Онлайн чтение книги Искра жизни Spark of Life
Глава восемнадцатая

Утром над лагерем сплошным ковром повис туман. Он скрыл пулеметные вышки и палисады. Некоторое время казалось, будто концентрационного лагеря больше не существует, будто ограждения незаметно растворились в тумане, плавно перешли в мягкую, зыбкую свободу и стоит только пойти вперед, как тут же убедишься в том, что колючей проволоки нет.

Потом раздался вой сирен, а вскоре послышались первые взрывы. Эти звуки мягко выплыли из ниоткуда. Они, казалось, не имели ни начала, ни направления. Они одинаково могли родиться в городе, как и в небе или где-то за горизонтом. Они рассыпались вокруг, словно глухие раскаты грома, возвещающего о каких-то далеких грозах, и в молочно-серой, ватной бесконечности, обступившей лагерь, звуки эти не внушали опасений.

Обитатели барака 22 устало сидели на своих нарах или в проходах. Они почти не спали, а в голове у них мутилось от голода: вечером им выдали только жидкую баланду. На бомбежку они почти не обратили внимания. Им это было уже хорошо знакомо. Это тоже стало частью их существования. Никто из них не был готов к тому, что вой начал вдруг с угрожающей скоростью усиливаться, а потом его оборвал чудовищный взрыв.

Барак закачался, как при землетрясении. Сквозь гулкий, как рев прибоя, грохот взрыва послышался звон разбитых стекол.

— Они бомбят нас! Они бомбят нас! — крикнул кто-то. — Выпустите меня отсюда! Выпустите меня!

Началась паника. Люди посыпались с нар; многие, пытаясь спуститься вниз, зацеплялись за соседей с нижних ярусов и падали вместе с ними в непроходимые джунгли человеческих рук и ног. Во все стороны сыпались удары невесомых, высохших кулаков, поблескивали оскаленные зубы, а в глубоких, черных глазницах застыл ужас. Зрелище это казалось еще более неестественным оттого, что было немым: пронзительный вой летящих бомб и захлебывающийся лай зенитных орудий полностью заглушили шум в бараке. Раскрытые рты кричали беззвучно, словно страх лишил людей их голосов.

Еще один взрыв потряс землю. Паника достигла своего апогея и превратилась во всеобщее бегство. Одни, которые еще могли ходить, заполнили все проходы и лезли по головам друг друга к выходу; другие безучастно лежали на своих нарах и смотрели на своих бесшумно жестикулирующих товарищей, словно были зрителями пантомимы, которая их совсем не касалась.

— Закройте дверь! — крикнул Бергер.

Но было уже поздно. Дверь распахнулась, и первая куча скелетов высыпалась в туман. За ней повалили другие. Ветераны, забившись в угол, держались друг за друга, чтобы их не унесло безумным потоком наружу.

— Стой! — кричал Бергер. — Часовые откроют огонь!

Бегство продолжалось.

— Ложись! — скомандовал Левинский. Он, несмотря на угрозы Хандке, провел ночь в 22-м блоке. Для него это было безопаснее, чем оставаться в рабочем лагере; за день до этого спецгруппа эсэсовцев — Штайнбреннер, Бройер и Ниманн — накрыла и отвела в крематорий четверых политических, фамилии которых начинались на буквы «Т» и «К». На счастье поиск шел по бюрократическому принципу. Левинский не стал дожидаться, пока очередь дойдет до буквы «Л». — Ложись на землю! Они будут стрелять!

— Выходим! Пусть в этой мышеловке остается, кто хочет!

Снаружи сквозь грохот и вой уже затрещали первые выстрелы.

— Вот видите! Я же говорил! Ложись! На живот! Пулеметы опаснее, чем бомбы!

Левинский ошибся. После третьего взрыва пулеметы смолкли. Часовые поспешно оставили вышки. Левинский выполз из барака.

— Теперь уже не опасно! — прокричал он Бергеру в ухо. — Эсэсовцы смылись!

— Что нам делать? Сидеть в бараке?

— Нет. Это все равно не защита. Если что — зажмет где-нибудь, и сгоришь заживо!

— Выходим! — крикнул Майерхоф. — Если где-нибудь вырвет бомбой проволоку, мы сможем бежать!

