Онлайн чтение книги Свет праведных. Том 2. Декабристки
Часть I

1

Николай спал на ходу под окрики охранников и неумолчный звон собственных и чужих цепей. Вышли во двор, и лицо омыл предутренний холодок. Озарёв остановился, вздрогнул, прищурил глаза: после темной камеры ослепляли даже эти первые лучи восходящего солнца. Его товарищи тоже замерли, никто толком не проснулся, и клевать носом в такое время было обычным делом. А ведь, между прочим, ранним утром читинский острог становится прелестным местечком! Феб на огненной колеснице выкатывает из-за гряды облаков, небо пока еще серое, но можно догадаться, какая таится там, в глубине, ясная лазурь. Ночи едва ли не морозные, зато днем жарит – с приближением лета иначе в Сибири не может быть. Птички хлопочут вокруг лужи, затянутой прозрачной, тающей на глазах пленочкой льда…

Унтер-офицер, выпятив грудь, рявкнул:

– Стройсь в колонну по двое! Подвязать цепи!

Приказ был разумный, работать с нелепым, сковывавшим ноги, тяжеленным устройством было трудно, и каторжники подчинились, правда, вяло: сил на то, чтобы делать что-то быстро, не хватало уже с утра. А чтобы дать себе хоть минимальную свободу действий, следовало, подняв цепи, подвязать их ремешком либо к поясу, либо к шее. Они наклонялись, разгибались, со стороны, наверное, можно было подумать, будто они собственные кишки к горлу подтягивают!

Озарёв привязал кольцо, висящее посередине соединявшей его лодыжки длинной цепи, к веревке, которой, встав с постели, обвязал талию. Голод терзал его: до того, как их вывели на работу, он только и успел, что сжевать горбушку черного хлеба, запив ее стаканом теплого чая, и теперь жидкость уныло плескалась в его пустом желудке. Но чувствовал себя Николай совсем неплохо. Этот резкоконтинентальный сибирский климат вкупе с грубой пищей и ежедневной, без выходных, физической нагрузкой, как ни странно, закалили его: здоровье, подорванное четырнадцатью месяцами в темнице Петропавловской крепости, восстановилось. Товарищи в большинстве тоже выглядели куда лучше, чем сразу по выходе из бастиона. Поскольку каторжных роб для политических преступников не существовало, каждый одевался согласно своему вкусу и своим средствам. На ком тулуп, на ком шинель, на ком – давно обратившийся в лохмотья сюртук… А на головах – чего только не увидишь! От ушанки до тюбетейки… И обуты кто во что горазд: вот ноги в валенках, а рядом – в лаптях, сплетенных из лыка. Можно подумать, что старьевщик поделил между ними… всю собранную им кучу дрянного отрепья. Шагая среди этой толпы нищих, Озарёв порой сомневался, что на самом деле все они были, причем не так уж давно, дворянами лучших родов империи, блестящими гвардейскими офицерами, высокопоставленными чиновниками, да просто – мальчиками из хорошей дворянской семьи. Неудавшийся государственный переворот 14 декабря 1825 года сбросил их всех в яму, перемешал, уравнял в несчастье. Минуло два с половиной года с того дня, когда они, сплотившись в борьбе за Права Человека против тирании царя, вышли на Сенатскую площадь. Ну, и кто сейчас помнит об этой безумной затее, кроме них, заплативших за нее своей свободой?

Слава Богу, читинскую дисциплину еще можно переносить. Арестанты, собравшиеся во дворе острога, если бы не цепи и лохмотья, походили бы, скорее, на людей, которые собрались выехать на загородную прогулку. У одних под мышкой книги или газеты, другие взяли с собой скатанный в трубку коврик, шахматную доску, складной столик, шкатулку, даже самовар!.. Как обычно, караульный офицер «не заметил», что его подопечные словно на пикник собрались. Бывшие уголовные преступники швыряли в тачки предназначенные для работы «господ политических заключенных» лопаты и заступы. «До какого же уровня опускается общественная иерархия в России, – думал Николай, – если и такие каторжники, какими мы сделались теперь, находят людей более низкого социального положения, чтобы те их обслуживали!»

Солдаты с ружьями у плеча окружили колонну арестантов, офицер встал во главе конвоя и изящным движением вытащил из ножен шпагу – бедняга, все равно ведь поблизости нет никого, кто залюбовался бы им. По его приказу были распахнуты обе створки ворот. Полсотни каторжников – а именно из стольких состояла колонна – волоча ноги, тронулись с места под бряцание тяжелых цепей. Плетясь по деревне, они поглядывали на избы справа… слева: не мелькнет ли в окошке знакомое лицо? В Чите уже обосновались семеро декабристок: шесть из них были женами заговорщиков – княгиня Трубецкая, княгиня Волконская, госпожа Муравьева, госпожа Фонвизина, госпожа Нарышкина, госпожа Давыдова, Софи – и одна пока еще невестилась, но свадьба должна была состояться уже совсем скоро. К Ивану Анненкову приехала, чтобы на каторге с ним обвенчаться, молоденькая француженка Полина Гебль. Ожидались и другие дамы, конечно, если царь не поставит преграду на пути этого потока любящих женщин.

Когда оставалось всего ничего до избушки, где поселилась Софи, у Николая сжалось сердце. Ему просто необходимо сегодня утром хотя бы на минутку, на одно мгновение встретиться с ней взглядом – разве есть у него иная возможность поднабраться мужества! На пороге пусто, в окошке пусто. Время слишком раннее, она еще спит. Николай уронил голову на грудь и попытался представить себе красавицу жену в этой ее убогой деревенской постели: веки опущены, на губах улыбка… может быть, нет, наверняка она сейчас видит во сне его! Конечно же, его! Кровь в жилах Озарёва только что не закипела, ему захотелось вырваться из ряда, побежать к избушке, взломать дверь, проскочить одним прыжком сени и – наброситься на это разнеженное сном прекрасное тело… Он бы тогда… Но взгляд его наткнулся лишь на пустые глаза охранника. Ах, вот в чем дело: они же на марше. Он снова почувствовал, как тяжелы его оковы.

– Пра-а-авой, ле-е-евой! Пра-а-авой, ле-е-евой! – командовал офицер.

Но в ногу шли всего человек десять.

Избушка Софи скрылась за головой жующего солдата. Они добрались до околицы деревни, здесь собаки были уже не такими дерзкими, как у себя дома, и не осмеливались гавкать на проходящих. Вот и последние жалкие покосившиеся хибарки, цепляющиеся изо всех сил, чтобы не соскользнуть по пологому песчаному откосу. Внизу сверкают на солнце веселые воды реки, чуть дальше тусклая подернутая ряской и совершенно неподвижная поверхность пруда. И потом уже луга – сочная зелень травы, редкие стайки кустарников и деревца со стволами, подножием увязшими в грязи… На горизонте полукругом синие зубчатые горы. Поскольку требовалось придумать для каторжников какую-то работу, генерал Лепарский, комендант Читинской каторжной тюрьмы, отправлял их каждый день на окраину городка, чтобы засыпали землей глубокий овраг. Однако первым же порывом ветра, первой же грозой сметалось и смывалось все, что они так терпеливо натаскали до сих пор, и назавтра все приходилось начинать сначала. Бессмысленность этого поистине сизифова труда освобождала тюремную администрацию от поисков другой работы и отнимала у каторжников всякое желание вкладывать душу в свое дело. Они прозвали рабочую площадку Чертовой могилой, тем самым вроде бы признав тот факт, что черт от природы упрям и неуступчив, потому его и дохлого не захоронить.

Стоило Николаю подумать о том, какие пустые часы его ждут впереди, он почувствовал омерзение – страшное, почти до тошноты. Господи, да как же можно существовать без малейшей надежды! Посмотрел на товарищей, и ему показалось, что вид у них куда более подавленный, чем в день вынесения приговора. Тогда прошло слишком мало времени после восстания, с течением дней… месяцев… веков… вера в лучшее будущее постепенно угасала. Ему почудилось даже, будто на каждом лице ясно читается число: на сколько лет осужден. «Вот ему осталось еще семнадцать… а ему – двенадцать…» Самому Озарёву, приговоренному по четвертому разряду, повезло: еще только восемь лет каторги, но ведь потом – поселение до конца жизни. Шедший рядом Юрий Алмазов прошептал:

– Ты почему такой мрачный с утра? Что-то не заладилось?

– Да нет, все в порядке… – пожал плечами Николай.

– Каждый по очереди, право, тоска! Вчера я надулся, как индюк, завтра другой станет смотреть тучей. Знаешь, ни к чему так, дружище! Бери пример с Лорера – вот кто постоянно весел!

Лорер, он шел в паре прямо перед ними, поправил закрепленное на плече кольцо, к которому были приделаны цепи, обернулся, и совершенно ребяческая улыбка осветила его худое лицо, перерезанное густыми усами и окаймленное каштановыми бакенбардами. Николай Иванович принадлежал к Южному обществу, но здесь его признавали своим и любили все, даже те, кто не был с ним знаком раньше: еще бы, как же не любить такого всегда жизнерадостного человека!

– Ох, дорогой мой, дорогой мой! Отбросьте все сожаления, все раскаяния, угрызения совести – ни к чему они сейчас, бесполезны! Помните поговорку о том, что всякий сам кузнец своего счастья? А я бы чуть изменил ее: строитель – любыми подручными средствами! Пусть это будет краюшка хлеба или лоскуток голубого неба – разве они не прекрасны? Может, споем? Легче станет идти…

– Споем, – без всякого энтузиазма откликнулся Озарёв.

А Юрия Алмазова предложение, наоборот, вдохновило.

– Давайте-ка хором! – воскликнул он. – Внимание! Раз, два, три… Запе-е-евай!

Лорер выпрямился, как мог, и затянул чистым высоким тенорком:

Это были первые строки сочиненного Пушкиным и прозванного здесь «Послание в Сибирь» стихотворения, которое поэт ухитрился тайком, при посредничестве Марии Волконской, передать каторжникам. Декабристы сразу же положили стихи на музыку и сделали строевым маршем. Все головы поднялись, все взгляды загорелись, несколько голосов подхватили начатую Лорером песню:

Они шли и пели, голоса их крепли, исчезала куда-то охриплость:

В последнем куплете, самом любимом, сплелись уже все голоса, никто не остался безучастным:

Теперь в ногу шагали все. Ритмично позвякивавшие цепи казались им самым что ни на есть подходящим аккомпанементом для этой пламенной речи в защиту подрывной деятельности. Из осторожности каторжники старались произносить не слишком внятно чересчур смелые слова, но догадаться было так легко… Сопровождавший их офицер не проявлял ни малейшего беспокойства. Может быть, просто делал вид, будто ничего не может разобрать, чтобы не пришлось разозлиться и приступить к наказаниям? Фамилия его была Ватрушкин, был он ленив от природы и люто ненавидел всяческие приключения на свою голову. Что же до солдат, охранявших колонну, – те, кажется, были в восторге от разыгрывающегося у них на глазах спектакля. Все равно приписываемая солдату изначально тупость избавит от любых подозрений на их счет. Иногда на обочине дороги появлялся какой-нибудь крестьянин или рабочий из бывших каторжников, что понятно было по позорной метке на лбу. Глядя вслед проходившим арестантам, он снимал шапку и крестился, уверенный, что политические распевают псалмы…

– А что, друзья! – воскликнул, когда хор умолк, Иван Пущин, вставая на цыпочки, чтобы стать заметным. – Не спеть ли нам теперь ответную песню?

Ответ на стихи Пушкина был написан здесь, на каторге, поэтом-декабристом, князем Александром Одоевским. И снова Лорер выпел начало песни, а хор подхватил:

Николай, который, когда пение начиналось, только шевелил губами, подпевая, теперь возвысил голос. Голова, руки, ноги – его тело больше не принадлежало ему, он стал частицей толпы, он слился с друзьями в единое целое, и теперь их всех поднимала к небесам и увлекала за собой одна и та же могучая сила.

Озарёв прекрасно понимал, что все это только мечты и прекрасные слова, что никакие темницы не рухнут, что декабристам уже никогда не пойти с мечом в руках на трепещущего деспота, что свет Свободы не скоро вспыхнет для всего человечества, но ему было совершенно очевидно и другое: идеалы, воспетые хором из стольких голосов, не могут исчезнуть бесследно, раствориться в эфире. Мысль, поселившаяся в умах и сердцах людей, станет гореть искоркой негасимого огня и в разрушенном очаге… А дохни на искру – разгорится пламя!..

Дорога была песчаная, ноги в ней увязали, каторжники двигались вперед по пояс в облаке коричневой пыли. Свежесть и прохлада утра сменилась сухим жаром, от зноя выцветало небо, под безжалостным солнечным светом бледнела зелень трав и листвы… Скованные цепями, совершенно выдохшиеся, истекающие потом люди, вопреки всему продолжали, надсаживая горло, кричать о своей вере в будущую справедливость…

Остановились у Чертовой могилы. Песня утихла, слышен был только лязг цепей.

– Разгрузить тачки! – скомандовал офицер.

Каторжники распределили между собой нехитрый свой инструмент. Им предстояло в очередной раз забрасывать землей глубокий овраг, со стен которого на дно постоянно сыпался песок. Началась работа. Едва наполнялась одна из тачек, ее сразу же переворачивали, сбрасывая содержимое в яму. Земля мгновенно растворялась на дне оврага, только в воздухе еще долго стоял похожий на желтый дым столб пыли. Николай с Юрием Алмазовым работали бок о бок, они тяжело дышали, с трудом управляясь с тяжелыми, выщербленными лопатами, но физический труд им, скорее, нравился. Солдаты-охранники, составив оружие в козлы, разбились на группки и, рассеявшись по краю оврага, затеяли игру то ли в подкидного дурака, то ли в козла. Грязные истрепанные карты так и мелькали у них в руках. Играть на деньги им было запрещено, на интерес скучно, потому проигравшие расплачивались семечками. Только четверо часовых продолжали стоять, но – используя ружья как подпорку, правда, даже таким образом удерживаться на ногах бедолагам было лень, и это сильно чувствовалось по их позам. Офицер сбросил на землю шинель, улегся на нее – руки под затылком, смотрел в небо и поминутно зевал, а вскоре и заснул прямо с открытым ртом…

– Как легко было бы сбежать! – шепнул Николай Алмазову.

– Легко, но нас тут же поймали бы, – отозвался тот. – Одоевский с Якубовичем строят другие планы.

– Да? Какие же?

– Погоди немного, сами скажут.

– Очень я опасаюсь Якубовича: он ведь совершенно безумен!

– Знаешь, в последнее время у него несколько поубавилось безумия…

Они работали, по-прежнему размышляя о побеге – вечной грезе всех каторжников, хотя каждый в глубине души не мог не осознавать, до какой степени нереально осуществление этой мечты. Офицер громко захрапел и внезапно проснулся, словно испуганный произведенным им шумом. Движения арестантов становились все более медленными, вялыми, неточными, казалось, им мешает ставший каким-то липким воздух. А чуть спустя они вообще остановились.

– Ну же, господа! – усовестил поднадзорных офицер. – Еще одно маленькое усилие!

Усталые люди в ответ проворчали нечто невнятное. Но он и не подумал придираться к этому, заставлять их. Для охранников, как и для каторжников, труд этот имел чисто символический смысл: надо же было как-то убить время, вот и убивали кто как мог, только при этом одни сторожили других… Приличия соблюдены – вот и ладненько… Остальное вообще никакого значения не имеет… Николай подумал, что дисциплина на каторге представляет собой странную, порой даже забавную смесь беспощадной жестокости с явным дружелюбием. Чем строже правило, тем многочисленнее становятся здесь исключения, его смягчающие.

– Давайте-ка еще по две тачки на бригаду и – сделаем перерыв… – мирно предложил офицер.

Каторжники повиновались. Так прошло еще десять минут, – и, наконец, побросав свои орудия труда на площадке, они побрели к леску, куда манила листва серебристых тополей и пурпурных буков, надеясь спрятаться от солнца под их кронами. Действительно, здесь было куда прохладнее, а почва оказалась мягкой, пружинистой из-за невысокой травки и мха. И впрямь самое подходящее место для отдыха, лучше и придумать нельзя! Одни, решив подремать, улеглись на траву, другие, привалившись к стволу дерева, раскрыли книги и погрузились в чтение, кто-то играл в шахматы, кто-то писал, кто-то вполголоса беседовал с приятелями… У большого камня, мшистая поверхность которого кишела муравьями, Николай и Юрий Алмазов увидели внимательно их рассматривающих Якубовича с князем Одоевским и подошли к ним.

