Комментарии

Онлайн чтение книги Собрание сочинений в десяти томах. Том 9
Комментарии

Условные сокращения

Блок – Последние дни императорской власти. По неизданным документам составил Александр Блок. Пб., «Алконост», 1921.

Бороздина – П. А. Бороздина. А. Н. Толстой и театр. Воронеж, 1974.

ГИЗ – А. Н. Толстой. Собрание сочинений в пятнадцати томах. М. – Л., ГИЗ, 1927–1931.

Гослитиздат. 1934–1936 – А. Н. Т о л с т о й. Собрание сочинений в восьми томах. Л., Гослитиздат, 1934–1936.

Дневник – Дневники А. Н. Толстого разных лет (ИМЛИ).

Зверева – Л. И. Зверева. А. Н. Толстой – мастер исторической драматургии. Львов, «Виша школа», 1982.

ИМЛИ – Отдел рукописей Института мировой литературы АН СССР им. А. М. Горького (Москва).

Ключевский – В. О. Ключевский. Сочинения, т. II. М., Госполитиздат, 1957.

Недра – А. Н. Толстой. Собрание сочинений в пятнадцати томах. М., «Недра», 1929–1930.

ПСС – А. Н. Т о л с т о й. Полное собрание сочинений в пятнадцати томах. М., Гослитиздат, 1946–1953.

Пьесы – А. Н. Толстой. Пьесы. М. – Л., «Искусство», 1940.

Скрынников – Р. Г. С к р ы н н и к о в. Иван Грозный. М., «Наука», 1983.

СС – А. Н. Т о л с т о й. Собрание сочинений в десяти томах. М, Гослитиздат, 1958–1961.

Драматургия А. Н. Толстого

А. Н. Толстой создал свыше сорока пьес – параллельно стихам и художественной прозе, статьям и очеркам. Для театра он работал всю жизнь. А. Н. Толстой дореволюционных и первых послереволюционных лет – это прежде всего комедиограф (не случайно однотомник вышедших в 1918 году пьес так и назывался: «Комедии о любви»). Возьмем ли мы одноактный водевиль «из эпохи крепостного права» «Нечаянная удача» (1911), «арлекинаду в одном действии» «Молодой писатель» (1913) или «Насильники» (1913), первую из поставленных на сцене профессионального театра пьес А. Н. Толстого, а также и последовавшие затем «Выстрел» («Кукушкины слезы») (1914), «Нечистую силу» (1915), «Ракету» (1916), «Касатку» (1916), «Горький цвет» («Мракобесы») (1917), – все они сходятся, во-первых, в том, что конфликты и нравственно-психологическая окраска комически заострены, и, во-вторых, в том, что написаны они на основе крепкой реалистической традиции.

Известно, что Толстой вошел в русскую литературу прежде всего как автор заволжского цикла рассказов и повестей, которые получили высокую оценку М. Горького. Известно и то, что путь к реализму заволжского цикла не был легким: начинающий прозаик прошел школу упорного ученичества. Нечто подобное произошло и с Толстым-драматургом: в первых драматургических опытах отчетливо напоминает о себе влияние театра символистов, слышны отзвуки споров о путях драматургии и театра, характерные для девятисотых и начала девятьсот десятых годов.

Все это чрезвычайно заметно в одноактной пьесе-сказке «Дочь колдуна и заколдованный королевич» (1908–1909), – первом напечатанном драматургическом произведении писателя. Тут и экзотика театра в театре, где действует кукольный мастер, превращающийся по ходу спектакля в злого колдуна, и кукла-кокетка, и кукла – влюбленный кавалер, и король со свитой, которые, с одной стороны, наглядно мотивируют театр в театре, а с другой стороны, имеют свою, параллельную кукольному мастеру и куклам-актерам, сюжетную линию.

Король влюбляется в куклу-актрису, влюбленный кавалер ревнует, пытается заколоть ветреную подругу. Но и король слишком стар, и кинжал безвреден для деревянной куклы, и представление кончается, и все становится на свои места: король возвращается во дворец, а кукол засовывают в ящик – до следующего спектакля. Этот ящик – сама жизнь, а от законов жизни – не уйти.

Однако тот путь, который намечала пьеса-сказка «Дочь колдуна и заколдованный королевич», оказался чужд веселому, озорному и жизнелюбивому реализму писателя. Драматург обратился к комедии.

В комедии ни один из героев, положительный он или отрицательный, не имеет права, не может страдать настолько, чтобы, овладев воображением читателя и зрителя, заставить поддаться жалости и состраданию. Уже в первых одноактных водевилях «Нечаянная удача» и «Молодой писатель», и позднее – в «Насильниках», и во всех последующих «комедиях о любви» Толстой не позволяет страдать долго и мучительно ни одному из своих персонажей. Обстоятельства непременно складываются так, чтобы счастье повернуло в сторону симпатичных людей – тех, кому отдано ласковое внимание драматурга. Путь этих персонажей – от колебаний к устойчивости, от сумрака – к свету, от неудач и несчастий – к удаче и счастью. Начинаются «комедии о любви» с унылой будничности, с печали, а приходят обязательно к радости счастливого финала, где компенсируются незаслуженные обиды, вознаграждаются добрые усилия, осуществляются светлые надежды. Путь к финалу – путь освобождения от тяжелого, печального, которое истолковывается как наносное, преходящее.

В этом отношении показательна пьеса «Насильники». Общеизвестен резонанс, вызванный постановкой этой пьесы на сцене Малого театра в 1913 году. Срединной позиции не было – оставались только враги и друзья. Неудивительно, что, как вспоминал Толстой в 30-е годы, «несколько лож (занятых симбирскими помещиками) свистали в ключи» (ПСС, 13, с. 557). Однако сатирические выпады против помещиков-«зубров» воплощались не в глубинных первоосновах драматургического конфликта, а в обличительном слове, сопровождающем развитие конфликта. «Комедию нравов» теснили водевильно-фарсовая и лирическая тенденции.

Уездный мечтатель Клавдий Коровин, влюбленно взирающий в течение долгого времени на старинный женский портрет, встречает, наконец, женщину, как две капли воды на этот портрет похожую. Но для того, чтобы Клавдий и Нина соединились, им нужно преодолеть препятствия, вызванные шумной и суетливой деятельностью Квашне-вой, которая в попытках устроить семейное счастье дочери выступает как типичный водевильно-фарсовый персонаж. Веселая суета, водевильно-фарсовая путаница и лирическая устремленность при создании характеров центральных действующих лиц способствовали выявлению признаков лирической комедии.

Эта художественная установка оказалась плодотворной для драматургии Толстого дореволюционных лет. «Касатка» – едва ли не самое наглядное тому подтверждение. Сатирические выпады «Насильников» получают здесь поддержку в насмешке над сословной дворянской гордостью пропившегося, промотавшегося Желтухина, готового спрятать эту свою гордость и стать на старости лет приживалом. Да и социальная неустроенность Нины напоминает о себе в истории жизни главной героини комедии: Маша, по ее словам, «деревенская, псковская», она «и прачкой была», «и горничной, и в магазине служила», и романсы пела в летнем театре – словом, навидалась и натерпелась всякого. Но все это – прошлое, предыстория. Что же касается непосредственного действия комедии, то в нем преобладают лирическое и водевильно-фарсовое начала с использованием как своего рода напоминаний элементов знакомых литературных фабульных схем и ситуаций, героев и т. п. Драматург не только не боится прямой переклички с первоисточниками, но и откровенно намекает на них, обнажая прием.

В образе Маши – главной героини – присутствует память о героинях Достоевского – о таких, как Настасья Филипповна («Идиот») или Грушенька («Братья Карамазовы»). Маша тоже резкая, тоже способна в исступлении гнева и обиды на злое слово, на жестокое самобичевание, вплоть до истерического признания и самооговаривания. В «Касатке» происходит перекрестный обмен женихом и невестой: в финале Маша собирается замуж за Илью, а князь – жениться на Раисе; возникает явная перекличка с центральной ситуацией гетевского «Избирательного сродства». Бегство Ильи из-под венца легко ассоциируется с гоголевской «Женитьбой». Когда в финале третьего акта с колокольни сельской церкви раздается набат, он звучит не как знак стихийного бедствия, не как голос мужицкой мести (в произведениях русской литературы начала XX века он не раз был воплощением социального неблагополучия и гнева), а как веселый аккомпанемент семейной суеты и водевильной тревоги: пора к венцу в церковь, а жених бежал с другой женщиной, и все бросаются вдогонку.

В «Касатке», как, впрочем, и в остальных «комедиях о любви», персонажи сходятся и расходятся, заключают соглашения, более или менее длительные, вступают в союзы, оказывающиеся непрочными. Действующие лица переживают всерьез, но автор относится к ним с ласковой усмешкой, поскольку их суета и беспокойство несоизмеримо больше вызвавших эту суету и это беспокойство трудностей. Тем самым создается атмосфера не страшной для героев, забавной для читателя и зрителя суматохи – суматохи, ведущей к обязательному счастливому концу.

В «Касатке» все складывается, как в сказке с благополучным исходом. Сказка эта – непременно веселая и добрая, и все в ней, как и положено, осуществляется по принципу: сказано – сделано. Проигрались питерские гуляки в пух и прах, пропились до последнего предела, заодно переругались между собой до скандала, и один из них, Желтухин, самый легкомысленный и предприимчивый, предлагает всей компанией ехать в родовое имение князя – на Волгу. И, конечно, они едут туда, чтобы каждый нашел то, что ему больше всего подходит: Желтухин становится приживалом, княэя полюбила чистая, доверчивая девушка, возрождающая любимого к жизни, а что касается Маши – как принято было тогда говорить, женщины «с прошлым», – то к ней приходит выстраданное, ею давно заслуженное счастье.