— Заткнись, идиот! Они тебя схватят, в твоем полосатом костюме, и пристрелят!

— Выходите!

Они гурьбой вывалили из барака.

— Держаться вместе! — руководил Левинский.

Он схватил Майерхофа за шиворот.

— Если тебе, ослу, взбредет в голову делать глупости, — я тебе своими собственными руками шею сверну! Слышишь? Болван недорезанный! Неужели ты думаешь, что мы сейчас можем позволить себе рисковать? — Он с силой встряхнул его. — Или мне лучше сразу тебе башку отвернуть?

— Оставь его, — сказал Бергер. — Он ничего не сделает. Он слишком слаб для этого, да и я присмотрю за ним.

Они лежали неподалеку от барака. Им были видны его темные стены, которые торчали из кипящего тумана. Казалось, будто это вовсе не туман, а дым еще невидимого, разгорающегося внутри пожара. Они лежали, прижатые к земле огромными, тяжелыми лапами канонады, и ждали очередного взрыва.

Взрыва не было. Только зенитки еще продолжали бушевать. Со стороны города тоже больше не слышно было бомб. Зато еще отчетливее стали слышны винтовочные выстрелы.

— Палят здесь, в лагере, — сказал Зульцбахер.

— Это эсэсовцы, — поднял голову Лебенталь. — А может, они попали в казармы, и Нойбауера с Вебером уже нет в живых

— Это было бы слишком большое счастье, — произнес Розен. — Так не бывает. Они же не могли целиться, из-за тумана. Скорее всего накрыло пару бараков.

— А где Левинский? — спохватился Лебенталь.

Бергер посмотрел по сторонам.

— Не знаю. Пару минут назад он еще был здесь. А ты не знаешь, Майерхоф?

— Не знаю. И знать не хочу.

— Может, он пошел на разведку?

Они замолчали и прислушались. Напряжение росло. Снова послышались разрозненные ружейные выстрелы.

— Может, кто-нибудь сбежал? В Большом лагере? — высказал предположение Бухер. — И они идут по следу?

— Будем надеяться, что нет.

Каждый знал, что в противном случае весь лагерь будет построен на плацу, и никто не уйдет оттуда, пока не вернут обратно беглецов — живых или мертвых. Это означало бы десятки лишних трупов и тщательный осмотр всех бараков. Поэтому Левинский и накричал на Майерхофа.

— Зачем им сейчас — бежать? — усомнился Агасфер.

— А почему бы и нет? — вновь подал голос Майерхоф. — Каждый день…

— Успокойся, — оборвал его Бергер. — Ты восстал из мертвых и спятил на этой почве. Возомнил себя Самсоном! Да ты не смог бы уйти даже на полкилометра!

— Может, Левинский сам смылся. Причин у него хватает. Побольше, чем у других.

— Ерунда! Он не побежит.

Зенитки смолкли. В тишине послышались команды и топот множества ног.

— Может, нам лучше исчезнуть в бараке? — предложил Лебенталь.

— Верно. — Бергер поднялся. — Все из секции «В» — в барак! Гольдштейн, ты проследи, чтобы все забились куда-нибудь подальше. Хандке наверняка вот-вот появится.

— Эсэсовцы, конечно, все живы и здоровы, — проворчал Лебенталь. — Эти всегда выходят сухими из воды. А пару сотен наших вполне могло разорвать на куски.

— А может, это уже идут американцы? — сказал вдруг кто-то из тумана. — Может, это уже — пушки?

На миг все замолчали.

— Заткнись ты! — рассердился Лебенталь. — Сглазишь еще!

— Давай, пошли, кто еще ползает! Сейчас наверняка будет поверка.

Они забрались в барак. При этом поднялась почти такая же паника, как в начале бомбежки. Многие вдруг испугались, что другие, кто порасторопнее, займут их места. Особенно те, у кого были места на нарах. Они кричали слабыми, хриплыми голосами и яростно пробивались вперед, спотыкаясь и падая. Барак даже теперь был переполнен. Места в нем едва хватало для трети всех значившихся в списках. Часть людей, несмотря на все призывы товарищей, осталась лежать снаружи. У них после пережитых волнений уже не было сил даже для того, чтобы хотя бы ползком вернуться в барак. Паника выплеснула их вместе с другими на улицу, и теперь они беспомощно лежали на земле, словно выброшенные на песок рыбы. Ветераны дотащили нескольких из них до барака. В тумане они не сразу заметили, что двое уже мертвы. Эти двое были в крови. Они погибли от выстрелов.