– Что, берете уроки общественных наук, глядя на этих зверюшек? – усмехнулся Озарёв.

Якубович, высокий, сухощавый, с выпученными глазами, черными сросшимися бровями и закрученными кверху усами, выпрямился.

– Совершенно верно, – ответил он. – Гляжу на них и думаю: что бы это такое было перед нами – столица муравейского государства или муравьиная каторга…

И нервно захихикал.

Юрий Алмазов бросил на него взгляд через плечо и прошептал, обращаясь к Одоевскому:

– Объясни Николаю, что у тебя за план!

– Вас это действительно интересует? – спросил Одоевский.

– Конечно же! Очень! И мне хотелось бы знать о ваших планах во всех подробностях!

Они помолчали, князь задумался, машинально поглаживая заросший щетиной подбородок тонкой рукой с черными от набившейся туда земли ободками у ногтей. Раскосые глаза излучали нежность. Полные розовые губы поблескивали из-под навесика усов.

– Ох… Пока все это одни лишь фантазии… – вздохнул Одоевский. – Но кое-что уже можно оттуда извлечь! Заметил ли ты, Николай, насколько все солдаты, которых ставят нас охранять, по-доброму к нам расположены? Просто все! Уверяю тебя, в глубине души они нас любят, жалеют, они сочувствуют нам и считают нас более к себе близкими, чем их начальники, потому что сами живут в нужде и забитости. Так почему бы нам не использовать такую благоприятную ситуацию?

– Каким же образом?

– А ты сам прикинь! – подмигнул ему Якубович.

– Нет… даже не представляю…

– До сих пор, – принялся объяснять Одоевский, – те из нас, кто мечтал о побеге, предполагали действовать в одиночку, что неизбежно привело бы к провалу предприятия, иначе и быть не может. Как можно выжить одному на просторах Сибири, в этой пустыне?! Тем более что бурятам обещано вознаграждение за поимку каждого беглого каторжника. Стоит им получить известие о побеге – и они тут же отправятся в погоню за беглецом и унюхают его – не хуже охотничьих собак. Для них это просто очередная торговая сделка – как продажа пушного зверя. Надо быть просто идиотом или уж отчаяться до полной потери рассудка, чтобы искушать судьбу в подобных обстоятельствах. Лучший способ изменить наше положение – действовать, применяя силу.

– Силу?! – изумился Николай.

Якубовича охватил восторг, его лицо исказила гримаса, глаза просто-таки уже выскакивали из орбит, и Озарёву почудилось, будто из них сыплются искры.

– Силой, именно силой, голубчик вы мой! Си-ло-ю! Это же понятно! Если мы восстанем – все сразу – и нападем на сторожевой пост, солдаты не окажут нам ни малейшего сопротивления. С одной стороны – группка неуклюжих парней, с другой – семьдесят или восемьдесят таких мужчин, как мы, почти все бывшие офицеры, людей, жаждущих свободы и яростно прокладывающих к ней дорогу!.. Мы их мигом обезоружим!

– Ну а потом – что? – спросил Николай.

– Бросим в тюрьму Лепарского и его приспешников, запасемся ружьями, пулями, порохом и провизией – так, чтобы хватило на долгое путешествие, погрузим все на телеги и – прощай, Чита!.. Причем совершенно точно, что из ста солдат местного гарнизона половина присоединится к нам… А остальные…

– А остальные, – перебил Якубовича Николай, – помчатся в Иркутск и поднимут тревогу!

– Когда это случится, мы будем уже далеко. А поскольку у нас будет вооруженный и сплоченный отряд, никакие буряты нам не страшны – они попросту не осмелятся нас атаковать!

– Хорошо… А наши жены?

– Их мы, разумеется, увезем с собой! Как же иначе?

Он замолчал, потому что к ним вперевалочку приближался князь Трубецкой. Ему приходилось часто пригибаться – слишком он был высокий, чтобы пройти под свисающими ветками. Трубецкой сильно похудел за прошедшие на каторге годы и теперь – со своим носом-клювом между маленькими глазками – стал как-то особенно похож на птицу. «Про таких говорят: его видно только в профиль…» – невесело усмехнулся про себя Озарёв. Одетый в изношенный до бахромы на подоле и низах рукавов сюртук и пошитые из дрянной ткани штаны с засаленными коленками, с кандалами на ногах, с мешочком у пояса – князь все равно сохранил манеры дворянина.

– Господа, – сказал Сергей Петрович, подойдя к ним, – не выпьете ли со мной чайку? Жена принесла кое-какие лакомства, и мне хотелось бы отведать их в вашей компании…

– Охотно, князь, – ответил Николай.

И прибавил, обращаясь к Одоевскому:

– У тебя интересная идея. Надо будет потом в нашей «казарме» устроить общую дискуссию… Обсудим, если не возражаешь…

Все вслед за князем Трубецким потянулись к полянке, на которой уже дымился старый медный самовар с изрядно помятыми боками и косо поставленной трубой… Румяный и жизнерадостный Иван Пущин накрывал импровизированный «стол». Посуды на всех не хватало, и заменявшие чашки деревянные мисочки передавались из рук в руки. Николай разок отхлебнул теплой, слабо пахнувшей водички, гордо именовавшейся чаем, и передал свою мисочку Юрию Алмазову. Лакомства, о которых говорил князь Трубецкой, были представлены черничным, сливовым и малиновым вареньем. Такие полдники между завтраком и обедом вошли с недавнего времени в обычай у каторжников. С непринужденностью хозяина, приглашающего к столу почетного гостя, Сергей Петрович окликнул дежурного офицера и предложил ему тоже перекусить с ними. Ватрушкин охотно угостился бутербродом. Подлесок был полон движущихся пестрых силуэтов: на одежде арестантов причудливо чередовались пятна света и тени, от этого облаченные в нее люди напоминали гигантские грибы с темными шляпками… Зато когда они выходили на поляну под ослепительное солнце, яркий безжалостный свет полностью – с головы до ног – лишал их каких-либо красок, только цепи сверкали, подобно драгоценностям… Караульный прикончил бутерброд с вареньем, старательно и методично облизал палец за пальцем, начав с мизинца и закончив большим, после чего, почему-то сразу забыв вкус сладкого, нахмурил брови, придавая себе значительности, и рявкнул:

– За работу, господа!

* * *

По возвращении с работы каторжники собрались во дворе острога, ожидая, пока их позовут к ужину, состоявшему обычно из весьма невыразительной похлебки. Холостяки так и остались в центре площадки, а женатые нарочито развязной походкой направились к забору. Высоченные колья, из которых было сделано ограждение, плотники сбили тесно, только кое-где с северной стороны дерево было подтесано и образовались щелочки, через которые и происходили переговоры политических заключенных с их женами. Такие вот у них регулярно происходили свидания. Караульный офицер притворялся, что не замечает маневров, часовые тоже предпочитали смотреть куда-нибудь еще, а не в сторону нарушителей порядка. Хотя, конечно, не миновать было и внезапных приступов властолюбия, когда солдат, обуреваемый рвением или попросту подогретый возлияниями, впадал в ярость и разлучал пары. В любом случае лучше было не предаваться слишком долгой беседе и говорить следовало тихо. Николай Озарёв приближался к месту, где обычно они встречались с Софи. Постепенно все счастливые супруги, один за другим, выстраивались вдоль забора – каждый находил именно свое всегдашнее место безошибочно, арестанты двигались к ограде, как идут хорошо выдрессированные лошади в свои стойла…

Устроившись у довольно широкой щели и заглянув в отверстие, Николай поначалу расстроился. Пространство за забором оказалось пустым. Почему Софи не пришла? Посмотрел налево, направо – все жены вроде бы здесь… Александрина Муравьева силится протиснуть какой-то сверток в узенькую щелку между землей и досками ограды… Похожая на прекрасную креолку Мария Волконская кокетничает, стоя перед глухой на вид стеной… Довольно тучная и потому запыхавшаяся Екатерина Трубецкая принесла с собой складной стульчик и, сидя, болтает с мужем, которому пришлось согнуться вдвое, чтобы ее видеть… От мадам Давыдовой издалека виден лишь краешек юбки… А вот та корзинка, скорее всего, принадлежит Полине Гебль, невесте Анненкова. Модисточка из Парижа, обосновавшаяся в Москве, она благодаря своему упорству преодолела все препятствия, триумфально вышла из всех переделок, какие чинили ей власть и семья Ивана и прибыла в Сибирь, чтобы обвенчаться на каторге с тем, кого любила и за кого мечтала выйти замуж. Хотя Полина оказалась в Чите позже всех декабристок, Софи именно к ней испытывала наибольшую симпатию – может быть, просто потому, что та, как и она сама, была француженкой? Николай хотел было спросить у Полины, почему его жена не пришла сегодня на свидание, но почти сразу же передумал: зачем беспокоить Анненкова и его подругу, зачем мешать влюбленным перешептываться? Он уже решил уйти от забора, когда сердце его чуть не выскочило из груди от радости – Софи уже перешла дорогу и теперь бежала к нему, быстро перебирая ногами и спотыкаясь на каждом ухабе. Внезапно ему почудилось, будто любимое личико уже на таком расстоянии, что можно различить дыхание Софи – нет, не почудилось, она же и впрямь рядом, вот она! Сквозь неровные края бреши между кольями было мало что видно, зато все место занимали глаза… самое главное во внешности молодой женщины… ее глаза – темно-карие, почти черные, жаркие, огромные, светящиеся нежностью, полные сожаления о том, что – «вот так уж случилось»…

– Прости, прости меня, – шептала Софи, – меня задержала Пульхерия, эта ее стирка…

Господи, какая глупость, какая малость! А он-то, как всегда, воображал худшее! Ему стало легче дышать, и он едва слушал, как жена наспех рассказывала ему о каких-то домашних проблемах. Чудо заключалось в том, что она здесь, рядом с ним, так близко, прямо за этим забором. Она – со своим женственным, своим женским телом… И спрашивает, как он провел день. Вместо ответа он шепнул:

– Люблю тебя, Софи!..

Она замолчала, глядя на него удивленно и немного испуганно: с чего вдруг такое признание?

– И я тоже очень тебя люблю, – наконец сказала Софи бархатным своим голосом.

– Еще целый день и целых две ночи ждать!

Николай намекал на их будущую встречу в избушке, где жила Софи: женатым декабристам разрешали навещать под конвоем своих жен два раза в неделю.

Софи покачала головой, взгляд ее опечалился.

– Да, – сказала она. – Послезавтра только.

– Как это не скоро!

– Ужасно не скоро, Николя!

Он всмотрелся в жену более пристально: кажется, она покраснела. Покраснела? Да… Стыдливость Софи, как всегда, вызвала у него восхищение. Он приблизил вытянутые трубочкой губы к вырезанному ножичком отверстию в ограде – специально, чтобы можно было поцеловаться, невзирая на эту глухую стену из кольев. Плотно прижавшись лицом к забору, он уже не видел ничего, но чувствовал на губах… свежесть воздуха.

– Родная моя! Дорогая! – бормотал Озарёв.

Софи долго не отвечала ему. А потом он ощутил на губах пылкую ласку. Его окутало горячее, ароматное дыхание. Ему померещилось, будто он в гробу, и эта точка соприкосновения губ – единственная связь его с миром живых, единственное место, где его плоть может слиться с плотью его жены… Увы, как обычно, все кончилось слишком быстро и как-то разом. Лицо Софи отдалилось. Наверное, бедняжка стеснялась столь явного доказательства своей любви, своей тяги к нему на людях. Но разве может он возмущаться ее застенчивостью, такой прелестной, такой естественной для Софи? Он услышал за спиной позвякивание цепей, обернулся. Колодники-холостяки, разбившись на группки, бродили по двору. Притворяясь, будто оживленно беседуют, они то и дело исподтишка поглядывали в сторону ограды. Многим эти свидания женатых собратьев по каторге доставляли истинные страдания: такие от ревности, зависти, подавленного желания, разочарования выглядели изголодавшимися. И вдыхали запах чужого пиршества так жадно, словно надеялись, что им перепадут хотя бы крошки… вот уж истинно «в чужом пиру похмелье»… Но их можно понять: восемь женщин на восемьдесят мужчин! Николай устыдился своего счастья, наблюдая за метаниями этих своих обделенных нежностью товарищей. Его взгляд остановился на одном из них. Юрий Алмазов, заметив, что Николай смотрит на него, вытащил из кармана лист бумаги и помахал им. Ага, ясно: он хочет передать записку! Поскольку политические преступники не имели права на переписку с оставшимися в России близкими, дамы-декабристки служили им не просто почтовыми голубками, они сами за них писали, согласно их указаниям. Таким образом, на каждую десятку осужденных приходилось по добровольной помощнице, Юрий же Алмазов входил в «десятку клиентов» Софи Озарёвой. Впрочем, он вроде бы серьезно влюбился в Софи, и это отнюдь не раздражало Николая, напротив, ему льстило, что его красавица жена пользуется успехом у других мужчин.

– Ничего, что я вас побеспокоил? – спросил Алмазов, подходя к забору.

Николай на минутку уступил ему место.

– Простите меня, ради Бога, мадам, – зашептал Юрий, – но мне бы хотелось отправить еще одно письмо моей матушке. Я совершенно уверен, что предыдущего она не получила. Самое главное я набросал, вот черновик…

– Давайте скорее записку! – поторопила Софи.

– Ах, как мне отблагодарить вас!..

Он просунул сложенную бумагу в щель между досками… и вдруг отпрыгнул в сторону. По ту сторону ограды раздались крики. Николай узнал голос лейтенанта Проказова, который пришел сменить Ватрушкина на посту. Этот Проказов, горький пьянчужка и тупица, выслужился до офицерского чина, надзирая за уголовниками, и не желал мириться с тем, что на Нерчинских рудниках, где содержатся только политические преступники, установлен куда более терпимый режим, чем в других местах. Стоило вышеназванному пропойце выпить лишнего, он начинал придираться к любой ерунде, мог позволить себе какую угодно наглую выходку. Снова приклеившись глазом к щели в ограде, Николай увидел, как приближается эта красномордая буря. При виде Проказова испуганные дамы поскорее отошли от забора, княгиня Трубецкая даже чуть не упала, вскакивая со своего складного стульчика. Низенький, пузатый, весь поросший рыжей шерстью «надсмотрщик», ставший причиной столь беспорядочного бегства, сперва замер на полпути, но, тут же сориентировавшись, бросился к Софи и вырвал у нее из рук бумагу, которую та не успела припрятать.

– Это письмо принадлежит мне, месье! – закричала Софи. – Извольте немедленно вернуть мне его!

– Я не обязан исполнять распоряжения жен каторжников! – рявкнул в ответ Проказов.

– Я пожалуюсь генералу Лепарскому!

– Попробуйте только пасть раззявить, живо начнете кровью исходить под кнутом!

Он схватил Софи за руку и принялся коленом грубо подталкивать женщину вперед.

– Оставьте, оставьте меня, – чуть не простонала она.

– Нет уж, ты у меня еще попляшешь! Ты у меня пойдешь, куда надо! Шлюха французская!

Николай, убиваясь из-за того, что не может прийти на помощь жене, в бешенстве колотил сжатыми в кулаки руками по забору и орал:

– Лейтенант Проказов! Вы негодяй и мерзавец! Вы позорите свой мундир!

Словно получив пощечину, Проказов на мгновение застыл, отпустив руку Софи, но тут же опомнился и медленно хриплым голосом произнес:

– Кто это сказал? Какая подлая шваль решилась говорить со мной так?

Ответом была мертвая тишина. Налитую кровью физиономию Проказова исказила гримаса, он весь дрожал от ненависти и был готов проломить ограду лбом, лишь бы скорее добраться до преступника. Забыв про женщин, он на неверных ногах бросился к караульной будке и три минуты спустя был уже во дворе с шестью солдатами, сопровождавшими его как конвой.

– Ну?! Пусть тот, кто говорил, лучше сам признается! – Лейтенант расставил ноги пошире и тряс кулаками в воздухе. – Ну?!!!