Художническое мироотношение, как оно проявилось в поэтике «комедий о любви», выражало существенную сторону таланта Толстого. Радостному мироощущению писатель остался верен, даже пройдя через тяжкие испытания революции, гражданской войны и особенно эмиграции. Тому доказательство – повести «Детство Никиты» (1920), «Граф Калиостро» (1921), комедия «Чудеса в решете» (1926). Перед нами – история о том, как на выигрышный билет «девушки из провинции» Любы Кольцовой пал крупный выигрыш, а она долгое время про это, разумеется, не знает. Конечно, и здесь, как и в комедиях, написанных до революции, Толстой отчетливо видит социальные конфликты и проблемы времени: тут и безработица, которая в эпоху нэпа представляла собой серьезную трудность для советского общества, тут и персонажи – порождение нэпа, тут и нелегкая жизнь вузовцев.

Однако здесь, как и в дореволюционных комедиях писателя, господствует не «комедия нравов», а приемы фарса в соединении с традициями лирической комедии. Борьба вокруг выигрышного билета ведется средствами неприглядными, неловкими и нелепыми: охваченные жаждой наживы обыватели терпят поражение столько же смешное, сколько и заслуженное. И победа, разумеется, принадлежит тем, кому писатель отдает свои безоговорочные симпатии: вузовцу Алеше и бесхитростной «девушке из провинции» Любе. Иначе и быть не могло.

В первом акте Алеша говорит Любе: «Надо спокойно относиться к временным затруднениям…» И в самом деле – трудности Любы сугубо временные, преходящие: выигранные по лотерее деньги будут использованы для помощи нуждающимся студентам, а в финале счастливая Люба говорит Алеше: «На взморье, на весь день. Да?» В контексте комедии, в контексте счастливого финала «весь день» на взморье становится символом целой жизни. Не зря Журжина, «домашняя портниха, средних лет», произносит в финале слова, которые завершают пьесу, – те слова, которые еще не успел Алеша сказать любимой девушке: «И поцеловал и говорит ей: невеста моя, жена моя драгоценная… Любовь моя – до гробовой доски…» Здесь снова заявляет о себе счастливый итог, поддержанный движением фабулы и лирическим сюжетом.[250]Установка драматурга на наглядно счастливый финал неоднократно отмечалась (см.: Юрий Соболев. Алексей Толстой – драматург (Собрание сочинений, т. 10. Комедии о любви). – «Рампа и жизнь», 1918, № 26–30, с. 5; К. Чуковский. Портреты современных писателей. Алексей Толстой. – «Русский современник», 1924, № 1, с. 260; В. Щербина. А. Н. Толстой. Творческий путь. М., 1956, с. 88).

«Чудеса в решете» – последняя из пьес А. Н. Толстого, написанных в традиции «комедий о любви». За несколько лет до комедии «Чудеса в решете», в годы революции и гражданской войны, начинается новый этап в жизни А. Н. Толстого-драматурга. Великие социальные потрясения оказывают на него мощное воздействие. Именно в это время активизируются размышления художника над проблемами истории, над вопросом о судьбе отдельного человека и целых народов в процессе исторического развития: появляется рассказ «День Петра», начинается работа над «Хождением по мукам». На человеке и истории сосредоточивается внимание писателя. Именно в годы революции и гражданской войны он пишет трагедию «Смерть Дантона» и комедию «Любовь – книга золотая».

И в этих произведениях автор не минует тему любви: название «Любовь – книга золотая» говорит само за себя. Однако и в комедии, и в «Смерти Дантона» действительность, ее движение противостоит любви. Любовь здесь не в силах даже поддержать человека, не то что спасти. Толстой задается в обеих пьесах, по сути дела, одним и тем же вопросом: каковы возможности индивидуальной активности человека, его личного воздействия на развитие истории? каковы реальные, практически ощутимые последствия этого воздействия, этой активности?

В трагедии «Смерть Дантона» (1918), которая представляет собой переделку одноименной пьесы немецкого драматурга XIX века Г. Бюхнера, для Толстого, как и для его предшественника, существенное значение имеет действие неотвратимых законов истории. Дантон был у истоков первой волны террора – теперь он его жертва. Робеспьер, только что расправившийся с гебертистами, готовится к уничтожению своих вчерашних товарищей по борьбе. Действие строится таким образом, что обреченность побежденного (Дантон) перекликается с одиночеством победителя (Робеспьер). Тем самым дается намек на трагический исход судьбы государственного деятеля, который готов повторить судьбу своего предшественника: оказаться в политической изоляции, вступить в противоречие с развитием социальных обстоятельств и тоже стать жертвой истории.

Но в переделке бюхнеровской пьесы есть нечто, принадлежащее именно А. Н. Толстому, – поэтизация любви. Он сосредоточивает внимание на счастье двух супружеских пар: Дантон – Луиза, Камилл Демулен – Люси. И в дореволюционных произведениях писателя (например, в романе «Хромой барин»), и в первой части «Хождения по мукам» (а она создавалась в годы гражданской войны, вскоре после трагедии «Смерть Дантона») любовь – это прежде всего сила жизни и спасения. Между тем в «Смерти Дантона» любовь предстает как жертва. Показательно, что именно в финале мы видим прижавшихся друг к другу Луизу и Люси, которым через несколько минут суждено стать вдовами.

Одна из первых реплик трагедии – слова Луизы, жены Дантона, исполнены предупреждающей многозначительности: «…многие ночью в парке слышали конский топот и звук рогов, – видели призрак короля». В финале Дантон – на эшафоте: тот, кто был активным сторонником казни короля, сам, в свою очередь, попадает на гильотину. Круг замыкается, и кольцевая композиция подчеркивает это.

Фабула комедии «Любовь – книга золотая» (1918) тоже строится по принципу кольцевой композиции: действие начинается с приезда Екатерины II в имение князя и княгини Серпуховских, а завершается вскоре после ее отъезда. Веселая суматоха, заполняющая пространство внутри этой кольцевой композиции, позволяет рассматривать комедию как «театрализованный анекдот»,[251]Л. М. Поляк. Алексей Толстой – художник. Проза. М., «Наука», 1964, с. 184. как произведение, основанное на «анекдотическом происшествии»,[252]А. В. Алпатов. Алексей Толстой – мастер исторического романа. М., 1958, с. 26. где «…любовь носит анекдотический характер».[253]Т. Т. Веселовский. Творчество А. Н. Толстого. Пособие для учителей. Л., 1958, с. 42

Однако за анекдотически-водевильной ситуацией проглядывает нечто отнюдь не водевильное. По приказанию юной княгини деревенские девки изображают нимф, парень Никита, конечно, сатир, а пожилому хозяйственному мужику в самый разгар полевых работ велено быть лешим. Домашние чудачества княгини – основа не только анекдотических ситуаций, но и повод для авторских раздумий о жизни. Не случайно выдумки молодой барыни получают комедийный простор на фоне самодержавно-крепостнической государственности. Заметим, что отношения начальника и подчиненного пронизывают сюжетные связи всех без исключения действующих лиц. Княгиня распоряжается судьбой своих крепостных, Екатерина II – судьбой своих верноподданных. Как в том, так и в другом случае проявляемая обеими воля к власти капризная, по-женски пристрастная, но все равно это власть со всеми вытекающими отсюда последствиями.

В комедии «Любовь – книга золотая» императрица попирает интересы княгини и своего адъютанта, в княгиню влюбленного, поскольку сообразуется с собственными интересами и пользуется той властью, которой располагает. «Разрешаю считать меня тиранкой», – говорит Екатерина II княгине незадолго до финала. Княгиня дарует вольную крепостным девушкам, изображавшим по ее прихоти нимф, но это лишь подчеркивает размах данной ей власти: может покарать, а может и наградить. Более того. В ее решении дать вольную обнаруживается и хозяйственный резон – «нимфы» избаловались, отвыкли от деревенской работы. Завалишин так и говорит: «Сие разумно. Девки все равно порченые». Таким образом, и в решениях княгини столько же чувствуется твердая рука, сколько и соображения хозяйственной целесообразности.

В первой редакции комедии Екатерина произносила, имея в виду княгиню: «…такая вот сорока оказывается посильнее короны Российской империи».[254]А. Толстой. Дикое поле. М.-Птр., 1923, т. III, с. 204. В окончательной редакции (30-е годы) этой реплики нет, однако эти слова и в первой редакции вряд ли что меняли в логике действия. Царица признавалась в своем поражении, но Завалишин все равно оставался, в конечном счете, при ней: ускоренное продвижение по службе, непосредственно зависящее от матушки-императрицы, оказывается сильнее любви, как, впрочем, и все, что зависит от государственной власти. Жизнь, конечно, становится краше, если в ней поселяется любовь, но жизнь сурова, и любовь, приходя в эту жизнь, терпит ущерб.

Таким образом, и «Смерть Дантона», и «Любовь – книга золотая» при всем различии их жанровых форм выдвигают на передний план тотальную силу власти, неотменяемую логику суровых по отношению к человеку социальных закономерностей. Обе пьесы сближаются и в круговом движении изображаемой в них жизни. Действующие лица могут суетиться, бороться, проявлять активность, однако ничто не меняется в сложившихся отношениях: все и вся возвращается «на круги своя».