— Тихо!.. — Сквозь белое клубящееся марево послышались чьи-то твердые шаги. «Мусульмане» так не ходили.

Шаги приблизились и затихли перед самой дверью. В двери показалась голова Левинского.

— Бергер, — позвал он шепотом. — Где 509-й?

— В двадцатом. Что случилось?

— Выйди-ка на минуту.

Бергер направился к двери.

— 509-му больше нечего бояться, — произнес Левинский отрывистой скороговоркой. — Хандке мертв.

— Мертв? Что — бомба?

— Нет. Просто мертв.

— Как это произошло? Он что — попался эсэсовцам под горячую руку, в тумане?

— Он попался нам под горячую руку. Еще вопросы есть?.. Главное, что с ним покончено. Он был опасен. Туман нам очень помог. — Левинский помолчал. — Ты его еще увидишь, в крематории.

— Если выстрел был сделан с малого расстояния, то на коже остались следы пороха и ожог.

— Это был не выстрел… Заодно, под шумок, прикончили еще двух шишек, из самых опасных. Один — из нашего барака. Выдал двух человек.

Раздался сигнал отбоя воздушной тревоги. Туман тяжело вздымался и рвался на части. Казалось, будто его изрешетили осколки бомб. Одна за другой заголубели чистые полыньи неба. Туман вокруг них засеребрился, и через минуту солнце наполнило его белым, холодным сиянием. Из этой зыбкой белизны медленно росли черные, похожие на эшафоты, пулеметные вышки.

Вновь послышались чьи-то шаги.

— Тихо!.. — шепнул Бергер. — Левинский, входи! Прячься скорей!

Они вошли внутрь и закрыли за собой дверь.

— Идет один человек, — произнес Левинский. — Значит, опасности нет. — Они уже неделю не ходят поодиночке. Боятся.

Кто-то осторожно приоткрыл дверь.

— Левинский здесь?

— Чего тебе?

— Иди сюда быстрее! Я принес…

Левинский скрылся в тумане.

Бергер огляделся по сторонам.

— А где Лебенталь?

— Пошел в 20-й. Рассказать 509-му.

Вернулся Левинский.

— Ты не узнал, что там случилось? — спросил Бергер.

— Узнал. Давай выйдем.

— Ну?..

Левинский медленно улыбнулся. Размытое туманом влажное лицо его — зубы, глаза, широкий нос с трепещущими ноздрями — проступало все отчетливее.

— Рухнула часть эсэсовской казармы, — сказал он. — Есть убитые и раненые. Пока не знаю, сколько. В 1-м бараке погибло несколько человек. Повреждены арсенал и вещевой склад. — Он с опаской огляделся вокруг. — Нам нужно кое-что спрятать. Может быть, только до вечера. Нам кое-что перепало. Жаль, времени было маловато. Каких-нибудь несколько минут, пока не вернулись эсэсовцы.

— Давай сюда, — быстро проговорил Бергер.

Они встали вплотную друг к другу. Левинский сунул Бергеру увесистый сверток.

— Из склада с оружием, — шепнул он. — Спрячь его в своем углу. У меня есть еще один. Мы спрячем его в дыре под койкой 509-го. Кто там теперь спит?

— Агасфер, Карел и Лебенталь.

— Ладно… — Левинский все еще сопел от возбуждения. — Сработали они быстро. Сразу бросились туда, как только взорвалась бомба. Стену оружейного склада пробило, а эсэсовцев не было. Когда они вернулись, наших уже и след простыл. Они стащили еще кое-что. Но это мы спрячем в тифозном бараке. Равномерное распределение риска, понимаешь? Вернеровский принцип.

— А эсэсовцам не бросится в глаза, что чего-то не достает?

— Может быть. Поэтому мы и решили ничего не оставлять в рабочем лагере. Мы взяли не так уж много, а кроме того — там сейчас сам черт ногу сломит. Может, они и не заметят ничего. Мы даже попробовали поджечь арсенал.

