочу обнять на свадебной постели бездушную плоть твою. Как жену любезную хочу. Царицей прекраснейшей в свете вижу тебя. Сходишь по лестнице и милостыню раздаешь из рук, и милостыня в глазах твоих, и милостыня на устах твоих. Исповедницей будь моим мыслям, они в ночной тишине знобят, и кажется, и руки и ноги становятся велики, и весь я – широк и пространен, и уже вместил в себя и землю и небо. Оторвав лицо от груди твоей, привстану и скажу: дано мне свершить великие дела.

Марья. Дано. (Слезает с печурки и, подойдя, целует у него край кафтана.)

Иван. Сядь, как прежде, а я сяду у ног твоих. Завтра пришлю сватов. Колымагу венчальную велю обить соболями… Край подола твоего поцеловал бы ловчей грузинского царевича – штаны на тебе, подола-то нет.

Марья. Царь, будешь любить меня?

Иван. Запугаю ласками, – что делать-то? А то невзначай и задушу.

Марья. Прими наш обычай. (Прижимает руки к груди и, закрыв глаза, целует его.)

Малюта. Прости за помеху, государь. Народ бежит к Кремлю, кричат: бояре-де собираются тебя извести. Как бы драки не вышло.

Иван. Я выйду на крыльцо, покажусь. Вели принести фонарь.

Малюта. Трудно через сени пробиться. Бояре стеной ломят. Васька Грязной пьян.

Иван. Спрячь. У нас ножи найдутся. Уйди, голубка, в спальню, это – дела мужские. (Отводит ее направо, в спальню, быстро возвращается и прикрывает левую дверь в палату. Малюте.) Впусти.

Оболенский. Государь, о здоровье твоем скорбим… За тем пришли…

Бояре. За тем пришли к тебе…

Оболенский. Поп Сильвестр закричал, как в сани-то его понесли, будто черкесы тебя зельем опоили…

Бояре. Зельем тебя опоили…

Оболенский. Тайно от нас басурманку сватаешь… Срам!..

Бояре. Срам… Срам…

Репнин. А мы-то во студеных сенях зубами стучим, ждем, когда государь пировать кончит… Более на пир-то нас не зовут.

Бояре. Срам!.. Срам!..

Курбский. Государь, для чего к пороховой башне обозы подходят?.. Ядра грузят, бочки с зельем? Про войну, будто бы, нам ничего не известно…

Иван (махнул на него рукой). Молчи, молчи… (Боярам.) По какой нужде пришли ко мне?

Оболенский. Отошли девку площадную, идем с нами в думу, будем говорить…

Бояре. В думу, в думу… Говорить хотим…

Оболенский. Ты нам рот не зажимай… (Указывая на бояр.) Гляди, не ниже тебя Рюриковичи стоят… Каки таки дела у тебя мимо нас… Самовластия твоего более терпеть не хотим!

Иван (кидается к Оболенскому и вытаскивает у него из-за голенища нож). Нож у тебя, князь Оболенский-Овчина! (Кидается к другому и выдергивает у него нож из-за пазухи.) Нож у тебя, князь Мосальский… (Ударил рукоятью ножа третьего в грудь.) Кольчугу зачем надел, князь Трубецкой? Изменники! Наверх ко мне с ножами пришли! Псы! Холопы! Царенком меня не задушили, теперь – поздно! В руке моей держава русская, сие – власть. Советов мне ваших малоумных не слушать… Неистовый обычай старины, что я – равный вам, забудьте со страхом… Русская земля – моя единая вотчина. Я – царь, и шапка Мономахова на мне – выше облака… Сегодня думе не быть… Ступайте прочь от меня! Малюта, возьми фонарь – проводи Рюриковичей черным крыльцом…

Михаил Темрюкович. Царь Иван Васильевич, что же ты нас бросил одних на тоску, на кручину и сестру нашу увел? Скучно нам без тулумбаша…[173] Тулумбаш (тулумбас) – большой турецкий барабан. (Скоморохам.) Играй, зови на пир царя с невестой…

Иван (засмеялся). Скоморохи, а ну – ударьте в ложки, в бубны… Стойте… Воеводы, Курбский, Юрьев, Морозов, Шуйский, вы останьтесь, опосля с вами буду говорить. Грязной, потешь князей и бояр, чтоб не скучно им было с моего крыльца в сани садиться…

Грязной (скоморохам). Слухай меня, теребень кабацкая. (Запевает.) «Как по морю, как по морю, морю синему, плыла лебедь, плыла лебедь с лебедятами…»

Картина четвертая

Громоподобные удары пушек. Крики. Дребезжащий набатный звон. Поднимается занавес. Средневековая площадь в городе Полоцке. В глубине видна круглая башня замка, на ней развевается польское знамя. На площади – горожане: женщины, шляхтичи, ремесленники, монахи, несколько купцов. Все напряженно прислушиваются, глядя в сторону крепостной стены.

Женщина. Матерь божья, пощади нас… Матерь божья, пощади нас…

Ремесленник. Большие у московитов пушки, таких пушек, пожалуй, никто еще не видал…

Молодой шляхтич (другому). Ядра по сто фунтов весом, матерь божья! Стенам не выдержать…

Толстый пан (с багровым носом). Чума его возьми, схизматика[174] Схизматик – еретик, раскольник. проклятого! Чтоб его черт уволок в самое пекло!

Босой монах (подходит). Прогневался господь, вострубили трубы Иисуса Навина, пали стены иерихонские… Молитесь, молитесь, уж зверь жаждет мяса человеческого…

Богатая шляхтянка. Иезус-Мария, царь московский шею младенцам перегрызает, кровь пьет…

Женщина. Лицо у него, как у быка, в шерсти, – видели…

Босой монах. Раздавайте имение свое, ризы разорвите, одну душу спасайте…

Пожилой купец (другому в меховом плаще). Пустое болтают бабы… Царь Иван, говорят, суров, но разумен. Нарву повоевал, церкви и купеческие амбары не тронул, и суд оставил прежний, и купцам пожаловал беспошлинно пять лет торговать в Московском царстве…

Молодой шляхтич. Эка двинули, – башня зашаталась…

Женщина. Стены, стены падают…

Пожилой купец. У датского короля купил он несколько кораблей и хочет очистить Балтийское море от немецких и шведских пиратов, – поступок добрый царя Ивана.

Двойна (кричит толпе). Готовы уж встречать царя Ивана! Уж стремя его готовы целовать! Прячьтесь, бесовы дети, в подполья, в погреба. Прочь отсюда!

Первый латник. Воевода, в стене – великий пролом, московиты идут на приступ, нужна подмога…

Двойна. Послать немецкий полк… Вот булава моя, покажи полковнику, пусть ударят на московитов да пробьются к шатру царя Ивана… А голову его мне принесут, – сто червонцев тому храбрецу.

Козлов. Позволь мне попытать счастья…

Двойна. Нет, Юрий Всеволодович… Ты нужен нам для иного дела… Покуда, слава богу, западные ворота в наших еще руках… Уходи, со всем поспешением скачи в Москву… Чего б ни стало – увидь князя Владимира Андреевича Старицкого… Все, о чем говорили мы с тобой, – перескажи ему… Вдохни в него решимость… Сам господь милосердный посылает ему такой случай… Пусть лень московскую князь переборет, да не робеет пусть: под Полоцком царя Ивана мы задержим… Противу силы его медвежьей хитрость выставим политичную, – на польскую рогатину напорется Иван. Так чтоб в Москве не мешкали…

Козлов. А что велишь передать моему господину?

Двойна. С князем Андреем Михайловичем Курбским сносится гетман Радзивилл,[175] С князем Андреем Михайловичем Курбским сносится гетман Радзивилл…  – Ю. Радзивилл, литовский гетман, князь, воевода витебский, начал секретные переговоры с Курбским задолго (возможно за три месяца) до его побега. они договорились… Спеши, час дорог. Ступай…

Козлов. Будь на меня надежен… Прощай, великий воевода. (Уходит.)

Второй латник. Московиты приступают к городу со всех сторон. Лестницы несут и осадные щиты…

Двойна. Лить на головы им свинец расплавленный, смолу горящую…

Второй латник. Воевода… На московитах – войлочные кафтаны и колпаки, смоченные водой… Не поможет…

Двойна. Трус! Иди и умри достойно рыцаря литовского. Позор, позор!..

Третий латник. Воевода! Пушкари перебиты, пехота отступает, конница повернула коней…

Двойна. Кто отступает? Кто повернул коней? (Бьет его плетью.) Собака! Московиты должны поворачивать коней от нас…

Женщина (бежит с узлами). Ратуйте… Московиты уж в городе…

Двойна. Поднять мою хоругвь…[176] Хоругвь – боевое воинское знамя. (Трубачу.) Труби… Латники, за мной, на стены…

Богатая шляхтянка (протягивая руки из окошка). Спасите души наши…

Молодой шляхтич. Эк ее разбирает, как свинью под ножом…

Толстый пан (выскакивает из двери, размахивая саблей, за ним – испуганные челядинцы с рогатинами). Не пройдут проклятые схизматики! Не позволим! Коли их – вот так! Руби их – вот так! Чтоб головы летели прочь!

Старая женщина (из окошка над дверью). Пан Сбигнев! пан Сбигнев! бросьте на землю вашу сабельку, идите спрячьтесь в чулан…

Толстый пан. Брысь, старая ведьма! Научу я московитов рубиться на саблях!

Молодой шляхтич (смеясь). Кварту[177] Кварта – в Польше один литр. водки со страху вытянул пан Сбигнев, ишь бесится…

Женщина (бежит обратно с узлами). Татары… Спасайтесь…

Ремесленник. Стой, стой, отец, куда же ты у меня из кухни бочонок подхватил?

Босой монах. Брат, гони от себя суету, молись в час страшный…

Ремесленник. Какая суета! В бочонке ж мед добрый!

Босой монах. В бочонке этом – адская бездна и тартарары! Молись, молись, грешная душа. (Укатывает бочонок.)

Молодой шляхтич. Молодец монах! Отважным людям сегодня будет добрая пожива… Затрещат погреба, вспенятся меды столетние…

Грязной (появляется, вслед сражающимся). Не так, не так бьетесь, сиволапые… А ну-ка, расступись… Стой крепче, рыцарь… (Выходит против него.) Сдавайся, чего там! Э, какой ты сердитый, – немец – знатко… Как желаешь, – сразу тебе душу выпустить или только половину, а за другую червонцами? (Наседает на него, отбивая щитом удары меча.) Держись крепче!

Я и говорю: стукну – умрешь… (Ратникам.) Обдирай с него латы, неси в мой шатер…

Малюта! Ты чего? Это я, Василий…

Малюта. Тебе где сказано быть, гулящий? Тебе что государь приказал?