Как известно, А. Н. Толстой в эти годы испытывает сомнения в поступательном смысле исторического развития: «Смерть Дантона» и «Любовь – книга золотая» подтверждают справедливость этого неоднократно высказывавшегося исследователями положения. Однако в определенном смысле «Любовь – книга золотая» стремится противостоять «Смерти Дантона» атмосферой раскованной веселости и комических перемещений. В новых произведениях, написанных после разрыва с эмиграцией и возвращения на родину, концепция человека и государства, человека и истории получит диалектически неоднозначное художественное воплощение. Тому подтверждение, конечно, знаменитый роман «Петр Первый» и исторические драмы.

«Заговор императрицы» (1925) свидетельствует о поиске писателем художественных путей исторического мышления. Историзм пьесы, пожалуй, меньше всего сказывается в сенсационном материале, легшем в основу фабулы (хотя, конечно, сенсационные факты последних лет царствования дома Романовых привлекали и привлекают читателя и зрителя). Историзм не только в том, что А. Н. Толстой и П. Е. Щеголев стремились быть документально точными. Существенней, разумеется, то, что «картина разложения самодержавного строя, сатирические образы членов царской семьи и их приспешников красноречиво говорят об обреченности монархии, о неизбежности революции».[255]Ю. А. Крестинский. А. Н. Толстой. Жизнь и творчество (Краткий очерк). М., 1960, с. 160.

Но не менее важно и другое – сам характер развития драматического действия, особенности его сюжетно-композиционной организации. Действие строится таким образом, что все метания людей из ближайшего царского окружения, их планы «спасения России», их взаимные интриги, споры, борьба за карьеру, за власть, наконец, – все это приведено к общему знаменателю неотвратимого движения истории, активного участия народа в этом движении. Царь, царица, их ближайшее окружение могут в чем-то терпеть неудачу, в чем-то добиваться успеха (удалось же заговорщикам физически уничтожить Распутина и предотвратить передачу всей полноты власти царице), однако эти победы и поражения – иллюзорны.

Царь, не зная о зреющем за его спиной заговоре, не разбираясь в положении дел на фронте, полон решимости продолжать войну до победного конца («Покуда мои войска не войдут в Берлин…»), а в то самое время, когда царь полон честолюбивых планов, германский цеппелин начинает бомбардировать ставку. Показательно: царь слышит грохот и уверен, что это учебные стрельбы на полигоне, между тем как на самом-то деле это воздушный налет противника. В начале пьесы звучит фраза Вырубовой – отклик на разговоры о развале железнодорожного транспорта: «Нужно прикрикнуть, и транспорт будет…» В финале царица говорит: «Они увидят меня, и они испугаются». Но железные дороги от окриков лучше не работают, и царицын гнев отнюдь не пугает рабочих, которые пришли арестовывать царскую семью.

С этой точки зрения знаменателен финал первой картины третьего действия. За окном штабного помещения, где царь разговаривает с одним из сановников, раздается песня солдат: как гласит ремарка, в песне звучит «…что-то настолько тревожное и странное…», что собеседники замолкают. Это – один из предупредительных сигналов: солдаты пока еще выполняют приказы царского командования, но это – неведомая и грозная сила. И смутная тревога оказывается обоснованной: в финале войска перестают подчиняться царской власти – начинается революция.

В пьесе «Заговор императрицы» народ хотя и выступает по преимуществу как внесценический персонаж, последнее слово остается именно за ним. На авансцене лилипуты, а где-то за сценой действует Гулливер. Лилипуты мечутся, оглядываются за кулисы: ведь именно там, за пределами сцены, вершится история, оттуда слышны тяжелые шаги другой жизни, и сурова участь тех, кто окажется под ее подошвами.

Закономерно то обстоятельство, что, работая в 20—40-е годы над романами «Хождение по мукам» и «Петр Первый», писатель много энергии отдает созданию исторических драм: «На дыбе» (1929), два варианта пьесы «Петр Первый» (1935 и 1938), драматическая дилогия об Иване Грозном (1943). В 20-е годы Толстой утверждал: «Мы не должны бояться широких жестов и больших слов»; «Вот общая цель литературы: чувственное познание Большого Человекам ( ПСС, 13, с. 288, 282). Создавая крупномасштабные образы Петра I и Ивана Грозного, автор стремится найти положительное, исторически перспективное решение проблемы народа и государства.

Ведущий конфликт объединяет эти произведения, позволяя анализировать их вместе: царь-преобразователь, радея о судьбах государства, беспощадно ломает сопротивление ревнителей старины. Ключевые реплики главного героя и его противников достаточно показательны, какую бы пьесу ни взять, начиная с пьесы «На дыбе» и кончая драматической дилогией.

Петр в пьесе «На дыбе»: «Стрельцы, стрельцы, гидры отечества… Какой же им еще крови нужно, чтобы в разум вошли?..» ( ПСС, 10, с. 588); «Не служат, не работают – кормятся. Русские мне шведа страшнее…» ( ПСС, 10, с. 602); «Сообщниками его (царевича Алексея. – В. С.) – бородачи, попы, боярство недоломанное… Русские люди… Ради тунеядства своего любому черту готовы государство продать…» ( ПСС, 10, с. 626). Иван Грозный: «Думные бояре уперлись брадами в пупы, засопели сердито… Собацкое собранье!»; «Ныне на меня легла вся тяга русской земли. Ее собрать и вместо скудости богатство размыслить»; «Не короли мне страшны – Москва. Толща боярская. Им на разорении земли – богатеть да лениветь! Им государство – адова твердыня!»; «Стонут княжата! Служба им – неволя! Неохота в кольчугу влезать – брюхо толсто…»

С одних и тех же позиций защиты старины выступают противники Петра и Ивана. Митрополит Филипп: «Мало ему (царю Ивану. – В. С.) вдов горемычных, мало ему сирот… (…) Жить надо тихо. Пчела ли зазвенит или птица пропела – вот и весь шум. Да бей себя в перси, не переставая, – кайся… Вот как жить надо». Аналогичная позиция у царевича Алексея («На дыбе»): «Буду жить на Москве, летом – в Ярославле буду жить… Кораблей держать не буду… Войско – самое мало число… Тихо, в радости, без страха…» ( ПСС, 10, с. 615). В пьесе «Петр Первый» один из сподвижников Алексея тоже выступает в защиту патриархальности: «Тем и сильна была Россия, что, прикрыв срам лица брадой, аки голубь в святом неведении возносила молитвы…»

Но дело, разумеется, не только в прямом совпадении смысла реплик – драматические произведения о Петре и Иване Грозном сближаются между собой и в особенностях центрального конфликта: и тут и там в центре внимания борьба царя-самодержца с боярской – прежде всего! – оппозицией. Бояре противопоставляют сильной личности царя-самодержца безвольного человека, который должен быть послушным исполнителем воли тех, кто его подталкивает к трону (таковы царевич Алексей и князь Владимир Старицкий). В борьбе против боярства, в великодержавных устремлениях оба царя в пьесах А. Н. Толстого опираются на купечество, на посадских людей и на мужиков. Тут и там царь предстает как суровый и справедливый отец своих подданных. «Русская земля – моя единая вотчина», – так утверждает Иван Грозный; «Суров я был с вами, дети мои», – признается Петр, обращаясь к народу в финале пьесы «Петр Первый». Как тот, так и другой обосновывают свою жестокую самодержавную волю интересами государства: «Быть Третьему Риму в Москве» (Иван); «Не для себя я был суров, но дорога мне была Россия» (Петр).

В драматических произведениях 20—40-х годов, посвященных изображению государственной преобразовательной деятельности Ивана IV и Петра I, писатель, таким образом, сосредоточил внимание на выдающейся личности, берущей на себя всю полноту социальной и нравственно-психологической ответственности во имя государственного величия. При этом для А. Н. Толстого было важно показать, что усилия обоих самодержцев получили поддержку со стороны демократических слоев. В пьесе «Петр Первый» во время полтавского сражения Федька в ответ на призыв главного героя: «Порадейте, товарищи» восклицает: «Порадеем…» И его символически значимый ответ, разумеется, услышан, как слышит царь Иван народное многоголосие в поддержку своим державным начинаниям: тут и юродивый, принесший царю денежку на военные приготовления, тут и мужик из толпы, который кричит царю: «Батюшка, не тужи, надо будет, – мы подможем».

Но при всех достоинствах рассматриваемых пьес (живость диалогов, богатство языка, свободного от отяжеляющей архаики и вместе с тем воссоздающего аромат старины) есть в них один общий – и весьма существенный – недостаток: ослабленность, сглаженность драматургического конфликта при изображении отношений царя и народа. В пьесе «Петр Первый» эти отношения представлены идиллически, о чем исследователи разных лет писали достаточно аргументированно. Следует согласиться: «Классовая направленность петровских реформ, их крепостнический характер оказались затушеванными» (Сокольская А. Л. – СС, 9, с. 772); «Писатель совершенно снимает противоречия между государством и народом, в пьесе нет даже намека на какой-либо антагонизм между ними» (Бороздина, с. 156). Закономерен вывод исследователей, высказывания которых только что процитированы: «Попытки воссоздать в драматургических образах эпоху Петра остались в какой-то мере незавершенными» (Сокольская А. Л. – с. 774); «Забвение важного момента классовой борьбы и односторонний показ событий нельзя не считать шагом назад в творческой жизни писателя» ( Бороздина, с. 156).

Еще более идиллически показана деятельность Ивана Грозного. Драматург попытался показать через сюжетную реализацию основного конфликта обоснованность тех репрессий, которые самодержец обрушивал на своих подданных. Автор потерпел в этом неудачу. Справедливо замечено современным исследователем: «Писатель не смог в должной мере раскрыть противоречия в начинаниях монарха, отсутствие у него стремления соотносить цель с теми жертвами, которые он приносил ей. Отступлением от исторической истины выглядят и не лишенные идилличности сцены, где показано единство царя и народа».