— Вы недурно поработали… — сказал Бергер.

Левинский кивнул.

— Счастливый день. Пошли, надо это незаметно спрятать. Здесь никто ничего не подозревает… Уже совсем светло. Мы не могли взять больше — эсэсовцы быстро вернулись. Они думали, что ограждение накрылось. Стреляли по всем, кто им попадался на дороге. Боялись побега. Сейчас уже успокоились. Увидели, что колючая проволока в порядке. Наше счастье, что рабочие команды сегодня задержали! А иначе — «опасность побега ввиду сильного тумана». Могли бы спокойно угробить наших лучших людей. Сейчас, наверное, будет поверка. Пошли, покажешь, куда это засунуть.

Через час вышло солнце. Небо было ласковым и синим, последние клочья тумана рассеялись. Влажные и помолодевшие, словно только что из купели, поблескивали первым зеленоватым пушком поля, расчерченные кое-где вереницами деревьев.

После обеда в 22-м блоке уже знали: двадцать семь заключенных застрелены во время и после бомбежки, двенадцать погибли в 1-м бараке, и двадцать восемь получили ранения от осколков; погибли одиннадцать эсэсовцев, в том числе и Биркхойер из гестапо; погиб Хандке. И еще два человека из барака Левинского.

Пришел 509-й.

— А как с бумагой, которую ты дал Хандке? О швейцарских франках?.. — спросил Бергер. — Что, если ее найдут среди его вещей? И она попадет в гестапо? Об этом мы не подумали!

— Подумали, — спокойно произнес 509-й и достал из кармана лист бумаги. — Левинский все знал. Он-то и подумал об этом. Он взял вещи Хандке. Один надежный капо стащил их для него, сразу же, как только прикончили Хандке.

— Хорошо. Разорви ее! Левинский сегодня — просто молодчина! — Бергер с облегчением вздохнул. — Наконец-то хоть немного покоя. Я надеюсь.

— Может быть… Все зависит от того, кто будет новым старостой блока.

Над лагерем вдруг появилась стая ласточек. Они долго кружили на большой высоте, потом медленно по спирали, стали снижаться и вскоре уже носились с пронзительными криками над польскими бараками. Их синие, блестящие крылья почти касались крыш.

— В первый раз я вижу здесь птиц! — сказал Агасфер.

— Они ищут место для гнезд, — рассудил Бухер.

— Здесь?.. — Лебенталь презрительно заблеял.

— Колоколен у них теперь нет.

Дым над городом немного рассеялся.

— И в самом деле, — заметил Зульцбахер. — Последняя башня рухнула.

— Здесь! — Лебенталь покачал головой, глядя на ласточек, которые с воплями кружили над бараками. — И для этого они прилетели из Америки! Сюда!

— В городе им не найти места, пока там горит.

Они посмотрели вниз.

— На что он стал похож!.. — прошептал Розен.

— Много их сейчас, наверное, горит, по всей стране… — вставил Агасфер.

— Да. Побольше и поважнее, чем этот. На что же тогда похожи они?..

— Бедная Германия… — вздохнул кто-то поблизости.

— Что?

— Бедная Германия.

— Люди добрые!.. — воскликнул Лебенталь. — Вы слышали?

День выдался теплый. Вечером они узнали, что крематорий тоже пострадал во время бомбежки: обрушилась часть окружающей его стены, и покосилась виселица. Но из трубы по-прежнему валил дым, словно ничего не произошло.

Небо затянуло облаками. Становилось душно. Малый лагерь оставили без ужина. В бараках было тихо. Те, кто мог двигаться, выбрались на воздух. Словно надеясь получить необходимые калории из этого тяжелого воздуха. Густые бледные тучи казались мешками, из которых вот-вот посыплется еда. Вернулся из разведки усталый Лебенталь. Он сообщил, что в рабочем лагере ужин получили всего четыре барака: якобы пострадал отдел продовольственного снабжения. Проверок в бараках не было. Видимо, эсэсовцы еще не заметили пропажи оружия.