Грязной. Так я же вот для чего…

Малюта. Охотничаешь! За рыцарями гоняешься, дерешься? Латы обдираешь!

Грязной. Да лопни глаза, ей-ей, дьявол этот невзначай подвернулся. Я тут зачем? Гляди… (Указывает на башню.) Отсюда на ладони – и замок и ворота… Вели, сбегаю за большой пушкой, отсюда и ударим… Вот я зачем отлучился…

Малюта. Велю. Беги. Проворней.

Грязной. А ты – латы обдираю… Этих лат у меня…

Давай, давай, давай, голуби… Навались, навались, ангелы небесные…

Басманов. Малюта, государь велел тебе сказать, что воевода Двойна с войском отступает к замку…

Малюта. Знаю.

Государь, дело твое свершилось, – Полоцк наш!..

Иван. Остановить ярость воев, да никого не язвят ни мечом, ни копьем…

Глашатаям кричать по городу: мир всем.

Малюта (обернувшись к горожанам, которые снова начинают появляться). Государь велел быть миру, подходите бесстрашно.

Молодой шляхтич (бросается на колено, протягивает Ивану саблю). Государь, я твой слуга.

Иван. За добро – спасибо, службу вашу принимаю.

Богатая шляхтянка (толстому пану, который вышел из двери и гордо крутит усы). Пан Сбигнев, поклонись страшному московиту, отдай сабельку.

Толстый пан. Не поддамся.

Пожилой купец (девушке). Не бойся, подходи смело.

Иван. Спасибо, девица, что дала моему дорожному коню испить воды полоцкой.

Пожилой купец (указывая на расстеленное перед конем сукно). Государь, здравствуй на много лет, входи в город с миром и любовью.

Иван. Спасибо, торговые люди добрые, что постлали моему коню красную дорогу.

(Гневно.) Воевода Двойна, зачем с оружием встал против нас! Иль похваляешься, как мышь, льва победить? Раб лукавый, безумный, оберегал от нас похищенную землю нашу дедовскую и кровь нашу пролил!

Двойна. Государь, я верно служил моему королю Сигизмунду Августу, я исполнил долг…

Иван. Подай мне ключи от города.

(Негромко, внятно.) На коленях, на коленях подай ключи владыке и царю земли русской.

Картина пятая

Моленная в доме у княгини Ефросиньи Старицкой. Лампада и свечи перед множеством икон. На стуле из рыбьего зуба [179] На стуле из рыбьего зуба…  – из моржовых клыков. сидит митрополит Филипп, усталый, опустив голову. Около него – Владимир Андреевич, Репнин, Оболенский-Овчина и все князья, кто был в третьей картине. Входит Ефросинья. Кланяется митрополиту и князьям.

Ефросинья. Володимир, все ли в сборе?

Владимир Андреевич. Все, матушка.

Оболенский. Все, все пришли, кого государь за бороду хватал, – обиды помним крепко…

Ефросинья. Нет с нами одного – князя Андрея Михайловича Курбского… Нарочного посылала к нему в Ливонию, да он сказался недосугом, – города, вишь, воюет государю Ивану Васильевичу. Государь от тех городов спесью раздувается, а нам – слезы…

Репнин (Филиппу). От слез глаза вытекли. Москва-то уж не наша, Кремль уж не наш… Во дворце ведьма сидит, Марья Темрюковна. Крови нашей жаждет. Не сыта. Филипп, ты поверх глядишь, ты под ноги погляди, – крови-то уж по щиколотку, как бы нашей крови по колено не стало…

Оболенский (Филиппу). Знаешь, какие на Москве опалы? Каждый день дворцовые шалуны с Мишкой Темрюковым ворота ломают у опальных-та… Рюриковичей в медвежью яму сажают…

Ефросинья. Помолчите, владыке все известно… Прости, владыко, что докучаем тебе ради мирских дел… Да мимо тебя нам не думать, ты – один, наш столп древний…

Филипп. Дел мирских не бывало, мирская суета есть…

Ефросинья. Снизойди к нам. Собрались мы слезно молить тебя: разрушь крестоцелование князя Андрея Михайловича Курбского, жернов на шее его – клятва царю Ивану, сними ее.

Оболенский. Без твоего благословения князь Андрей решиться не может. Ты ему вели, чтоб он полки свои от ливонских городов повернул на Москву…

Репнин. У Ивана когти в Литве увязли… Москва пуста, последний стрелецкий полк уходит… Курбский шутя войдет в Москву-та…

Ефросинья (вытаскивая за руку Владимира Андреевича перед Филиппом). Вот он, жданный Москвой, кроткий, смиренный… По ночам личико у него светится. Спрашиваю: «Володюшка, что во сне видел?» – «Ангелов, матушка, все ангелов вижу». Ответствуй, Володимир, не врет мать?

Владимир Андреевич. Разное во сне вижу, всякое, маменька, часто и ангелов вижу…

Ефросинья. Князья, не это ли блаженство и умиление!..

Репнин. Филипп, и обвился бы сей юноша, как виноград, вокруг твоей святости…

Оболенский. А мы бы при нем расселись тихо, немятежно, Избранной радой, как в прежние-то времена…

Князья. Добро, добро, добро…

Филипп (глядя поверх). «Власть тебе даю над душами человеческими, терзай их, казни казнями многими…» Ох, не мне ли ты уготовил терзание и казнь… Где пресветлая тишина моя? Где чистота моя, невиноватость моя? Уж стоял, чист, у врат вечных и поворотил вспять… В грех и в смрад. (Князьям.) Что вы хотите от меня, безжалостные? Взять грехи ваши на себя и обременить совесть мою? Вопию: отступите, отыдите от меня прочь…

Ефросинья. Пустое! К твоей святости пятна не пристанет, Филипп… (Князьям.) Сходите кто-нибудь, скличьте Козлова, он в сенях стоит. (Филиппу.) Князя Курбского постельничий[180] Постельничий – придворный чин; постельничему вменялось смотреть за опочивальней князя, заведовать его ткацкими мастерскими, следить за гардеробом. Юрка Козлов прибежал из-под Полоцка с великими вестями. Выслушай его, владыка.

Целуй крест у владыки – говорить правду.

Козлов (целует крест наперсный у Филиппа, который подставляет ему Владимир Андреевич). Целую крест на правде, не покривить в слове ни в едином.

Ефросинья. Говори.

Козлов. Короли польский, свейский и датский, великий гетман литовский и великий магистр ордена Ливонского встают войной[181] Короли польский, свейский и датский, великий гетман литовский и великий магистр ордена Ливонского встают войной…  – Сигизмунд II Август, Эрик XIV (шведский король), Христиан III, Ю. Радзивилл и Готард Кетлер создали в 1559–1560 годах антирусскую коалицию. Но Иван IV в 1560 году заключил договор с Данией и Швецией и все силы сосредоточил против Литвы. на царя Ивана, негодуя на дерзостные замыслы его. Но к вам, князьям и боярам, у них злобы никакой нет. Буди на Москве царь иной – смирный и старозаветный – будут у них с Москвой дружба и мир…

Ефросинья. Стыда нечего таить – мы не крест на верность целовали царю Ивану, а хвост бесовский.

Князья. Истинно, истинно…

Оболенский. Филипп, одним своим словом раз-рении: мир или войну…

Репнин. Мир, чтобы сиротам-то, вдовам-то сухие куски слезами не обливать…

Филипп. О, совесть… Горько нам плакать с тобой. (Владимиру Андреевичу.) Подойди. (Крестит и целует его в голову.)

Князья. Целование дал Володимиру…

Ефросинья. Аминь… И второе благословение, владыка, – князю Курбскому… Вот грамотка ему от тебя… Приложи перстень к печати… Козлов ему отвезет…

Козлов. Коней загоню насмерть – через два дня доставлю моему господину…

Ефросинья. Приложи перстень.

Оболенский. Стукни вот тут в воск…

Князья. Приложи перстень, владыка…

Владимир Андреевич (услышав тяжелые шаги). Матушка, поостерегитесь.

Ефросинья. Опоздал, батюшка, митрополит вечерню отслужил, мы отстояли… Милости прошу в столовую избу, ужинать…

Малюта. Ужинать тебе одной придется, Ефросинья Ивановна… Владыка Филипп, и вы, князья, и ты, князь Владимир, собирайтесь в поход. Государь идет из Полоцка с победой и большим полоном. Ночевать будет в Коломне. Быть вам во сретенье государя без отговора… А тебе, Филипп, придется перед государем печаловаться[182] Печаловаться – заступаться. за князя Андрея Михайловича Курбского… Такая беда с ним случилась, с прославленным-то воеводой, – руками разведешь… Глупость или измена… (Внезапно – Козлову.) А ты что за человек?

Ефросинья. Юродивый, Юрко, вслед за митрополичьим возком прибежал, – божий человек… Малюта. Сумнительно…

Картина шестая

Глубокая арка крепостных ворот, тускло освещенная висячим фонарем. Воет ветер. В глубине, куда едва достигает свет, копошатся два человека. Они отходят от этого места. Один из них, Козлов Юрий Всеволодович, вытирает руки о полу кафтана. Другой, Шибанов, идет впереди него к низкому отверстию в толще арки и со скрипом отворяет железную дверцу.

Шибанов. Спускайся, князь Андрей Михайлович.

Шапочку-то забыл, что ли, впопыхах, – надень мою, холопью, сделай милость…

Курбский. Где стража?

Козлов. А вон, лежат спокойно, двое…

Шибанов. А которая стража на стенах, не услышат – ишь вьюга как кричит, угрюмая, ливонская…

Курбский. Кони где мои?

Козлов. Кони стоят в овраге, недалече… Все припасено в сумах переметных,[183] Сума переметная – двойной мешок, крепившийся через седло. будь без сомнения… Да и скакать нам только ночь, на заре будем у поляков…

Шибанов. Князюшка, а грамоту охранную королевскую не забыл?

Курбский. Шапку одну только забыл… Юрий Всеволодович, так ли я поступаю? Непривычно мне – спросонья, натянув шубенку, бежать в ночь, как вору. Как в омут головой…

Козлов. А лучше будет, Андрей Михайлович, когда тебя в простых санях, закованна, в Москву повезут? Да придет к тебе в застенок худородный тиран зубы скалить. Решайся… Отворять ворота?

Курбский. Подожди…

Шибанов. Андрей Михайлович, как бы городской воевода не вернулся с объезда…

Курбский. Мне еще и Мишку Новодворского бояться! На кол его велю посадить! Я еще владыка в Ливонии…

Козлов. Велеть-то велишь, а сажать будем мы, что ли, с Шибановым? Только всего твоего войску и осталось…

Шибанов (Козлову). Воевода Новодворский, знаешь ты, вредный человек, – не дал нам подвод и коней! Врет, кони и подводы у него есть. А сам тайно в Москву нарочного погнал, сказать, что князь-де неведомо куда хочет отъехать с семьей и рухлядью.[184] Рухлядь – пожитки, скарб.