Следует напомнить, что над драматической дилогией писатель работал долго и упорно, однако «правка… вела к большей, по сравнению с первыми вариантами, апологизации личности Ивана IV» г. Соответственно – печать наивного упрощенчества и схематизма лежит на образах крымцев и пленных ливонских рыцарей: чем более приподнимал автор своего главного героя, тем более мелкими становились его враги. Тем самым ослаблялся конфликт, уменьшалась острота противоречия – на такого противника нет нужды тратить силу.

Над драматической дилогией А. Н. Толстой, как уже сказано, работал долго и нелегко: в комментариях А. В. Алпатова к пятнадцатитомному и А. Л. Сокольской к десятитомному[256]Б. Баранов. А. И. Толстой. Жизненный путь и творческие искания. – Т. 1 наст, изд., с. 35. Собранию сочинений писателя, а также в монографиях Ю. А. Крестинского и П. А. Бороздиной дан богатый и поучительный материал о творческой истории пьес об Иване Грозном.[257]Ю. А. К р е с т и н с к и й. А. Н. Толстой. Жизнь и творчество (Краткий очерк), с. 292. А. Н. Толстой попытался – в духе веяний 40-х годов – идеализировать своего героя, однако факты противились такого рода идеализации.

Сейчас, когда путь писателя завершился, когда дистанция времени, отделяющая художника от нашей живой современности, стала достаточно велика, на передний план естественным образом выдвигаются не ошибки, не заблуждения, не художественные промахи, а то реально ценное, художественно весомое, что сделано А. Н. Толстым для драматургии и театра.

Дочь колдуна и заколдованный королевич

Впервые – «Журнал театра литературно-художественного общества», 1909, № 6, с подзаголовком – «Сказка» и с примечанием от редакции: «Одна из пьес театрального кабаре «Лукоморье», приготовленная к постановке В. Э. Мейерхольдом».

Эта пьеса-сказка при жизни автора печаталась единственный раз.

Столь необычная форма первого драматического опыта Толстого была вызвана его увлечением эстетикой символизма. Один из эстетических принципов европейской символистской драмы – замена актера-человека куклой, марионеткой, повинующейся одной творческой режиссерской воле (у Толстого этот демиург – кукольный мастер), – был весьма популярен и у русских символистов.

В критике не было единого мнения об этой пьесе-сказке. В ней видели подражание символистам, отдающим предпочтение режиссерскому театру (С. Н. Дурылин. – ПСС, 13) и наоборот – утверждали, что это – тонкая пародия на режиссерский театр марионеток. Находили также параллель с лирической драмой А. Блока «Король на площади», отмечая, что «тревожное настроение, щемящая душу неизвестность блоковских лирических драм заменяются у А. Толстого иронией и насмешкой» (Бороздина, с. 14).

Печатается по тексту: «Журнал театра литературно-художественного общества», 1909, № 6.

Молодой писатель

Впервые – альм. «Гриф. 1903–1913» (М., «издание напечатано в 1914 году, в типографии В. М. Саблина, в количестве 570 нумерованных экземпляров»).

Эта маленькая комедия не привлекла внимания критиков. Советские исследователи также уделяют ей немного внимания. Обычно сходятся на том, что эта маленькая пьеса-шутка посвящена развенчанию декадентского искусства. Но если учесть, что в альманахе «Гриф» – символистском сборнике – рядом с комедией Толстого напечатаны стихи Белого, Брюсова, Чулкова и других символистов и «мистических анархистов», то вряд ли можно воспринимать пьесу как насмешку над символистским искусством. Начинаясь как мелодрама, пьеса стремительно переходит в комедию характеров и далее – в комедию масок. Мелодраматическая интрига поглощается интригой фарсовой, жизнь превращается в игру.

Под новый 1912 год Толстой и ряд других писателей, художников, артистов и музыкантов открыли в подвале старинного дома Дашковых в Петербурге кафе, названное «Бродячая собака» (А. А. Мгебров. Жизнь в театре, т. 2. М. – Л., Academia, 1932, с. 181–187). «Как раз тогда в «Собаке» В. Мейерхольд пропагандировал господство «чистой театральности», никак не связанной с общественными страстями и порывами (…). Одно время Мейерхольд увлекался театром дель арте (комедией масок. – А. М.) настолько фанатично, что все люди в его восприятии разделились на Арлекинов, Коломбин и Пьеро (…) Но слишком деланный, какой-то наджизненный характер приобретало веселье в «Бродячей собаке», словно люди боялись выйти из той роли, которую взяли на себя, и столкнуться с тревожной прозой повседневности» (В. Баранов. Революция и судьба художника. А. Толстой и его путь к социалистическому реализму. М., «Советский писатель», 1983, с. 72–74). Живые наблюдения над той жизнью легли в основу пьесы-арлекинады.

Пьеса «Молодой писатель» обычно датируется 1913 годом – по времени первой публикации в 1914 году в альманахе «Гриф». Но, учитывая, что весной 1912 года Толстой ушел из «Бродячей собаки» и во второй половине 1912 года изменилось направление его драматического творчества (пьесы «День Раполовского», «Насильники»), создание пьесы следует, по-видимому, отнести к 1912 году.

Печатается по тексту: Алексей Н. Толстой. Молодой писатель. Арлекинада в одном действии. Издал Валентин Португалов в Москве в 1914 г.

Насильники

Впервые – журн. «Заветы», 1913, № 1, с посвящением Ольге Осиповне Садовской.

«Насильники» – первая пьеса Толстого, которая была поставлена на сцене. Историю создания пьесы рассказал сам Толстой в заметке «Моя первая пьеса»: «Я выпустил на свободу кучу растрепанных оголтелых людей и только следил растерянно, что они вытворяют. Они жили сами по себе. Я написал уже семнадцать картин, а в конце еще и конь не валялся. Помог мне мой друг, Константин Васильевич Кандауров (…) Он посоветовал мне остановиться на девятнадцатой картине, уверив, что и то играть их придется не меньше шести часов (…) Александр Иванович Южин (директор Малого театра. – А. М. ) слушал сначала серьезно и несколько торжественно, потом начал ужасно смеяться. Он сказал, что комедия ему нравится и он будет ее ставить, хотя придется подсократить. Мое название «Лентяй» (первоначально пьеса называлась «Сватовство». – А. М.) он не одобрил, и мы совместно придумали новое название – «Насильники» (…) Пьеса была принята. Я сократил ее до 14 картин, потом добрейший Платон (режиссер Малого театра. – А. М. ) убрал еще две картины» ( ПСС, 15, с. 326–328).

Драматическая цензура долго не утверждала название пьесы. Тогда же, по-видимому, было снято указание на то, что действие происходит «почти в наши дни».

Вскоре после публикации пьесы в печати появился отзыв о ней: «Большим недоразумением представляется мне масленичный балаган гр. А. Н. Толстого («Насильники», комедия) в достойных всякого уважения «Заветах». Какие-то идиоты или полузвери гоняются, на протяжении всего разухабисто веселого «представления», за пикантной девушкой или, скорее, полудевой, разъезжающей по уездным помещикам в качестве страхового агента (…) Клоунские препотешные трюки, подглядыванье в щелку на раздевающуюся женщину потасовки, сальности, грубые шаржи, кувырканье и хожденье на руках – весь этот лубок должен показаться высоким художеством на масленичных балаганах, но что касается литературы… он стоит много ниже «второй» литературы. Это – литература «третья» («Вестник знания», 1913, № 3, с. 322–323).

До постановки пьесы на сцене Толстому мог быть известен отрицательный отзыв 3. Гиппиус («Русская мысль», 1913, кн. IV, отд. 3, с. 25).

Доходившие до Толстого печатные и устные отзывы заставили, вероятно, его взяться еще раз за перо и создать вторую редакцию.

В театрах пьесу играли по новому тексту: Ал. Н. Толстой. Насильники. Комедия в 5 актах, 6 картинах. Изд. журн. «Театр и искусство». СПб., 1913 (литография, 2-е изд.).

Спектакль, поставленный Малым театром (премьера 30 сентября 1913 г.), вызвал большой театральный переполох. Зрители, а затем и критики разделились на два лагеря: одни приветствовали, другие «свистали в ключи» (ГИЗ, I). Критик С. Яблоновский свою статью так и назвал «Почему шикали?». Он писал: «И вот я слышу мнение, что это шиканье и свистки (…) должны быть отнесены не только за счет того, что публике показалось антихудожественным, но и за счет идеи пьесы. А идея, дескать, такова, что там, где когда-то находилось средоточие русской образованности и культуры, в той среде, из которой вышли Станкевичи, Тургеневы и проч., и проч., и проч., теперь царство насилия и мрака, крика сов и рева зубров. Таким образом выходит, что публика свистела потому, что автор вывел перед нею на солнышко мракобесов и насильников (…) В качестве свидетелей те, кому пришлось быть на этом спектакле (…) могут засвидетельствовать, что им пришлось слышать очень много недовольства пьесой как художественным произведением, и вовсе не слышали они претензий на то, что автор дерзнул потревожить господ зубров» («Рампа и жизнь», 1913, № 40, с. 7–10).