– Ради Бога, не вздумай и пальцем пошевелить! – шепотом взмолился Юрий Алмазов, обращаясь к Николаю.

– Считаю до десяти! – прорычал Проказов.

После счета «десять» ответа тоже не последовало. От этого лейтенант разгневался еще больше:

– Отлично! Так, значит! Что ж, я развяжу вам языки! Если виновный сию же минуту не признается в содеянном, мои люди расстреляют вас всех!

Пьянчуга явно потерял голову. Но ведь вся его власть над каторжниками была поставлена под угрозу. Декабристы стояли перед ним сплоченными шеренгами, головы их были гордо подняты, руки чуть покачивались, во взгляде каждого читалась усмешка. Неспособный более владеть собой, Проказов скомандовал:

– Целься!!!

Николаю вдруг очень захотелось выступить вперед и признаться. Однако, к величайшему его удивлению, солдаты оставались неподвижными, они и не подумали выполнять приказ. Скорее всего, они поняли, что ничего хорошего из повиновения вдребезги пьяному командиру получиться не может.

– Целься! – повторил тот. – Чего вы ждете? Целься, говорю! Ну?!!

Солдаты, все более и более неуверенные, стали переглядываться, перешептываться, подталкивать друг дружку локтями. Николай почувствовал, что сейчас можно спасти положение, решившись на новую дерзость, которая явно себя оправдает.

– Ваш начальник сошел с ума! – закричал он. – Скорее известите об этом коменданта!

Командность его тона произвела на караульных сильное впечатление. Им вдруг показалось, что их командир на самом деле не тот, кто надел военную форму, а тот, на ком цепи. Один из солдат, не ожидая других указаний, побежал в сторону комендантского помещения.

– Кого ты слушаешься, сукин сын? – вопил ему вслед Проказов, ставший уже совсем багровым. – Кого ты слушаешься – каторжника? Да я тебя сквозь строй прогоню! А ну, вернись! Вернись, слышишь?! На кар-р-раул! Тут мятеж! Бунт! Стройся! Огонь!

Он топал ногами, размахивал оружием, но солдат, естественно, не вернулся. И тут внезапно ярость Проказова улеглась. Он побледнел, тело как-то обмякло. Неужели понял, что зашел слишком далеко, что его пьяная выходка может стоить ему выговора от Лепарского, если не хуже? Проказов посмотрел на декабристов, опустил пистолет и поплелся к караульной будке.

Чуть позже появился Ватрушкин.

– Господа, я не хочу знать, что тут произошло в мое отсутствие, – начал он.

– Да тут ничего особенного и не произошло, – с улыбкой перебил его Николай.

Ох, с каким облегчением вздохнул офицер – так, будто с него сто пудов груза свалилось…

* * *

Во время ужина, с общего согласия, не прозвучало даже намека на произошедшее: пока желудок не наполнен, дух не свободен… да и мозг тоже… это всем известно! Ответственного за прокорм политические выбирали сами и из своих – на три месяца. Он делал закупки на деньги, собранные заключенными, каждый участвовал в пополнении этой «артельной кассы» соответственно своим возможностям. Кроме того, дамы снабжали арестантов кофе, чаем, шоколадом, вареньем и другими «деликатесами». Подобная организация дела помогала улучшить питание заключенных, а это было необходимо, потому что выжить, рассчитывая лишь на те шесть копеек, которые власти выделяли арестанту в день, оказалось бы трудно, если не невозможно. Разве достаточное питание для взрослого мужчины, тем более – занятого физическим трудом, щи из капусты и кусочек вываренной говядины? Поскольку ножи были запрещены, хлеб раздавали уже нарезанный ломтями. Вилок, разумеется, тоже в обиходе не предполагалось, потому порцию говядины рвали на куски пальцами. Стол ставили на козлы посередине камеры. Среди сотрапезников, устраивавшихся локоть к локтю кто на скамье, кто на кровати, были и такие, кто на воле грешил чревоугодием, любил хорошо поесть, были и те, кому тюремное питание казалось просто пищей богов, ибо до каторги они познали голод и нужду. Но теперь все в равной мере были озабочены содержимым заменявших тарелки мисок. По мере насыщения арестанты становились более шумными, все громче становился под низким потолком звон цепей, все оживленнее звучали голоса. Поток воздуха, проникавший через зарешеченные окна, был слишком слабым, чтобы разогнать запах остывающей пищи. «Темнеет сейчас поздно, вечер затянется надолго. Вполне вероятно, сюда скоро прибегут на шум товарищи из соседних камер…» – подумал Николай. Вокруг него постоянно царило оживление, здесь собрались самые активные из декабристов, и остальные в шутку прозвали эту камеру «Великий Новгород». Соседнюю же окрестили «Псковом», потому что в этом городе, равно как и в Новгороде Великом, существовала республиканская форма правления. Только в Новгороде она просуществовала долго: с XII по XV век, а в Пскове – всего лишь с 1348 года до 1462-го… В третьей камере – «Москве» – жили по преимуществу молодые люди, выходцы из хороших семей, отличавшиеся барским поведением. Четвертая – «Вологда» – стала прибежищем представителей самых скромных сословий: мелких чиновников, безвестных гарнизонных офицеров, которые даже по-французски не говорили.

Николай был счастлив, что участвует в вече республики «Великий Новгород», потому что именно она задавала тон на всей каторге. Он посмотрел вокруг и заметил, что для большинства трапеза уже заканчивается. Жизнерадостный Лорер вытирал насухо миску корочкой хлеба; Завалишин, лохматый, мистически настроенный вегетарианец, приступил к чтению раскрытой на коленях Библии; толстый Нарышкин раскуривал трубочку, а князь Одоевский, поэт и на сегодня дежурный по кухне, собирал грязную посуду и относил ее к ушату с водой. Юрий Алмазов заговорщически посмотрел на Николая, и тот понял, что пришло время начать обсуждение волновавшей их проблемы.

– Друзья, а что вы думаете о нашей стычке с Проказовым? – громко спросил Озарёв.

– Думаю, что это весьма опасный дурак, который при первом же удобном случае непременно на нас отыграется за свое сегодняшнее поражение, – ответил Завалишин, не поднимая головы от Библии.

Теперь он сидел на кровати по-турецки. Волосы свисали занавесками по обеим сторонам его бледного лица.

– Это соображение можно считать второстепенным, – отпарировал Николай. – А я хотел бы привлечь ваше внимание к другому, куда более важному факту. Солдаты не подчинились Проказову, значит, солдаты на нашей стороне!..

– Ну и что дальше? – буркнул Нарышкин.

– А дальше… Хм, что дальше! Дальше, если дела обстоят таким образом, нам позволены любые, самые смелые надежды! Ну-ка расскажи о своей идее, Одоевский, развей ее!

Князь Одоевский – в фартуке, с засученными рукавами – окунул в это время в воду очередную тарелку. Он не торопясь помыл ее, вытащил, вытер полотенцем и только тогда сказал:

– Надо спросить у Якубовича – это же первоначально на самом деле его идея!

– Отлично! Сходи за ним в «Москву»! – предложил Николай.

– А если и другие «москвичи» за ним наладятся?

– Конечно же, пускай приходят! Какие у нас могут быть от них секреты!

– Заодно попроси их одолжить тебе чистое полотенце! – воскликнул Иван Пущин. – Поглядите только, какой грязной тряпкой он вытирает нашу посуду! Знаете, зачем? Да чтобы вы больше никогда в жизни кушать не захотели! И отныне один вид пищи станет вызывать у вас отвращение!

Одоевский пожал плечами и вышел, сопровождаемый громовым хохотом: судомойка, которую прогнали хозяева. Несколько минут спустя он вернулся вместе с еще более молчаливым, чем обычно, Якубовичем, князьями Трубецким, Оболенским, Волконским и с несколькими другими декабристами рангом пониже. Обитатели Великого Новгорода потеснились на кроватях и скамьях, чтобы новоприбывшим хватило места. Всматриваясь в лица молодых людей, отмечая про себя, как внимательно они прислушиваются и приглядываются ко всему, что вокруг происходит, Николай ощутил, что его переполняет какая-то довольно забавная смесь братских чувств и снисходительности. «Ах, конечно же, в этой компании не одни только герои, – думал он, – но ведь даже тех из нас, кто 14 декабря показал себя недостойными великой задачи, теперь не отличить от самых что ни на есть пламенных революционеров!» Никому нынче не придет в голову упрекнуть князя Трубецкого в том, что он скомпрометировал, по сути, все предприятие, растерявшись, «забыв» об избрании его диктатором, не явившись на Сенатскую площадь, больше того – принеся присягу императору Николаю, разве что Пущин посетует порой: Сергей Петрович, мол, вообще отличается крайней нерешительностью, и не в его характере было взять на себя ответственность ни за кровь, которой неминуемо суждено было пролиться, ни за беспорядки, которые столь же неминуемо должны были разразиться вслед за восстанием… Никто не упрекнет того же Якубовича за трусость в последнюю минуту – после его смехотворного фанфаронства – или Завалишина в игре на два фронта, в метаниях от императора к заговорщикам и обратно… Одно только то, что нерешительные, предатели, пустозвоны – все в равной мере хлебнули, в конце концов, суровости царя, заставляло товарищей простить их. Излишне строгое наказание приравняло всех, привело к общему согласию…

Князь Волконский склонил набок большую голову, став сразу же похожим на усталого попугая, и спросил:

– Не понимаю, о чем речь?

– Слово Якубовичу! – вместо ответа произнес Одоевский и вернулся к грязной посуде.

Якубович же присел на край стола, изобразил на лице решимость и отвагу, после чего повторил почти слово в слово все, что они с Одоевским объяснили Николаю в полдень у Чертовой могилы. Выслушав сообщение еще раз, Озарёв нашел предложение вполне приемлемым. Даже в большей степени, чем раньше. Естественно, оптимизма ему прибавило поведение солдат во время его стычки с лейтенантом Проказовым. Но, как и следовало ожидать, стоило Якубовичу умолкнуть, посыпались возражения.

– Допустим, нам удастся подчинить себе и обезоружить караульных, допустим даже, что нам удастся опередить преследователей на четыре-пять дней, а дальше – что? Куда мы пойдем? – поинтересовался князь Трубецкой.

– Если бы затруднения у нас были только с выбором маршрута! – вмешался Александр Одоевский. – Мы могли бы двинуться на юг, пройти по Маньчжурии до Китая…

– И как же будут счастливы китайцы, когда схватят нас и передадут русским! – отрезал Сергей Григорьевич Волконский.

– Можно спуститься на лодках по рекам Чите или Ингоде до места, где они впадают в Амур, а потом уже по Амуру… – предложил Николай.

– Да чушь это все! Несусветная чушь! Нас слишком много! Представьте себе эту флотилию, идущую по сибирским рекам! Вы знаете, во сколько оценят наши головы? И прибрежные жители будут стрелять по нашим лодкам! – закричал Трубецкой.

– Погоди, Сергей… Но потом… Предположим, достигли мы каким-то чудом океана… – смягчил гнев товарища князь Волконский. – И теперь как станем действовать?

– Поставим себе задачей перебраться в Америку, – воодушевился Николай, который вспомнил кабинет Рылеева накануне восстания, прикрепленную к стене карту Сибири, обозначенный на ней маршрут, по которому шли караваны с товарами Российско-американской компании… – Рылеев счел бы, что это самый подходящий вариант, – продолжил он. – Оказаться на Аляске или в Калифорнии – вот и спасение!

– Тут ничего не скажешь, это верно, – поддержал Озарёва Нарышкин. – Но ведь какой далекий поход! Надо одолеть половину Сибири, когда казаки следуют по пятам, убедить капитана достаточно большого судна, чтобы тот перевез нас на другой берег Тихого океана… Нет, господа, этот замысел, на мой взгляд, не выдерживает критики, я бы все-таки предпочел двинуться в сторону Европейской России…

– Конечно-конечно! Четыре тысячи верст до Урала – и везде посты, везде патрули… А если возьмем севернее, там ничего, кроме пустынной тундры… – с горечью сказал Юрий Алмазов. – Нет, друзья, сделать это – значит самим вырыть себе могилу! Но мне кажется, можно поступить умнее, – вдруг оживился он. – А если направиться к Аральскому мору, к Каспию… чтобы оказаться на Кавказе?..

– Да!.. Да!.. Кавказ – это великолепно! – воскликнули сразу несколько арестантов.

Лица у всех покраснели, глаза заблестели – как после доброй попойки. Даже изначальным критикам самой идеи вдруг повеявший аромат желанной свободы кружил теперь голову, декабристы кричали, перебивая друг друга… А Николай под эту разноголосицу вспоминал ночное бдение 13 декабря: его товарищи обсуждали сейчас планы побега с каторги с такими же легкомыслием и горячностью, с какими спорили тогда о шансах на победу государственного переворота.

– Но нас же никто не обязывает всех идти в одном направлении! – сообразил вдруг Юрий Алмазов. – Нам просто нужно собраться всем вместе, чтобы одолеть караульных, а потом мы можем и разделиться…

– Ну, конечно! И, разделившись, ослабить каждый отряд!

– В любом случае, господа, прежде всего нам надо выбрать главнокомандующего…

Они готовились к штурму Зимнего дворца… Были одни только офицеры… все в мундирах… Еще несколько минут – и князя Трубецкого выберут военным диктатором… При воспоминании о теперь уже далеком прошлом голова у Николая закружилась. Он посмотрел на свои оковы, но их оказалось недостаточно, чтобы прошло это волшебное опьянение. Его вместе со всеми остальными снова втянули в сказку, в сон, в мечту… Он знал, что мечта эта бессмысленна, что она опасна, однако не мог и не хотел избавиться от нее. Да и зачем? Поглядев вокруг, он заметил, что в сказку погрузились все, только женатые декабристы пока еще сопротивляются заговору, но тоже не слишком уверенно. Наконец, князь Волконский решился высказать вслух то, о чем думали, скорее всего, и остальные:

– А что станет с нашими женами, если мы все это осуществим?

Озарёв сразу вспомнил, что при первом упоминании о побеге сегодня утром он задал тот же вопрос. Однако ему не было необходимости обсуждать идею Якубовича и Одоевского с Софи, он и так знал, что жена, такая решительная, такая отважная, немедленно согласится убежать с каторги вместе с ним, больше того – перенесет без единой жалобы все тяготы похода, станет рисковать своей жизнью, своей свободой. Но, может быть, другие декабристки менее стойкие и выносливые?..

– Наши жены пойдут с нами! – воскликнул Николай.

– Куда? – спросил князь Трубецкой. – В тундру? В тайгу? Только представьте себе этих несчастных, вынужденных, как и мы, в течение долгих недель, а то и месяцев терпеть холод и голод, спать под открытым небом, чтобы в конце концов погибнуть под кнутом казаков или под стрелами бурят!

– Знаете, если представлять одни катастрофы, мы вообще никогда с места не сдвинемся! Наши подруги своим поведением доказали, на какие подвиги они способны!

– Не спорю, – пожал плечами князь Волконский. – Вот только именно после этих подвигов, именно после того, как наши жены принесли неслыханные, сверхчеловеческие жертвы, пожертвовали собственной свободой, собственной нормальной жизнью ради того, чтобы добраться к нам сюда, мы и не имеем права подвергать их снова испытаниям, причем куда более ужасным.

– Полностью согласен и присоединяюсь к вашему мнению! – воскликнул Иван Анненков.

– А у тебя вообще нет права голоса, – расхохотался Алмазов. – Ты пока не женат!

Анненков не принял шутки, он обозлился:

– В следующем месяце буду женат, дорогой мой, и ты это прекрасно знаешь. И как бы ни велико было мое стремление к свободе, я ни-ког-да не стану втягивать Полину в эту авантюру!

– Мне, друзья мои, кажется… нет, пожалуй, я полагаю… – произнес Завалишин, очевидно, впавший в религиозный экстаз, и возвел глаза к потолку, – более того, я уверен, что человек должен оставаться там, куда его поместил Господь!..

Спор с каждым мгновением становился все оживленнее. Вскоре все уже кричали. Постоянно входили новые гости, жители других камер, они какое-то время слушали, изредка вставляя пару слов, выходили, приводили друзей… «Великий Новгород» был уже битком набит людьми, полчаса спустя яблоку упасть было негде. Лица в сумерках становились неразличимыми. Стараясь перекрыть шумную невнятицу голосов, Фонвизин горделиво поднял свою большую голову с вихром на макушке и заорал:

– Холостяки могут уходить хоть все! Мы никому препятствовать не станем!