Козлов. Знаю… (Курбскому.) Не ошибся ли ты, Андрей Михайлович? Надо ли было тебе войско подводить под сабли гетмана Радзивилла?[185] Надо ли было тебе войско подводить под сабли гетмана Радзивилла? – После взятия Полоцка армия направилась в Литву. Гетман Радзивилл, предупрежденный Курбским, устроил засаду и разгромил русские войска. Не лучше ли было, соединясь с ним, идти прямо на Москву – ссаживать царя, покуда тот стоял под Полоцком? А ты бежал от своей же силы…

Курбский. Не тебе меня учить, дурак! Ставленников да блюдолизов царя Ивана у меня в войске была половина. Под польские сабли им и дорога. Войско было негодное. Любой король или курфюрст[186] Курфюрст – германский князь, за которым закреплено право избрания императора. мне войско даст… Не хотелось бы только приходить в польский стан одвуконь, с одной сумой переметной. Не так надо Курбскому отъезжать от московского царя… (Шибанову.) Достань мне людей ратных, лошадей, телег под рухлядь… Достань тотчас… Велю…

Шибанов. Поздно, Андрей Михайлович.

Козлов. Чего стыдишься бежать одвуконь!.. В Литве и Польше вельможи между собой тебя не Курбским зовут, но величают великим князем Ярославским… А в Москве царь Иван, вернувшись из-под Полоцка, великих-то князей стал за седые бороды хватать…

Курбский. Лев-кровоядец! Пузырь, раздутый яростью! Скудоумец многоречивый! Посадский царек! Вишь – Москва ему тесна! Нужно ему великое царство! Уделы наши ему нужны, богом данные. Род Курбских – от святого князя Ростислава Мономаховича, стол наш в граде Ярославле был и пребудет вовеки… Он меня, что ли, как собаку хочет согнать? Не верю тебе, Юрий Всеволодович, не пошатнуть Ивану с конюхами своими, с посадскими да безродными людишками вековые столпы – князей Мстиславских род, и Шуйских род великий, и Оболенских, и Репниных, и Воротынских… О нас летописи глаголют. Царство Иваново, как марево в пустыне, как прелесть бесовская, развеется и будет местом пустым, лишь ветер подует с запада…

Козлов. А покуда для тебя уж кол поставлен на Красной площади, Андрей Михайлович…

Шибанов. Решайся, князюшка…

Курбский. Холопы! Живот мой заботитесь спасти… А царь Иван, развалясь за яствами да чашами, уж посмеется, ехидна, над убогим бегством моим… Блюдолизы меня трусом и собакой назовут… Царский шут, взлезши на шута верхом да погоняя его по заду пузырем с горохом, закричит, что-де то князь Курбский от тебя отъезжает… Этого хотите? Ох, стыд! Ох, мука!.. (Шибанову.) Ступай, разбуди княгиню, пусть придет сюда с детьми.

Шибанов. Свет мой, князюшка, не надо…

Курбский. Ступай, ступай… Не могу уехать, не благословя детей.

Шибанов. Будь так… (Уходит тем же ходом – в боковую дверцу.)

Курбский (Козлову). Я написал эпистолию царю Ивану…[187] Я написал эпистолию царю Ивану…  – До нашего времени дошли четыре письма Курбского к Ивану IV. См.: Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. Л., «Наука», 1979. Пусть не смех – желчь выступит на устах его… Будет ему больно… Схватится царапать писалом своим ответ, – знаю, знаю, – да со злости нагородит нелепицу на позор всему свету… С кем отослать эпистолию?

Козлов. Пошли Шибанова, он смел, передаст письмо царю в руки.[188] Пошли Шибанова, ок смел, передаст письмо царю в руки.  – Как пишет Р. Г. Скрынников: «Тайный гонец Курбского не успел осуществить своей миссии. Его поймали и в оковах увезли в Москву. Предание о подвиге Шибанова, вручившего царю „досадительное“ письмо на Красном крыльце в Кремле, легендарно. Достоверно лишь то, что пойманный холоп даже под пыткой не захотел отречься от господина и громко восхвалял его, стоя на эшафоте» (с. 94).

Курбский. Жаль верного раба, замучают в Москве.

Козлов. На то и раб, чтоб за господина принять муки.

Авдотья. Батюшка ты мой! Чего ж ты среди ночи-то на ветру стоишь? Да в чужой шапке… Ай беда какая? (Увидела в глубине трупы, вскрикнула.) Ой, господи помилуй!

Курбский. Тихо, тихо… Беда большая, Авдотья… Государь опалился на меня… Отъезжаю от его службы…

Авдотья. Хорошо, батюшка… Отъезжай, батюшка… Тебе, чай, виднее…

Курбский. Еду одвуконь… Тебя и детей взять с собой не могу…

Авдотья. Хорошо, батюшка… Ты бы у нас жив-то был…

Курбский. Авдотья, мы с тобой пожили, слава богу… В чем виноват – прости…

Тихо, тихо. Буде заточат тебя в монастырь – претерпи, ешь хлеб черствый, муки телесные прими, пострадай уж за весь род наш…

Авдотья. Хорошо, батюшка, исполню, как ты сказал…

Курбский. Сыновей береги больше своей души. Заставят их отречься от меня, проклясть отца, – пусть проклянут… Этот грех им простится, лишь бы живы были…

Авдотья. Да что ты говоришь-то! Да страсти-то!..

Курбский. Не вечно царствие царя Ивана… Три короля поднялись на него в защиту Ливонского ордена… Скоро, скоро конец варварскому царству московскому. Подведи сыновей…

Авдотья (подводит мальчиков). Ванюшка, касатик, стань на коленочки, попроси у батюшки благо-словеньица.

Ваня. Родной батюшка, прошу у вас родительского благословеньица…

Авдотья. И ты, меньшенький, на коленочки встань, лапушка, Андрюшенька…

Курбский (обнимает, крестит сыновей. Вытирает глаза). Бог вам поможет… Помните отеческое благословение, – будут вас гнать и терзать, пойдете вы босы и голы, помните: вы – князя Курбского сыновья и враг у вас один – царь Иван. (Шибанову:) Василий, стань под благословение…

Благословляю тебя, нелукавый раб, поспеши к царю Ивану в Москву и в руки самому отдай сию эпистолию… (Передает ему свиток.) Да письмецо вот это передашь тайно княгине Ефросинье Старицкой и поклон… (Передает другой свиток.) Сначала – письмо княгине, потом – царю эпистолию, ибо будет тебе тяжко.

Шибанов. Будь спокоен, князюшка, исполню твою волю…

Козлов. Князь Андрей, пора…

Курбский. Ступайте, дети, господь вас храни…

Авдотья. Батюшка, перекрести уж ты и меня…

Курбский. Прощай, жена… Прости, бога ради…

Козлов. Воевода!..

Курбский (махает руками на жену и детей). Идите, идите… Проворнее…

Голос Новодворского. Стража… Отворяй…

Курбский (Козлову). С ним – ратники?

Козлов. Нет… Один…

Курбский. Отвори…

Новодворский (Козлову). Ты что за человек? (Шибанову.) А ты кто?.. А, княжий холоп… (Увидел Курбского.) И князь здесь… Чего не спишь-то, Андрей Михайлович? Под воротами будто бы тебе не место… За город – я государю отвечаю… А ты – лежи на лавке, отдыхай после бранных трудов. (Засмеялся.) Ничего, и на старуху бывает проруха… Хоть ты и великого роду и вельми преславный воевода, а наперед помни: идешь в поход – не вози ратников в санях вповалку, ратник – не пьяная баба на масленицу… Растянул обоз на десять верст, пушки – в санях, под рогожами, и оружие в сено попрятано, и пищали не заряжены… Эх, великородные! Тебя так ленивый не побьет… Пойдем, князь, пойдем – медку выпьем, коли не спится в такую ночь… Тьма проклятая, зги не видать… Поехал в объезд – в какой-то овраг нечистый меня занес, конь ноги сломал, стремянный убился… Эй, стражники! Надо людей из оврага выручить… (Увидел трупы, быстро оглянулся, попятился, берясь за саблю.) А-а! Вот вы здесь по каким делам… Грех-то какой! (Кричит.) Стража!

Курбский. Кончай его!

Холоп царский, черная кость, собака! (Ударяет воеводу кистенем.)

Открывай ворота…

Картина седьмая

Спальня царицы Марьи Темрюковны. Кровать с высокими перинами, покрытая тканным жемчугом покрывалом. Поставцы [189] Поставец – шкафчик. с золотой посудой, кованые сундуки и ларцы из рыбьего зуба. На раскладном стуле сидит Марья Темрюковна в домашнем русском платье. Девушка, стоя за ее спиной, медленно чешет ей волосы. Марья Темрюковна перебирает струны восточного инструмента – тар. На ковре на полу сидят девушки и поют.

Девушки.

Марья. Брат!

Михаил Темрюкович. Государыня, прости, я с челобитьем…

Марья. Девы, отойдите.

Михаил Темрюкович (полувытаскивает саблю из ножен). Сестра, взгляни.

Марья. Кровь! Чья?

Михаил Темрюкович. Наскочили на меня холопы княгини Ефросиньи Старицкой.

Марья (расширяя глаза, страстно). Где?

Михаил Темрюкович. На Воздвиженке. С ножами, да много их… Стремянного моего стащили с коня, задавили. Одного я зарубил, да не стал более биться, ушел через мост.

Марья (изумленно). Не стал биться?

Михаил Темрюкович. Сестра, заступись перед государем. К нему уж побежали с оговором на меня…

Марья. Ах, враги, враги! Что ни день – смелее, наглее. Трус ты, Михаила, тебе бы наехать на людишек, да саблей их, да конем потоптать. Ах, руки мои слабые!

Михаил Темрюкович. Сестра, плохо в Москве… Боярские холопы да площадные подьячие грамоты на базарах мечут, а где и кричат, что ливонская война проклята богом, теперь-де три короля на нас поднялись, царскому войску тех королей не побить, а будто уж началось: большой полк князя Курбского пропал весь…

Марья. Ложь! Тебе, Мишка, стыдно грязь площадную ко мне заносить!..

Михаил Темрюкович. Сестра, где сейчас Андрей Курбский?