Это стремление принизить общественное звучание комедии Толстого говорит ныне об обратном: смелость, новизна выведенных типов – вот что поражало многих современников. «Это действительно были «насильники» в Малом театре, – писал рецензент в журнале «Театр» (1913, № 1353). – В чинную и пристойную, порой скучноватую, но всегда приличную атмосферу казенной драматической сцены ворвался вдруг молодой, безудержный и шумный буян. Набросал, накидал, опрокинул, перевернул все вверх дном, потом вдруг призадумался, стал даже грустным, нежным, чуть не расплакался навзрыд при всей почтеннейшей публике».

Критик А. Койранский отмечал запутанность сюжета, нарочитость фарсового тона. Но эти недостатки, «если не всецело, то все же в значительной степени искупаются достоинствами пьесы: прекрасным образным языком, большим изобразительным даром, гротескным своеобразием рисунка и той свежестью подлинного художественного произведения, которая отличает «Насильников» от всего поставленного в последние годы на Малой сцене. Эти достоинства позволяют с уверенностью ждать, что в лице Толстого русский театр обогатится значительным и своеобразным драматургом» («Театр и искусство», 1913, № 40, 1–6 октября, с. 784).

Похожий по тону и отношению к художественной форме пьесы и поставленным в ней проблемам появился отзыв критика Ал. Н. Вознесенского в журнале «Маски» (1913/14, № 1).

После десятого представления (по другим сведениям – после пятнадцатого) спектакль был снят со сцены Малого театра и исключен из репертуара. Не разрешалась пьеса к постановке и в некоторых других провинциальных театрах.

При жизни Толстого пьеса была напечатана еще раз в «Первом драматическом альманахе» (СПб., изд. журн. «Новая жизнь», 1914).

Печатается по тексту альманаха.

Стр. 26. Ватерпруф – плащ.

Стр. 30. Суфражистка – иронизируя над стремлением Нины к освобождению от зависимости и предрассудков (эмансипации), Артамон сравнивает ее с женщинами – участницами движения в США, Англии и других западноевропейских странах-за предоставление избирательных прав (от англ. Suffrage).

Касатка

Впервые – Алексей Н. Толстой. Касатка. М., Изд-во «Театральной библиотеки», 1916.

Об истории создания пьесы вспоминает Н. В. Крандиевская-Толстая. «У меня на Молчановке поселилась его тетка, Марья Леонтьевна Тургенева (…) Тетя Маша была живым источником семейных легенд, преданий и хроники. Из этого источника Толстой не раз уже черпал для своего творчества («Заволжье», «Неделя в Туреневе», «Хромой барин», «Две жизни») (…) Пребывание тети Маши у нас в доме весной и летом 1916 года, несомненно, способствовало написанию пьесы «Касатка», сюжет которой заимствован из бурной жизни любимого племянника тети Маши Леонтия Комарова. Еще ранее тот же сюжет использован был Толстым в повести «Неделя в Туреневе». Точную дату написания «Касатки» я не помню. Знаю только, что «Касатка» написана была одним духом, скоропалительно, недели в две, и что написана она вскоре после пьесы «Ракета», а не до нее, ибо впоследствии Толстой часто говорил, что неудачная «Ракета» была для него разбегом для написания «Касатки».

– Ни одну пьесу я не писал так легко и весело, как «Касатку» (сб. «Воспоминания об А. Н. Толстом». Л., Лениздат, 1977, с. 122–123).

Пьеса была закончена Толстым 16 ноября 1916 года, а уже 12 декабря 1916 года в Московском драматическом театре состоялась премьера. По-видимому, Толстой предназначал пьесу для Художественного театра, но Вл. И. Немирович-Данченко, прочитавший пьесу, сразу не решился ее ставить, а затем охладел к ней (см.: Л. М. Фрейдкина. Дни и годы Вл. И. Немировича-Данченко. Летопись жизни и творчества. М. 1962, с. 320).

Весной 1917 года пьеса была поставлена московским театром – Незлобина; летом этого же года – в Архангельском драматическом театре. И везде спектакли пользовались неизменным успехом. Правда, первая рецензия могла бы огорчить Толстого: «Мы помним успех, с каким в прошлом году прошла (…) комедия этого же писателя «Нечистая сила» (…) Вчера мы смотрели его «Касатку». Нет, в этой комедии не заметно эволюции таланта автора (…) Право, успех надо отнести скорее за счет прекрасной игры актеров, великолепно использовавших данный автором материал» («Московские ведомости», 1916, 13 декабря).

В тот же день в газете «Театр» появился иной отзыв: «Это та настоящая, живая, полная действия комедия, по которой давно уже тоскует русский театр. Не надо искать здесь глубины мысли, высокой настроенности, больших вопросов. Б пьесе гр. Ал. Н. Толстого затрагиваются мимоходом и человеческие драмы, и человеческие скорби (…) И потом гр. А. Толстой четко очерчивает характеры: люди его комедии – живые, подлинные люди» («Театр», 1916, 13 декабря).

Постановка в театре Незлобина в 1917 году вызвала отрицательный отзыв в газете «Новое время». Отмечалось, что герои Толстого говорят и поступают в ущерб логике и здравому смыслу. «Гоголь назвал свою «Женитьбу» – «совершенно невероятным событием». Но как же после этого назвать «комедию» гр. Ал. Толстого? (…) Для фарса вся эта неряшливая и небрежная стряпня недостаточно смешна, для комедии – чересчур неправдоподобна и бессодержательна» («Новое время», 1917, 5/18 апреля).

Спектакли возобновились в 1922 году, вначале в Василеостровском театре в Петрограде, а в 1923 году в Таврическом петроградском театре и в Московском драматическом театре «Комедия» (бывш. Корша). Говоря о спектакле в театре «Комедия», рецензент писал: «Сегодня «Касатка» звучала так же свежо и молодо, как и тогда – век назад (…) Пьеса и исполнители пережили революцию и не увяли… значит, это настоящая человеческая (для человека от человека – сердце к сердцу) пьеса, значит, актеры, игравшие ее, – люди, через старость пришедшие с нами ко второй жизни» («Театр и музыка», 1923, № 11, 22 мая).

Известно, что Толстой очень любил эту пьесу и играл в ней роль Желтухина. «Во время первого своего выступления – в январе 1922 года в русском театре в Риге – он исполнял написанный специально для этого спектакля и не вошедший ни в одно издание пьесы «Романс Желтухина» (в настоящем издании романс введен в текст. – А. М. ). Впоследствии А. Н. Толстой не раз играл эту роль во время летних поездок с театрами по Советскому Союзу» (А. Л. Сокольская. – СС, 10, с. 754).

В 1933 году 12 и 18 мая московское объединение писателей организовало выступление Московского драматического театра в пользу подшефной МТС. В роли Желтухина выступал А. Н. Толстой. Для этих спектаклей Толстой переработал текст. Наиболее интересные его поправки отмечены в СС, 9, с. 755.

В 30-х и особенно в начале 40-х годов «Касатка» ставилась во многих театрах Советского Союза. О спектакле Московского театра драмы и комедии рецензент Л. Боровой писал: «Очень старая петроградская «Касатка» Алексея Толстого сохранила и сейчас свое очарование. Все в ней крупно, выпукло, полнозвучно (…) Вот почему мы считаем таким важным успех «Касатки» на сцене реорганизованного Московского театра драмы и комедии» («Советское искусство», 1940. 3 августа).

В дальнейших прижизненных изданиях ( Гослитиздат. 1934–1936, 8 и Пьесы) Толстой вернулся к первоначальной редакции (1916 года).

Ставилась «Касатка» и в послевоенные годы и в конце 50-х годов. Как пишет исследователь творчества Толстого: «Касатка» – одна из наиболее совершенных в художественном отношении комедий Толстого дореволюционного времени. В ней драматург блеснул мастерством речевых характеристик, искусством композиции, умением занимательно и быстро развивать действие, сталкивать персонажей в конфликтах живых и интересных» {Зверева, с. 14).

Печатается по тексту: Пьесы.

Смерть Дантона

Впервые – Гр. Алексей Н Толстой. Смерть Дантона. Трагедия. Одесса, изд. Южнорусского общества печатного дела, 1919. С предисловием автора.

При жизни Толстого пьеса печаталась еще дважды: «Смерть Дантона». Берлин, изд. «Русское творчество», 1923 и ГИЗ, XIV.

В предисловии к первому изданию А. Н. Толстой писал: «При написании этой пьесы я воспользовался, кроме исторического материала, пьесой того же названия – Бюхнера. Из нее был взят мною план первых трех сцен и заключительные слова жены Камилла».

Георг Бюхнер закончил свою драму в начале 1825 года. Первая постановка на немецкой сцене состоялась в 1902 году, но особый интерес вызвала постановка драмы в 1913 году М. Рейнхардтом в Немецком театре в Берлине. С тех пор пьеса приобрела популярность и ставилась во многих зарубежных театрах.

В качестве русских источников текста Толстой мог использовать перевод на русский язык пьесы Бюхнера, появившийся в изданиях: альманах «Знание – польза». СПб., 1908; Г. Бюхнер. Смерть Дантона. 1919.