– Отличная идея! – сыронизировал Нарышкин. – А о репрессиях вы подумали? Тех, кто останется здесь, власти призовут к ответу за побег их товарищей!

– Естественно! – явно волнуясь, отозвался Трубецкой. – Нам придется заплатить за их свободу. Наверняка дисциплина станет более строгой, возможно, нам запретят видеться с женами…

Николай до того не задумывался о подобном исходе. Но ведь возможен, возможен! Он было расчувствовался, хотел признать правоту соперников в споре («Вечная моя мания становиться на место другого, чтобы лучше понять его точку зрения!»), но тут в разговор довольно грубо вмешался Якубович:

– Что за идиотизм! Просто глупость неимоверная! Когда это было, чтобы на каторге в случае мятежа те, кто в нем не участвовал и вообще с места не сдвинулся, отвечал за виновных?! Все происходит как раз наоборот! Умники и послушные получают благодарности от власть имущих!

– Господа! Господа! Дайте мне сказать! Я давно прошу слова! – взывал Никита Муравьев.

Он взобрался на стол, и воцарилась тишина. Лицо Никиты было бледным, вдохновенным, руки его дрожали, словно в приступе лихорадки.

– Хочу вам сказать вот что, – запинаясь, начал Муравьев. – Я, как вы знаете, женат, и женат счастливо. Но я считаю неправильным и недостойным отговаривать одиноких бежать с каторги под тем предлогом, что их побег может усугубить чье-то положение, что кого-то за это накажут! Все те, у кого, как и у меня, жены сейчас рядом, должны согласиться, что они счастливчики по сравнению с остальными. И мы меньше, чем кто-либо, имеем право жаловаться на судьбу! Сожалею, князь, о сказанном вами…

– Браво! – завопил Якубович.

Вокруг зааплодировали, затопали ногами, отчего цепи зазвенели особенно громко.

– Меня вам не переубедить, – вздохнул Трубецкой. – Кстати, если бы я не был среди женатых «любимцев судьбы», я точно так же кричал бы: «Опомнитесь, сорвиголовы вы этакие!»

– Вы нам уже кричали это 13 декабря 25-го года! – с вызовом произнес Юрий Алмазов.

Князь отпрянул, побледнел от сдерживаемой ярости.

– Если бы вы послушались меня 13 декабря 25-го, – тихо сказал он, – может быть, сейчас мы говорили бы не здесь…

– А если бы вы явились 14 декабря на Сенатскую площадь, может быть, сейчас мы бы правили Россией! – Алмазова явно занесло.

Окружающие оцепенели: им было интересно, как пойдет дело дальше, но от назревающей ссоры становилось тревожно. Спорщики мерили друг друга взглядами. Впервые за все время, что декабристы провели в Чите, кто-то решился упрекнуть несостоявшегося диктатора в том, как он повел себя в день восстания. Николай опасался, что, начнись настоящий скандал – от каждого только пух да перья полетят. А если это случится, прощай чудесное согласие, которое царило здесь до сих пор…

– На что вы намекаете? – прошептал Трубецкой еле слышно.

Алмазов, видимо, почувствовал, что продолжать опасно и что по его вине может разразиться буря, в которой пострадают многие, если не все, пожал плечами и буркнул:

– К чему ворошить старое? В конце концов, это все давно уже быльем поросло… И сегодня меня интересует не то, почему мы потерпели поражение тогда, в 1825 году, а как нам избежать такого же провала сейчас, в 1828-м!

Сергей Петрович успокоился – похоже, чересчур быстро для человека, которому не в чем себя упрекнуть. А поскольку все еще волновались, были возбуждены, хотя и старались этого не показать, и никто не осмеливался произнести последнее слово, Одоевский предложил прекратить на сегодня разговор.

– Идея ведь еще не оформилась окончательно. Надо подумать, обсудить, взвесить «за» и «против»…

– Как бы там ни было, я в любом случае требую полнейшей секретности! – снова принялся надрывать горло Якубович. – Пусть женатые сейчас же, сию минуту поклянутся, что ни слова не скажут своим женам!

Дурацкое предложение неожиданно, но своевременно разрядило обстановку. Тут уж никто не смог сдержать смех. Декабристы развеселились, развеселились, несмотря ни на что, и смеющиеся лица составляли странный контраст с засаленными изношенными тряпками, в которые они были одеты, в которых спали, ели, валялись на земле, работали… Мужья, один за другим, встали и принесли клятву.

Ночь приближалась, в коридоре зазвенели ключи охранников – пора было запирать камеры. Гости стали прощаться с хозяевами под крики унтер-офицера: «Быстро! Быстро по местам! Господа, время расходиться, прошу вас всех в свои камеры! Каждый к себе! Быстро! Быстро!» Клацнули дверные замки, лязгнули засовы, острог превратился в то, чем ему и полагалось быть: местом тюремного заключения, запертым на все запоры.

Растянувшись на соломенном тюфяке, Николай постарался устроиться поудобнее и тут вдруг почувствовал под боком маленький твердый предмет. Что такое? Пригляделся: косточка, которую кто-то обгрыз и оставил. В постелях часто находили объедки… Не прошло и пяти минут после отбоя, как обитатели «Великого Новгорода» уже похрапывали. Некоторые, правда, еще гремели цепями, ворочались с боку на бок, пытаясь, очевидно, переложить свои дневные заботы с одной стороны на другую… Хотя спор по поводу восстания на каторге ни к чему не привел, Озарёв не терял надежды на продолжение дискуссии. Не только в идее свободы, но и в надежде ее обрести для человека всегда содержится могучая сила притяжения, нисколько не меньшая, чем та, что заставляет камень катиться по склону горы, причем тяжелый камень устремляется вниз быстрее легкого… Разумен план побега с каторги или нет, но план этот уже проложил себе путь в умы и сердца арестантов. Даже те, кто сегодня против, завтра способны сказать «да, согласны!». Юрий Алмазов, чья кровать стояла по соседству с озарёвской, вдруг прошептал:

– Видел, как я поставил на место Трубецкого! Он давно меня раздражает своими манерами аристократа!

– Здесь никто не может быть рыцарем без страха и упрека по сравнению с другими, – отозвался Николай. – И первый наш долг – никогда не натравливать одних на других!

– Та-а-к… значит, ты считаешь меня обидчиком князя? Значит, по-твоему, я не прав!

– Почему же… По содержанию, скорее всего – прав, по форме – точно нет. Но думать ты можешь что угодно, а вот говорить об этом вслух, на мой взгляд, совсем не обязательно.

– А как ты считаешь, нам удастся побег? – резко сменил тему собеседник.

– Нельзя же, в конце концов, всю жизнь только и делать, что проигрывать!

– Ох, а я… – вздохнул Юрий, – я все-таки смотрю на это дело с известной долей скепсиса. И все думаю: не зря ли мы посвятили столько народу в нашу тайну?

– Ну а как иначе-то? Это необходимо, когда затевается предприятие, в котором придется участвовать всем.

– Конечно, конечно, – пробормотал Алмазов, но голос его прозвучал неуверенно.

Друг повертелся и заснул. Николай остался бодрствовать один – как утес в море. Он перебирал в уме фразы, сказанные в течение дня и особенно – вечера, и желание воевать за свободу росло в нем одновременно со страхом. А если и тут – одни химеры, а если мы опять строим воздушные замки? Безрассудство, горячность, наивность, присущие в равной мере его товарищам и ему самому, иногда представлялись Озарёву неким поразившим всю российскую элиту наследственным заболеванием. Неподалеку от него послышался шепот. Оказалось, Завалишин не спит – тихонько молится… Наверное, просит Господа, чтобы спас и сохранил… нет, чтобы вразумил и избавил от искушения рабов Божиих в Чите… Николай встал на колени и принялся молиться о том, чтобы Господь помог им сбежать с каторги.

2

Софи перечитала свое письмо родителям Юрия Алмазова, положила его в ящик стола, где уже собралась стопка подобных же эпистол, сотворенных ею по просьбе других заключенных, взяла чистый листок и принялась за послание сестре Василия Ивашева. Это был уже восьмой отчет за день – работа в принципе довольно нудная и тяжелая. Всем адресатам – одна и та же фраза в начале: «Видела сегодня Вашего сына (мужа, брата, кузена, или кто там еще бывает из родственников мужского пола), и он попросил меня передать Вам следующее…» А дальше она пыталась оживить в памяти голоса каторжников, наперебой старавшихся снабдить ее сведениями, которые надлежало донести до семьи. Но все это было действительно позарез необходимо: Софи понимала, что ее нынешняя работа помогает товарищам мужа сохранить связь с внешним миром – пока здесь других средств нет и быть не может. Вполне возможно, без нее и других преданных своему долгу женщин, приехавших сюда вслед за мужьями, декабристы были бы давно забыты всеми, ведь только эти отважные и стойкие женщины позволяют осужденным держаться на поверхности, а не кануть в Лету… Только благодаря восьми ссыльным, выбравшим эту участь по своей охоте, мужчины здесь не потеряли человеческой сущности, они говорят, они еще дышат…

Зная, что вся почта читается и визируется генералом Лепарским, Софи сдерживала вдохновение, не блистала остроумием и тщательно взвешивала каждое слово. Ей казалась странной эта переписка с множеством людей, которые никем не приходились ни ей, ни ее мужу, которые никогда ей не отвечали… и при этом так редко писать о себе, о своих заботах, о своих переживаниях… Письма, отправленные ею родителям во Францию, либо потерялись в пути, либо были арестованы цензурой, потому как мать и отец не подавали никаких признаков жизни. Зато она получала ежемесячно обширные послания от свекра, и тут уже не отвечала она сама. Софи не могла простить Михаилу Борисовичу его ненависти к Николаю, двойной игры, которую он вел, только чтобы избавиться от сына, доноса, присланного им иркутскому губернатору в надежде, что вернет ее назад, не допустит к мужу-каторжнику… Однако, если бы этот мерзкий старик, которого она просто на дух не переносила, вдруг перестал ей писать, она почувствовала бы себя несчастной и обделенной, ведь его послания были единственным источником новостей о том, как растет маленький Сереженька. Ребенку пошел уже третий год. «Он настоящий Озарёв, – хвастался дед. – Ничего от отца, весь в нашу родню!» Софи мечтала хоть когда-нибудь увидеть мальчика, которого доверила ей перед смертью Маша и которого теперь воспитывали, ласкали, окружали вниманием другие люди. Даже и сейчас то, что она, по сути, бросила малыша, тяжким бременем лежало на ее совести. Унесенная потоком воспоминаний, молодая женщина застыла с пером в руке, а когда вернулась к написанному, то плохо понимала, кому именно она это сообщает: «Ваш брат будет очень счастлив, если получит от вас французский словарь, в котором он крайне нуждается…» Кто бы это мог быть?.. Ах да, бедняга Ивашев!.. Такой милый мальчик… Но, конечно, как и все, с кучей проблем… Что за тоска! Устав от всего передуманного и пережитого, Софи сдвинула бумаги и откинулась на спинку стула. Хватит заниматься чужими делами! Ей внезапно почудилось, будто она куда более одинока, чем любой из тех, чьи судьбы она взяла на себя обязанность устраивать. Комнатушка с обшитыми дранкой, но неоштукатуренными стенами, с низким почерневшим от копоти потолком, была темной, хотя за окном вся деревня купалась в солнечных лучах. Сегодня день посещений. Осталось около часа до прихода Николя. Ей вдруг ужасно захотелось написать Никите и попросить, чтобы рассказал, как он там, в Иркутске, что нового. Но она одернула себя, напомнив, что только время потеряет. Не стоит труда!.. Софи уже три раза отправляла ему весточки, но все три остались безответными. Заблудились в пути, что ли, или были перехвачены полицией… Писала она и своему гостеприимному хозяину-французу, Просперу Рабудену – тот, по крайней мере, отозвался, но говорил совсем не о том, о чем она его спрашивала, – можно подумать, будто он вообще никогда не слышал имени Никиты, не было у него такого работника, в жизни такого не встречал! Единственное тому объяснение: трактирщик боится привлечь к себе внимание властей, называя имя Никиты в ответном письме. Наверное, безрассудный парень совершил еще какую-то промашку, какую-то глупость, и теперь лучше забыть о его существовании. А она-то, она продолжает настойчиво выспрашивать, что с ним сталось, настаивает с риском для его жизни – и теперь уже лишь из своего собственного безрассудства! Как трудно привыкнуть к мысли, что шпионы суют нос в твою корреспонденцию и, демонстрируя повышенный интерес к кому-то, ты можешь только повредить ему, как трудно привыкнуть к мысли, что ее дружба теперь опаснее ненависти, что она теперь – хуже зачумленной! Кошмар!..

Софи решительно придвинула к себе письмо сестре Ивашева, оставшееся незаконченным. Добавила пару строк банальностей и… и перед ней снова вырос Никита… высокий, широкоплечий, мускулистый, с золотистыми волосами, ясным выражением лица, глазами фиалкового бархата, излучающими несказанную ласку… Каким он был чудесным спутником в этом долгом и трудном путешествии! Никакой не крепостной, не раб, не слуга – доверенное лицо, почти что близкий друг! Она пожалела, что ее вынудили бросить его в Иркутске из-за того, что в противном случае пришлось бы задержаться там и не скоро приехать к мужу. Но сразу же она и поздравила себя с тем, что нашла Никите такое хорошее место работы. Наверное, у Проспера Рабудена со временем он перешел в официанты, ему отлично платят… Закончив письмо, Софи почувствовала такое облегчение, будто отправляла его не сестре Василия Ивашева, а Никите, как будто он сможет прочитать между строк все ее тайные мысли… В дверь постучали, и ее это сильно удивило, она не ждала Николая так рано. Вскочила, глянула в зеркало – так и есть, растрепанная, не успела причесаться! Что ж, тем хуже… Открыла дверь, надеясь увидеть мужа, но перед ней стояли три подруги-декабристки.

– Знаете новость? – спросила Мария Волконская. – Посещения отменили!

Софи на мгновение онемела, неспособная понять, что происходит в ее душе: никакого протеста, который можно было бы предвидеть, одна только покорность судьбе. Услышав о том, что свидание с Николя сегодня не состоится, она почувствовала какой-то внутренний холодок и небывалую легкость.

– А почему? – тихо-тихо спросила Софи.

– Да по причине этой глупейшей позавчерашней истории с лейтенантом Проказовым! – воскликнула Каташа Трубецкая. – Мы только что, причем случайно, узнали эту новость в разговоре с Ватрушкиным. Но нельзя же нам с подобным соглашаться!

– Да, да, надо немедленно идти с протестом к генералу Лепарскому, – поддержала Трубецкую Александрина Муравьева. – Просто сейчас же идти!

Захлебнувшись в этом потоке слов, Софи никак не могла заставить себя возмутиться. Единственное, что удалось выговорить, было:

– А на какой срок распространяется наказание?

Мария Волконская изумленно на нее уставилась:

– Какая разница?! Ну, на один сегодняшний день! Этого вполне достаточно!

– А-а-а… я просто боялась… – промямлила Софи и не закончила фразу.

«Значит, вот каковы истинные масштабы случившегося… Досадно, конечно же, но ведь на будущее наказание никак не влияет, а это уже отрадно… За Николя обидно, разумеется, ему сейчас тяжело, грустно, и меня тоже расстраивает его печаль… Он ведь с таким нетерпением ждет свидания со мной, и сегодня ждал… Надо, пожалуй, как-то успокоить их…» – решила Софи и произнесла с улыбкой:

– Если мы будем слишком часто являться к Лепарскому с протестами, мы рискуем лишиться его доброжелательного отношения к себе, разве не так? Может быть, лучше приберечь наше возмущение властями для более серьезного случая?

– Как?! Случившееся представляется вам не очень серьезным случаем? Обычным происшествием? – Екатерина Трубецкая не могла поверить своим ушам, ее короткая шея словно вытянулась, круглое лицо налилось краской. – Поразительно слышать это от вас, дорогая! Для меня все, что касается моего права видеться с мужем, – священно!

– Но… но для меня тоже… – пробормотала Софи.