Становилось все теплее. Город затаился в каком-то странном, шафранном свете. Солнце давно закатилось, но облака все еще светились изнутри бледной желтизной, которая словно и не собиралась гаснуть.

— Гроза будет, — сказал Бергер. Он лежал рядом с 509-м.

— Дай Бог, — отозвался 509-й.

Бергер посмотрел на него. Глаза его наполнились влагой. Он медленно повернул голову в сторону, и из рта у него вдруг хлынула кровь. Это произошло так неожиданно, так просто и так естественно, что до 509-го не сразу дошел смысл того, что он видел.

— Что такое? — выдохнул он, опомнившись. — Бергер! Бергер!

Бергер скорчился и полежал несколько секунд молча.

— Ничего, — ответил он, наконец.

— Это кровоизлияние?

— Нет.

— А что же тогда?

— Желудок.

— Желудок?

Бергер кивнул. Он выплюнул изо рта остатки крови.

— Ничего страшного, — прошептал он.

— Ничего себе — «ничего страшного»!.. Что мы должны делать? Скажи, мне что нам делать!

— Ничего. Мне надо просто полежать. Спокойно полежать.

— Может, нам отнести тебя в барак? Освободим для тебя кусок нар! Выбросим пару человек…

— Дай мне спокойно полежать.

509-го вдруг охватило отчаяние. Он столько раз видел, как умирают люди, и столько раз сам был на пороге смерти, что смерть одного человека, казалось, уже вряд ли сможет подействовать на него так, как когда-то прежде. Но на этот раз он почувствовал себя так, будто он никогда ничего такого не видел. Ему казалось, будто он теряет единственного и последнего друга своей жизни. Надежда оставила его сразу же. Бергер улыбнулся ему, повернув к нему свое покрытое потом лицо, но он уже мысленно видел его неподвижно лежащим рядом с другими трупами на краю цементной дорожки.

— У кого-нибудь еще наверняка найдется какая-нибудь еда! Или надо достать лекарство! Лебенталь!..

— Никакой еды, — прошептал Бергер. Он поднял руку и открыл глаза. — Поверь мне. Я скажу тебе, что мне понадобится. И когда. Сейчас пока ничего. Поверь мне. Это просто желудок. — Он опять закрыл глаза.

После сигнала «отбой» из барака вышел Левинский. Он присел рядом с 509-м.

— Почему ты, собственно, не в партии? — спросил он его.

509-й посмотрел на Бергера. Бергер дышал ровно.

— А почему это пришло тебе в голову именно сейчас?

— Просто мне жаль… Ты мог бы сейчас быть вместе с нами.

509-й знал, что имеет в виду Левинский. Коммунисты составляли в руководстве подпольного движения лагеря самую жизнеспособную, сплоченную и энергичную группу. Они, хотя и работали вместе с другими, никому не доверяли полностью и преследовали свои собственные цели. Они помогали в первую очередь своим людям.

— Ты мог бы пригодиться нам, — сказал Левинский. — Кем ты был раньше? Я имею в виду профессию.

— Редактором, — ответил 509-й и сам удивился, как странно прозвучало это слово.

— Редакторы нам очень даже нужны.

509-й промолчал. Он знал, что с коммунистом спорить так же бесполезно, как и с нацистом.

— Ты случайно не знаешь, кто у нас будет старостой блока? — спросил он через некоторое время.

— Знаю. Скорее всего кто-нибудь из наших. Во всяком случае, кто-нибудь из политических. У нас тоже новый староста. Наш человек.

— Значит, ты вернешься обратно?

— Через день или два. Но это не имеет отношение к старосте блока.

— А еще ты что-нибудь слышал?

Левинский испытующе посмотрел на 509-го. Потом придвинулся к нему поближе.

— Мы ожидаем передачи лагеря недели через две.

— Что?..

— Да. Через две недели.

— Ты хочешь сказать — освобождения?

— Освобождения и передачи лагеря в наши руки. Мы должны взять на себя руководство лагерем, когда уйдут эсэсовцы.

— Кто это — мы?

Левинский помедлил немного.

— Будущее руководство лагеря, — сказал он затем. — Оно должно быть. И оно уже формируется. Иначе начнется хаос. Мы должны быть готовы сразу же взяться за дело. Нельзя допустить, чтобы снабжение лагеря продовольствием было прервано — это самое главное. Продовольствие, снабжение и управление! Тысячи человек не могут так просто разойтись в разные стороны.