Марья. Курбский? – в Ливонии…

Михаил Темрюкович. В Ливонии ли? А может, в Литве? Говорят, он тайные письма прислал в Москву князьям, боярам…

Марья. Слушать тебя не хочу! Дурак ты! Князь Курбский нам верный слуга и друг…

Михаил Темрюкович. Экая ты горячая… Ох, смутно… Вчерась последний стрелецкий полк ушел в Ливонию… Около государя нас кучка осталась… Зарежут нас в Москве, как баранов… Сестра, слушай… В Москве шепчут, что-де стоит только взорвать пороховую башню, что в Китай-городе, у государя пушечного зелья не будет, и тогда войне конец… И как-де подожгут пороховую башню – с этого-де и начнется резня…

Марья. Ты подлинно пьян, Мишка… Государю только на Лобное место выйти да очами повести, перед его очами грозными Москва упадет ниц…

Михаил Темрюкович. Упадет ли? Сестра, ведь на площадях кричат, что ты – всему зараза, ты-де царя волшбой извела и разума лишила…

Марья. Я его волшбой извела, разума лишила! Враги, враги! Уж меня с мужем моим разлучают. Каждую ночь Иванушко мой придет, бедный, обнимет жарко. А проснусь среди ночи – и нет его на постели. Одна до утра мечусь, как наложница.

Михаил Темрюкович. А где же спит государь?

Марья. Где читает, пишет – там и спит, одинешенек, на лавке. Подремлет до первых петухов и уж зовет дьяка Висковатого или дьяка Фуникова и думает с ними. С лица осунулся, глаза провалились. Прежде ел много и вино пил, теперь – чуть ущипнет хлеба – и сыт…

Голос за дверью. Пусти меня к ней, пусти, холоп!

Марья.

Девушки.

Ефросинья. К тебе, государыня.

Марья. Что поздно пожаловала, я – почивать отхожу.

Ефросинья. Мне во дворец двери не заказаны. А ты все песни поешь? По нашему-то обычаю тебе на ночь надо богу лбом стучать.

Марья. Перечить мне будешь – опалюсь гневом.

Ефросинья. На мужнину-то тетку? Не бывало этого, не в обычае. (Села плотно на стул.) Челом не бью, прости, ноги слабы. Пожалуй меня, царица, я к тебе с обидой.

Марья. Тебя не жалую, Ефросинья Ивановна, не с добром приходишь, – глазами шаришь по углам, как мышь, да по Москве ссору плетешь…

Ефросинья. Спасибо тебе, государыня, что меня мышью обозвала. Да берите меня, да казните меня! Утянули нашу честь, – батюшки, что же это!

Марья (гневно). Пришла на моего брата жаловаться? Он – вон – стоит, бей на него челом.

Ефросинья (увидела Михаила Темрюковича, всплеснула толстыми руками, тихо заголосила). Ох, ох, святые заступники, как зрит-то он на меня, разбойник, душегуб. Да как жива-то я еще, батюшки!

Марья. Девы, прочь идите, спать ложитесь.

Михаил Темрюкович (Ефросинье). Что же ты, – говори на меня, облыгай.

Ефросинья. Не вращай, батюшка, бельмами, не испугаюсь. (Царице.) Братец твой да с товарищами: с князем Афонькой Вяземским, да с князем Андрейкой Овцыным, да с князем Васькой Темкиным, да с Ванькой Зубатовым, да с Сашкой Суворовым – всю Москву разбили. А этот их атаман, – лютой пардус.

Михаил Темрюкович. Врет.

Марья. Молчи, пусть она скажет.

Ефросинья. Горячего вина напьются да, как бесы, кресты-то с шеи рвут и прочь мечут, и давай по Москве гонять, народ саблями сечь, конями топтать!

Михаил Темрюкович. Врет, старая чертовка!

Ефросинья. Да я ему и говорить не дам. В кабаках кругом задолжал. По Суконным рядам с товарищами пойдет, – купчишки-то лавки закрывают, бегут кто куда. Смущение в народе. А он, знай, похваляется: я – царский шурин, мне только царице шепнуть. Царская казна – моя казна.

Марья (гневно, брату). Говорил? Оправдывайся…

Ефросинья. Рта ему не дам раскрыть. Да ты, что ли, не слышала воплей-то на Воздвиженке, как они моих верных людей били, меня, старую, из саней вытащили в сугроб.

Михаил Темрюкович. Ох, змея, врет!

Ефросинья. На истине Евангелие поцелую. (Слезает со стула и бьет челом.) Государыня, выдай мне головой Мишку Темрюкова, разбойника, и товарищей его, воров, душегубов.

Михаил Темрюкович. Государыня, здесь измена явная. Они замыслили, чтобы около государя ни одной верной сабли не осталось.

Ефросинья. Врешь, гордый пес!

Михаил Темрюкович. Вели пытать ее и меня! Под пыткой скажем правду.

Ефросинья. Палачом меня не пугай, наезжий черкес.

Михаил Темрюкович. Вели нас вести в застенок.

Иван. Гуляка, пьяница, дурак, прямой дурак. (Подходит к Ефросинье.) Обесчестили тебя, бедная. Мишкиной головы просишь?

Ефросинья. От вдовьей слабости, государь, уж лишнее что сказала, – ты не гневайся.

Иван. Погоди, не такое еще вам всем будет бесчестие. Как черви капустные, пропадете. Слушал я тебя за дверью – душа изныла. Волчица овцеобразная.

Ефросинья. Батюшка, государь, да что ты… Я, может, сдуру покричала маленько.

Иван. Скоро, скоро поставлю вам в Москве земскую волю. Тогда и не маленько покричите. Пошла прочь!

Ефросинья. Ахти, я глупая, ахти, неумелая! Прости, государь, прости, государыня. (Торопливо ушла.)

Иван. Славу державы моей доверил ему… Могутность воинскую вручил… Тайные думы мои сказывал ему просто… Уж и не знаю… Чарой его обнес, что ли? Шубейкой его, убогого, не пожаловал? Грозил ему? Не помню. Отступил он от Ревеля, простояв до зимы напрасно, – я ногти с досады грыз, а ему отписал так-то ласково, отечески. Что он томил наше войско без славы, я и то ему простил, щадя его гордыню.

Марья. Прилег бы ты, ладо мое, дай – сапожки сниму…

Иван (дико). Заплатил мне за все… Ехидны ядом изъязвил он мое сердце. Ум мутится!.. Больней не мог он ужалить меня…

Марья (гладит ему голову). Ладо мое, затихни. Я здесь, с тобой. Просияй. Вымолви, кто твой обидчик?

Михаил Темрюкович (гремя саблей, вращая глазами и усами). Кто обидел тебя? Имя скажи.

Иван. Андрей Курбский бежал от нас. Отъехал к польскому королю.

Марья. Ладо мое, то – добро для нас, – Курбский был вором, собакой, от века дышал на тебя изменой…

Иван. Позором нашим купил себе отъезд… Под Невелем, уговорясь, дал разбить себя гетману Радзивиллу… Войско утопил в болотах. Сам одвуконь бежал… За все то польский король ему – на место ярославских-то вотчин – город Ковель жалует с уездами… Воля ему теперь без моей узды… Княжи стародедовским обычаем. Томлюсь – казни ему не придумаю… (Вынимает из кармана свиток.) С Васькой Шибановым эпистолию мне прислал вместе с Васькиной головой… (Тыча пальцем в свиток.) «Почто, царь, отнял у князей святое право отъезда вольного и царство русское затворил, аки адову твердыню…» Ему царство наше – адова твердыня! А уж я-то – сатана – на московских пустошах пью кровь человечью!.. А он-то за королевским столом меды пьет, гордый ростиславич, а меды покажутся кислы – в Германию отъедет и дважды отечество продаст… «Почто, царь, поморил еси казнями многими единородных княжат от роду великого Владимира, кого твой дед и отец еще не разграбили и не казнили?..» Каких княжат? Выдай мне их, Андрей, поименно… Да мы и без него пальцем в окошко все их дворы пересчитаем… Вот они, вон, – крыши медные… Стонут княжата! Служба им – неволя! Неохота в кольчугу влезать – брюхо толсто… Ах, бедные! Дремать бы им немятежно по вотчинам своим! Да царь-то, с совестью прокажённой, хочет царство свое в одной своей руке держать, рабам своим не давать над собой властвовать… Противно разуму сие… Это ли православие пресветлое? – мне быть под властью рабов! Я есмь русская земля! Почто я казни на них воздвиг! А я еще казней на них не воздвигал… Еще не воспалился разум мой…

Марья. Брат, государю бы до первых петухов поспать безбурно. Уйди, оставь нас.

Михаил Темрюкович. Государь, голова моя и сабля эта – твои.

Иван (отмахнулся). Поди, поди, гуляка.

Марья. Взгляни на меня ласково, ладо мое.

Иван (подходит, усмехаясь). А что, Темрюковна, – побьют меня три короля, побьют и царство разорят?

Марья. Ты их сам, батюшка, на-полы[190] На-полы (наполы) – пополам. разобьешь. (Идет к поставцу и из кувшина наливает чару вина.)

Иван. Подвяжем мы лапотки с тобой и побредем в чужие земли – куда глаза глядят, Христовым именем, былые царь с царицей. Где хлебца дадут, где кваском напоят, – вот и хорошо.

Марья. А ну, пойдем, мне и горя мало. Выпей, месяц мой ясный.

Иван (берет чашу и, не отпив, ставит ее). Не короли мне страшны, – Москва. Толща боярская. Им на разорении земли – богатеть да лениветь! Им государство – адова твердыня! Замыслил я неведомое, Марья Темрюковна, – небывалое. Да, видно, еще слаб да робок. С малых лет боярами пуган. А ждать нельзя. Побьют меня три короля. Вот ум и бьется о стены.

Марья (опять подает ему чару, и он пьет). Отгони черные мысли, развесели сердце, пожалуй меня любовью, чтобы нынче постелю нашу тихий ветер качал, румяная заря в лицо ладу моему светила.

Иван (целует ее). Не сыт я тобой. До гроба сыт не буду. Ярочка белая, стыдливая… Глаза дикие, глаза-то угли. Ну, что, что дрожишь? Косами меня задушить хочешь? Задушусь твоими косами, царица. (Отстраняет ее и глядит ей в лицо.) Нарумянилась сегодня али заждалась? Что за наваждение? Что с тобой, Марья? (С испугом видит, как лицо ее розовеет, выделяется все отчетливее.)

(Бешено кидается к двери.) Кто посмел?

Михаил Темрюкович (просовывается в дверь). Государь, пожар великий в Китай-городе. Горит кругом пороховой башни. Как бы не случилась беда!

Иван. Кто во дворце?

Михаил Темрюкович. Все ближние: Грязной, Вяземский, Суворов…

Иван. Беги за ними! Буди! Да пошли за Малютой.

Жена, подай саблю.

Марья. Государь, кольчугу надень.