В 1918 г. к пьесе Толстого обратился театр Корша. О чтении пьесы Толстым актерам театра Корша сообщил еженедельник «Рампа и жизнь» (1918, № 26–30, 15/28 июля): «Вернее было бы приписать авторство этой пьесы гр. Ал. Н. Толстому, которому было поручено переработать тяжеловесное, в 32-х картинах! – произведение немецкого писателя. Ал. Толстой сделал больше: воспользовавшись сюжетом и некоторыми частностями бюхнеровского сценария, – он по этой канве вышил свой собственный рисунок, отмеченный всей присущей его чудесному таланту яркостью и сочностью линий. Трагедия, на которой лежал отпечаток несколько резонерского раздумья (…), в русском издании приобрела всю необходимую выпуклость характеров и всю стремительную действенность (…) И, вероятно, зрители этой трагедии, рисующей один из самых роковых моментов великой революции, – неправый суд трибунала, создавшего явно провокационный процесс, зрители, перед глазами которых пройдут картины человеческого ослепления и человеческого величия, будут взволнованы этим зрелищем событий, столь мощных и столь стремительных». Премьера спектакля на сцене театра Корша состоялась 9 октября 1918 года. На следующий день «Вечерние Известия Московского Совета Рабочих и Красноармейских депутатов» в обозрении «Театральный день» откликнулись на постановку: «От Бюхнера осталось очень мало. Трагедия превратилась в обывательскую пошлятину. Переделыватель надергал фраз и сцен из Бюхнера, исправил их соответственно вкусам буржуазной публики и кое-что присочинил от себя. Не воздержался и от злободневных острот, в том стиле, как это обыкновенно делается при возобновлении старых опереток. Режиссер и артисты углубили Толстого и продолжили приспособление бюхнеровской трагедии к понимаю обывателя». Рецензент отмечал также, что самое ужасное на сцене – толпа, зато все правые персонажи – милы, изящны, благородны. 11 октября резко отрицательная рецензия появилась в «Правде» («Смерть Дантона», или Ниспровержение большевиков и немецкого драматурга Бюхнера»), в которой рецензент отметил стремление Толстого осовременить якобинцев, переделать их под большевиков и таким образом разоблачить. 20 октября 1918 года Театрально-музыкальная секция Московского Совдепа предложила театру Корша снять пьесу с репертуара: «Поддержание или возбуждение в обывательской массе враждебного настроения к напрягающему все силы в борьбе пролетариату является актом контрреволюционным. Контрреволюционной в этом смысле является и пьеса „Смерть Дантона“ в переделке А. Толстого и в постановке коршевского театра» («Известия ВЦИК», 1918, 20 октября).

Резкая критика первой редакции трагедии во многом справедлива. Как пишет современный исследователь: «В драме А. Толстого происходит переакцентировка конфликта. В его основу кладутся не социальные мотивы, а моральные побуждения главных героев. Драматический конфликт в толстовской пьесе сводится к борьбе Дантона и Робеспьера за власть (…) Робеспьер трактуется как персонаж отрицательный. Драматург осуждает якобы исторически неоправданную его жестокость. Положительным становится Дантон, выступающий против террора, за свертывание революции. А. Толстой нарочито снижающими тонами рисует вождя революции Робеспьера и его сторонников, наделяет чертами эгоизма, растерянности и страха за собственную жизнь» ( Зверева, с. 20–22).

Как известно, в 1922 году происходит «смена вех» в мировоззрении и творческом сознании А. Толстого. Создание в 1923 году новой редакции трагедии является закономерным актом эволюции его мировоззрения, его идейно-художественных устремлений.

«В новой редакции сквозит понимание сущности исторического процесса. Теперь А. Толстой не допускает возможности классового мира в ходе революционных преобразований общества, признает неизбежность вооруженных столкновений в классовой борьбе на том ее этапе, когда решалась проблема власти и сопротивление старого мира приобретало форму вооруженной борьбы (…) В свете этой концепции автор коренным образом изменил трактовку образов Робеспьера и Дантона.

Прежде всего он снял черты, снижающие образ Робеспьера, и усилил характеристику этого героя как человека идеально честного, бескомпромиссного и неподкупного {…). В новой редакции пьесы меняется сущность драматического конфликта. Теперь в основе столкновения Робеспьера и Дантона на первый план выдвинуты мотивы политические, а не морально-этические, как было прежде» ( Зверева, с. 32–33).

Печатается по тексту: ГИЗ, XIV.

Заговор императрицы

Впервые – Алексей Н. Толстой, П. Е. Щеголе в. Заговор императрицы. Пьеса в 5-ти действиях. Берлин, 1925.

В связи с началом работы над постановкой пьесы в Государственном Большом драматическом театре в Ленинграде (режиссер А. Н. Лаврентьев) корреспондент «Красной газеты» взял интервью у Щеголева: «Мы ставим себе целью, – заявил в беседе с нашим сотрудником П. Е. Щеголев, – изобразить картину падения старого режима и осветить личности и роли главных его представителей (…) Хронологически пьеса охватывает период с лета 1916 года по 3 марта 1917 года (…) Пьеса сплошь историческая. Мы не допускали никакой карикатуры, никакой пародии. Эпоха рисуется в строго реальных тонах. Детали и подробности, которые зрителю могут показаться вымышленными, на деле являются историческими фактами (…) На 60 % действующие лица говорят собственными словами, словами их мемуаров, писем и др. документов» («Красная газета». Вечерний выпуск, 1924, 29 декабря). На вопрос, почему пьеса названа «Заговор императрицы», Щеголев ответил, что Распутин считал Николая II ничтожным, а императрицу Александру Федоровну – Екатериной II; она решилась на заключение сепаратного мира с Германией для того, чтобы передать власть своему сыну наследнику Алексею.

Премьеры состоялись в Московском театре «Комедия» 12 марта 1925 года, в Ленинграде – 19 марта 1925 года.

Среди первых отзывов о спектаклях нашелся единственный положительный. Рецензент «Рабочей газеты» (1925, 15 марта) писал, что «пьеса построена на правдивых фактах, на исторических документах. В общем, она довольно занимательна». Большинство же критиков признали и пьесу и спектакли неудовлетворительными. В газете «Известия» критик Ю. Соболев заметил, что пьесы вообще никакой не получилось: «…пьеса, задуманная в больших масштабах раскрытия трагических событий русской истории, неудержимо снижалась здесь то до инсценированных цитат из писем и мемуаров, то до анекдота, неплохо рассказанного, но лишенного всякой значительности. Органический недостаток «Заговора императрицы» в том и состоит, что вся пьеса сшита из разных лоскутьев (…) Но самое существенное, это – отсутствие определенной социальной базы, на которой должна была бы держаться пьеса. Получается впечатление, что вся пьеса написана ради эффектных сцен убийства Распутина» («Известия», 1925, 15 марта).

В обозрении «Театр и музыка» в газете «Правда» с заметкой о спектакле выступил критик П. Марков, затем еще дважды повторивший свой отрицательный отзыв («Правда», 1925, 26 мая; «Комсомольская правда», 1925, 28 мая): «Пьеса Толстого и Щеголева – не историческая хроника. Случайно, вырывая отдельные эпизоды, концентрируясь вокруг нетвердого факта (мечты царицы о единоличном царствовании были только мечтами и заговор не доказан), в отрыве от широкой и страшной картины войны, от истоков, породивших «распутиновщину» (…) авторы показывают случайные и бледные образы тех людей, которые еще недавно были нашими современниками и, тяготея над Россией, глубоко врезались в память» («Правда», 1925, 24 марта). О том же писал критик Садко (наст. фам. – В. И. Блюм) в журнале «Новый зритель» (1925, № 12, с. 10–11).

Вопрос о соотношении документальности и художественного вымысла в пьесе был рассмотрен в наше время. «Сличение материалов следственного дела с текстом пьесы позволяет утверждать, что авторам в главном удалось достичь единства правды документальной и правды художественной и что резкие выпады критиков были не во всем справедливы (…) В 1964 г. в журнале «Вопросы истории» впервые была опубликована сводка материалов, составленная Ф. П. Стимсоном, прокурором Харьковской судебной палаты, которому в 1917 г. было поручено разобраться в «деле» Распутина («Вопросы истории», 1964, № 10, с. 119). Комментируя сводку, проф. А. Сидоров замечает: «Можно смело утверждать, что без Распутина и его влияния на последних Романовых, почти невозможно понять последнее царствование» (там же, с. 118); А. Л. Сидоров считает, что в сводке Ф. П. Стимсона содержится такое богатое собрание фактов о распутиновщине, разоблачающих Николая II и его придворное окружение, какого нет в исторической литературе» (Бороздина, с. 89).

Несмотря на негативное отношение критики к пьесе, «Заговор императрицы» получил широкое распространение. «В 1925–1926 годах «Заговор императрицы» был одним из самых популярных спектаклей (…) шел на шести сценах столицы, в том числе – на сцене Государственного академического Малого театра (премьера 13 июля 1925 г.). В Большом драматическом театре в Ленинграде пьеса выдержала 173 представления. Тогда же, в 1925 году, она была поставлена еще в двух ленинградских театрах – Василеостровском и Драмтеатре Госнардома. К осени 1925 года пьеса шла уже в 13, а в следующем, 1926 году, – в 14 городах» ( СС, 9, с. 764).

Печатается по тексту: Недра, XIV.

Чудеса в решете

Впервые – приложение к журн. «30 дней», 1926.

Комедия закончена осенью 1926 года. Вначале называлась «Кому достанется». В письме к В. В. Вересаеву 12 января 1927 года Толстой рассказывал историю создания пьесы: «Материалом для нее послужила обстановка и персонажи дома, где я живу, на Ждановской набережной. «Чудеса в решете» – это комедия мещанских нравов сегодняшнего дня. Ее тема – молодая жизнь, пробивающая сквозь дебри еще не изжитого быта двора, улицы, кабака. Когда я обдумывал сюжет пьесы, то есть ту завязку, которая заставляет персонажи группироваться вокруг единого стержня (сквозного действия) и совершать те самые ускоренные, более ускоренные, чем в обычной жизни, действия и поступки, – что и составляет ткань драматического, в особенности комедийного, представления, – когда я искал такой сюжет, вероятный, жизненный и понятный массам, – в это время началась кампания выигрышного займа. О выигрышных билетах кричали газеты, афиши, рекламы в кино. Сама жизнь давала мне сюжет: выигрышный билет. И когда я приложил его к быту нашего двора, все персонажи ожили, пьеса была готова, я быстро ее написал» (ИМЛИ).