Она чувствовала себя виноватой, нельзя было таких возбужденных женщин обливать холодным душем… Теперь они смотрят на нее строго, во взглядах подозрение! Вообще-то это просто смешно! Тем не менее…

– И, естественно, если вы решите пойти к Лепарскому, – добавила Софи, – я пойду с вами.

– Мы не хотим никого вести силой! – Мария Волконская явно обиделась.

Софи взяла накидку и вышла вслед за подругами из дома. Изба за избой, дамы обошли всех обиженных сегодня властями жен, и в «предбаннике» генеральского кабинета аудиенции дожидалось уже семеро декабристок. Их заставили потомиться три четверти часа – наверное, в надежде, что за это время уляжется их боевое настроение, однако, когда дверь кабинета распахнулась, они все семеро так решительно сделали шаг вперед, что увечный солдат, который был сегодня дежурным, отпрянул к стене и зажмурился, испуганный таким количеством колышущихся юбок. Лепарский, затянутый в зеленый кавалерийский мундир, сидел за письменным столом, но поднялся, когда вошли дамы, выпятил похожую на витрину с безделушками грудь в орденах, нахмурил брови, чтобы сделать взгляд суровым. Морщины на стариковском лице генерала выглядели грубыми швами. Съехавший низко на лоб пепельный парик походил на шапку.

– Извольте присесть, сударыни… – сказал комендант.

Но кресел оказалось всего четыре. В конце концов, после долгого обмена взаимными извинениями и прочими вежливыми словами обе княгини – Волконская и Трубецкая, Александрина Муравьева и Наталья Фонвизина оказались в креслах, а три оставшихся без места и потому стоявших дамы – за спинками этих кресел. Со стороны могло показаться, что выстроившиеся таким образом в две шеренги посетительницы сейчас запоют хором. Сигнал к началу выступления подал Лепарский, произнесший все тем же тоном ледяной корректности:

– Могу ли я узнать, чему я обязан чести видеть вас у себя, сударыни?

Ответом действительно стал хор – декабристки на семь голосов осыпали коменданта упреками. Он отпрянул – генералу почудилось, что семиглавая гидра сейчас выплюнет ему в лицо семь языков пламени. Однако он уже привык к подобному – не проходило недели без того, чтобы эти дамы не потребовали принять их, да и выражения вроде «беспрецедентный скандал», «нравственная пытка» или «жалоба в высшие инстанции» звучали слишком часто. Возмущаясь вслед за остальными, Софи все-таки не могла не восхищаться терпением хозяина кабинета. Она смотрела на желтую соломенную шляпку с голубыми лентами, в которой пришла сидящая теперь перед ней Каташа Трубецкая, и чувствовала, что не может душой присоединиться к этому бабьему гвалту. Внезапно шум был перекрыт голосом Марии Волконской:

– Знаете, вы кто, генерал Лепарский? Вы – новый Гудсон Лоу![1] Гудсон Лоу – губернатор острова Святой Елены, которому долгое время приписывали исключительную ненависть к сосланному туда Наполеону. ( Примеч. перев. )

Остальные временно затихли, настолько их удивило это заявление. Пауза была достаточно долгой и показалась Софи предвестием бури. М-да… Мари зашла чересчур далеко!.. Генерал Лепарский задумался, опустив голову, и видно было, что раздумья у него сейчас весьма непростые. «Наверное, пытается уразуметь, бедняга, что общего можно у него увидеть с тюремщиком Наполеона!» – подумала Софи. Но вот он поднял глаза, выражение лица его стало насмешливым, кончики завитых усов задорно вздернулись.

– Сударыня, – сказал Лепарский, – ваше восхищение супругом, увы, стало причиной заблуждения. Разумеется, для вас, сударыня, ваш супруг – Наполеон, но это отнюдь не означает, но это не причина для того, чтобы видеть во мне Гудсона Лоу. Если бы на моем месте был упомянутый вами господин, ответом на ваши инвективы, несомненно, стал бы строгий запрет на свидания с императо… пардон, с князем в течение, по крайней мере, шести месяцев. У вас, простите, слишком короткая память, мадам! Вы слишком быстро забыли, сколько я дал вам послаблений, как я старался облегчить вашу участь, закрывая глаза на многое!..

– Отнюдь вы не закрывали глаза, сударь, – воскликнула Екатерина Трубецкая, – раз мы сегодня расплачиваемся за то, что позавчера говорили через ограду с нашими мужьями!

– Такие поступки противоречат регламенту!

– Но мы их совершаем каждый день и не первый месяц!

– Я ничего не сказал бы, если бы лейтенант Проказов вас не заметил…

– Да он же настоящее животное! – вскричала Софи. – Вы знаете, как он грубо, непростительно грубо вел себя со мной! Он хватал меня за руку, он угрожал мне… угрожал…

– Да, я знаю, – перебил ее Лепарский. – Мне все известно, и я уже отправил его под арест. Но, видите ли, если я наказываю лейтенанта за грубость и за превышение власти, то не имею права не наказать и вас за ослушание.

– Обязаны! Интересно, кто наложил на вас подобные обязательства!

– Что значит – кто?.. Кто… Моя собственная совесть – совесть офицера и коменданта!

Дамы обменялись понимающими улыбками. Генерал смотрел на них с грустью, так, будто уличал в неожиданной для него жесткости: неужто они полагают, что комендант, решающий судьбы каторжников, не может быть совестливым?..

– И все-таки у вас, генерал, не хватит духа утверждать, что все здесь не зависит только от вашей доброй воли! – сказала Софи.

– Господи, что ж вы не знаете, что здесь, как и везде, все зависит и все зависят от Санкт-Петербурга! – удивился непониманию такой простой вещи Лепарский.

– Санкт-Петербург в шести тысячах верст отсюда, – упрямилась княгиня Трубецкая. – Из подобной дали не видно, что происходит в вашем ведомстве!

– Ошибаетесь, княгиня! «В подобной дали» не упустят ни единой подробности моего поведения! За мной постоянно шпионят!

– Кто может шпионить за вами!

– Что за наивность, мадам! Ясно же кто: мои подчиненные. Доносительство развито везде, на всех уровнях. И мне, увы, приходится куда больше опасаться тех, кем я командую, чем тех, кто командует мной.

Софи вначале подумала, что у коменданта мания преследования, потом поняла, что действительно вся российская власть держится на этом – испытываемом каждым, любого ранга чиновником – опасении, что всякий может на него донести. Прочность империи обеспечивается вовсе не сплоченностью ее подданных, но – взаимными подозрениями. Они живут в вечном страхе, в вечной тревоге и глаз не сводят с вершин власти, – так вглядываются в тучки небесные жители долины, когда хотят предугадать завтрашнюю погоду.

– Но вы же не хотите сказать, что о позавчерашнем инциденте могут доложить императору? – усомнилась Александрина.

– Именно это я и хочу сказать, сударыня! Отсюда без конца отсылаются в столицу тайные донесения. Храни нас Бог от следственной комиссии, способной внезапно нагрянуть в Читу! Собрав множество доказательств моей излишней к вам снисходительности, меня в этом случае перевели бы в другой гарнизон, а на мое место назначили более властного, авторитарного генерала. И, уж поверьте мне, он не стал бы выслушивать и десятой части того, что вы мне успели наговорить! Он установил бы поистине железную дисциплину. И ваша жизнь превратилась бы в ад… А у вас хватает совести говорить о Гудсоне Лоу!..

Он выдохся и умолк. Единство дам поколебалось. Несколько сердец забилось в унисон с генеральским: признание Лепарского в своей слабости оказалось эффективнее, чем была бы демонстрация силы. Однако Мария Волконская устояла перед чарами коменданта.

– Словом, – презрительно сказала она, – вы опасаетесь за свою карьеру!

– Моя карьера закончена, – устало произнес генерал Лепарский. – Мне, сударыня, семьдесят четыре года. Ни знаки отличия, ни ордена больше меня не интересуют. И я уже ни о чем не мечтаю, кроме вечного покоя…

– В таком случае вам незачем беспокоиться о том, что о вас подумают царь или Бенкендорф! Беспокоились бы о том, что о вас подумает Господь Бог! – не унималась Мария.

– А кто вам сказал, что Господь Бог не на стороне царя и Бенкендорфа?

– Мне это сказало, господин генерал, все, что я, да и все мы знаем об Иисусе Христе! – совсем уже раззадорилась княгиня Волконская.

Она встала, юбки волнообразно колыхнулись. Высокий рост, смуглое лицо, огненный взгляд черных глаз… «Красивая, но не обаятельная», – подумала Софи. Каташа Трубецкая и Александрина Муравьева были, по ее мнению, куда привлекательнее именно своей мягкостью и сдержанностью.

– Обещаю, что в дальнейшем ваши встречи с мужьями будут проходить в нормальном режиме, – спокойно ответил на выпад Лепарский. – Простите, это все, сударыни. Мое время вышло. Аудиенция окончена.

– А вы не могли бы, Станислав Романович, все-таки отменить ваше решение и позволить нам с ними увидеться еще сегодня, до захода солнца? – попросила Наталья Фонвизина.

Этого уже и Лепарский не мог выдержать. Он сказал сухо: «Я никогда не пересматриваю уже принятых решений. Дисциплина… всем следует соблюдать дисциплину, даже вам, сударыни!» – и, прихрамывая, направился к двери на кривых кавалерийских ногах… Аудиенция и впрямь была окончена. И послужила она лишь тому, что генерал теперь оскорблен, а декабристки убедились в своем бессилии изменить положение вещей. Они, стараясь не утерять достоинства, потянулись к выходу. Когда Софи уже ступила за порог, комендант окликнул ее:

– Задержитесь на минутку, мадам Озарёва, я хотел бы переговорить с вами отдельно.

Она в последний раз взглянула на пестрые платья, образовавшие за дверью пышный букет, потом дверь захлопнулась, и Софи осталась наедине с генералом в лишившемся красок мире. Он со вздохом вернулся за письменный стол, она села в не остывшее еще после Каташи Трубецкой кресло.

– Прошу извинить заранее, что вынужден решать с вами финансовые проблемы, сударыня, – сказал Лепарский, – но закон предписал мне быть вашим банкиром.

Софи улыбнулась и кивнула головой. Действительно, установленный порядок требовал, чтобы деньги каторжников и их жен хранились у коменданта каторжной тюрьмы, выдавались на руки мелкими суммами, и требовалось всякий раз объяснять, на что намереваешься их потратить. А кроме официально заявленного капитала, у каждой из женщин было еще по несколько тысяч рублей, которые они прятали в тех избах, где жили. Софи, сильно поиздержавшаяся за время путешествия и не получавшая никакой денежной помощи из России, принадлежала, естественно, к самым бедным: она рассчитала, что при суровой экономии средств ей хватит на жизнь еще в течение шести или семи месяцев, не больше. Ну, а потом, наверное, она должна будет найти работу, способную прокормить. Но чем ей заниматься в этой глухой деревне, жители которой настолько нищие, что им не оплатить никакой услуги? Вот она – главная забота на будущее! С Николаем об этом она говорить избегала…

Генерал достал из ящика какую-то бумажку, нацепил очки с треснутым стеклом, сморщил нос, чтобы они не сползали, и спросил:

– Знаете ли вы, сударыня, сколько денег на вашем счету?

– Четыреста семьдесят семь рублей, – ответила Софи.

– Отлично! А теперь я должен выполнить чрезвычайно приятную миссию: извещаю вас, что мною только что получены специальной почтой пять тысяч рублей на ваше имя…

Софи так удивилась, что даже обрадоваться сразу не смогла.

– Наверное, тут какая-то ошибка, ваше превосходительство! – пробормотала она.

– Никакой ошибки!

– Кто мог прислать такую сумму?

– Ваши родственники.

– Родители?! Из Франции?!

– Да, родители, но не совсем из Франции. Они написали вашему свекру и поручили ему…

Она в бешенстве оборвала губернатора:

– Все это ложь!

– Помилуйте! Михаил Борисович Озарёв сопроводил деньги письмом, в котором объясняет…

– Он лжет!

– Ну, почитайте сами…

Генерал протянул ей лист бумаги. Она узнала почерк старика и оттолкнула письмо.

– Он лжет! – повторила Софи. – Цензура не позволяет ни мне писать родителям, ни им писать мне. Между Францией и Сибирью не существует в этом смысле никакой связи, и потому мои родители понятия не имеют даже о том, где я сейчас нахожусь. Еще меньше я верю в то, что они могли прислать деньги…

– Конечно же, прямо вам не могли! – усмехнулся Лепарский. – И никто не говорил, что это так. Не имея возможности связаться с вами, ваши родители обратились к Михаилу Борисовичу Озарёву за новостями о вас и попросили вашего свекра переслать сюда все, в чем вы могли бы нуждаться…

– А я вам говорю, что эти деньги не от них, а от него самого!

– Да зачем ему прятаться за спины ваших родителей?

– Потому что он знает: от него я и гривенника не возьму!

– Отчего же?

Софи просто уже трясло от бешенства, и чем больше она старалась овладеть собой и успокоиться, тем сильнее ощущала, насколько все это ее раздражает и насколько она слаба…

– Оттого только, что он вел себя по отношению ко мне и к своему сыну гнусно, гадко, непростительно мерзко!

Лепарский немного подождал, надеясь, что Софи уточнит свои обвинения, но, в конце концов, понял, что этого не произойдет, и тихонько произнес:

– Видите ли, госпожа Озарёва, сколь бы ни была велика провинность вашего свекра, я не могу одобрить того, что вы делаете сейчас. Даже если бы я был совершенно уверен, что деньги присланы лично им, я и тогда сказал бы: Михаил Борисович хочет – пусть на свой манер – показать вам, что раскаивается в содеянном, а значит, вы как христианка не имеете права помешать человеку исправиться, замолить грех благодеянием. Но ведь, что бы вы ни думали, остаются сомнения: а вдруг все-таки эти деньги присланы вашими родителями? В подобном случае, отвергая их, вы совершаете преступление, да и глупо это все… Получается, хоть так, хоть так, вам следует их принять!

Софи замотала головой, яростно показывая: нет, нет и нет! Но тем не менее практичным своим умом она понимала, что комендант рассуждает верно. Лепарский об этом догадался и заговорил уже более громко и уверенно:

– Признайте же: вы упрямитесь только из гордости!

– Возможно… Однако гордость – это все, что нам остается. Нам, отверженным. Ради Бога, не предлагайте нам с нею расстаться!

– Говоря так, вы думаете только о себе!

– Мне-то казалось, наоборот, потому что…

Генерал не дал ей договорить:

– Ах, сударыня, ах, дорогая моя мадам Озарёва, как же легко вы выходите из себя и как же легко вы поддаетесь иллюзиям!.. Вы забываете, что благополучие, не только благосостояние вашего мужа и его товарищей зависит от суммы, которую каждый вносит в общий фонд. Разве вы не понимаете, что трагическая ситуация, в которой вы все волею судеб оказались, должна возвысить вас над мелкими семейными неурядицами? Разве вам не следует забыть в Чите обо всех распрях из-за первенства, обо всех амбициях, обо всех уколах, нанесенных самолюбию? Разве не утихло навеки злопамятство прежних дней? Разве вы не ощущаете, что стали выше всего этого? Разве не стало для вас самым важным, самым существенным одно-единственное: добиться любыми способами возможности осуществлять поистине братскую взаимопомощь в среде тех, кого общая беда свела здесь, на каторге?

Она не сказала ни слова, но урок был принят ею с какой-то стыдливой, но пылкой признательностью, которую она сдерживала, потому что остатки гордости мешали вслух признать правоту Лепарского. А генерал ловко помог собеседнице уклониться от этого.

– Впрочем, – непринужденно продолжил он, – я ведь и не спрашиваю вашего мнения по этому поводу. Я уже внес в кассу пять тысяч рублей на ваш счет. И вы можете теперь поступать с ними как угодно: хотите истратить – тратьте, хотите, чтобы лежали там, на счету, пусть лежат…

Его ворчливо-властный тон вернул ей спокойствие. Больше не хотелось думать о последствиях, каких-то практических выводах, она испытывала глубокое облегчение, граничащее с надеждой. Еще немного – и она начнет его благодарить… Она встала, взволнованная, смущенная… Но он посмотрел на Софи поверх очков с ласковой насмешкой и неожиданно спросил:

– Вы очень торопитесь, сударыня?