Иван. Не надо. Набат слышишь? Не одному мне Курбский письма прислал. Завтра с Лобного места поговорю с Москвой опричь[191] Опричь – кроме. всего… Опричь всего… (Отрывает от себя руки Марьи.) Ложись, да не спи, – жди, вернусь.

Картина восьмая

Лобное место на Красной площади. За кремлевской стеной, покрытой дощатой деревянной кровлей, видны купола соборов и золоченые, луженые, причудливые крыши деревянных дворцов. Зимний день В морозной мгле висит красноватое большое солнце. Слышны хриплые звуки костяных рогов и протяжные голоса бирючей. Стекающийся отовсюду народ не виден, так как пригорок Лобного места значительно выше площади. У подножья Лобного места похаживает Федор Басманов. Он в черном кафтане. На ножнах сабли висит большая кисть в виде метлы.

Голос первого бирюча. Закрывай лавки, бросай торговать, государь сказал идти на Лобное место!

Голос второго бирюча. Мужики деревенские, люди слободские, посадские, айда на Лобное место!

Голос третьего бирюча. Князья, бояре, окольничие и всяких чинов дворцовые и приказные люди, идите на Лобное место!

Басманов (поманивает вниз – туда, где шумит толпа). Поближе, поближе, торговые люди, ничего не бойтесь, – самые добрые – выходите по одному.

Первый купец. Купец скобяного ряда, Шестопалов, где стать-та?

Басманов. Колпачком прикройся, кушачок отсунь, стой весело.

Первый купец. Да уж как можем…

Второй купец (с лицом и бородой, как пишут на иконах). Мы – купцы Алексеевы, нитошники, канительщики.

Басманов. Эва, какой ты старый.

Второй купец. Бяда! Татарское иго помню. А я еще ничего…

Первый ремесленник. Мы – оружейники с Арбата.

Второй ремесленник. Кожевенники от Мясницких ворот…

Басманов. Ремесленникам стоять отдельно.

Купчиха. Как – зачем бабу вперед? Как – зачем бабу? Купчиха я добрая. Здравствуй, боярин.

Басманов. Здравствуй, печь.

Купчиха. Уж и печь! А я вправду, что – печь, на мне хоть блины пеки.

Басманов. Чем торгуешь, добрая?

Купчиха. Да что ты, батюшка! Да в обжорном ряду да я первая купчиха. Да ты ел ли пироги-то мои? Пресвятая богородица, да в лавке у меня, что хошь, спрашивай, и отказу нет, и ходить тебе больше некуда…

Первый купец. Расступись, народ, суконная сотня идет.

Третий купец. Кланяюсь тебе, боярин, – суконной сотни купец Калашников.

Басманов. Живешь поздорову, Степан Парамонович?

Третий купец. Торгуем помаленьку.

Купчиха. Живем по-божьи: кто кого обманет.

Третий купец (строго). Вдова?

Купчиха. Вдова.

Третий купец. И видно, что бить некому.

Басманов (мужикам, которые подходят). Христиане, подходите, подходите, не бойтесь. Откуда?

Мужик. Мы – мужики из деревни Раздоры.

Басманов. А что высоко подпоясались? Али драться собрались?

Мужик. Само собой – не для шуток народ сгоняют.

Басманов (кричит в ту сторону). Не пускай их близко! Князья, бояре, из саней вылезайте, идите пешие…

Скоморох (выскакивает из толпы, размахивает бумагой). А вот я – с челобитьем на нашего воеводу, большого боярина – такого-то доброго да милостивого, что зажили мы богато, есть стало нечего, скота много – две кошки дойных да мышь на сносе, медной посуды – крест да пуговица, а в огороде – репей да луковица.

Оболенский. Куда хочу – туда еду, где хочу – там из саней вылезаю. Шубу на мне всю ободрали. Четыреста лет мы, рюриковичи, пешком-то не ходим. Обида!

Басманов. Князья, бояре и всяких чинов приказные люди, – становитесь по левую руку.

Оболенский. Это ты тут главный, Федька? Дожили! Он – лапотник – наверху, я – внизу… Обида!

Басманов. Вытрись платочком, князь, прохлади спесь, – лопнешь.

Оболенский. Сгинь, смерд! (Кидается на него с посохом. Бояре с приговорож: «Уймись, уймись»,  – оттаскивают его.)

Ефросинья. Народу-то черного, подлого! Да кто их, страдников,[192] Страдники – чернь, холопы, а также худородные дворяне. пустил к Лобному месту?

Владимир Андреевич. Недоброе государь задумал. Не уйти ли нам, любезная матушка?

Ефросинья. Ничего не бойся, стой кротко, – мать за тебя все сделает.

Репнин. Человек найден.

Ефросинья (перекрестясь). Кто таков?

Репнин. Из немцев. На Варварке вино курил и пиво варил. Царь велел шинок его разбить. Оттого он зол.

Ефросинья. Достаточно ли зол?

Репнин. Мстить хочет.

Ефросинья. Надежен ли?

Репнин. До денег жаден. Ловок и увертлив.

Ефросинья. Здесь он?

Репнин. Вон – стоит.

Оболенский (боярам). В храм пресвятой богородицы нас никого, ближних, не пустили. Не хочет царь Иван с нами молиться богу. Не достойны! С кем же он обедню стоит? Сам-третей: он, царица да – тьфу! – третий с ним – поганый татарин, касимовский царенок, Симеон Бекбулатович…

Оболенский. У него на Воздвиженке на дворе стоят два десять кобылиц дойных. Симеон Бекбулатович кобылье молоко пьет и жеребячье мясо ест, а царь – его крестный отец – жалует его нам на бесчестье.

Басманов (народу). Царь и государь Иван Васильевич вышел!

Василий (Ефросинье). Копеечку дай, дай, добрая.

Ефросинья. Нету, нету, нету ничего.

Василий. Все отдала, милостивая?

Репнин. У царя проси копеечку, ну – пошел, пошел… (Толкнул его.)

Василий. Пожалели бояре копеечки… Ох, ох!

Мужик. Эх, боярин-ста, ты нашего не замай…

Первый ремесленник. Зачем толкаешь блаженного, ай разуму нет!

Первый купец. Иди к нам, Васенька.

Второй купец. На, божий человек, поешь просвирочку.

Василий (идет, взмахивая руками). Кыш, кыш, кыш. На куполах-то вороны, кыш! На крышах-то вороны, на деревьях-то вороны. Кыш! От вороньих крыл свету не видно… Кыш! Кыш!

Грязной. Московские люди, государь хочет с вами говорить.

Басманов. Не робей, становись с ними. Грязной. Кого привел? Басманов. Царь велел ему стоять. Грязной. Кто таков?

Басманов. Борис, окольничего Федора Годунова сын.[194] Борис, окольничего Федора Годунова сын.  – Борису Годунову (ок. 1551–1605) по пьесе «лет восемнадцать». Действительно, Борис начал службу при дворе Ивана IV в 1570 году оруженосцем царя. Толстой допускает хронологический сдвиг, так как действие данной картины пьесы разворачивается в конце 1564 года.

Грязной. Пусть стоит.

Иван. Прощайте, прощайте, прощайте!

Жития нам в Москве более не стало… Сколь ни грозил я и ни вразумлял, враги мои, недоброхоты людские, – князья и бояре мои, и окольничие, и все приказные люди, а с ними вкупе епископы и попы, держа за собой поместья и вотчины великие да жалованье государское получая к тому же, обо мне, государе, о государстве нашем, обо всем православном христианстве радеть не захотели… От недругов, с кем ныне ведем войну, государство оборонять не хотят… Ищут расхищения казны. Мучительства ищут всем добрым христианам. Попирают благочестие душ своих ради сребролюбия, ради сладости мира сего, мимотекущего. А захочу я кого казнить, – милые мои! Да крик-та, да шум-та! Епископы да попы, сложась с боярами да с князьями, начнут печаловаться о воре-то. Уж я для них – лев-кровоядец, я для них – дьявол злопыхающий… Твердыня адова – им самодержавное государство наше… Хотят жить по-старому, – каждому сидеть на своей вотчине, с войском своим, как при татарском иге, да друг у друга уезды оттягивать… Разума нет у них и ответа нет перед землей русской… Государству нашему враги суть, ибо, согласись мы жить по старине, и Литва, и Польша, и немцы орденские, и крымские татары, и султан кинулись бы на нас черезо все украины, разорвали бы тело наше, души наши погубили… Того хотят князья и бояре, чтобы погибло царство русское… Увы! Рассвирепела совесть моя. С князьями и боярами и наперсниками их жить в согласии более не можем. С великой жалостью сердца надумали мы оставить Москву и поехать куда-нибудь поселиться опричь.[195] …надумали мы оставить Москву и поехать куда-нибудь поселиться опричь.  – 3 декабря 1564 года после окончания службы в кремлевском Успенском соборе Иван IV простился с митрополитом, Боярской думой, дворянами, московскими гостями и покинул Москву. Через несколько недель он остановился в Александровской слободе, откуда в начале января известил митрополита и Боярскую думу об отречении от престола; одновременно он обратился ко всем жителям Москвы, обвиняя бояр за оскорбления, причиненные ими ему, и за притеснения народа.

Василий. Так, так, батюшка, так, так…

Иван. Хотим жить по-новому, на своих уделах[196] Хотим жить по-новому, на своих уделах…  – Опричнина выделилась из Московского государства со своим двором, армией и территорией. «Это был особый двор (…) в столице на посаде за степами Белого города, за линией нынешних бульваров, отведены были улицы (Пречистенка, Сивцев Вражек. Арбат и левая от города сторона Никитской) с несколькими слободами до Новодевичьего монастыря» (Ключевским, с. 175). и думать и скорбеть о государстве нашем опричь земщины.[197] …думать и скорбеть о государстве нашем опричь земщины.  – После выделения опричнины в 1565 году вся остальная часть Московского государства стала называться земщиной. Она управлялась Боярской думой и приказами. Земские бояре заведовали всеми текущими делами, но о больших делах докладывали государю. Вам, гости именитые, купцы посадские, и слобожане, и все христианство города Москвы и деревень московских, сомнения в том на меня никакого не держать. Гнева и опалы на вас у меня никакой нет.

На расхищение вас не отдам и от рук сильных людей вас избавлю.

Мужик. Батюшка, не тужи, надо будет, – мы подможем.