На репетициях в Московском драматическом театре, Толстой советовал актерам выявить в пьесе сатирическую струю. Он считал, что природа этой его пьесы сродни гоголевскому драматическому искусству. «Я так и думаю, что ставить ее нужно в гоголевских тонах», – писал он артисту В. А. Подгорному (ИМЛИ). Стремясь обличить мещанство, Толстой заботился и о том, чтобы правильно был понят пафос пьесы: «Внутренняя психологическая тема комедии – оптимизм молодой жизни, пробивающейся сквозь уродливые облики и звериные маски окружения, в сущности оптимизм всего нашего молодого государства» («Театры и зрелища», 1926, № 48, с. 3). Премьера состоялась 29 октября 1926 года, а 26 ноября пьеса была поставлена в ленинградском театре «Комедия».

Рапповская критика отнеслась отрицательно к спектаклям: «Персонажи этой пьесы достаточно трафаретны и нежизненны. Вернее, – это даже не персонажи, не живые люди с плотью и кровью, но некие театральные маски, творимые современной нашей драматургией. У каждой из этих масок есть свои предки, свои предшественники и свояки. Они рассеяны по всем нашим театрам, по всем пьесам, написанным за последние три года. Ал. Толстой объединил их в одном спектакле, и они проходят перед зрителем веселым (нужно отдать должное), но малозначительным парадом» («Новый зритель», 1926, № 46).

В еженедельнике «Рабочий и театр» появились одна за другой две рецензии. В первой критик, отнеся пьесу к жанру комедий о любви, не нашел в ней ни социального содержания, ни сатирического тона («Рабочий и театр», 1926, № 48). В следующей рецензии его «поправили», найдя в комедии только «быт проходного двора, мещанского болота, взбаламученного революцией».

Толстой отвечал своим оппонентам: «При постановке «Чудес» в Москве печать меня, между прочим, упрекала в том, что я дал трафарет типов. Да, я знаю, что и в других современных пьесах можно найти таких же персонажей, как управдом, вор, проститутка, темный делец, зав, рабочий. Но пользоваться одинаковыми типами и явлениями – я считаю вовсе не недостатком драматургии, а скорее ее заслугой: ведь всегда и везде искусство в каждую данную эпоху отображало одни и те же явления и сюжеты, и из этого выработались бессмертные произведения.

Заговорив о сюжете, не могу не-остановиться на обвинении меня критикой в банально благополучном ее разрешении. Последнее мне диктовалось, с одной стороны, оптимизмом взятой мною темы, а с другой – волей зрителя, выработавшейся под влиянием его личных наблюдений как жизни, так и отображающего ее спектакля» («Театры и зрелища», 1926, № 48).

Пьеса Толстого в течение театрального сезона 1926/27 года была поставлена кроме Москвы и Ленинграда еще и в Ташкенте, Ростове-на-Дону, Харькове.

Печатается по тексту. Гослитиздат. 1934–1936, т. 8.

Любовь – книга золотая

Впервые – Алексей Н. Толстой. Любовь – книга золотая. Берлин, изд. «Москва», 1922.

Первую редакцию комедии Толстой написал в начале 1919 года в Одессе перед отъездом за границу. Пьеса была поставлена Жаком Коппо в театре «Старая голубятня» в Париже в 1920 году. П. А. Бороздина, исследовав две редакции комедии, пишет, что «настроения А. Толстого нельзя не учитывать при рассмотрении творческой истории комедии «Любовь – книга золотая», которая в первой своей редакции была бегством от современных политических проблем в выдуманный мир беззаботной сельской жизни, любви и «чистого искусства» (Две редакции комедии А. Н. Толстого «Любовь – книга золотая». Из творческой лаборатории писателя. – «Вопросы поэтики и фольклора». Воронеж, изд. университета, 1974, с. 108).

Название пьесе дала старинная книга: Гл. Громов. Любовь Книжка золотая, СПб, 1778. «Сочинение малоизвестного писателя XVIII века не представляет художественной ценности. Ее фривольное, мягко говоря, содержание видно уже из оглавления: «Сокращенный супружеский календарь», «Новый любовничий и супружеский словарь, по азбучному порядку расположенный», «Домашние средства от разных неприятностей в любви и браке» и проч. (…) Книга «Любовь – книга золотая» в комедии Толстого постоянно находится в центре внимания (…) Однако близких к тексту Громова «цитат», неоспоримо указывающих на источник комедии, мы обнаружили только две» (Г. А. Мамаев. Из творческой истории комедии А. Н. Толстого «Любовь – книга золотая». – «Русская литература», 1967. № 2, с. 143). Г. А. Мамаев отмечает, что кроме календаря и словаря, в «книге» Толстого встречаются вопросы-определения, которыми нередко пользовались в литературе XVIII века, но которых нет в книге Громова (с. 144).

В Советском Союзе пьеса была поставлена в 1924 году Первой студией Художественного театра. Актеры этой студии познакомились с пьесой в 1922 году на гастролях театра в Берлине. За постановку взялась С. Г. Бирман с помощью С. В. Гиацинтовой и Л. И. Дейкун. «Мы вложили в этот спектакль всю нежность к пьесе, – вспоминала Бирман, – оттого, несмотря на ее иногда грубый юмор, лирическая струя победила (…) «Любовь – книга золотая» прошла шестьдесят раз с аншлагами. Это был очень веселый и трогательный спектакль, и в нем хорошо играли буквально все (…) На спектакль «Любовь – книга золотая» была только одна рецензия, но в высочайшей степени неодобрительная, недоброжелательная – дескать, «пошлость» и т. д. и т. п. Алексей Николаевич так и не видел спектакля. Он жил тогда в Ленинграде (…) За легковесность темы «Любовь – книга золотая» была снята с репертуара. Мы горевали по ней, как по живой» (С. Г. Бирман. Путь актрисы. М., Всероссийское театральное общество, 1959, с. 154–155).

Бирман ошиблась. Постановка получила довольно большую прессу. Рецензент газеты «Вечерняя Москва» писал: «1. Пьеса. (…) Тут три элемента – любовь, книга и быт «золотого века» Екатерины. И, к сожалению, больше всего представлена книга. Цитаты плюс стилизация ослабляют и без того слабо выраженное действие и получается разбавленный литературным чтением водевиль или что-то вроде инсценированной новеллы. С идеологической точки зрения, пьеса после переделки не вызывает ни одобрений, ни возражений, поскольку в наше безрепертуарное время нельзя волноваться из-за всякой ординарности.

Площадка. Полный ход назад если не к Островскому, то ко времени до «Эрика». Живописец вместо конструктора. А, может быть, немножко и конструктор в роли живописца.

Игра. (…) Актерская игра, методы игры представляют из себя какую-то странную смесь. Тут и приемы времени Лентовского, тут и современная техника, до чаплиновской включительно» («Вечерняя Москва», 1924, 5 января).

Суровая оценка пьесы и спектакля была дана в газете «Правда»: «1-я студии МХТ всегда оставалась наиболее верной традициям Художественного театра как в выборе пьес, так отчасти и в их сценической трактовке. И тем более приходится недоумевать проскочившей между «Королем Лиром» и готовящимся «Гамлетом» новинке «Любовь – книга золотая». Эту последнюю трудно, собственно, назвать пьесой. Это небольшой легковесный «пустячок», место которому скорее в «Кривом Джимми», чем в 1-й студии, стоящей в ряду наших показательных государственных театров (…) Необходимо отметить попытки постановщиков и артистов 1-й студии к некоторому «социальному психологизму» с тем, чтобы в бытовых картинах хоть немного отразить рабство крепостников. Кроме того, отходом от напечатанного текста пьесы постановщики хотели показать не «добродетельнейшую матушку-Екатерину», а взбалмошную Мессалину. Но все эти усилия и переделка сводятся на нет пустотой фабулы пьесы и не делают поэтому последнюю более приемлемой и полезной» («Правда», 1924, 8 января).

В 1936 году Толстой основательно переработал пьесу. Заметно изменился подход к историческому прошлому, главную роль начал играть сатирический элемент. Наибольшим изменениям подвергся образ Екатерины: в ней проявились злые и хищные черты крепостницы, самодержицы.

Печатаются по тексту: Пьесы.

Петр Первый

Впервые – третий вариант – журн. «Молодая гвардия», 1938, № 3. Первый вариант – пьеса «На дыбе» – был создан Толстым в 1928–1929 годах. Второй вариант – пьеса «Петр I» – создан в 1934–1935 годах. Эти три редакции сильно отличаются друг от друга.

Пьеса «На дыбе» своей концепцией исторических дел Петра вызвала резкую критику. A. M. Петровский в журнале «Книга и революция» (1929, № 5) писал: «…автор «Хождения по мукам» в интереснейшей и сложнейшей эпохе расцвета российского торгового капитала, в эпохе революционной ломки общественных отношений и быта разглядел только ужас, тяжесть ломки и ее трагизм для консервативных групп. Работа Петра представлена в плоской шаржировке. В общем Алексей Толстой, как и следовало ожидать, сравнительно недалеко уходит от Мережковского».