– Н-нет…

– Уделите мне тогда, пожалуйста, еще минут пять… Я… Я, так сказать… я нуждаюсь в одной услуге… или лучше… мне нужен ваш совет…

Софи не могла скрыть удивления этим всемогущим человеком, который обращается к ней за содействием.

– Генерал! Я даже не представляю, чем – в своем-то нынешнем положении – могу быть вам полезна!

– Да я насчет бракосочетания Анненкова и Полины Гебль. Понимаете, я согласился быть у них посаженым отцом, как положено по православному обычаю…

На самом деле всем было известно, что Лепарский сам попросил взять его в посаженые отцы, чтобы показать таким образом, что расположен к декабристам, снисходителен к ним, Анненков же не решился ответить отказом на подобную милость, хотя она его и стесняла.

– Поздравляю, ваше превосходительство! – уклонилась от прямого ответа Софи.

Он покашлял, потеребил очки, затем, сокрушенно вздохнув, наконец выговорил:

– Но я же… я же католик!.. И я никогда подобного не делал!..

– Так что, вы просто хотите узнать, что входит в ваши задачи на свадьбе?

– Вот именно! Я, конечно, мог бы справиться у этих господ… но… ох, признаюсь, я так боюсь их удивления, улыбочек… А вы, раз вы сами католичка, наверное, лучше меня поймете…

Софи расхохоталась.

– Право, генерал, не беспокойтесь, вам совершенно не о чем тревожиться! Ваша роль будет проще некуда!

Объясняя коменданту, что ему придется делать во время венчания, она подумала, не притворяется ли Святослав Романович непонятливым только ради того, чтобы продлить разговор. И тут же насторожилась. Если уважение заключенных к их тюремщику и тюремщика к заключенным еще как-то возможно, то о взаимном доверии даже вопроса не возникает! Каким бы Лепарский ни выглядел приветливым, как бы ни был вежлив с ними, здесь он прежде всего затем, чтобы помешать другим людям жить свободно. А когда он пытается с ними сблизиться, какие могут быть сомнения в том, что его симпатия большею частью зиждется на профессиональном любопытстве… И, окружая их заботами и вниманием, он попросту хочет разоружить недовольных. Все эти мысли промелькнули в голове Софи с немыслимой скоростью, и отсвет их, вероятно, появился в глазах, потому что генерал внимательно посмотрел на собеседницу, похоже, догадался, о чем она думает, и помрачнел. Лицо его сразу же отвердело, приобрело строго официальное выражение, он поклонился Софи и сказал:

– Благодарю вас, сударыня, и не смею больше задерживать. Не забудьте, что почта уходит послезавтра, и если у вас есть письма для передачи мне…

Она молча вышла. А комендант, вместо того чтобы сесть за стол, принялся мерить шагами комнату, раздувая ноздри и вдыхая тонкий аромат, перекрывавший устойчивую смесь запахов пыли, заплесневелой бумаги, сапог и армейского сукна, постоянно царившую в его кабинете. Дамы, явившись ненадолго, оставили после себя это еле уловимое воспоминание, хотя – тут уверенность генерала была полной и обоснованной! – ни одна из них не употребляла духов. Это, думал он, их природный аромат, так пахнут существа высшей породы. Он мысленно проводил сравнения и пытался понять, какой из них отдает предпочтение. Из этой восьмерки… Из этих восьми дам, куда более смелых, предприимчивых и скорых на решения, чем все его заключенные, вместе взятые. Их невозможно унять, эти ершистые, непримиримые создания, доставляющие ему столько хлопот! Какие тут могут быть сомнения: они просто отроду не способны соблюдать дисциплину. Малейшее противоречие – и вот они уже ощетиниваются всеми колючками, ни на одну уступку не идут, ни одна уступка с его стороны их не устраивает, и они поднимают крик, жалуясь на несправедливость. Задерганный ими, он тратит уйму времени на попытки согласовать суровость регламента с собственным желанием сделать им приятное. Иногда удается, но, как ему кажется, ни одна из них не испытывает к нему благодарности. Но это явное безразличие не обескураживало генерала, и он ни за что не променял бы свою трудную ситуацию на какую-то другую, более спокойную.

Что за странный финал у его карьеры! Поляк, воспитанный иезуитами, Лепарский завоевывал одну награду за другой, переходил со ступени на ступень, получал в императорской армии одно звание за другим, чтобы после пятидесятилетней службы получить в командование Северский конно-егерский полк. А когда Лепарскому исполнилось семьдесят два года и генерал-майор уже готовился уйти в отставку, царь Николай I – государь в бытность свою великим князем шефствовал над этим полком и потому хорошо знал, насколько честен и исполнителен его командир, каким гибким способен быть в отношениях с подчиненными, – пригласил верного слугу отечества к себе и попросил принять этот ужасный пост в Чите… Именно – попросил! Разве можно забыть эти два часа наедине с государем!.. До сих пор, вспоминая его голос, его слова, генерал с трудом побеждает волнение. «Станислав Романович, прошу вас, докажите последний раз свою преданность! Забудьте о возрасте! Поезжайте в Сибирь! Да хранит вас Господь!..» Потом император поцеловал его и подарил табакерку. Лепарский погладил лежавшую в кармане драгоценную вещицу – он никогда не расставался с ней.

Подъезжая к Томску, новый комендант Нерчинских рудников готовился взять в свои руки дело трудное, беспокойное и неприятное – до сих пор ему ни за кем надзирать, слава Богу, не приходилось. Но все получилось иначе. В первые же дни его покорили те, кто подлежал наблюдению, – среди каторжников здесь не оказалось никого, кроме молодых людей из хороших семейств, воспитанных, культурных… Получалось, что государь в приступе слепой ярости лишил Россию лучших ее сынов, истинной элиты: офицеров, писателей, историков, математиков, моряков, ученых, которые могли бы трудиться на благо родины, а теперь вынуждены в глубине Сибири пересыпать туда-сюда песок… Но сила их интеллекта оказалась такова, что и в Чите им удалось создать маленькое общество, и – вопреки скудости существования – обеспечить себе и близкому окружению жизнь вполне духовную. Они обменивались идеями, и дискуссии между ними бывали порой столь жаркими, что казалось: для каждого самое главное в жизни – наставить соседа, указать ему путь истинный. Порой Лепарский сожалел о том, что нет возможности отправить в Санкт-Петербург доклад об этом очаге просвещения посреди этой пустыни. Его иногда обвиняли в излишней симпатии к государственным преступникам, а на самом деле он чаще всего воспринимал их как своих детей. А особенно живые родительские чувства питал даже не к ним самим, но к их женам. Генерал, который никогда не был женат, оказался вдруг в семьдесят четыре года отцом восьми совершенно невыносимых дочек, – и как же его трогала их молодость, как восхищался он мужеством, отвагой, независимостью декабристок… Ему нравилось даже, когда, нарушая строгость обстановки, в кабинет врывался вихрь светлых платьев, когда звучал нестройный хор мелодичных голосов… Его не стеснялись побеспокоить, его бранили, его дразнили, ему дарили улыбки, на него дулись – а назавтра он обнаруживал букет полевых цветов, украсивший письменный стол. Кто принес? Какой-то деревенский мальчишка, отвечал в таких случаях дежурный, и больше ничего узнать не удавалось. Ну а зачем? Ему надо было получить должность управителя каторгой, чтобы ощутить наконец, что он не одинок на земле… «Вот она, настоящая семейная жизнь», – думал он, чувствуя, как вот таким вот странным путем осуществляется мечта, которой он и не высказывал вслух никогда, и нежная улыбка расцветала на его губах.

Лепарский открыл папку с письмами жен его подопечных – это урожай за неделю. По существующим правилам, коменданту следовало каждое прочесть, завизировать и только после этого отослать на почту. Презирая навязанную ему чисто сыскную обязанность, Станислав Романович, тем не менее, испытывал несказанное удовольствие, продвигаясь все дальше в исследовании личной жизни ссыльных супружеских пар.

Он разложил перед собою листочки: каждый был исписан сверху донизу, везде почерк разный, но везде – женский, а значит – изящный, летящий, дерзкий, буковки то заостренные, то, наоборот, выкругленные, у кого как… Как гурман, уже обвязавший шею крахмальной салфеткой, колеблется, созерцая притягательные блюда, так и он – не знал пока, с которого послания начать. Живость стиля Марии Волконской добавляет остроты в самые банальные истории, Полина Гебль отличается незаурядным юмором, Александрина Муравьева, кажется, самая из дам поэтичная… Как жаль, что мадам Озарёва еще не успела закончить писем – наверное, завтра принесет, да, конечно, завтра… В конце концов, генерал решил положиться на случай, перетасовал конверты и, сложив их в стопку произвольным порядком, стал брать по очереди. Пролистывая письма страницу за страницей, он узнал, что Екатерине Трубецкой позарез необходима «самая мягкая ткань» на ночную сорочку, что Завалишин собирается переводить Библию с иврита на русский, что госпожа Фонвизина две ночи подряд видела во сне черную кошку на белом-белом снегу, и это, нет сомнений, дурной знак, что у Якушкина проблемы с пищеварением, Одоевский умирает от скуки и, чтобы выжить, ему нужны книги, а Полина Гебль безумно счастлива тем, что выходит замуж, а ее платье, которое она, разумеется, сошьет сама, будет просто великолепным – «с заложенным мелкой складочкой лифом, пышными рукавами и подхваченными снизу драпировками на юбке»… Помимо всего остального, эти дамские исповеди рассказывали своему «цензору» не только о читинских событиях, но – посредством игры в вопросы-ответы – о жизни адресатов в Санкт-Петербурге, Москве, Пскове. Он теперь путешествовал со скоростью мысли и везде чувствовал себя как дома. Он приподнимал крыши домов, как повар крышки кастрюль, заглядывал, пробовал на вкус кипящее там варево из споров, утешений, советов, матримониальных планов, надежд, чьих-то болезней и чьих-то выздоровлений, чьих-то финансовых удач и чьих-то денежных затруднений, знакомился с бабушками, дядьями, кузенами, внезапно и всегда с огромным удивлением понимая, что всего за четверть часа ухитрился прожить добрых пять десятков жизней… Как только письмо переставало быть для него интересным, он перекладывал его налево. Стопка росла… Вскоре Лепарский почувствовал усталость, от этого калейдоскопа перед глазами поплыли серебристые мушки… В дверь постучали – пришел его племянник, Осип Лепарский, туповатый, неотесанный, слабый здоровьем и постоянно хмурый молодой человек, которого он в Чите взял себе адъютантом.

– Давайте, я помогу вам, дядя, – сказал Осип, присаживаясь к краешку стола и придвигая к себе стопку писем с намерением их изучить. Увидев, как пухлые лапы племянника теребят исписанные листочки, Лепарский-старший нахмурил брови. Ему стало неприятно – как было бы, если бы какой-нибудь грубиян осмелился в присутствии генерала дотронуться до «его» дам. Он хотел один владеть их тайнами, какого черта, мысленно выругался Станислав Романович, какого черта я сам когда-то попросил этого дурака помочь с чтением писем?!

– Вы читали вот это, от Александрины Муравьевой? – спросил Осип. – Просто прелесть!

Что он мог там понять? Александрина пишет по-французски, а он двух слов на этом языке связать не способен. Фу! Он не быстрее улитки ползет взглядом по бумаге и все пачкает слизью! Какая гадость!

– Отдай! – комендант накрыл письмо ладонью. – Я сам дочитаю.

– Но, дядюшка!..

– Отдай, говорю!

Он вырвал письмо из рук племянника. Осип изумленно уставился на дядю. Генерал сразу же пожалел о том, что поддался настроению и сам проявил грубость, передал адъютанту несколько папок с деловыми бумагами и предложил отправиться с ними в соседний кабинет. Там, дескать, будет удобнее изучать документы. Часом позже, когда дневальный зашел к коменданту зажечь лампы, он обнаружил, что начальник сидит в подвинутом к окну кресле, на кончике носа – очки, на губах – странная улыбка, на коленях – какое-то письмо, а другие письма рассыпаны по ковру…

3

Екатерина Трубецкая, Мария Волконская и Александрина Муравьева взяли с собой на каторгу каждая по две служанки. Однако преданность этих девушек не выдержала испытания, которому подвергла их жизнь в Чите. Едва горничные увидели своих хозяек скромно одетыми, в убогих жилищах, а их мужей – закованными в цепи, словно злоумышленники, – их уважение к господам испарилось. Теперь служанки могли ответить на просьбу дерзостью, пренебречь заданием, вообще отказаться работать, а большую часть времени они проводили где-нибудь рядом с караульными, строя глазки и принимая зазывные позы… А уж когда они познакомились с унтер-офицерами, как было бедным головушкам окончательно не пойти кругом! Следовало отправить девушек по домам, в Россию, иначе беспорядков не избежать, и Лепарский подписал все необходимые бумаги. Ох, с каким тяжелым сердцем провожали «каторжные дамы» горничных, которым выпало счастье скоро увидеть родную землю. Сами же служанки, повязав платочки и усевшись рядком в тарантасе, смотрели на провожающих не без спеси: они-то знали, что господа сами себя наказывают: в конце концов, кому теперь будет хуже?

Дамам пришлось заменить уехавших простыми деревенскими девушками, вялыми и невежественными, им нужно было совсем немного платить, а спали они в сенях. Из всех жен декабристов больше всех повезло Софи – она довольно мирно уживалась с помогавшими ей по хозяйству Захарычем и Пульхерией, остальные вынуждены были довольствоваться услугами, в малой степени соответствовавшими их запросам. Попробовали возместить качество количеством: в итоге у каждой барыни оказалось на иждивении четыре-пять бездельниц с неопределенными обязанностями, и некоторые из декабристок, отчаявшись чего-то добиться от нанятых ими никчемных лентяек, стали сами исполнять наиболее сложную работу. Однако среди прибывших в Читу аристократок, воспитанных в роскоши, немного было женщин, умеющих пришить пуговицу или сварить яйцо. Софи и самой непросто оказалось справиться с домашними делами, но она, по примеру других, отважно бросилась в пучину, и, поначалу, конечно, прогадывая и обжигаясь на всем, на чем можно и на чем нельзя, научилась торговаться, более или менее прилично готовить, шить и наводить порядок. Полина Гебль, выросшая в куда более скромных условиях, помогала подругам справиться с основами ведения хозяйства. Всеми овладело рвение, успешно заменявшее прежним белоручкам недополученные в детстве навыки. Они собирались то в одной избе, то в другой и после скудного обеда делились рецептами вкуснейших, но недоступных на каторге блюд. А потом, если позволяла погода, все вместе отправлялись на прогулку по окрестностям. Нужно было как-то скрасить монотонность здешнего существования, и они с этой целью намечали в ближайшем будущем какое-то событие, к которому начинали деятельно готовиться. Сейчас все дамы с таким нетерпением ждали свадьбы Полины Гебль, словно после этого торжественного события должна была решительно измениться их собственная жизнь.

И вот наконец-то наступает великий день. Деревянная церквушка заполнена людьми. Лики святых на иконостасе – точь-в-точь темные лица деревенских мужиков и баб, нимбы, выстроившиеся за их головами, похожи на рядок тарелок за стеклом горки. Все тихо, и вдруг собравшиеся вздрагивают и в едином порыве оборачиваются к дверям: слышно, как нарастает, приближаясь к паперти, лязг железа. Софи приподнимается на цыпочки, чтобы лучше было видно. Это колодники. Они подобны волне, хлынувшей в морской грот, храм теперь набит битком: всем-всем-всем разрешили прийти на венчание товарища. Мужчины чисто выбриты и принаряжены, вид у них, несмотря на оковы, праздничный, кое у кого есть даже цветок в бутоньерке. Вроде бы у кого-то даже белый галстук, сшитый, видимо, из носовых платков. Вооруженные солдаты подталкивают арестантов к правому приделу. Софи замечает Николая и машет ему рукой. Другие декабристки, они стоят рядом с нею, тоже делают знаки своим мужьям, улыбаются им. Женщин особенно возбуждает знаменательность события, по этому случаю они вытащили из сундуков самые лучшие платья, помогли друг дружке сделать парадные прически. Госпожа Нарышкина принесла с собой все имевшиеся у нее свечи – нельзя же обидеть кого-то из святых! Читинские крестьяне сроду не видели свою церковь такой сияющей. Входит Полина об руку с посаженым отцом, генералом Лепарским, и по храму прокатывается восхищенный шепоток. Слишком много людей знает о связи француженки с Анненковым, было бы странно видеть невесту в белом, но Полина оправдала ожидания, вкус ей не изменил. К алтарю идет стройная женщина среднего роста, с пышной грудью и живыми темными глазами, одетая в сиреневое переливающееся платье, светло-каштановые волосы не укрыты фатой, их украшает венок из полевых цветов. Она улыбается, чтобы скрыть волнение. Генерала беспокоит отсутствие жениха, который уже должен был быть здесь, на месте, но вскоре появляется и он – запыхавшийся, с двух сторон солдаты. На нем тоже белый галстук, на ногах кандалы. Дамы начинают громко возмущаться:

– Как можно венчать закованного в цепи человека!. Это не по-христиански!.. Станислав Романович, сделайте что-нибудь!..

Комендант явно растерян, снова сердце в нем восстает против инструкций. Ах, как же эти дамы любят взывать к совести в самый неподходящий момент, думает он. Хоть когда-нибудь они дадут ему передышку? Он глубоко вздыхает, зовет унтер-офицера и приказывает:

– Снимите это!

Унтер-офицер присаживается на корточки у ног Анненкова, снимает с пояса ключ – щелчок, и цепи падают на пол церкви. Жених приподнимает брючины и растирает себе лодыжки.

– А шаферы? – кричит Мария Волконская.

– Да-да, конечно, – ворчливо говорит Лепарский. – И этих двоих тоже нужно расковать. – Он указывает на Петра Свистунова и Александра Муравьева, стоящих за спинами новобрачных.

Священник совсем молоденький, с белобрысой бородкой. Он выглядит испуганным – ну, как венчать такую странную пару в таких непривычных условиях перед людьми, прекрасно знающими все обычаи? Он совсем утонул в фелони с широкими твердыми оплечьями, из дырки для головы торчит тоненькая, как у цыпленка, шейка, молитвы он читает вполголоса, то и дело поглядывая на генерала, чтобы убедиться: власти вроде бы ничего больше не придумали, начинать церемонию сначала не придется… Хора нет, дьякон сам выпевает: «Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе!..», размахивая в такт огромным кадилом. Сквозь дымок тлеющего на угольках ладана Софи видит склоненные головы Полины и Анненкова под венцами, которые бережно, на вытянутых руках, держат над ними шаферы. Она вспоминает собственную свадьбу – в Париже, тринадцать лет назад. Вспоминает до странности спокойно – словно прошлое больше ее не касается. Рядом с ней – Каташа Трубецкая, она плачет, чуть подальше Наталья Фонвизина, искусавшая себе губы. Теперь, по обряду, новобрачным следует обменяться кольцами – в церкви воцаряется полная тишина, все в смятении: правила запрещают каторжникам носить обручальные кольца, и у женатых мужчин, едва они прибыли в Читу, кольца отобрали. Сделают ли исключение для Анненкова? Священник жалобно смотрит на Лепарского, спрашивает взглядом совета. Генерал отрицательно качает головой.

– Чудовище! – шипит Мария Волконская.

Склонившись к молодым священник шепчет:

– Сделайте вид, что меняетесь!

Новобрачные трижды повторяют ритуальный жест, передавая друг другу единственное кольцо – его Иван наденет на безымянный палец Полине. Впрочем, теперь ее зовут иначе: сегодня венчают раба Божьего Иоанна рабе Божьей Параскеве – имени «Полина» нет в святцах.

Когда церемония заканчивается и священник, поздравив молодых и благословив паству, отходит в сторону, возникает унтер-офицер с цепями в мешке. Генерал выпрямляется и, пряча смущение за надменной маской, обязательной для представителя власти, отдает приказ:

– Поторапливайся!

В гробовом молчании унтер-офицер возвращает кандалы на щиколотки Анненкова и шаферов. В течение всей этой операции Лепарский стоит, опустив глаза: боится встретиться взглядом с кем-нибудь из декабристок. Но все равно чувствует их острые, не хуже кончиков шпаг, взгляды – этак ведь и убить можно, пошевелись – проткнет насквозь любая! Софи задумывается, у кого – у генерала или у арестантов – сейчас более жалкий вид. Комендант тем временем подходит к новобрачным и бормочет:

– Поздравляю вас и желаю, чтобы сладостные узы брака помогли вам забыть об этих оковах!

– А можно моему мужу сегодня вечером побыть со мной? – спрашивает Полина.

Под «вечером» она, естественно, имеет в виду «ночь». Щеки Лепарского багровеют, кровь бросается ему в голову.

– Нет, мадам, – отвечает он. – Правила одинаковы для всех. Ваш муж должен немедленно вернуться в острог – вместе со своими товарищами. Увидитесь с ним в день, отведенный для посещений.

Он щелкает каблуками и идет в сопровождении двух адъютантов по церкви, с обеих сторон – ряды враждебных лиц. Молодоженов теперь поздравляют друзья. Наконец чета новобрачных выходит из храма, толпа взрывается аплодисментами. Каторжники аккомпанируют овации ритмичным звоном цепей. Лейтенант Ватрушкин старается перекричать весь этот шум:

– Пре-кра-тить! Тихо! Стройся!

Солдаты отрывают молодоженов друг от друга. Анненков вливается в шеренгу арестантов, они перестраиваются в пары. Дамы окружают Полину.

– Вперед, марш!..

Мощный взрыв голосов:

Софи провожает Николая взглядом. Он идет рядом с Анненковым, временами то один, то другой останавливается, оглядывается, вытягивает шею. Кажется, даже подпрыгивает на месте. Полина смеется, плачет, машет рукой. Дамы ведут ее домой. Комната у нее маленькая, едва ли не вся мебель тут – брезентовая складная кровать и сундук с круглой крышкой. Гостьи кладут на пол подушки, усаживаются на них вокруг деревянного ящика. Полина накрывает импровизированный стол салфеткой, ставит на него чашки с чаем, вазочку испеченных ею самой пирожных.

Несмотря на радость: вышла ведь все-таки замуж за красавца Ивана Анненкова, такого непонятного, так долго будоражившего ее кровь Ивана, – Полина нервничает, страдает оттого, что им пришлось расстаться сразу после церемонии.

– Нет, никак не могу поверить, что мы уже обвенчаны, – говорит она, вздыхая. – Что для меня переменилось?

Чтобы отвлечь ее, Екатерина Трубецкая заговаривает о Париже, спрашивает Полину, какие воспоминания она хранит о родине. Тон у княгини такой дружеский, такой доверительный, что француженка отвечает на него откровенностью: рассказывает о том, как ее отец, полковник наполеоновской армии, был послан императором к брату, королю Жозефу, и погиб в Испании, как трудно было растить четырех детей ее матери, лишившейся денежного пособия после падения империи, как она, старшая, семнадцатилетняя, желая помочь родным, поступила продавщицей в один из модных домов Парижа, где приходилось трудиться по четырнадцать часов в сутки, и как, вконец отчаявшись и выбившись из сил, согласилась на более выгодную работу в Москве.

– Там, во французской лавке, я и увидела Ивана Александровича впервые, – краснея, призналась новобрачная. – А шесть месяцев спустя было восстание, было 14 декабря… Поженились бы мы, если бы его не отправили на каторгу? Думаю, нет. Его мать была против подобного мезальянса… Но вы ведь, Катерина Ивановна, кажется, долго жили в Париже…

– Да, – улыбнулась в ответ Каташа. – И это точно были лучшие годы моей жизни!

Теперь наступила очередь исповеди Трубецкой. Екатерина родилась в семье французского эмигранта, графа Жана Франсуа Лубрери де Лаваля (по-русски он звался Иваном Семеновичем) и Александры Козицкой, происходившей из богатого купеческого рода. Александра Григорьевна владела большим медеплавильным заводом, золотым прииском и несколькими имениями, Каташа выросла в роскошном дворце на Английской набережной Санкт-Петербурга, здесь давали великолепные балы, на которых бывал даже император Александр I, устраивали литературные и музыкальные вечера, где выступали со своими сочинениями самые известные литераторы и музыканты, жизнь текла счастливая, безоблачная. Продолжилась она во Франции, но страна аристократов, легкомысленная, обожающая роскошь, которую описывала сейчас Трубецкая, не имела никакого отношения к той – трудовой – Франции, где проходила юность мадемуазель Гебль. Балы в Тюильри, приемы в шикарных особняках Сен-Жерменского предместья, прогулки в открытом экипаже по Елисейским полям, спектакли Оперы, бега в Лоншане, пикники в парке Сен-Клу… Она говорила вполголоса, глядя в пустоту, опершись локтями на сбитый из некрашеных досточек ящик.

– Князь Трубецкой бывал со мною повсюду. По-моему, он и предложение мне сделал в театре, в нашей ложе… у итальянцев…

Софи подумалось, насколько ее, лично ее, Франция не похожа ни на ту, что вспоминает княгиня, ни на ту, о которой говорила швея…

– Послушайте, – вдруг обратилась к ней Трубецкая, – разве не странно, что мы ни разу не встретились в Париже? Припоминаете грандиозный сезон 1820-го? Ах, что за круговорот!..

– Я уехала из Франции в 1815 году, сразу после того, как вышла замуж, – ответила Софи.

– Но у нас есть, конечно, общие друзья: скажем, Грамоны или Кюстины, да… вот еще Шарла или Мальфер-Жуе…

Софи только кивала головой: «да, да…» – и все в ожидании смотрели на нее, полагая, наверное, что пришла ее очередь открыть свое сердце. А она вдруг поняла: нет, немыслимо сейчас рассказывать о своей жизни в Париже, о встрече с Николя, об их венчании, не испытывая просто невыносимой тоски. Нервы ее были натянуты до предела, мышцы напряжены, комок в горле мешал говорить.

Выручила Наталья Фонвизина, предложив погадать на картах, – и дамы тут же переключились на новоявленную Кассандру: как бы ни было приятно вспоминать прошлое, узнать будущее – куда интереснее. Пока Фонвизина, специалистка по «снам, карточным гаданьям и предсказаниям луны», разложив валетов, дам, королей и всякую мелочь по ящику, всматривалась в получившиеся сочетания трагическим оком, Софи замкнулась в своей разочарованности судьбой и не слышала, как рядом с ней вздыхают и смеются, как воцаряется минутная тишина, а потом раздаются восторженные, но с оттенком тревоги, восклицания: «Да неужто такое возможно!.. Хоть бы сбылось!..» Даже те из дам, которые к любым гаданиям относились скептически, попадали под обаяние доморощенной пифии, несмотря на то что некоторые ее предсказания в сибирской избе, находящейся в двух шагах от каторжной тюрьмы, звучали более чем странно:

– Вот… этот темноволосый мужчина в годах… в больших чинах… он желает вам только добра… можете ему доверять… так… успех в делах… успех в любви, ну, это понятно… болтовня, пересуды, обман со стороны женщин… вольнодумство… но главное – все кончится чудесно!.. Три, четыре, пять… дальняя дорога… вместе с любимым человеком эта дорога выпала… богатство… ребенок…

Полина, затаив дыхание и выдавая волнение лихорадочным блеском глаз, безотрывно глядела, как создается рисунок ее будущего счастья – словно кружево плетется.

Когда Полина познакомилась с тем, что готовит ей фортуна, клиентками гадалки стали по очереди Каташа Трубецкая и Мария Волконская. И услышали разные, но столь же многообещающие, даже завидные предсказания. Наступила очередь Софи, но она сказала «спасибо, не хочется» и сразу же после этого «до свидания, мне пора».

– Нет-нет, ни в коем случае! – запротестовала Полина. – Вы не можете меня оставить! Своим уходом вы подадите сигнал к тому, чтобы разошлись все!

В отличие от молодоженов, которые обычно торопятся разогнать гостей, чтобы остаться наедине, Полина удерживала дам, боясь остаться наедине со своей печалью, неизбежной в одиночестве этой брачной ночи… Софи из сочувствия посидела еще немножко, но едва солнце стало клониться к закату, решительно поднялась. Мария Волконская с Екатериной Трубецкой догнали ее на улице.

– Бедная, бедная Полина!.. – прошептала Каташа.

Они сделали десяток шагов в молчании, затем Мария повернулась к Софи и вполголоса спросила:

– А вы слышали о планах побега?

– Нет, – рассеянно ответила думавшая совсем о другом Софи.

– Да как же! Они ведь есть, и весьма серьезные! Истомившись в заточении, наши каторжники… ну, по крайней мере, некоторые из них… решили организовать восстание, отнять оружие у охраны… Кстати, ваш муж, имейте в виду, полностью одобрил идею…

Софи, словно бы проснувшись, изумленно вытаращила глаза:

– Боже мой! Нет… Николя сказал бы мне!.. – пробормотала она.

– Почему вы так думаете? Вот именно что не сказал бы! Они там все поклялись сохранять свои планы в тайне, даже те, кто против побега. Ну и князь Трубецкой просто ни словечка не сказал Каташе, а я совершено случайно услышала, как вчера за забором мой Сергей перекинулся с кем-то словечком насчет этих дел. Ну и пристала к нему с вопросами так, что он вынужден был что-то сказать, взяв, правда, и с меня обещание никому ничего не говорить. Побег назначен на июль месяц… Знаете, как они рассчитывают сделать?..

И Волконская принялась разворачивать перед Софи картину заговора, но та едва слушала: из всего, что было уже сказано, ее взволновало только одно – почему Николай промолчал. Такая скрытность со стороны человека, всегда утверждавшего, что делится с нею всеми мыслями и чувствами, воспринималась ею как ложь. Обижала, оскорбляла. И сколько она ни твердила себе, что муж связан клятвой и просто не мог ничего ей рассказать, все равно обида не проходила. Как он мог?! Он! Не сказать ей! Значит, между ними, существами, как до сих пор она верила, самыми близкими на свете, все-таки есть расстояние. Или оно возникло внезапно? А он-то клялся, будто жить не может без того, чтобы она не откликнулась на все его мысли, на любое его действие… И она просто-таки растворялась в его тепле…

– В общем, – подвела итог Екатерина Трубецкая, – вы же понимаете: если все, и мужчины, и женщины, примут участие в этом великом исходе, то всех сразу и поймают, а если сбегут только одинокие, то женатые, наши мужья, расплатятся вместо них, подвергнутся незаслуженному наказанию…

– Да, конечно, – отвечала Софи. – Что за абсурд!..

– Как хорошо, что вы думаете так же, как и мы сами, – обрадовалась Мария Волконская. – Нужно любыми способами убедить этих господ отказаться от их затеи. Могу ли я рассчитывать, что вы именно в этом смысле постараетесь воздействовать на Николая Михайловича?

– Завтра же с ним поговорю, обещаю вам!

– Только не говорите, откуда обо всем узнали, ладно? У мужчин такие странные понятия о чести! Порой им легче сделать какую-то глупость, чем проявить мудрость, нарушив дурацкую клятву!

– Можете сказать Николя, что слухи уже бродят по всей деревне, – подхватила Трубецкая. – Ну, и вы услышали об этом, скажем, от хозяйки вашей избы…

– Не беспокойтесь, я все сделаю так, как надо, и никого не подведу.

Каташа пылко сжала подруге руки:

– Какое счастье, что вы понимаете: нам сейчас надо сплотиться, как никогда прежде!

Их тени под косыми лучами заходящего солнца все росли… Изменились краски пейзажа вдалеке: теперь между серо-зелеными лугами бежала розовая дорога. Троица остановилась перед домом Софи. Она изо всех сил старалась делать вид, что охотно принимает участие в разговоре, хотя с каждым шагом это было все труднее.

Оказавшись одна в комнате, Софи почувствовала, что на нее навалилась такая страшная тоска, словно готовилось нечто ужасное, нечто, способное перевернуть всю жизнь, а она была бессильна не только преодолеть возникший на ее пути барьер, но и просто разобраться, что же это за барьер такой. Села у открытого окна, тупо уставилась на темнеющее небо, на деревья, сливающиеся с сумраком ночи… Побег виделся ей предприятием очень рискованным, но основной причиной ее враждебного к планам каторжников отношения было отнюдь не это. Что-то в ней бунтовало против подобного рода перемен, против авантюр как таковых. Может быть, срабатывает инстинкт самосохранения или усталость после долгого путешествия к Николаю, сюда, на каторгу? Нет, такого утверждать она не может! Но знает точно: сама идея каких-либо изменений в их участи, пусть даже она недовольна своей судьбой, ее пугает. «Не шевелиться!.. Главное – не шевелиться!..» Со стороны острога послышался звук трубы. Резкие звуки напомнили о дисциплине, о твердости, о постоянстве. И она, странно успокоенная, закрыла глаза.