Третий купец. Ты, государь, только спроси, а уж мы дадим…

Иван (кланяется налево – боярам). Не люб я вам. Хочу рубища вашего али еще чего худого? Припала мне охота есть вас, кровь вашу пить? Так, что ли? Прощайте. А как вам, князьям и боярам, без царя жить не мочно, жалую вам царя. (Дернул за руку и вытащил вперед себя Симеона Бекбулатова.) Вот вам царь всея земщины.[198] Вот вам царь всея земщины.  – Толстой допускает хронологический сдвиг. Симеон Бекбулатович был поставлен великим князем земщины позднее. (Кланяется ему.) Жалую тебя, государь Симеон Бекбулатович, князьями и боярами моими, уделами и уездами ихними и градом Москвой.

Оболенский. Черт в него вошел, черт!

Репнин. Государь головой занемог!

Ефросинья. Царица его зельем опоила!

Иван. Отходите от меня, изменники, в земщину. (Берет у Грязного метлу.) А мы идем опричь, не щадя отца и матери, брата и сестры, не щадя рода своего, этой метлой мести изменников и лиходеев с земли русской.

Василий (вдруг поднялся, заслоняя собой Ивана). Не надо, не надо! Не отнимайте дыхания его.

Купчиха. Убили!

Картина девятая

Палата нового дворца в Александровской слободе. В замерзших окнах – сумрак раннего рассвета. Басманов, поднимая фонарь, вглядывается в лица сидящих на лавке – дьяка В и с к о в а т о г о, дьяка Новосильцева, Юргена Ференсбаха – молодого человека, ливонца, и князя Воротынского.

Басманов. Висковатый – здесь. Новосильцев – здесь. Юрко Ференсбах.

Сиди, сиди смирно. Списки принес?

Ференсбах. Так, так, – списки рыцарей я принес…

Воротынский (заслоняясь рукой). А ты не слепи фонарем в глаза-то, шалун.

Басманов. Мне же отвечать, Михайло Иванович, – государь накрепко приказал прийти всем пораньше.

Новосильцев. Когда он спит только?

Басманов. А почитай, совсем не спит.

Малюта. Здорово. (Садится.)

Басманов. По-здоровому тебе, Малюта.

Малюта (Басманову). Ефросинья Ивановна опять к царице пошла?

Басманов. Не одна, с внучкой. Царица пожелала осмотреть княжну.

Малюта. Подлинно ли царица пожелала видеть Ефросиньину внучку?

Басманов. Княжну нынче будут принцу Магнусу показывать, не знаешь, что ли…

Грязной. Ох, братцы! Опричнина – потрудней монашеского жития. Полсуток с седла не слезал.

Басманов. Ты, невежа, на конюшню пришел ногами стучать?

Грязной. Да ведь мороз жа. До костей пробрало и в брюхе со вчерашнего дня петухи поют.

Малюта. А ты привык воевать вокруг ендовы с медом, опричник.

Грязной. Не цепляйся ко мне, Скуратов. Взгляни лучше, каких я коней отобрал двенадцать тысяч голов. Один иноходец, сивый, с черным хвостом, – ну, колыбель.

Малюта (с усмешкой). Колыбель.

Басманов (мигнув ему). Василий, сегодня возвеселимся.

Грязной. Что ты говоришь! Эх, вот бы… Давно что-то не веселились.

Басманов. Приказан большой стол.

Грязной. По какому случаю?

Басманов. Обручать будем принца Магнуса с княжной Старицкой.

Грязной. Ох, я и напьюсь до удивления… Басманов. Да государь-то что-то суров.

Иван. Собаки выли всю ночь.

Басманов. Это замечалось, государь.

Иван. С чего собаки выли?

Басманов. Зверя чуют, государь. Мороз очень крепок, зверь из лесов вышел.

Иван. Зверя чуют. Зачем Ефросинья ночевала во дворце?

Басманов. Ты сам приказал княжне Старицкой с бабушкой быть наверху.

Иван. А тебе б стать против меня да спросить смело, если чего не понял… Думать ленивы стали…

Басманов. Да где же Ефросинье с княжной ночевать? Все подклети у нас забиты опричниками. Да она нынче тише воды, ниже травы.

Иван. Так, так, вы все правы, один я крив. Давеча кричали громко у ворот и с фонарями бегали, – что случилось?

Басманов. Умора, государь, – из Москвы бояре пожаловали целым обозом, да заблудились в лесу-то. Я их от ворот повернул в слободу – стать на мужицких дворах. Здесь, говорю, не Москва, здесь – опричнина. Так-то обиделись.

Иван. Обедать их позови, а посадить за нижний стол.

Басманов. Воля твоя, – только крику будет много, государь…

Иван. Дьяки…

Два послания написал ночью, – императору Священной Римской империи[199] …послания императору Священной Римской империи…  – Германия как бывшая провинция Римской империи сохранила за собой это название. С 1556 по 1564 г. императором был Фердинанд I, после его смерти – до 1576 года Максимилиан II. и аглицкому королю.[200] …и аглицкому королю.  – С 1558 по 1603 г. в Англии правила королева Елизавета. (Висковатому, передавая грамоту.) Тебе ехать в Вену… (Новосильцеву.) Тебе – в Лондон… Пустые слова стали говорить про меня при королевских дворах. Я, вишь, головой занемог… Царство свое разоряю потехи ради… Сажусь пировать – за столом у меня девки срамные песни кричат, а я, распаляясь похотью, им груди ножом порю, кровь пью… Князья и бояре, восстав единодушно, меня за то из Москвы прогнали, как пса бешеного… Укрылся я здесь, в Александровской слободе, с опричниками, сиречь – ворами, скоморохами, разбойниками… Вот и поднялись на меня три короля совершить божеское правосудие. Воеводы мои вместе с Андрюшкою Курбским разбежались, и войска у меня более нет, по лесам хоронится… Ах, ах, как такого царя земля терпит…

Висковатый. Кто же сказкам таким поверит, государь!

Иван. Верят! Свидетели моим злодеяниям пересылаются из Москвы в Варшаву и далее. Слухи, как птицы, летят… Грузны седалища у князей удельных, непомерны чрева у бояр моих, языки их остры для клеветы. (Новосильцеву.) Как ты станешь говорить с аглицким королем?..

Новосильцев. Скажу, что ты, государь, скорбишь о великих трудах аглицких торговых людей, за то, что им далеко плыть из Лондона в Архангельск, и хочется тебе, чтоб плыли они коротким путем – через Варяжское море в Нарву, в Ревель и Ригу…

Иван. Так, так, так…

Новосильцев. И только любви ради и дружбы к аглицким торговым людям начал ты ливонскую войну…

Иван. Не поверят, дьяк. Они люди умные… Про короткий путь в Москву они лучше тебя знают… Скажешь: воюю я со шведским королем,[201] …воюю я со шведским королем…  – Шведский король Эрик XIV правил до 1568 года, на троне его сменил Юхан III, правивший до 1592 года. который запер проливы в Варяжское море, и воюю с польским королем, которому помогают немцы и в Ригу аглицких кораблей пускать не хотят. Не лучше ли будет аглицкому королю не сидеть, сложа руки, дожидаясь конца моих бранных трудов, а послать бы свои корабли – подмочь мне с моря… Вот тогда и заговори с ним о любви-то…

Новосильцев. Понял, государь.

Иван. И еще скажешь: третий король, Христиан Датский, который аглицкому королю больше других досадил, нынче со мной в любви и мире, и я выдаю племянницу мою за сына его принца Магнуса… Вот какой я человекоядец… (Висковатому.) Твоя служба в Вене будет труднее… Как станешь говорить с императором?

Висковатый. Двоесмысленно, государь…

Иван. Так, так… В Вене люди коварны. Там надо пужать да собольими шубами одаривать. Говори, что у нас с императором один враг – турецкий султан, случится беда – ему никто не поможет, помогу один я. А турецкому послу, подарив шубу с моего плеча, скажешь невзначай, что ныне у меня на коней посажены двадцать тысяч опричников, искусных к бою…

Висковатый. Государь, а буде в Вене станут спрашивать, что за диковинка – опричнина?

Иван. Скажи, – бранная сила моя. Скажи, – перестали мы терпеть старый обычай – сидеть царем на Москве без своего войска, а случись война – кланяться удельным князьям, чтоб шли на войну со своими мужиками, с дубьем да рогатиной… Захотели мы – великий государь – войско свое, великое иметь, ибо земля наша велика и замыслы наши велики… И такое войско, опричь всего, мы завели… А впрочем, этого императору не говори, зачем ему знать… Скажи только: государь нынче правит государством один, собирает доходы в одну казну и нашел молодых воинов, любящих смертную игру, и их припускает близко к себе, и во всем им верит. То есть опричнина…

Висковатый. Так, государь.

Иван. Да не уставай повторять турецкому послу, что ныне мы хана Девлет-Гирея не боимся, наш степной воевода Михаил Иванович Воротынский всю Дикую степь сторожами преградил[202] …всю Дикую степь сторожами преградил…  – Дикая степь начиналась к югу от Ельца. На границах были расставлены отряды, несшие караульную службу. от крымских татар, у него в степи сто тысяч станичников с коней не ссаживаются. (Воротынскому.) Так ли, князь Михаила? (Подходит к Воротынскому и обнимает его.) Михайло Иванович, здравствуй… Здоров ли?

Воротынский. Здоров, государь.

Иван. Экий ты какой седатый стал. Княгиня, княжата, княжны – все здоровы ли?

Воротынский. Здоровы, государь.

Иван. А ты печален? Нужды у тебя нет ли какой?

Воротынский. Есть у меня нужда.

Иван. Говори, проси…

Воротынский. Государь, отпусти меня в монастырь.

Иван. Что ты? В келью хочешь? На покой? А крымский хан пускай лезет через Оку, жжет Москву?

Воротынский. Стар я. Телом еще силен, но головой немощен. Не уразумею, – что творится. К чему, зачем это? Приехал из степи в Москву, иду во дворец, – на твоем отчем троне сидит татарин пучеглазый, усами шевелит, как таракан. И которые бояре ему – царскому чучелу, страшилищу – уж кланяются, деревенек просят.

Иван (громко, весело и злобно засмеялся). А ты не поклонился?

Воротынский (гневно). Нет!

Иван. Обидел, обидел великого царя Симеона. Он же ваш, земский. А я только князек худородный на опричных уделах.

Воротынский. Не пойму! Плач и стенание в Москве: у монастырей земли отбирают, вотчинных князей с древних уделов сводят и с холопами гонят на Дон и далее. Зачем?

Иван. И твой стольный град Воротынск мы в опричнину взяли, прости, Христа ради, да – нужда. По смоленской дороге до Литвы, и по ржевской, и по тверской до самой Ливонии все города и уезды опричникам моим розданы малыми частями. Помнишь ли золотые слова премудрого Ивашки Пересветова:[203] Помнишь ли золотые слова премудрого Ивашки Пересветова…  – И. С. Пересветов – публицист, в 1549 году передал Ивану IV обширную челобитную. «Это редкий политический памфлет, направленный против бояр, в пользу „воинов“ (Ключевский, с. 182–183). «Вельможи-то мои выезжают на службу цветно и конно и людно, а за отечество крепко не стоят и лютою против недруга смертною игрой играть не хотят. Бедный-то об отечестве радеет, а богатый об утробе». Вот – правда. (Указывает на Ференсбаха.) Вот, поверил ему, пленнику. Он из Ливонии мне семь тысяч юношей привел с огненным боем.

Ференсбах. Так, так. Воины добрые.

Иван. Васька Грязной двадцать тысяч молодцов собрал по уездам, да таких, что и на кулачки против них не становись, одел их, обул и смертному бою научил. То есть опричнина. Ну, ну, прости, Михаила Иванович, что кричу и ядом слюны на тебя брызгаю. Люблю тебя. Таких-то богатырей у нас мало. Не серчай, на – прими, – теплое с моего тела, – отцов крест медный. (Снимает с себя крест, надевает Воротынскому, целует его в голову.) Поди отдохни. За обедом сядешь со мной.

Воротынский. Государь, отпусти меня в монастырь.

Иван. Курбский в Польшу бежал, ты – к святым старцам? Ужалил, ужалил… Скорпия! Вот вы как ненавидите меня… (Садится на стул, закрывает рукой глаза.) Содрать с него кафтан, дать рубище ему. Нищим захотел быть, – лишь не служить нам. Изменник!

Воротынский. Не изменник я!

Иван. Врешь! Смрад от тебя. Труп живой. Иди от меня прочь! Напяль клобук, сиди на гноище. Не замолить тебе сегодняшнего греха. А я тебя забыл.

Воротынский (стоя перед ним, опустил голову, расставя руки). Трудами, ранами и кельи не заслужил?

Малюта. Уходи, чего стоишь?

Басманов. Уходи, князь, не гневи государя.

Иван. На что тогда сказано: возлюби? На что тогда умиление сердца? На что ночи бессонные? У лучшего и храброго поднялась рука поразить меня, когда ему на шею крест теплый с груди надевал.

Малюта. Все они таковы, государь. Свой – за своего; разворошил древнее гнездо, так уж довершай дело.

Иван. Так, так, Малюта… А я – робок? Доверчив? Да плаксив, что ли? Письма врагам пишу, когда плаха нужна и топор? Чего глаза отвел? Договаривай.

Малюта. Не мне тебя учить, ты – в поднебесье, мы – в днях сущих рассуждаем попросту. Да вот хотя б Василия-то убили на Красной площади. По розыску будто бы ничего не найдено, а ведь дело это большое, тайное, боярское.

Иван (подскочил к нему). Что ведомо тебе о Васильевой деле?

Малюта. Государь, нынче ничего тебе не сказку, жги меня огнем.

Грязной. Эх, государь, дал бы ты мне сотни три опричников, – чесанули бы мы боярскую Москву. Такой бы испуг сделали.

Иван. Врещь, лукавый раб. То добро, чтоб верить человеку. А что ж, и обманут. Девять обманут – казни их. Десятый не обманет. За десятого бога благодари. Десятый – найден, люби его. Достаточно у меня темных ночей да собачьего воя, допросов к совести моей. Не для кровопийства утверждаем царство наше в муках. Ты не смей усмехаться, что я много писем пишу врагам моим. К письменному искусству страсть имею, ибо ум человеческий – кремень, а жизнь мимо-текущая – огниво. Жизнь я возлюбил. Я не схимник.[204] Схимник – монах, принявший строгие аскетические правила поведения. (Толкнув в грудь Грязного.) Ну, ты – становись на кулачки.

Грязной. Что ты, государь, я ударю, – умрешь жа…

Иван. А ну – выдержи. (Ударяет его в грудь.)

Басманов. Государь, дозволь. Время тебя наряжать. Принц скоро будет.

Грязной. Постой, давай, что ли, додеремся.

Иван. Ну, ну, знай свое место… Поди скажи дьяку, чтобы тебе указ написали – ехать тебе вместо князя Воротынского в степь воеводой.[205] …ехать тебе… в степь воеводой.  – Василий Грязной, в действительности, был сослан в небольшую крепость на крымской границе, где попал в плен к татарам.

Грязной. Мне, конюху, большим воеводой в степь? Да батюшки… Честь-та!..

Иван. Царица?

Михаил Темрюкович. Нет, нет!.. Девка ближняя, любимая царицы, упала вдруг да белая стала, забилась, и пена у ней на губах. Падучая, что ли?

Иван. Ефросинья была наверху?..

Картина десятая

Там же. За столом на троне сидит Иван, в царском облачении, направо от него Марья, в царском облачении; налево – принц датский Магнус, длинный молочно-розовый молодой человек, в куртке с прорезными рукавами, в коротком бархатном плаще. Напротив него – Владимир Андреевич. За троном Ивана – Висковатый, который переводит ему слова принца; за стулом принца – толмач, иноземец, приземистый, бритый, остроносый. Столы, где сидят опричники и бояре, не видны зрителю, – они размещены в глубине, по обе стороны столбов, поддерживающих расписные своды палаты. Иван торжественно важен, но говорит с лукавством. Он берет руками с блюда, стоящего перед ним, и накладывает на золотую тарелку, которую держит Басманов.

Иван. Хлеба, мяса и плодов земных у нас достаточно, хотим мы делать со всеми народами любовь. Мужик – паши ниву, понукай лошадку, – с богом! Купец – садись на кораблик, плыви по синему морю, торговых городов для всех хватит, – выноси товары, сняв колпак – зазывай добрых людей, – святое дело. (Кончил накладывать куски на тарелку.)

Басманов. Принц датский Магнус, государь тебя жалует блюдом – лосиной губой в рассоле с огурцами.

Магнус. Благодарю, великий государь, за блюдо…

Иван (вытирая полотенцем руки). Ужаснулись мы, услыхав, как французский король тешился в ночь на святого Варфоломея.[206] …как французский король тешился в ночь на святого Варфоломея.  – 24 августа 1572 года, когда католики отмечают праздник св. Варфоломея, они учинили над гугенотами (протестантами, приверженцами кальвинизма) в Париже и ряде других городов кровавую резню. Вдохновитель и организатор резни – королева-мать Екатерина Медичи. Королем Франции был Карл IX. В эту ночь уничтожили около 30 тысяч человек. В стольном граде Париже по улицам кровавые ручьи текли. Это ли не варварство! В угоду вельможам надменным, князьям да боярам своим зарезать, как баранов, тысячи добрых подданных своих. А вина их в чем? По Мартыну Лютеру хотят богу молиться. Эва, – их грех, их ответ. С богом у них и будет свой расчет. Варвары, ах, варвары – европейские короли!

Магнус (толмачу, который быстро ему переводит). Чего он все проповеди читает! Пил бы да ел спокойно, говорил бы о деле.

Иван (Новосильцеву). Чем недоволен принц?

Новосильцев. Не терпится – о деле хочет слышать.

Иван. Потерпит, пускай привыкает к русскому чину. (Магнусу.) Обижаются на меня короли, будто я хочу Ливонию положить из края в край пусту и копытами коней моих берега Варяжского моря вытоптать… Варвары, варвары, на свою меру меряют меня! На что мне Ливония пуста и безлюдна? Ливония – издревле русская земля, но люди в ней живут нерусские, так что же мне их резать, как французскому королю подданных своих в ночь на святого Варфоломея? Всякая тварь бога любит по-своему, и бог всех любит. Пускай молятся по Мартыну Лютеру, лишь бы жили мирно и исправно. И суд, и расправу, и обычай, и торговое дело оставлю – какие были в Ливонии. Будь ливонское королевство под твоей, Магнус, державной рукой[207] Будь ливонское королевство под твоей, Магнус, державной рукой…  – Иван IV в 1570 году провозгласил Магнуса королем Ливонии. Первый военный поход Магнуса в 1571 году – осада Ревеля – окончился неудачей. – наш меньшой брат.

Магнус (толмачу). А про деньги на почин моего двора он ничего не сказал?

Толмач. О деньгах не вымолвил.

Магнус (встает – Ивану). Если велишь мне быть королем и правителем Ливонии, – хочу оправдать доверие, завоевать Ревель одной своею шпагой. Отдай мне Ревель.

Иван (Новосильцеву). Экий петух долговязый и глуп к тому же… (Магнусу.) Возьмешь приступом Ревель – отдам город тебе в столицу.

Магнус (которому толмач перевел слова Ивана). Спасибо, спасибо, великий государь… Твой слуга…

Иван. А для начала любовного согласия между нами хотим закрепить его союзом естества, по примеру предков человеческих Иакова и Лии…[208] …по примеру предков человеческих Иакова и Лии…  – По библейскому преданию, Иаков четырнадцать лет служил отцу Лии, чтобы получить Лию в жены. Иван IV таким образом намекает на будущую вассальную зависимость Магнуса от русского государства.

Магнус (толмачу). Что за черт, не хочет ли он мне подсунуть дурную да старую девку?

Иван (Новосильцеву). Чего он всполохнулся?

Новосильцев. Испугался, что обманем с девкой.

Иван (засмеялся). А стоило бы его на козе женить. (Громко.) Что же не видно, не слышно суженой-ряженой, или заспалась крепко, или еще чулочки не надела на белые ноги?

Владимир Андреевич (встает). Государь, вели мне пойти за дочерью.

Иван. Поди, поди, скажи: суженый уныл сидит, не пьет, не ест, ножом всю скатерть испорол.

Владимир Андреевич. Иду, государь. (Поклонившись, уходит.)

Иван (Марье). Чего глаза опустила, слова не молвишь, сидишь, как на поминках?

Марья. Государь, прости, буду весела.

Иван. А чего бледна, смутна-то чего?

Марья. Не гневайся на меня, ладо мое.

Иван. Или младенец, что ли, томит тебя?

Марья (тихо, со страхом). Нет, младенец как будто покоен.

Оболенский. Что хотите ее мной делайте, – не сяду и не сяду за нижний стол…

Репнин. С мужиками, с конюхами нас посадили, спасибо тебе за честь, за место, великий государь.

Оболенский. Господи! Куда же теперь деться-то, свет клином, все под твоей властью, Иван Васильевич. (Заплакал.)

Магнус. Чего они кричат? Кто эти люди?

Иван. Мои шуты. Великие искусники, – уж рассмешат, так до слез.

Оболенский. Воистину шутами сделал ты нас. Выйдешь на двор-та, измахнешь рукавами, – над опустелой Москвой одни вороны тучами. Добился своего. (Становится на колени.) Делай с нами, что хочешь, только убери от нас царя Симеона. Вернись в Москву.

Репнин. Насмешил Москву. Весь свет насмешил… Уж будет!

Магнус. Мне не смешно, и никто не смеется.

Иван (Оболенскому). Шут, плохо веселишь гостя. (Репнину.) Ну, а ты чем позабавишь?

Басманов. Петухом покричи или в чехарду попрыгай, ну-ка, чего заробел, князь…

Репнин. Вот я сел, вот я сел! (Шлепается па пол и, оскалясь, глядит на всех.) Тут мое крайнее место. Уносите меня отсюда, вперед ногами.

Иван (Магнусу). Не смешно?

Магнус (захохотал). Очень смешно.

Иван. Еще смешнее будет. (Опричникам, указывая на князей.) Унесите их, нарядить обоих по чину.

Мы люди простые. Забавы у нас невинные.

Ефросинья. А вот и суженая-ряженая наша.

Владимир Андреевич. Принц Магнус, по обычаю, тебе встать, да у юницы покрывало поднять, да в уста ее поцеловать, да чару за ее здравие пить.

Магнус (толмачу). Черт меня возьми, будь что будет!

Ефросинья. Принц-батюшка, девки у нас на Москве красивые, а эта – внученька моя – как ландыш лесной, как ясный месяц среди звезд.

Владимир Андреевич (наливает чару). Принц Магнус, прими-ста от дочери моей поцелуй и чару.

Магнус. Готов исполнить волю великого государя и царя всея России.

Иван (кусая платок). Еще бы ты попятился.

Магнус. Несказанная красота! Иван. Не обманываем, торгуем честно.

Магнус. Хорош русский обычай! (Целует княжну.)

Ефросинья. Довольно и одного разика, батюшка, сладкого понемножку.

Магнус. О, я счастлив!

Марья. Принц Магнус, хочу пить здравие твое и нареченной невесты. (Идет к принцу и княжне.)

Малюта. Государь, ничего не пей, не ешь и царице не вели ни пить, ни есть.

Иван. Что?

Малюта. Девка, которая кричала утром, померла. Была отравлена.

Марья (принцу). Кинжалу подобно красота женская сердце пронзает, и нет покоя сердцу уязвленному, нет ему исцеления, лишь одна ему любовь исцелительница.

Иван (Марье – тихо). Не пей.

Марья. Вино, чистое, государь… За любовь пью эту чашу. (Выпивает, кланяется, идет к столу.)

Иван. Девка твоя умерла.

Марья. Марфуша умерла? (Покачнулась.) Смерть бродит около нас. Я утаила от тебя… Давеча, гляжу, яблочко на столе откуда-то взялось. Надкусила его и Марфуше отдала… Она и съела… (Покачнулась.) Кружится голова моя, от вина, что ли… Иванушко, я лишь кусочек съела маленький, и не понравилось мне яблочко… Горькое такое… (Упала на стул.) Страшно… Дитя не шевелится во мне, лежит, как мертвое… Не забывай меня, ладо мое.

Иван. Царице плохо!

Ефросинья. Господи, что это с ней?

Владимир Андреевич. За врачом пошлите, эй, кто-нибудь, за врачом!

Магнус (толмачу). Царица беременна, дело пустое, от этого не помирают. (Отходит в глубину.)

Марья. Ладо, возьми лицо мое в руки… Видеть тебя хочу… Где глаза твои Страшные? Наклонись ближе, что же ты… Месяц мой ясный, муж мой, батюшка мой… Орел мой сизокрылый… (Вскрикнула.) Плохо мне!.. Прощай! Прощай! Не забывай…

Иван (падает на колени около нее). Очнись! Марья! С тобой в гроб велю себя положить. Слышишь ты меня?

Марья. Слышу.

Иван. Дыханья у нее нет больше. Уста холодеют. Уходит в тьму без возврата. (В отчаянии падает на пол, реет на себе волосы.) Покинула, покинула, покинула… Ушла, любезная… Где ты, Мария? Дайте умереть мне… Быть не хочу! Смерть, смерть проклятая!

Малюта (всем). Уходите прочь! Государь хочет быть один.

Картина одиннадцатая

Там же. Ночь. Под сводами палаты темно. Свет от погребальных свечей падает только на покрытый парчой гроб на высоком помосте со ступенями, У изголовья гроба за раскрытой книгой стоит Иван. То, что лежит в гробу, нам не видно, лишь видно лицо царя. Хор, невидимый под сводами, поет: «Придите, дадим последнее целование». Из-под темных сводов палаты двигаются опричники и бояре для прощания с Марьей Темрюковной.

Грязной, перекрестясь, поцеловал, нахмурился, вздохнул, встретился взглядом с Иваном, покачал головой, прошел… Басманов, целуя, заплакал, зло вытирая слезы, оглянулся в темноту на бояр, прошел.

Магнус (замешкался у гроба, всплеснул руками, жалобно сморщился). О, государь!..

Михаил Темрюкович (шумно бросился к гробу, приник, зарыдал). Сестра, сестра!..

Иван (сквозь зубы, негромко). Проходи, не мешкай…

Ефросинья (еще издали видит насторожившиеся глаза Ивана. Идет смгло, со сжатым ртом, с платком для слез в левой руке. Перекрестясь, взглядывает на покойницу, закидывает голову, заламывает руки и начинает голосить так, что невыносимо слушать этот вопль). Ах, да зачем… зачем ты нас покинула… Ах, да на кого ты нас оставила… Ах, да не с нами, не с нами душенька твоя голубиная…

Репнин (движения его озабоченны, торопливые, мелкие. Исполнив обряд прощания, хочет отойти, но, притянутый взором Ивана, поворачивается к нему и – горестно, просто). Жертва злобы нашей, жертва окаянства нашего. Перед успением красоты этой – все шелуха, ветром гонимая, все – суета сует.

Иван (с тихой ненавистью, раздельно). Проходи.

Филипп (преклоняется перед гробом, дает последнее целование и, опираясь на посох, глядит на Ивана). Зачем ты стоишь у гроба? Не молишься ты. Не скорбь, не покорность воле божией, не кротость червя земного в душе твоей! Как тигр, ты ищешь жертвы. Отмщения алчешь. Доколе же тебе лютовать? Смирись, не оскверняй великой тишины успения.

Иван (весь сотрясаясь от гнева, но сдерживаясь). Молчи. Только молчи, одно говорю – молчи, Филипп. Молчи и благослови ее.

Филипп. Брезгаешь, государь? Иван. Да…

Филипп. Прощай, государь. Иван. Прощай…

Ты?.. Ты?.. (Схватывает Владимира Андреевича за руку, вместе с ним спускается с помоста и садится на последнюю ступеньку.)

Владимир, брат, – ты убил ее?

Владимир Андреевич. О чем спрашиваешь? Не пойму я, братец Иван.

Иван. Ты на ухо мне сказывай, тихонько. Яблочко царице ты положил на стол?

Владимир Андреевич. Господи, господи, ничего не знаю.

Иван. И вино было отравленное? Ты, что ли, за столом отраву подсыпал? (Гладит его по голове.) Отвечай, не бойся. Беда-то больно большая. На Красной площади Василия ты убил?

Владимир Андреевич. Нет, нет, нет!

Иван. Братец, Владимир, не говори – нет, говори – да. Я все знаю. (Указывает на гроб.) Она перстами незримыми вдруг мне глаза открыла.

Поплачь, поплачь, ты уже стоишь у врат смерти, Владимир. А совесть-то ведь больше жизни, знаешь. Стыд-то – страха смерти сильнее…

Владимир Андреевич. Братец, опутали меня.

Иван. Знаю… знаю…

Владимир Андреевич. Не хотел я престола твоего, ни казны твоей… Страшился я, говорил им.

Иван. Кому? Кому говорил?

Владимир Андреевич. Братец, да как их перечислю-то? Все ищут твоей погибели… Ты вот казначею Фуникову веришь…

Иван. Ну? Ну?

Владимир Андреевич. Он в Варшаву да в Вильну тайно подарки посылает, чтобы король-то нам всем помог.

Иван. Врешь… Ох, врешь!

Владимир Андреевич. Чего мне врать, я теперь всех тебе выдам. Чай, знаю, – у митрополита Филиппа в келье собирались. Я не хотел, плакал, как Филипп-то благословил меня на царство.[209] Я не хотел… как Филипп-то благословил меня на царство.  – Митрополит московский Филипп не благословлял князя Старицкого на царство.

Иван. На царство русское тебя благословил? Как же так? А ведь я еще жив. И яблочко он тебе дал?

Владимир Андреевич. Господи, тоска-то какая! Нет, нет, не давал! Да вот еще, братец, в Новгороде заговор большой.

Иван (схватил его за плечи). Сейчас уж ты не ври…

Владимир Андреевич. Крест святой поцелую.

Иван. Сейчас, сейчас дам тебе святой крест… (Отпустил Владимира и начал шарить у себя на груди.)

Владимир Андреевич. Новгородский-то епископ Пимен да с боярами переговариваются с Литвой,[210] Новгородский-то епископ Пимен да с боярами переговариваются с Литвой…  – «В годы опричнины новгородский архиепископ Пимен оказал много важных услуг царю и его приспешникам. Однако, несмотря на безусловную лояльность новгородской администрации по отношению к опричнине, царь Иван и его сподвижники не очень доверяли новгородцам и недолюбливали Новгород». В новгородской среде местного посадского населения антимосковские настроения проявлялись открыто, но все же «пресловутый новгородский сепаратизм был лишь побочным продуктом глубоких социальных противоречий» ( Скрынников, с. 159, 160). чтоб Новгороду от тебя отпасть…

Иван. Владимир, страшными пытками тебя буду пытать.

Владимир Андреевич. Дай, дай крест, поцелую.

Иван. Креста нет, другому предателю на шею надел. Ах, зачем же я щадил вас? (Ударяет себя в голову.) Убогий… Сонливый… Нерадивый… (Стремительно встает, поднимается к гробу и горестно прощается с Марьей.) Прощай, прощай, красота моя… Прощай, орлица моя. (Закрывает покрывалом гроб, оборачивается к опричникам.) Малюта! Вели стучать в литавры и трубить в рога!

(Закрывает лицо рукой, мгновение так стоит, опускается на колени, страстно прижимает руки к груди, поднимает голову.) Гол и нищ перед тобой, господи… Отнял у меня веселие, теплое гнездо души моей… Более я не человек… Хлеб и вода – пища моя, жесткая доска – ложе мое… Умер я, умер, господи… И восстал слуга твой нелукавый, несу тяжесть непомерную царства… Исполни меня ярости хладной… Не отомщения хочу… Но да не дрогнет моя рука, поражая врагов пресветлого царства русского… Да свершится великое… (Встает, спускается с помоста.) Опричники, в поход… Басманов, саблю мне подай…