— Верно. Здесь многие вообще не могут ходить.

— Об этом тоже предстоит позаботиться. Врачи, медикаменты, транспорт, подвоз продуктов, реквизиция всего необходимого по деревням…

— И как вы все это собираетесь делать?

— Нам помогут, это ясно. Но мы должны сами все организовать. Англичане и американцы, которые нас освободят, — это боевые части. Они не готовы к тому, чтобы сразу же принять на себя руководство концентрационным лагерем. Это мы должны сделать сами. С их помощью, конечно.

На форе облачного неба 509-му был хорошо виден жесткий контур его круглой, массивной головы.

— Странно… — произнес он, глядя на этот контур. — Мы так уверенно рассчитываем на помощь врагов! А?..

— Я немного поспал, — сказал Бергер. — Теперь все в порядке. Это просто желудок и больше ничего.

— Ты болен, и никакой это не желудок, — возразил 509-й. — Я что-то не слышал, чтобы из-за желудка харкали кровью.

Бергер не слушал его. Он смотрел куда-то в ночь широко раскрытыми глазами.

— Я видел странный сон. Все было так отчетливо и правдоподобно. Я оперировал. Яркий свет…

— Левинский считает, что через две недели мы будем свободны, — произнес 509-й осторожно. — Они теперь регулярно слушают новости.

Бергер не шевелился. Казалось, будто он ничего не слышал.

— Я оперировал… — продолжал он. — Я уже приготовился сделать разрез. Резекция желудка. Я приготовился и вдруг почувствовал, что ничего не помню. Что я все забыл. Меня бросило в пот. Пациент лежит передо мной, без сознания, готовый к операции — а я ничего не помню. Я забыл эту операцию. Это было ужасно.

— Не думай об этом. Это был просто дурной сон. Чего мне здесь только не снилось! И чего нам только не будет сниться, когда мы выберемся отсюда!

509-й вдруг отчетливо ощутил запах яичницы глазуньи с салом. Он постарался тут же забыть об этом.

— Да… Не так уж все будет весело, — сказал он. — Это точно.

— Десять лет… — произнес Бергер, глядя в небо. — Десять лет как не бывало. Сгинули! Пропали! Десять лет не работал. До сих пор я не думал об этом. Я уже, наверное, почти все забыл. Я и сейчас не знаю толком, как делается эта операция. Не могу вспомнить. Первое время в лагере я по ночам мысленно оперировал. Чтобы не разучиться. Потом бросил. Может быть, я уже ничего не могу.

— Это просто так кажется. На самом деле это не забывается. Как языки или езда на велосипеде.

— Можно разучиться. Руки. Точность. Можно потерять уверенность. Или просто отстать — за десять лет столько воды утекло… Столько открытий. А я ничего об этом не знаю. Я только старел и терял силы.

— Странно, — проговорил 509-й. — Час назад я тоже случайно подумал о своей профессии. Левинский меня спросил. Он считает, что мы через две недели выйдем отсюда. Ты можешь себе такое представить?

Бергер задумчиво покачал головой.

— Куда девалось время? Оно было бесконечным. А теперь ты говоришь — две недели. И тут вдруг спрашиваешь себя: куда же ушли эти десять лет?

В долине пламенел догорающий город. Было по-прежнему душно, хотя уже наступила ночь. От земли поднимались испарения. Небо передергивали молнии. На горизонте зловеще сияли еще два зарева — далекие, разбомбленные города.

— Мне кажется, мы должны пока довольствоваться тем, что вообще способны думать о том, о чем мы сейчас думаем. А, Эфраим?

— Да. Ты прав.

— Мы ведь уже снова мыслим, как люди. И даже о том, что будет после лагеря. Когда мы еще могли это?.. Все остальное придет само.

Бергер кивнул.

— Даже если мне потом всю жизнь придется где-нибудь штопать чулки и носки — если я вылезу отсюда! Все равно!..

Небо разорвало на две части молнией, и лишь спустя несколько секунд откуда-то издалека послышался гром.