Пьеса была поставлена в 1930 году на сцене МХАТ-2. О пьесе и спектакле в очень резкой форме высказалась газета «Правда» (1930 11 марта). Л. Чернявский в заметке «Реставрация мережковщины» отметил, что «пьеса Толстого типичный образец буржуазно-ограниченного подхода к узловым моментам исторического процесса. Пытаясь преодолеть монархическо-полицейский «исторический» канон, изображавший Петра в духе самодержавного величия, царственного опрощенства (…) христианского самоотвержения в интересах ближних (…) Толстой проявляет полную неспособность перешагнуть через другой, не менее реакционный образ Петра, сочиненный российским либерализмом, ныне облачившимся в сменовеховские одежды (…) Если взять второй по важности сценический образ спектакля – царевича Алексея (…) то и здесь было бы бесполезно искать отчетливого показа тех реакционных социальных сил, которые двигали беспомощной фигурой Алексея (…) И здесь художественная и идеологическая дефективность спектакля сказывается со всей остротой».

Надо сказать, что Толстой согласился с такой оценкой своей работы. В 1934 году, давая интервью сотруднику «Литературного Ленинграда», он сказал: «В 1929 году по заказу одного из московских театров мной была написана и театром поставлена пьеса «Петр I». В 1935 году МХАТ 2-й решил возобновить постановку и предложил мне пьесу пересмотреть. Когда я перечел пьесу, я увидел, что нужно написать ее заново, так как в свое время я работал над пьесой еще до того, как были написаны первая и вторая книги моего романа «Петр I». Сейчас необходимо было прежде всего выровнять историческую линию и написать всю пьесу так, чтобы в ней были характеры и столкновения характеров, а не словесные штучки». Второй вариант значительно отличался от первого. «Пьеса «Петр I» строилась следующим образом: первый акт – организации победы, второй акт – противодействие дворянства мероприятиям Петра и третий акт – разложение нового общества и трагедия Петра, которая заключается в том, что силы, которые он вызвал, должны погубить начатое им дело» («Литературный Ленинград», 1934, 14 декабря).

В другом интервью Толстой говорил, что «вторая редакция пишется в ином, чисто реалистическом, стиле, по-новому даются характеры действующих лиц, по-новому дается прежде всего фигура самого Петра. Теперь это человек реального действия. В первом варианте Петр попахивал Мережковским. Сейчас я изображаю его как огромную фигуру, выдвинутую эпохой. Новая пьеса полна оптимизма, старая – сверху и донизу насыщена пессимизмом» («Литературный Ленинград», 1934, 26 ноября).

И все-таки, как пишет исследователь его творчества: «А. Толстому не удалось преодолеть пессимистическую трактовку истории, и в этом проявилась ограниченность историзма художественного мышления писателя. Таким образом, попытка нарисовать историю в ее революционном развитии в рассматриваемой пьесе была осуществлена не полностью» ( Зверева, с. 117).

В 1935 году пьеса была поставлена в Ленинградском академическом театре драмы им. А. С. Пушкина режиссером Б. Сушкевичем. Спектакль имел успех, но пресса встретила его сдержанно. Одни считали пьесу бледным вариантом романа, другие говорили о том, что Толстой не преодолел всех противоречий, и лишь рецензент «Ленинградской правды» дал высокую оценку, отметив широту охвата исторических событий и правдивость в передаче социальных противоречий Петровской эпохи. Именно это качество пьесы и пытался высветить в спектакле Б. М. Сушкевич, полагая, что трагический финал пьесы – это «не только эпилог личной, «созидательной» темы Петра, но и пролог ко всему XVIII веку – веку дворцовых переворотов, расцвета дворянского предпринимательства и хищнической борьбы придворных группировок» («Литературный Ленинград», 1935, 19 мая).

Третий вариант Толстой создал в 1937–1938 годах. Полностью была переработана сцена Полтавской битвы, действие перенесено на поле битвы. Ввел в пьесу Толстой тему иностранного вмешательства в дела России. Вместе с тем исчезли мотивы народной борьбы против царизма, объединив идейное звучание пьесы. В составленном плане переработки пьесы отмечено: «Выбросить: 1. Первую сцену. 2. Канатный завод (бывш. 8 картина). 3. На набережной (бывш. 9 картина). 4. Сцена в крепости со смертью Алексея (бывш. 11 картина)» (ИМЛИ). Первая сцена – казнь стрельцов, 8 картина – бунт на Канатном заводе, набережная – покушение на Петра. Таким образом Толстой снял важнейшие сцены борьбы против Петра и его реформ, изобразив только положительные стороны его деятельности.

Пьеса была поставлена в Ленинградском государственном академическом театре драмы им. А. С. Пушкина 10 апреля 1938 года. Спектакль заслужил восторженные отзывы критики. Тем не менее Толстой продолжал работу над пьесой. «В 1938 году Толстой написал несколько новых сцен для предполагавшейся постановки «Петра Первого» в Малом театре (…) рукопись сценического варианта пьесы затерялась во время войны. О намерении драматурга создать четвертый вариант «Петра» свидетельствует и его письмо в редакцию газеты «Правда», относящееся к 1940 году (…) В марте 1941 года А. Н. Толстой заключил с театром имени Моссовета договор на новый вариант пьесы «Петр I». Автор обязался внести в пьесу следующие замечания: а) сократить количество картин, уплотнив пьесу во времени и по месту действия, а также по числу действующих лиц; б) усилить центральный конфликт Петра и Алексея, подчинив его развитию и разрешению сквозное действие пьесы; в) развить картину Полтавского боя» ( СС, 9, с. 774). Замысел не осуществился.

Печатается по тексту: Пьесы.

Иван Грозный

Впервые – журн. «Октябрь», 1943, № 11–12.

Толстой начал работать над пьесой в октябре 1941 года, но зарождение замысла относится к середине 30-х годов. 31 января 1935 года В. Д. Бонч-Бруевич писал А. М. Горькому: «Алексей Николаевич (…) очень много посвящает времени истории Иоанна Грозного, собирает материалы – книги, портреты – и говорит, что в его сознании Петр имеет свои истоки в Иоанне Грозном и что Иоанн Грозный для него даже интереснее, чем Петр, колоритнее и разнообразнее. Хочет о нем писать» (Ю. А. Крестинский. А. Н. Толстой. Жизнь и творчество (Краткий очерк). М., изд. АН СССР, 1960, с. 221).

Первая часть пьесы «Орел и орлица» была закончена в феврале 1942 года, отрывок из нее появился в газете «Литература и искусство» (1942, 21 марта). На правах рукописи (200 экземпляров) она была напечатана отдельным изданием в 1942 году в издательстве «Искусство» («Иван Грозный». Пьеса в 9-ти картинах. М.-Л., «Искусство», 1942). Для широкого круга читателей она была опубликована в журнале «Октябрь» (1943, 11–12).

В статье «Над чем я работаю» («Огонек», 1943, № 3, 17 января) Толстой писал: «Я работаю сейчас над драматической трилогией «Иван Грозный». Время Грозного, XVI век, – это эпоха создания русского государства. Личность и дела Ивана Грозного в силу ряда причин искажались историками. Только теперь, на основании недавно открытых документов, русская историография вернулась к этой эпохе, чтобы по-новому осветить ее. Эпоха Грозного – это эпоха русского ренессанса, которая, так же как эпоха Петра Великого, отразила огромный подъем творческих сил русского народа.

Почему я в наши дни занялся такой отдаленной эпохой? Потому что в личности Ивана Грозного и людей, его окружавших, с особенной яркостью отразилось все своеобразие, весь размах русского характера».

Закончив первую часть, Толстой отдал ее в Малый театр. Заинтересовался пьесой и МХАТ. В. И. Немирович-Данченко прислал Толстому телеграмму, в которой писал: «Вашего Грозного нахожу исключительные достоинства верю при вашей дополнительной работе замечательный спектакль замечательным исполнителем Хмелевым…» (Бороздина, с. 187). Приняв пьесу «Орел и орлица» к постановке, режиссер Малого театра И. Я. Судаков попросил Толстого сделать поправки. Толстой ответил: «Переделки ни к чему не приведут. Ноябре будет новая пьеса» (ИМЛИ). Всю осень посвятил он переработке первой части дилогии, а в январе 1943 года приступил ко второй части, которую закончил 10 апреля 1943 года. В своей работе Толстой использовал самые разнообразные исторические источники: истории Н. М. Карамзина, В. О. Ключевского и С. М. Соловьева, Переписка А. М. Курбского с Грозным, Послание Ивана Пересветова и другие исторические документы (обзор их см. Зверева).

Хронологически драматическая повесть охватывает события 1553–1571 годов: от болезни Ивана IV до разорения и пожара Москвы после захвата ее отрядами хана Девлет-Гирея. Но Толстой свободно допускает хронологические сдвиги. Например, в первой картине, действие которой относится к 1553 году, сообщается о смерти царицы Анастасии, которая умерла в 1560 году. Марья Темрюковна умерла в 1569 году, а помолвка принца Мангуса с Марией Старицкой состоялась в 1570 году, тем не менее события эти сближены. События Варфоломеевской ночи развернулись в 1572 году, а в пьесе о них говорится как о давно прошедших. Не входит в хронологические рамки назначение Симеона Бекбулатовича земским государем, состоявшееся в 1574 году. Есть и другие хронологические сдвиги. Все это нужно было Толстому для усиления драматургических конфликтов и выявления психологии героев пьесы.

Первая часть пьесы была поставлена в Малом театре 18 октября 1944 года. Спектакль признали неудачным. В новой постановке она была показана зрителю 3 марта 1945 года. Вторая часть была поставлена в МХАТе 20 июня 1946 года.

Печатается по тексту: А. Толстой. Иван Грозный. Драматическая повесть в двух частях. М., «Искусство», 1944.



Читать далее

Комментарии

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть