Онлайн чтение книги Судьба открытия
Глава III. Где сошлись три дороги

1

Сереже два года и несколько месяцев. В руках у него палка, которую он только что нашел. Перед ним зеленые кусты, знакомый двор, лужа посреди двора. И как хорошо — подбежать к этой луже, присесть на корточки и бить палкой, чтобы брызги летели! Раз, раз, снова раз!

Но мама тут как тут. Она уже кричит:

— Сережа, перестань! Фу, весь забрызгался!

Он смотрит озорным, лукавым взглядом. Опять поднял палку. Однако ударить по воде не решается — словно дразнит мать. Весело ему. Ждет: что она скажет еще?

— Ах ты, грязнушка! — смеется Вера Павловна. — Вот поедем к папе, увидит он тебя такого — думаешь, похвалит нас?

Пришлось переодеться. Сегодня ветер и вообще погода штормовая. На Сереже вязаные шерстяные штаники и теплая пуховая кофта. Вместе с мамой он идет по набережной. С одной стороны улицы дома и тротуар, где они сейчас, с другой — шумит огромное серое море. Видно: по нему волны катятся сюда. То взлетают у камней, то растекаются вдоль берега потоком белой пены.

Впереди, возле бульвара, — склон горы Митридат.

Вера Павловна прощается с Керчью.

Так было заранее условлено, что здесь она недолго будет жить. В Москве она и ее муж — Петр Васильевич Шаповалов — ютились в густо населенных комнатах студенческого общежития. Когда родился Сережа, в общежитии им пришлось нелегко. К тому времени, кстати, она уже окончила исторический факультет; пора ей было браться за работу. И молодые супруги Шаповаловы решили: пока он еще учится в Москве, она поедет в Керчь сотрудником в исторический музей. В Керчи у нее с отцом просторная квартира. Кроме того, тут живут две ее дальние родственницы, охотно согласившиеся ей помогать нянчить маленького сына.

Все каникулы Шаповалов проводил, конечно, в Керчи.

А теперь, защитив дипломный проект и выбирая место будущей работы для себя, он затосковал о родине и принял назначение в Донбасс. И он уже там. Прислал оттуда телеграмму. Зовет. А в средней школе там же очень нужен педагог-историк.

— Завтра папа нас встретит, Сереженька… Папа! — улыбается Вера Павловна сыну.

Светло у нее на сердце. Ей кажется, будто ни у кого из людей еще не было такой душевной близости, такого настоящего, безраздельно преданного отношения друг к другу, как это теперь между нею и Петей.

Она гордится им. Считает его умным и талантливым, способным на лету подхватывать те глубины знаний, для овладения которыми у всякого другого ушло бы времени в три раза больше. И круг его интересов не ограничен рамками профессии, а простирается в разные области культуры. И что-то в нем есть самобытное, свое. И человек он сильного характера, прямой морали, и твердо на земле стоит.

Вместе с тем ей думается, что если бы она не руководила им исподволь и незаметно, не умела бы с тактом, по-женски влиять на него, то он был бы сейчас далеко не таким, а в смысле общего развития гораздо примитивнее. Мысль о своем, ею вложенном в формирование его нынешнего склада, пробуждает в ней почти материнскую нежность к нему.

Вот он кликнул их — и они с Сережей птицами к нему помчатся!

Вера Павловна зашла в музей, в одно из его зданий, что под горой, неподалеку от бульвара.

Сережа к ней прижался. На рабочих столах — груды древних черепков. Тут она много месяцев разбирала эти черепки: на осколках амфор греческие буквы, фабричные клейма эпохи Боспорского царства. По клеймам проясняется картина, в какие периоды, с кем именно вел торговлю древний Боспор. Клейма афинские, родосские, критские…

Противоречивы человеческие чувства: Вере Павловне хочется скорее быть в Донбассе, вся она мысленно устремлена вперед, но ей жаль расстаться и с музеем и с Керчью вообще — с городом, где для нее каждый уголок наполнен отголосками своих, особых настроений.

Обступив ее, вчерашние товарки по работе желают ей счастливого пути.

Она взяла Сережу на руки.

— Попрощаемся, сыночек, и пойдем, — сказала она. — Нам скоро на поезд!

…Вокзал в Керчи скромненький, одноэтажный.

Отец Веры Павловны стоит возле вагона. На нем старый морской китель, почти бурый от солнца. Седоватые усы коротко подстрижены. Он смотрит вверх, в открытое вагонное окно: там — уезжающие дочь и внук. Когда они увидятся теперь? Кто знает…

Он бодрится, хочет выглядеть вовсе не расстроенным. Улыбается — впрочем, не совсем естественно. Все дело в зяте: если пожелал бы, можно бы и в Керчи для него службу приискать. Зачем же им ехать на рудники?

Не перечислить, сколько раз Павел Федорович уже провожал свою Верусю с этого вокзала — в те годы, что она училась в Москве. Тогда мечтали оба: вот кончится ее ученье, как славно они заживут! Казалось, люди общих интересов, они будут вместе ходить на раскопки боспорских городов, вместе обсуждать все найденное при раскопках, вместе думать о тайнах истории.

Так тебе и надо, неисправимый оптимист! Не забывай, что есть закон природы: молодое — к молодому…

На язык просится шутливо-ласковое, заветное словцо, из тех, что Павел Федорович говорил еще Верусе-школьнице. Но едва словцо такое вспомнилось, оно сразу потянуло за собой ощущение жалости к себе. И Павел Федорович, вздохнув, покашлял и сказал:

— В штиль, говорят, опять в море статую видели. Рыбаки… Врут, наверно. Будто на трех саженях глубины, у Змеиного мыса.

— Ты пиши почаще, — говорит Вера Павловна из окна.

Поезд трогается, сперва очень медленно.

Павел Федорович идет рядом с поездом. Снял фуражку, смотрит невеселыми глазами то на внука, то на дочь. Машет им.