— Тебе лучше вернуться в барак, — сказал 509-й. — Ты можешь осторожно встать или ползти?

Гроза разразилась в одиннадцать часов. Молнии озарили небо, и на мгновение из мрака словно выпрыгнул бледный лунный ландшафт с кратерами и руинами разрушенного города. Бергер спал. 509-й сидел на пороге 22-го барака. Теперь, когда Хандке был мертв, он снова мог жить в своем блоке. Под курткой у него был спрятан наган с патронами. Он боялся, что если будет сильный дождь, дыру под нарами зальет и оружие выйдет из строя.

Но дождя в эту ночь почти не было. Гроза шла стороной, потом словно разделилась на части, и долгое время казалось, будто несколько великанов мечут друг в друга от горизонта к горизонту длинные сверкающие ножи. «Две недели…» — думал 509-й, глядя, как вспыхивает и гаснет пейзаж по ту сторону колючей проволоки. Ему казалось, будто он чем-то похож на тот, другой мир, который в последние дни незаметно подступал все ближе и ближе, как бы вырастая из безымянной, ничейной земли похороненных надежд, и который теперь приник к колючей проволоке, затаился и ждал, пропахший дождями и сыростью полей, разрушением и пожарами, но вместе с тем цветением и ростом, деревьями и травой. Он чувствовал, как молнии проходят через него, прежде чем осветить этот мир, и как одновременно с ними слабо проступает во тьме образ его потерянного прошлого, бледный, далекий, чужой и недосягаемый. Его знобило в эту теплую ночь. Такой уверенности, какую он хотел выказать Бергеру, у него не было. Он снова мог вспоминать прошлое, и ему казалось, что это много, и он был взволнован этим, но было ли этого достаточно, после стольких лет, проведенных здесь в лагере, он не знал. Слишком много смерти стояло между «раньше» и «теперь». Он знал только одно: жить — значит, выбраться из лагеря, а все, что должно наступить потом, казалось огромным, расплывчатым, зыбким облаком, сквозь которое он ничего не мог разобрать. Левинский мог. Но он мыслил, как член партии. Партия вновь примет его в свое лоно, он вновь станет ее частью, и этого ему было достаточно. «Что же это могло бы быть? — думал 509-й. — Что же это такое, что еще зовет куда-то, если не считать примитивной жажды жизни? Месть? Но этого было бы слишком мало. Месть — это лишь часть той черной полосы жизни, которая должна остаться позади, а что дальше?» На лицо упало несколько теплых капель — словно слезы, взявшиеся ниоткуда. У кого они еще остались, слезы? Они давно уже перегорели, пересохли, как колодец в степи. И лишь немая боль — мучительный распад чего-то, что давно уже должно было обратиться в ничто, в прах, — изредка напоминала о том, что еще оставалось нечто, что можно было потерять. Термометр, давно уже упавший до точки замерзания чувств, когда о том, что мороз стал сильнее, узнаешь, только увидев почти безболезненно отвалившийся отмороженный палец.

Глухие раскаты грома почти не смолкали, молнии вспыхивали все чаще, и в этой пляске света, поглотившего все тени, был отчетливо виден холм напротив — далекий домик с садом. «Бухер… — подумал 509-й. — Бухер еще не все потерял. Он молод, у него есть Рут. Которая выйдет отсюда вместе с ним. Но надолго ли это все? Хотя — кто сегодня думает об этом? Кому придет в голову требовать гарантий? Да и кто их может дать?!»

509-й откинулся назад. «Что за вздор лезет мне в голову? — думал он. — Это Бергер заразил меня. Мы просто устали». Он дышал медленно, и сквозь вонь барака ему чудился запах весны и цветения. Весна каждый раз возвращалась, каждый год, с ласточками и цветами, ей не было никакого дела ни до войны, ни до смерти, ни до печали, ни до чьих-то надежд. Она возвращалась. Она и сейчас была здесь. И этого достаточно.

Он притворил дверь и пополз в свой угол. Молнии сверкали всю ночь; в разбитые окна падал призрачный свет, и барак казался кораблем, бесшумно скользящим по волнам подземной реки, кораблем с мертвецами, которые еще дышали по воле какой-то темной магии, а то и вовсе не желали признавать себя погибшими.