В этот миг Вера Павловна почувствовала себя ужасно виноватой. Опять останется отец: днем — в конторе или в порту у рыбацких судов, а вечером в безлюдной тишине приготовит себе ужин, усядется за книги, либо пойдет вдоль берега в одинокую прогулку…

— Сережа, помахай дедушке рукой, — спохватилась она. — До свиданья, дедушка! До свиданья, милый!

Еще полминуты — и дедушки не видно.

Поезд набирает ход. Мимо пробегают домики керченских окраин; позади — скрывшееся за холмами море. Потом домики становятся все реже, и виднеются только голые холмы. Стучат колеса поезда.

Керчь и отец в ней уже кажутся далекими-далекими. Они — это сладкий и печальный след в душе.

— Пойдем, Сережа: ветер у окна, — сказала Вера Павловна. С сыном на руках она повернулась и ушла из коридора в купе.

На следующий день за окнами вагона уже тянулся пейзаж Донецкого бассейна: облака дыма над степью, индустриальные постройки, темно-серые пирамиды террикоников у шахт. На путях — без конца платформы, груженные каменным углем.

Одев сына в нарядную фуфаечку, Вера Павловна заспешила, принялась укладывать разбросанные тут и там Сережины игрушки. Соседи по купе, наблюдавшие с симпатией за молодой женщиной и ее ребенком, взялись помочь ей вынести вещи. Вещей оказалось порядочно: два тяжелых чемодана и громоздкий мягкий сверток.

Наконец поезд остановился. Вещи уже на перроне. Поблагодарив соседей, Вера Павловна напряженно смотрит по сторонам. Где же Петя?

Но вот он кинулся к ним из толпы.

— Папа! — закричал Сережа тоненьким голосом.

А папа подхватил его и поднял, целует в щеку, обнимает маму, в то же время говорит без умолку, улыбается — загорелый, белозубый, быстрый. Глаза смеются радостно, блестят.

Потом поехали на грузовой машине: Сережа с мамой в кабине около шофера.

Когда шофер остановился у невысокого каменного здания, Шаповалов спрыгнул с кузова машины, взбежал на крыльцо и распахнул перед женой и сыном дверь:

— Ну, Веруська, заходи. Посмотришь!

Впервые в жизни у него своя, отдельная квартира. Он иронизирует немного над собой, но вместе с тем это ему приятно. И это для него сейчас не просто одна комната, другая комната и кухня, а нечто, полное значения: квартира, где будет жить его семья!

Комнаты большие. В квартире пусто, хоть шаром покати. Всей мебели: три грубых табуретки да хороший новый книжный шкаф. Часть шкафа уже заставлена книгами. Половина книг — прежние, Вере Павловне знакомые еще по студенческому общежитию.

Шаповалов не без юмора показал на шкаф — свою покупку:

— Я рассудил так: сначала надо самое необходимое. А необъятное объять не мог. Ругать не будешь?

Они оба, смеясь, смотрят друг на друга. Такие именно они друг другу и нужны.

И Сереже нравится простор. Он бегает от стены к стене, изображая паровоз. Кричит и надувает щеки.

Принялись устраиваться.

Шаповалов втащил чемоданы и сверток, потом отправился куда-то на машине, привез много пустых, крепко сколоченных ящиков.

Ящики начали расставлять по комнатам. Одни из них сдвинули, застелили скатертью — получился стол. На другие положили матрацы, закрыли одеялами и ковриком — вышли кровати и диван.

— Совсем по-царски! — радовалась Вера Павловна. — Ты смотри, смотри… Сядь сюда. Да как удобно!

На маленькой кровати для Сережи прибили доску — бортик, чтобы он, спящий, не скатился на пол.

Тем временем наступил вечер, Сережу накормили и уложили спать. Когда он заснул, Вера Павловна сказала, что он не проснется долго и что его можно на час, на два оставить одного.

Переглянувшись, они сразу же собрались, пошли прогуляться по городу.

Этот молодой шахтерский городок возник уже в эпоху пятилетних планов. Городок рос с необычайной скоростью. Между пустырями и лесами строек обозначилась главная улица, где многоэтажные дома, где ярко освещены витрины магазинов, где на тротуарах сплошной цепочкой идут пешеходы. Даже больше того: по главной улице уже пущена линия трамвая.

В письмах обо всем не напишешь. И Шаповалов с Верой продолжали говорить о Керчи, о Москве, о знакомых людях, о его дипломном проекте и первых шагах здесь, на новой работе. А тут его назначили заведовать лабораторией угольного треста.

— Хочешь, трамваем поедем? — спросил он.

Они вошли в вагон. Поехали, стоя на площадке.

— Работенка — хоть бывай в лаборатории, хоть не бывай. Сама идет! — небрежно сказал Шаповалов.

Вера Павловна вскинула на него вопросительный взгляд. Она была чуть ниже его ростом, с правильными чертами лица, вся какая-то ладная, располагающая к себе. Доверчивым движением она притронулась к его локтю:

— Однообразно кажется? Знаешь, Петя, ты не бойся. Это только поначалу. Было бы где работать, да руки умелые, да голова на плечах?…

Далеко за пределами центральной части города трамвай, описав петлю, остановился. Вагон опустел. Шаповаловы тоже вышли из него.

Совсем рядом вздымалась высокая стена надшахтного здания. Оттуда доносятся мерное гудение моторов, сигнальные звонки, грохот высыпающегося угля. Возле здания — эстакады, залитые электрическим светом.

Шаповалов повел Веру в сторону от шахты, в один из переулков. И вот последние дома. Город позади. Они идут в степь.

Небо совершенно черное. Степь в огнях. Слева зарево, справа зарево.

Показав на вереницу виднеющихся впереди фонарей, Шаповалов задумчиво проговорил, что его детство — это было там, за этими огнями, километрах в двадцати от- сюда. И он спросил:

— Пока лето, мы съездим, Веруська, туда?

Ощупью найдя его пальцы, Вера Павловна пожала их в ответ. Не отрывая глаз, всматривалась в ей еще неведомую землю. Во второй и в третий раз оглядывала горизонт.

А горизонт не был темен нигде. Огоньки сияли созвездиями и смыкались вокруг гигантским светлым кольцом.

2

Не случайно Вера Павловна подумала, что новая работа покажется ему однообразной. Его лаборатория всего-навсего следила за качеством добываемого угля. Это была большая лаборатория, где изо дня в день делались — сотнями — всегда одинаковые анализы: содержание серы в угле, содержание золы, летучих веществ, влаги, выход кокса, теплотворная способность. Здешние лаборанты так набили себе руку на привычном деле, что могли выполнять его чуть ли не с закрытыми глазами. Анализ шел за анализом, словно по конвейеру. Не мудрено заведующему заскучать.

Но с первых же недель работы здесь Шаповалов решил взяться за какой-либо собственный исследовательский груд, который потребовал бы от него приложения всех накопленных им знаний и мог бы оказаться полезным для страны.

Вглядываясь в ритмическую жизнь своей лаборатории, Шаповалов пришел к выводу: он попытается создать автомат для анализа каменных углей.

Мысль о таком автомате он тщательно взвешивал и выверял. Должно получиться неплохо. Если вместо тысяч лаборантов во всех угольных лабораториях Советского Союза поставить линии автоматических анализаторов, освободятся люди и будет достигнут ощутимый экономический эффект. Однако, чтобы подойти к постройке автомата, надо поискать новых, удобных для этого принципов анализа.

— Давай действуй, — сказал ему директор треста. — Автомат — хорошая идея, я не возражаю. Попытка, говорят, не пытка. Смету напиши!

Смета была утверждена директором, и Шаповалов отправился в недолгую командировку. Он поехал в Москву. Там он посоветовался о принципах задуманного автомата со своими бывшими учителями и в Москве же купил разнообразное, которое ему может сейчас понадобиться, лабораторное оборудование. А в покупках он размахнулся широко. Стоимость таких вещей для угольного треста — капля в море, и Шаповалов, не колеблясь, подобрал себе усовершенствованные сложные приборы, всяческие реактивы, химические принадлежности — все, что ему захотелось.

Через несколько дней он был уже дома. Вернувшись из Москвы, сразу начал приспосабливать в лаборатории для личных своих опытов одну из комнат.

Трудно передать, до чего ему приятно было это! Он работал мечтая. Мурлыкал иногда под нос невнятные мелодии. Любую мелочь здесь старался сделать сам, без посторонней помощи. Монтировал приборы. Составлял характеристику каждого из них. Провел к столам систему трубок, подающих сжатый воздух, кислород, включающих в глубокий вакуум.

Однажды, когда он был занят проверкой двухжидкостного микрореометра, в дверь заглянул старший лаборант:

— Петр Васильевич, там спрашивают вас…

— Сюда пусть пройдет. Кто там? Пожалуйста… — ответил Шаповалов, не поднимая головы.

Закончив и записав отсчеты, он увидел человека среднего роста, лет сорока пяти, голубоглазого, в безукоризненном костюме. Вошедший держал перед собой шляпу. С любопытством покосился на приборы в комнате, но тотчас перевел озабоченный взгляд на Шаповалова.

— Скажите, вы Петр Васильевич Шаповалов? — спросил он.

— Да, я.

— Извините за странный визит. Мне назвали вас как племянника покойного… работника спасательной станции Черепанова. Привели меня к вам не совсем обычные поиски, вероятно безнадежные, — но, знаете, как утопающий… не хочет терять последнюю возможность,…- Посетитель чувствовал себя, видимо, неловко. Он даже покраснел. Однако продолжал, повысив голос: — Впрочем, мне сказали, что мы коллеги с вами. А это уже достаточная почва, чтобы понять друг друга. Теперь позвольте, представиться: Зберовский — химик, как и вы… Приехал специально к вам.

Шаповалов жестом пригласил сесть. Предварительно убрал со стула моток электрического провода и плоскогубцы. Григорий Иванович улыбнулся ему.

И, сев на предложенный стул, Григорий Иванович начал так:

— Чтобы не показаться сумасбродным, я должен изложить вам историю одного открытия. Жил в Петербурге один талантливый ученый, по фамилии Лисицын…

Чем дальше Зберовский говорил, тем интереснее становилось. И вдруг Шаповалов услышал, что бежавший с каторги Лисицын получил паспорт на имя Пояркова.

В какой-то миг он вспомнил, сопоставил. Навалившись всем телом на стол, он перебил Зберовского:

— Поярков, простите, потом, случайно, не был штейгером на спасательной?

— Вот именно! — воскликнул Зберовский.

Разговор принял стремительный характер. Что к чему, обоим ясно с полуслова. Они бросали реплики, быстрые и усеченные, недоговоренные вопросы и ответы.

Лисицын, значит? Нет, Шаповалов и подозревать не мог, что синтез углеводов. Откуда же? И речи не было! Но чувствовалось — с именем Пояркова связана тайна.

Нет, командир Глебов Зберовскому неизвестен. Кто это такой?

Да, никаких следов открытия Лисицына в науке не осталось. Открытие потеряно. А было! Точно, абсолютно точно! Великой устремленности был человек!

Конечно, Шаповалов помнит кое-что. Ну да, такая вещь — как не понять значения! Неужели синтез-то промышленный? Что, фотосинтез? Под действием света?

Верно, по приказанию Терентьева… Черепанов, да, в степи… И он, мальчик тогда, свидетелем был. На него вся трагедия большое впечатление произвела. Неизгладимое. И место знает. Лет пять тому назад нашли и раскопали это место…

— Рас-ко-пали? Ну, ну? — заторопил Зберовский и даже руку протянул вперед.

А Шаповалов досадливо поморщился:

— Ах, как я себя ругаю!

Вид у него теперь был очень сконфуженный.

Он объяснил: раскопку делали из наилучших побуждений. Не пять… шесть лет назад. Но тут вина его — по глупости, что ли, по неопытности, легкомыслию… Он был еще рабфаковцем в те дни. Доверил экспертизу едва ли не сапожнику. Технику одному. Так все пропало без последствий; куда-то делись ящики, в них банки с порошками и крупные стеклянные детали, как он думает сейчас, вероятно, для оптических устройств.

Зберовский закричал:

— Какие в банках вещества? Анализы? Хоть список найденного, может быть, составили?

— Список? — Шаповалов быстро поднял взгляд. — Постойте… Битая посуда, поврежденные приборы… Вы не смогли бы подождать? — спросил он. — Я сбегаю домой, старые блокноты поищу…

На улице, перед крыльцом лаборатории, стояла легковая машина.

— Машина чья? — полюбопытствовал он мимоходом.

— Со спасательной, — ответил шофер. — Профессора привез.

— Что он — разве профессор?

— А как же?

Сережа только что кончил обедать, весь был в киселе и манной каше. Вера Павловна звала его помыться.

Шаповалов не вошел — ворвался в комнату:

— Расскажу потом, Веруська! Ты прости, мне некогда.

Он вывалил на пол содержимое своего чемодана, сдернул шпагат со связки еще рабфаковских тетрадей, нашел там маленький блокнот и сунул в карман. Сказал:

— Бегу! — и, улыбнувшись, действительно выбежал в дверь.

Зберовский с острым интересом принялся проглядывать листки блокнота.

— Дуговые лампы!.. — прошептал он.

Ему тотчас вспомнились лампы в петербургской лаборатории Лисицына. Блеск зеленых фильтров. Давным-давно… Ну, аппараты Киппа — ясно зачем: Лисицыну был нужен углекислый газ. Простые колбы — это ни о чем не говорит… Осколки, черепки, обломки…

Он бережно перевернул листок.

Шаповалов заметил: пальцы профессора вздрагивают от волнения. Однако лицо его теперь сразу поскучнело. Будто в нем потухла какая-то надежда.

Зберовский кончил перелистывать блокнот.

— Машина у вас со спасательной; вы туда будете возвращаться? — спросил Шаповалов.

— Туда, — ответил Зберовский.

— Ничего, если я с вами поеду?

— Пожалуйста, конечно.

Позже, когда они уже ехали по городу, Шаповалов сказал: он собирается еще раз поискать потерянные ящики — хотя бы выяснить, куда они девались. Он не был в тех местах все эти шесть лет. За успех не ручается, но сделает все, что в его силах…

3

Машина остановилась у «дома приезжих», у маленькой рудничной гостиницы. Григорий Иванович вышел. Прощаясь, Шаповалов спросил разрешения повидаться с ним сегодня вечером либо завтра утром.

Весь облик рудника уже не прежний. Даже старые дома выглядят по-иному, и люди на улицах идут незнакомые, и здания спасательной станции совершенно не узнаешь. Перестроенное, оно стало двухэтажным, оштукатурено снаружи, стены белые.

Лаборатория спасательной теперь на втором этаже.

Начальник ее — пожилой человек в полувоенной одежде — встретил Шаповалова не очень приветливо. Смотрел с подозрительной настороженностью. И вникнуть в дело по-хорошему не захотел. Отвечал одно: работает он здесь недавно, что кому-то удавался синтез углеводов — сомневается, а об имуществе своей лаборатории посторонним лицам справок выдавать не может.

Шаповалов решил побеседовать с парторгом спасательной станции. Нашел его в аппаратном зале. Парторг оказался рядовым спасателем нынешней дежурной смены; он был занят испытанием кислородных противогазов — видимо, только что полученных с завода. Противогазы, еще с заводскими пломбами, лежали на длинном-предлинном столе.

Он продолжал работу. Шаповалов, стоя рядом, рассказывал, в чем состоит его задача.

— Интересно про Пояркова… Я думал — просто штейгер. Смотри ты! — удивился парторг. — Вот не знал… Вы нам бы в стенгазету заметку про него!

— Я помощи прошу, — тихо, но настойчиво проговорил Шаповалов.

— А почему же именно ко мне пришли? Требуйте в лаборатории!

Шаповалов объяснил, что суть вопроса здесь, так сказать, неуловимая. Формально говорить об этом, требовать — нет никаких обоснованных данных. Все потеряно; никому ничего толком не известно. Но если в корень посмотреть, то речь идет о розысках чрезвычайно важного открытия — для науки важного, а значит, и для государства. Вот приехал ученый…

— И кто, как не мы с вами, должны подумать, помочь ему, сделать все, что от нас зависит, — не лишь бы как, а по партийной совести?

Замолчав, он стоял выжидательно, собранный, подтянутый. Парторг встретился с ним взглядом и опустил глаза; в раздумье начал будто рисовать гаечным ключом по брезентовой сумке с инструментами.

— Видишь ты, какая вещь, — сказал он наконец. — Тут старые работники могли бы быть полезны. А люди же у нас, как на подбор — кто год работает, кто два… Мало старых-то.

В просторном аппаратном зале, в другой его стороне, находилось еще несколько спасателей, занятых каким-то делом.

Парторг окликнул одного из них:

— Игнат Матвеевич! Поди сюда!

Оказалось, что Игнат Матвеевич как раз один из старейших: на спасательной он уже шесть лет. Он помнит сарай, в который, по мнению Шаповалова, были вынесены ящики. Сам даже участвовал в сносе этого сарая. Ветхую постройку сломали. Однако про ящики, бывшие там, Игнат Матвеевич никогда не слышал. В лаборатории же, как он считает, все недавно служат; вот разве лаборантка Оля Петрусенко чуть подольше остальных.

Около них остановились еще двое или трое, вступили в разговор. Парторг подошел к стенному телефону:

— Лаборатория?… Петрусенко Олечка не там?… А, Олечка! Ты не могла бы спуститься на минуту в аппаратный зал?…

Появилась лаборантка — молодая девушка в коричневом халате. Пришла, глядит с наивным любопытством.

А они уже разговаривали целой группой. Стояли у стола. Принялись ей наперебой втолковывать о Пояркове и про неведомо куда девавшиеся, ценные для науки вещи.

Олечка только отрицательно качала головой: нет, про эти ящики она ничего не знает.

Шаповалов перечислил, какие именно предметы содержались в ящиках. Нет, на Олечкиной памяти не было ничего такого.

— Ты сколько лет у нас работаешь? — спросил ее Игнат Матвеевич.

— Почти три года. — Она переступила с ноги на ногу. — Мне можно уйти?

Парторг с вопросом посмотрел на Шаповалова. Олечка пошла к дверям. Возле порога обернулась. Вдруг что-то осенило ее.

— А банки были не с притертыми пробками?

— С притертыми, — насторожившись, ответил Шаповалов.

— Такие у них кубики стеклянные на пробках, чтобы удобно открывать… ну, за которые берут рукой?…

— Кубики! — воскликнул Шаповалов. — Совершенно точно, кубики!

Чуть порозовев, она сказала неуверенным голосом: не знает, это — то, что ищут, или не то… Но когда она поступила в лабораторию работать, в большом шкафу на нижней полке стояло много банок с такими пробками. Говорили, будто в них вещества совсем ненужные. Слипшиеся порошки. И вот, если понадобится банка, лаборанты оттуда выбирают, какая по размеру подходящая, высыпают порошок из нее в мусор, вымывают как следует, и пожалуйста — пустая, чистая и с притертой пробкой! Теперь их мало там. Штук пять-шесть с порошками-то осталось: плохие, пробок не открыть. В горячую воду клали, и ничуть не помогло. Так крепко приросли, молотком не отобьешь! Наверно, очень старые…

— Где они? Где, где оставшиеся?…

— Да я же говорю: в большом шкафу на нижней полке.

— Сейчас?!

— Ну да, все время. И сейчас!

Шаповалов кинулся к телефону, вызвал «дом приезжих», профессора Зберовского. Сказал, что ему удалось напасть на след кое-каких веществ из лаборатории Лисицына и что он просит Григория Ивановича тотчас зайти на спасательную станцию.

Все, кто до этого участвовал в разговоре, теперь молча переглядывались. У одних — улыбка, у других — серьезные лица. Каждый прислушивался к беседе Шаповалова с профессором. Чувствовалось, все довольны неожиданным поворотом дела.

А Шаповалов, повесив телефонную трубку, попросил парторга и лаборантку Олю пойти с ним вместе к начальнику спасательной станции. Тот, очевидно, знает цель приезда Зберовского. Надо, чтобы он срочно велел принести уцелевшие банки хотя бы к себе в кабинет.

Кабинет оказался закрытым. Кто-то крикнул, что начальник сию секунду вернется. Они остановились в парадном вестибюле — в комнате с колоннами, где Шаповалов был впервые; сейчас он обвел взглядом вестибюль.

Вдруг увидел мраморную доску у стены.

Золотыми буквами по мрамору написано, что в 1914 году команда этой станции погибла, героически оказывая помощь пострадавшим на руднике «Святой Андрей».

Сам того не замечая, Шаповалов сделал несколько шагов к доске. Прищурился, внезапно ощутив, как у него бьется сердце.

Торжественно и строго — по алфавиту — шел список погибших на «Святом Андрее» членов команды.

В середине списка значилось:

«Галущенко…

Кержаков…

Поярков Владимир Михайлович, штейгер».

4

Как было условлено, следующим утром Зберовский привез уцелевшие банки в лабораторию Шаповалова. Банок сохранилось только пять. Григорий Иванович с волнением разглядывал их. Он решил теперь же, до отъезда из Донбасса, разобраться, какие в банках вещества. Чтобы проделать эти исследования и анализы, лаборатория угольного треста ему казалась достаточно пригодным местом. Он заметил там хорошие приборы. Понравился ему и Шаповалов, кстати охотно согласившийся помогать при опытах, — молодой, но, видимо, грамотный химик и вообще человек, вызывающий к себе симпатию.

— С чего же начнем? — спросил Зберовский.

— Да пробки открыть бы — на первый случай…

Шаповалов вышел, принес из соседней комнаты чистый халат.

— Не хотите? — предложил он Григорию Ивановичу.

Зберовский снял пиджак, надел халат, привычными движениями завязал тесемки на рукавах.

Так началась их работа.

Обернув стекло толстым слоем листовой резины, они зажимали каждую банку в слесарные тиски; пробки — одна за другой — наконец их усилиям поддались.

Сперва почти не разговаривали. Действовали оба тихо и сосредоточенно. Но сразу между ними установилось молчаливое взаимопонимание, и была слаженность во всем, что они порознь делали. Мысли их, вероятно, шли общим ходом.

Зберовский произнес вполголоса:

— Бюксы…

А они у Шаповалова уже готовы; он тотчас подает профессору сияющие чистотой стаканчики.

— Шпатель, — едва успел сказать Зберовский.

У Шаповалова же в руке, откуда ни возьмись, три шпателя (такие плоские ложечки) на выбор: металлический, фарфоровый и роговой.

Не задавая никаких вопросов, он подошел к аналитическим весам и принялся взвешивать пустые перенумерованные тигли. Григорий Иванович оглянулся, увидел его за весами.

— А, — проговорил он, — я как раз подумал, навески делать надо.

И о результатах работы, когда они стали намечаться, Шаповалов и Зберовский сообщали друг другу коротко, на понятном им обоим, профессиональном языке:

— Смотрите, осадок!

— С сернистым аммонием?

— С сернистым, да…

— Вот оно что!

Через несколько часов выяснилось: в четырех банках были простые реактивы, из таких, что могут встретиться в любой химической лаборатории. Реактивы эти никому ни в каком отношении не интересны. По названиям их не только невозможно определить, в чем состоял секрет Лисицына, нельзя даже построить хоть какую-нибудь шаткую догадку.

Все внимание теперь сосредоточилось на пятой банке. Тут было органическое вещество, по всем признакам, весьма сложного состава.

А не одно ли это из таинственных веществ, главных в работе Лисицына?

Григорий Иванович рассматривал под микроскопом несколько его крупинок. Подумал: вероятно, за многие годы вещество отчасти испортилось — вон заметны следы разложения, видны отслоившиеся рыхлые пластиночки другого цвета. И еще Григорию Ивановичу бросилось в глаза, что оно первоначально было приготовлено, скорее всего, в виде мелких зерен; впоследствии же зерна слиплись в общий твердый комок.

Обо всем замеченном, не поднимая головы от микроскопа, он отрывистыми фразами говорил Шаповалову.

Шаповалов тем временем собирал на соседнем столе довольно громоздкую лабораторную установку. Здесь появились две тысячесвечных лампы, еще не включенные, но уже с протянутыми к ним проводами. Каждую он защитил от возможных брызг экраном из зеркального стекла. В пространстве между лампами подвесил на штативах целую систему колбочек, пробирок с соединяющими их изогнутыми стеклянными трубками. Придвинул к столу баллон со сжатой углекислотой.

Пока работал тут — а делалось все это ловко и умело, — Шаповалов размышлял о синтезе, о потерянном открытии Лисицына. Лишь бы удалось восстановить! Может быть, в руках у них — открытие мирового значения. Но что-то Шаповалова сейчас отвлекает и тревожит. Туманная какая-то, путаная, сбивающая с толку мысль…

Зберовский уже стоит рядом. Он показывает, как удобнее чуть по-иному расположить сосуды на штативах. Поняв совет на лету, Шаповалов сразу меняет схему прибора, быстро перекладывает трубки. А на лице его — смуглом, молодом — по-прежнему не то раздумье, не то глухое беспокойство.

Оглянувшись, он спросил Зберовского:

— Григорий Иванович… При фотосинтезе — в живых растениях, я хочу сказать — много света падает на листья. А какая часть этой энергии используется для химических преобразований? Вот — на синтез углеводов?

— Ну, процента три-четыре, максимум…

— Остальное что — рассеивается?

— Да, остальное — потеря.

Шаповалов с удовлетворением кивнул. Так именно он и представляет себе это. Так он и думает!

Потом опять спросил:

— Лисицын-то, наверно, лучше как-нибудь использовал энергию?

— Вероятно, лучше, — ответил Зберовский. — Но все-таки большие потери неизбежны. Энергия-то световая. Ведь фотосинтез!

— Конечно, да, фотосинтез! — вздохнул Шаповалов. Долгий летний день клонился к вечеру. Казалось, будто бы совсем недавно начали работу, а за окнами уже закатывалось солнце.

У них еще множество дел. Нелегкая задача — выяснить состав сложного, неизвестного в науке вещества. Узнали, сколько в нем азота, углерода, водорода, кислорода, серы; нашли присутствие металлов — железа, никеля, кобальта. Пока никак не удавалось определить молекулярный вес. В воде это вещество не растворяется — ну, не беда, есть другие растворители. Однако надо доказать, что, растворяясь в чем-то, вещество своего состава не меняет.

Шаповалов комбинировал в уме, как построить такое доказательство. Хотелось тотчас же осуществить задуманный прием. И он страдал от голода. Вместе с тем он боялся, что Зберовский тоже голоден и с минуты на минуту скажет: «Давайте будем отдыхать — пора!» — и примется развязывать тесемки на рукавах халата.

Нет, Шаповалову теперь не до отдыха. Напряжение в его душе достигло какого-то высокого накала. Он с нарастающим азартом переходил к каждому следующему этапу работы. Оборвать ее сейчас, уйти ему казалось невозможным.

Стоя у вытяжного шкафа, он помешивал стеклянной палочкой закипающую жидкость.

А Зберовский и верно, судя по всему, устал. Сделал запись на листке бумаги, положил карандаш. Посмотрел в темноту за окном, на яркую люстру в комнате, затем на часы. Потрогал пуговицу на себе. Взглянул на Шаповалова.

«Сейчас поднимется из-за стола!» — чуть не с отчаянием подумал Шаповалов.

— Я вас совсем уморил, — сказал Зберовский извиняющимся тоном. — Может, вы пообедать сходите?

— А вы?

— Я — нет! Пока вы пойдете поесть, я буду продолжать один. Уж очень хочется — сегодня до конца. Или трудно вам?

— Знаете, а я все опасался, что вы решите отложить на завтра…

— Я тоже опасался, — повеселев, проговорил Григорий Иванович.

И оба улыбнулись.

У Шаповалова в письменном столе была черствая французская булка. Вспомнив о ней, он выдвинул ящик, развернул газету, в которую она была завернута. Разломал булку пополам и молча подал половину Зберовскому. Григорий Иванович поблагодарил и взял.

Сполоснули под краном два чистых химических стакана, наполнили водой. Сели рядом и начали с явным удовольствием есть. Это очень вкусно, когда люди голодны — запивать черствый хлеб глотками холодной воды.

За этой булкой возникло что-то новое в их отношении друг к другу. Вот они жуют, посмеиваются. Словно все необыкновенно просто между ними, как если бы они были товарищи и сверстники, точно они в дружбе давно. В глазах Шаповалова искрится озорная мысль, а Григорий Иванович смотрит с мягкой, приязненной улыбкой.

Последние куски доедали стоя. Опять взялись за колбы. Кипятили, замораживали, по шкалам приборов отсчитывали тысячные доли градуса. А после полуночи дошли до главных испытаний: уже в темных очках Шаповалов включил сразу обе ослепительные лампы собранной днем установки.

Зберовский тоже надел темные очки. От ламп веяло жаром.

Перед ними в очень ярком свете система стеклянных сосудов. Посередине — трубка, наполненная бурым веществом. Пустили в нее воду. А трубка вдруг как озарится пронзительной зеленью!

— Петр Васильевич, глядите, глядите! — возбужденно воскликнул Зберовский.

Лампы жгут и руки и лицо. Для обоих, для Зберовского и Шаповалова, теперь словно ничего вокруг не существует. Все их внимание здесь. Они одновременно то открывают, то закрывают стеклянные краники; наклоняясь над столом, присматриваются к виду жидкостей в разных сосудах. Они теснят один другого, руки их сталкиваются, но оба они не замечают этого.

— Профессора Зберовского просят к телефону, — раздался голос со стороны двери.

По голосу Шаповалов узнал дежурного лаборанта, пришедшего сюда, — а лаборанты вообще дежурят внизу, на первом этаже; там и телефон.

— Абсолютно не могу! — не оборачиваясь, бросил Григорий Иванович.

— Супруга ваша зовет… беспокоится…

— Ну, занят, спасибо, так ей скажите. Некогда мне! И прошу не мешать!

Скрипнула закрываемая дверь.

Проверили: чистая вода, пройдя на свету сквозь трубку с веществом Лисицына, остается совершенно чистой. Никаких примесей не получает. Какая входит, такая и выходит. Просто фильтруется сквозь порошок.

— Григорий Иванович, дадим? — нетерпеливым шепотом спросил Шаповалов; его пальцы уже нащупали вентиль на газовом баллоне у стола.

Зберовский вытер рукавом вспотевший лоб.

— Давайте, — проговорил он, помедлив.

Пальцы повернули вентиль. Заклокотала вода в большой склянке — в нее ворвалась струя углекислого газа. Насыщенная газом вода пошла отсюда в трубку с веществом Лисицына.

Но из трубки она вытекает теперь уже не прозрачная, а белая от мути.

На какой-то миг Зберовский растерялся. Потом закричал с исступлением:

— Йод! Йод! Где йод у вас стоит?

Шаповалов подал ему, всунул в руку колбу с очень маленьким количеством чуть желтоватой жидкости.

Подставив ее, лихорадочным движением Григорий Иванович открыл краник. Струйка молочно-мутной воды упала в желтоватый раствор.

Жидкость в колбе мгновенно посинела.

Йодо-крахмальная реакция! Ошибки быть не может!

— Вы видите, что у нас происходит здесь? — негромко, как бы вне себя и словно обращаясь к самому себе, произнес Зберовский. Поднял колбу. Глаза за темными очками. Повысил голос: — Вы понимаете?… Мы получили с вами синтетический крахмал!..

5

Погода неожиданно испортилась. На рассвете небо затянуло тучами, хлынул дождь. Да так весь день, не переставая: дождь льет, темно, хмурые облака нависли, на асфальте лужи, а где нет асфальта — грязь, чавкающая под ногами, вязкая.

Сегодня Зберовский уезжает. И не отсюда, не с городского вокзала, а с той небольшой железнодорожной станции, что ближе к «дому приезжих», в котором он остановился.

Часа в три дня Григорий Иванович позвонил по телефону. Шаповалов же ему сказал: не может быть и речи, пустяки, что дождь, — он все равно приедет проводить на станцию. А банку с остатком вещества Лисицына нельзя доверить никому. Он, Шаповалов, лично привезет и передаст ее. Шоссе хорошее. Да, есть машина… Нет, не простудится… Кроме удовольствия, ему эта поездка не доставит ничего.

А туда двадцать пять километров. Позвонил в гараж — ответили: свободных машин нет. Пришлось отправиться попутными грузовиками, то с шофером в кабине, то сверху, в кузове, на керосиновых бочках под дождем.

Лужи сплошь покрыты всплесками. Брезентовый плащ на Шаповалове намок, не гнется, стоит коробом. Дождь барабанит по нему. Ветер. Брызги летят отовсюду.

Спрыгнув с кузова полуторки, наконец остановившейся у станции, с мокрым капюшоном, поднятым на голову, в облепленных грязью сапогах, Шаповалов выбежал на перрон. Поезд уже сию минуту подойдет; пассажиры выходят из-под навеса, выносят вещи. Железнодорожные рабочие катят по перрону багажную тележку.

А вон и Григорий Иванович. Нахохлился — видно, ему неуютно от слякоти и непогоды, — поднял воротник легкого пальто. Рядом с ним женщина под зонтом. Тут же носильщик с двумя чемоданами.

Увидев Шаповалова, Зберовский заметно обрадовался.

— Только как вы промокли, смотрите! Вы что — в открытой машине?… — спросил он, взяв его за локоть.

И, обернувшись, познакомил:

— Это — Зоя Степановна. А это — Петр Васильевич, Зоечка, тот самый…

Черными веселыми глазами Шаповалов взглянул Зое Степановне в лицо. Подумал про нее, какая она была красивая женщина, очевидно, еще совсем недавно. Вряд ли она встречалась с трудностями жизни. И глаза его снова смотрят на Зберовского.

— Банку я парафином залил. Двести двадцать девять граммов вещества. Чтобы не забыть, пожалуйста! — Он вынул из кармана пакет в восковой бумаге. — Себе граммов десять оставил на память. Ничего, Григорий Иванович? Вы не возражаете?

А по рельсам, обдавая паром, тяжко прошел паровоз. Промелькнули его красные колеса, тендер, почтовый вагон. Проходят мимо другие вагоны, скрипят тормоза. Поезд стоит уже возле платформы.

Носильщик заспешил. Зоя Степановна на ходу закрыла зонт, следом за носильщиком поднялась на вагонную площадку. Шаповалов и Зберовский шли за ними, но около вагона задержались.

— А я все меньше вижу оснований для оптимистических надежд, — вполголоса говорил Григорий Иванович. — Вчерашний синтез крахмала — не наша с вами удача. Это работа Лисицына: вещество-то он приготовил!

— Но мы знаем состав вещества…

— Да мало ли! Например, мы знаем состав хлорофилла. Когда угодно можем быть свидетелями синтеза, наблюдать процесс в растениях. Однако разве мы умеем сами делать хлорофилл?

— Да Григорий же Иванович… Вещество Лисицына — отнюдь не хлорофилл!

— А между знанием состава вещества и умением приготовить его часто лежит бездонная пропасть! Другое дело, если бы мы нашли исходные продукты — название тех бревен и камней, из которых Лисицын воздвиг свою сложную башню. Хоть намек на метод…

И Зберовский посмотрел на серое небо, на мокрые дома и крыши, на дождевую завесу вокруг, наглухо скрывающую все, что дальше станционных построек. Всюду хлюпает, льется вода. Жидкая грязь на платформе.

Словно оторвавшись от платформы, поезд медленно двинулся вперед.

— Гриша, отстанешь от поезда! Гриша! — встревоженно сказала Зоя Степановна.

Зберовский крепким рывком жмет руку Шаповалову. Догнав, ступает на бегущую уже быстрей подножку. Шаповалов идет рядом; вид у него озадаченный либо просто удрученный.

— Петр Васильевич! — окликнул его Зберовский и вдруг улыбнулся. — Только не подумайте, будто я сложил оружие. Нет, мы будем драться, черт возьми, до последних сил!.. Вы время от времени пишите. Адрес не потеряйте… Ну, будьте здоровы! И спасибо вам…

Вагон со Зберовским уже далеко. С брезентового капюшона то струйка стекает на грудь, то падают крупные капли. Весь плащ стал холодным, тяжелым. Шаповалов постоял немного, а потом пошел проситься на попутную машину.

Ждать у дороги долго не пришлось. Даже место в кабине свободно. Шофер оказался любителем стремительной езды: погнал напропалую; машина мчалась через лужи, вода взлетала от колес бурунами, как два крыла — направо и налево.

Чудилось порой, будто впереди форштевень корабля. Какую-то прелесть Шаповалов ощутил сейчас и в непогоде, и в дожде, и в том, как человек — шофер, — словно играя штурвальной «баранкой», уверенно проносится по извилинам дороги, торжествует над стихией, над пространством, властно рассекает мокрую муть.

Конечно, между знанием состава вещества и умением приготовить — пропасть. Но для Шаповалова само собой очевидно: то, что сегодня выглядит трудно достижимым — если это нужно и не вразрез с законами природы, — будет создано людьми завтра, послезавтра или через десяток лет.

Что углекислый газ при прямом взаимодействии с водой в приборе может превращаться в хлеб, доказано Лисицыным. И это неизбежно станет промышленной реальностью. Теперь все дело в сроках…

Далеко перед машиной — освещенные окна небольшого заводика. Ближе, ближе… Огни мелькнули сбоку, и вот они уже позади. Свет в окнах — неужели вечер? Да, степь и небо потемнели. Дождь вроде послабее…

Главное, почему Шаповалову настолько уж понравилась, такой огромной показалась сразу идея синтеза углеводов? Не потому ли, что он знал Лисицына? Или оттого, что самому ему привелось быть участником вчерашнего знаменательного опыта?

И да, и нет. Не только потому.

Мысль о синтезе поразила его величием новых, вдруг открывшихся перед ним перспектив. Вообще он верит всей душой в могущество науки; а наука для него — понятие собирательное: тут и марксистское учение об обществе, и физика, и техника, и биология, и астрономия. Все это, вместе взятое, ведет человечество в заманчивые дали. Понятно, борьба еще предстоит! Однако не за горами время, когда люди возьмут в свои руки все хозяйство планеты. Они станут управлять множеством процессов, происходящих на Земле: климатом, жизнью океанов и морей, энергией глубоких недр земного шара… А синтез углеводов промышленным путем — едва лишь Шаповалов услышал о такой идее — сразу лег в его сознании как вероятная часть будущего исполинского хозяйства человека.

Как много их в круговороте на Земле, воды и углекислого газа!..

Машина остановилась на городской окраине. Здесь гараж строительной конторы.

— Все! Дальше не поеду! — объявил шофер.

Поблагодарив, Шаповалов накинул мокрый плащ на плечи и зашагал по улице. Прежде чем пойти домой, он должен заглянуть в лабораторию, узнать, все ли там в порядке.

До нее добрых восемь-девять кварталов.

Густые сумерки. Он идет по раскисшей в слякоть глине. Дорогой думает о том о сем. Сперва — про лихого шофера. И вдруг ему почему-то вспомнилось когда-то читанное о Виноградском. В прошлом веке микробиолог Виноградский исследовал бактерии, живущие в почве, в темноте. Оказалось, отсутствие света не мешает им проделывать такой же синтез углеводов, как делают растения. Но энергию для синтеза бактерии получают за счет вспомогательного химического процесса: чтобы брать энергию, они окисляют вокруг себя в почве серу, либо аммиак, либо закись железа. Энергия вспомогательной реакции им заменяет свет. Без света, а ведь тоже синтез углеводов. Как и в растениях: из углекислого газа и воды…

На крыльце лаборатории Шаповалов почистил сапоги о специальную скобу. Наконец — знакомый коридор, гул вентилятора, привычный запах.

Старший лаборант показал ему журнал анализов; происшествий нынче не было, лаборатория работает нормально.

Вместо того чтобы тотчас же отправиться домой, Шаповалову захотелось зайти наверх, в свою комнату.

Он поднялся туда. А там все без перемен: листы бумаги, исписанные наспех цифрами; в кажущемся хаосе расставлены приборы, масса всяческих сосудов; через спинки стульев переброшены временные провода. На большом столе, в штативах, громоздится уже сыгравшая свою роль установка с тысячесвечовыми — темными теперь — электрическими лампами.

Шаповалов остановился возле этой установки.

Опять им овладело чувство беспокойства, смутное, такое, будто он ищет и не находит выхода. Мелькнули в памяти слова Зберовского: «Потери неизбежны. Энергия-то световая. Ведь фотосинтез!»

Час минул — Шаповалов все стоит и всматривается в блеск стеклянной кривизны. Неужели синтез должен быть обязательно с колоссальными потерями? Свет рассеивается, да… Свет — источник потерь.

Скользят концы каких-то совершенно новых идей — здесь они, близко, — и никак их пока не уловишь, не увяжешь!..