* * *

– Я и сам отлично сознаю, что это дерзкий, даже, пожалуй, самонадеянный план, – сказал Николай, – но, ради Бога, не тревожься напрасно: мы начнем действовать только в том случае, если будем полностью уверены, что все шансы на нашей стороне…

Он говорил по-французски, совсем тихо, чтобы двое солдат, стоявших на часах за дверью комнаты, ничего не могли ни расслышать, ни понять.

Софи сидела на кровати, склонив голову, уронив руки на колени. Она встретила мужа, ничем не выразив радости от долгожданного свидания, и слушала его доводы с безразличием, куда больше Николая расстроившим, чем любая, даже самая жесткая критика. Он никогда прежде не видел любимую в подобном оцепенении из-за того лишь, что требовалось сделать выбор, принять решение, и метался теперь по комнате в ожидании хоть какого-то ответа. Не дождался и заговорил снова сам – чем дальше, тем с большей горячностью:

– Ты не имеешь права упрекать меня в том, что ничего не сказал тебе о наших планах: я же дал товарищам обет молчания. Между прочим, для мужчин такая клятва имеет очень большое значение! Видишь, я же не спрашиваю, кто тебе сказал о наших планах! Какая разница! Уверен, что уже все жены моих друзей в курсе… Хотя, скорее всего, именно они тебе и разболтали, что сорока на хвосте принесла! И настроили тебя как следует. Ведь не ошибаюсь, правда?

– Ошибаешься… – слабым голосом возразила Софи.

– Смешно! Теперь я еще больше убежден, что они! Сама по себе ты реагировала бы совершенно иначе, мне ли тебя не знать! Ты так любишь свободу, что не потерпела бы, чтобы твой муж оставался на каторге, когда появится возможность вырваться на волю! Было бы естественно, если бы ты – с твоим характером, твоим темпераментом, твоими взглядами, – узнав о наших планах, стала меня поддерживать, ободрять, даже – торопить, да ты бы все сделала сама, чтобы мы могли сбежать вместе! Потому что знаешь: без тебя я с места не сдвинусь!

Николай пригнулся, положил руки на плечи жене и заглянул ей в глаза. Софи с трудом выдерживала его полный нежности и тревоги за нее взгляд. Минуту спустя он продолжил свой монолог, и как ей было не признать, что Николя прав… Оставаясь верной себе, она должна была бы всеми средствами помогать ему снова обрести независимость. Разве не она сама всегда побуждала его действовать? И ей захотелось объяснить мужу, что она вовсе не хотела его отговаривать от побега, а намерена была напомнить ему и друзьям: надо предусмотреть все, рассчитать все так, чтобы мятеж не был подавлен, чтобы побег не сорвался, чтобы победа была обеспечена.

– Я очень хорошо понимаю тебя, Николя, – начала Софи… и вдруг с ужасом услышала, что шепчет совсем не те слова, какие собиралась произнести. – Но разве ты не думаешь, что лучше направить свои ожидания на смягчение нашей участи?

– Что?! – уже не удивился, испугался он. – Что ты такое говоришь?! Неужели ты и впрямь полагаешь: императора загрызет совесть настолько, что он вдруг пожалует нас царской милостью?!

– А почему бы и нет? История знает случаи… Достаточно какой-то крупной победы над турками, например… По слухам, русская армия на Балканах нечто небывалое сотворила…

– Ох, нет, Софи, нет, родная… Царь и думать забыл о нас, едва только сослал в Сибирь. Мы для него умерли… или, по крайней мере, похоронены, – горько усмехнулся Николай.

– Зачем так говорить? – Софи возражала, но совесть ее была неспокойна, и она не узнавала себя в этой боязливой женщине, выдвигавшей аргумент за аргументом, словно выстраивая перед собой стенку из костяшек домино. – Я просто убеждена, что ты ошибаешься! Вполне вероятно, что царю докладывают о вашем примерном поведении, а если вы вдруг взбунтуетесь, вы навсегда потеряете надежду выйти отсюда раньше срока…

– Ну, а если мы сами, как ты говоришь, выйдем отсюда раньше срока? Это куда более вероятно!

– Выйдете – и куда пойдете?

– Господи! Я же тебе объяснял: либо на запад, либо на восток…

– Прямо всей ордой? И еще с женщинами в обозе? Да нас в минуту выследят и окружат, что за наивность!.. Вот если бы мы могли сбежать вдвоем…

– Милый мой дружок, это куда опаснее!

– Нам понадобилось бы… нам понадобился бы… Проводник, вот кто нам понадобился бы!

– Этот проводник за медный грош сдаст нас казакам… А уж за десять рублей – как пить дать! Нет, все-таки оптимальное решение – уйти всем вместе…

Дальше Софи не слушала. Мечта свалилась на нее неожиданно и опутала, как сеть птицелова. Она горевала, что нет рядом Никиты: им вместе было бы намного легче организовать побег. Он сильный, может убить даже зверя, может сложить из веток шалаш, он умеет определять направление ветра, читает по звездному небу как по книге, куда идти, если заблудишься, умеет говорить с мужиками, умеет драться с разбойниками… И почти сразу поняла, что, решившись сбежать с каторги вдвоем с Николя (а хоть бы и со всеми вместе) и даже организовав побег, она была бы вынуждена двинуться в путь без Никиты – и поняла, что с места не тронется, даже если гнать будут. Пусть от юноши пока нет вестей, так это же только пока! Рано или поздно он все равно доберется до Читы. И что же? Ей, сбежав, отказаться от последнего шанса на встречу с ним? «Если мы отсюда уйдем, – думала Софи, – я никогда в жизни больше его не увижу…» Ледяные клещи сжали ей сердце. «Нет, это невозможно!.. Невозможно!..» Глубина переживаний поразила ее саму. Неужели Никита занимает такое огромное место в ее жизни?.. Она постаралась преодолеть недомогание и сделала вид, что интересуется все продолжавшимся монологом мужа:

– Мы запасемся провизией… мы раздобудем буссоль, раздобудем карты…

Шепот все удалялся, удалялся от нее… становился еле различим – как журчание лесного ручейка… Из глубин памяти выплывали воспоминания, и некуда было от них деться: вылинявшая розовая рубаха… загорелая рука, накрывающая ее руку… взъерошенные степным ветром золотистые волосы… задорный молодой смех… Образы были такие четкие, такие реальные, что ей стало неудобно перед Николаем: как будто по ее вине кто-то нарушил их уединение. Как будто третий вторгся в их союз, нет, не вторгся – ведь она сама его позвала! И она испугалась: вдруг муж сейчас полезет к ней с нежностями!.. Воскресные визиты продолжались два часа – так диктовало официальное разрешение, а они уже потеряли добрый час на споры, и он уже спешит заключить жену в объятия! Господи! Его лицо уже совсем рядом, и выражение такое умоляющее!..

– Увидишь, моя любимая, мало-помалу ты привыкнешь к этой мысли! Да и в любом случае, все это будет не завтра!.. Мы еще сто раз успеем это обсудить…

– Нет-нет! – почти закричала она. – Давай обсудим сейчас!

– Но я же тебе повторяю, что…

– Послушай, Николя! Ты сказал… ты сказал… ты сказал, что мы можем спуститься по реке к Тихому океану, да? А ты подумал, нам же для этого надо будет купить лодки, построить плоты… Разве ты подумал об этом?

Она громоздила одно на другое слова, пытаясь выиграть время. И боялась: а вдруг он поймет, догадается, почему она так делает? Вот же Николай нахмурился и спрашивает так хрипло:

– Ну, лодки, плоты… и что? Почему бы этим не заняться, когда время придет?

Висок Софи обжигало дыхание мужа.

– А буряты? – почти в отчаянии шептала она и машинально отклоняла голову. – А буряты, которые кинутся по нашим следам? Ты про них забыл?

Это горячечное дыхание преследует ее! Везде достает!

– Бурятов мы сделаем своими союзниками! – хрипел он в самое ухо.

– Каким образом?

– Заплатим им!

– А деньги откуда?

– Украдем у коменданта!

Пылающие губы скользнули по щеке Софи, остановились на шее, спустились к ямочке между ключицами…

Она вздрогнула и зашептала:

– Нет, нет, Николя, умоляю… там охранники!..

И тут же поняла, что ее слова просто смехотворны.

– Ну, что ты, милая! – удивился он. – Охранники же за дверью, и ты отлично знаешь, что они не войдут! Это я умоляю тебя, Софи!.. Софи!.. О, как я люблю тебя!..

Он опрокинул ее на постель. Они уже почти боролись, и тут вдруг она увидела, как красивы его зеленые глаза, которые нетерпение превращало в злые, как красивы впалые, обожженные солнцем щеки, как прекрасно это лицо – страстное, воспламененное желанием… Но чем больше пыла проявлял Николай, тем яснее становилось ее сознание и тем больше она впадала в депрессию. Даже пошевелиться было уже трудно, каменная баба… вот кто она… «Что со мной? – в безмолвной тоске повторяла она. – Что со мной? Никогда же такого не было!» Она позволила снять с себя одежду, ласкать – везде… Потом притянула к себе его голову… Она смеялась, она целовала его, она изо всех сил делала вид, что счастлива как никогда… Он взобрался на кровать, гремя железом… Обычно это она, Софи, его утешала, своей нежностью заставляла забыть о цепях, от которых он страдал как от увечья… А сейчас звяканье цепей неприятно ее удивило… Призвав на помощь всю свою любовь к мужу, всю жалость к нему, Софи уговаривала себя, что не надо противиться тому, что сейчас произойдет. Но ее телу цепи сегодня мешали. Она не испытывала никакого желания… Более того, ей казалось, будто эти цепи навалились на нее, что ими опутаны ее собственные ноги. Да! Да! Да! Она тоже закована. Она прикована к нему. На всю жизнь. «Это хорошо. Так надо. Я не хочу ничего другого», – повторяла она.

– О любовь моя!.. Прости меня, прости!.. – задыхался Николай.

Охранники топали, шагая туда-сюда за дверью. Разговаривали. Николай двери не запер – это было запрещено. Он приставил стул к створке, и все. Еще десять минут, и все закончится. И он уйдет – довольный, счастливый. Он навалился на нее всем телом. Тяжелым телом. Тихонько застонал и впился в ее губы. Солдат за дверью откашлялся, сплюнул. Другой засмеялся. Николай все не отрывал своих губ от ее рта, сколько же может длиться поцелуй… Он раздвинул коленом бедра Софи. «Надо бы помешать этому побегу», – подумала она. И закрыла глаза.

4

Застывший по стойке «смирно» правительственный курьер вперил безжизненный взгляд в стенку. Он был весь покрыт крупными каплями пота, круглое лицо покраснело от жары и носило печать безмерной усталости, толстый слой пыли покрывал его мундир с эполетами. Дело оказалось настолько срочным, что он даже не успел почиститься перед тем, как войти к Лепарскому. А тот уже в четвертый раз, все с большей яростью, перечитывал письмо шефа жандармов: глава Третьего отделения, всемогущий граф Бенкендорф, извещал его о том, что по окончании литургии в Казанском соборе – служили ее в честь победы русской армии над турками – его величество император, известный своим бесконечным милосердием, принял решение облегчить участь некоторых политических заключенных и отдал в связи с этим приказ коменданту Читинской каторжной тюрьмы снять кандалы с тех из каторжников, кто, по его, генерала Лепарского, мнению, заслужил эту милость своим хорошим поведением.

– Они там, в Петербурге, уже просто и не знают, что еще изобрести, лишь бы осложнить мне существование, – ворчал Станислав Романович себе под нос. – Ну, как, как я могу выбрать? Они все ведут себя превосходно! И что теперь – бросать жребий? Кому повезет, кому не повезет? Нельзя же так, право, господа!

Племянник генерала, Осип, и его плац-адъютант, поручик Розенберг, почтительно слушали бормотание начальника – собственного мнения на этот счет у них не было никакого, да и откуда? «Нету у меня тыла!» – в который раз подумал Лепарский и неожиданно для себя самого грохнул кулаком по столу. Осип вздрогнул и напустил на себя важность, ничуть не прибавившую выражения его лицу типичного размазни.

– А вы что думаете? – спросил комендант.

– Следует поразмыслить, дядюшка, – пролепетал Осип. – Думаю, в конце концов, мы сможем прийти к оптимальному решению. Вы хотели бы, чтобы я составил список?

– И кого же ты собираешься включить в свой список? – усмехнулся генерал.

– Ну… ну, например… Вот! Князя Трубецкого, князя Волконского, князя Одоевского…

– Значит, ты полагаешь, что они ведут себя лучше остальных?

– Не совсем так… но у них такие громкие фамилии…

– Нас, видишь ли, никто не просил составлять реестр дворянских семей, проживающих на каторге! Впрочем… впрочем, Бенкендорф ведь не назвал числа заключенных, с которых можно снять кандалы, так?

– Мне кажется, каждого второго… – предложил Розенберг.

– Да? А почему не двоих из трех? Или девять из десяти? Они тут все друзья между собой, все равны и – представляете: внезапно одни станут разгуливать свободно, а другие – осужденные, между прочим, за участие в том же бунте – по-прежнему станут тащить за собой цепи? Как вам это нравится?

Поручик поторопился признать, что начальник, как всегда, прав. Осип взял из рук дяди письмо и весьма серьезно – требовалось же выглядеть соответственно обстановке! – принялся изучать его строчка за строчкой. А правительственный курьер, вызвавший такую бурю, теперь все с тем же идиотским видом витал в облаках.

– Идите пока отдыхайте! – бросил ему в сердцах Лепарский. – Но готовьтесь сегодня же ввечеру отбыть в столицу с ответом.

Фельдъегерь щелкнул каблуками, поклонился и вышел.

– Вы что-нибудь уже решили, дядюшка? – спросил Осип участливо.

– Нет. Оставьте меня одного, – ответил генерал. – Мне необходимо собраться с мыслями.

Однако не прошло и пяти минут, как он уже был у острога. Стражники встрепенулись, увидев коменданта: солдаты, их было человек десять, мигом вскочили со своих мест и, подталкивая друг друга, вытянулись в струнку с ружьями на караул. Лейтенант Проказов в расстегнутом мундире встретил генерала при входе, на лице начальника караула ясно читалась тревога: что здесь понадобилось Лепарскому, который редко посещал арестный дом?

– Заключенные вернулись с работ? – спросил Лепарский.

– Примерно час назад, ваше превосходительство!

– А что они делают теперь?

– Отдыхают. Хотите их видеть, ваше превосходительство? Я…

– Видеть хочу. А вы не трудитесь, оставайтесь здесь.

Поставив таким образом лейтенанта на место, комендант сначала вошел во двор, где при его появлении началась суматоха. Он улыбнулся, видя, как женатые декабристы поспешно отпрянули от забора. Ну, разве он может сердиться на этих людей за то, что им хочется потихоньку поболтать с женами? Группа кандальников стояла вокруг Николая Бестужева: тот, положив на колени альбом, рисовал акварелью портрет Юрия Алмазова. Конечно, правилами было строго запрещено передавать заключенным бумагу, чернила, перья, карандаши, а уж тем более – краски, но генерал и на это нарушение регламента смотрел сквозь пальцы: он убедил себя, что приказы, идущие из Санкт-Петербурга, следует трактовать с умом. Разве найдешь развлечение более невинное и полезное, чем живопись? Предаваясь занятиям искусством, Бестужев и его соперники – а он не преминул ими обзавестись! – избавляли себя от монотонности здешнего существования, да и о политике, что принесла им столько зла, забывали. Комендант приблизился к художнику, поднес к правому глазу руку, сложенную трубочкой, и всмотрелся в рисунок. Рисунок оказался пока еще только наброском, но сходство уже чувствовалось.

– Однако у вас талант! Большой талант! – оценил Лепарский.

– А вы бы согласились как-нибудь попозировать мне, ваше превосходительство? – спросил Бестужев, не выпуская кисти.

– Отчего бы и нет? – воскликнул генерал, которому явно понравилось предложение.

Но тут же задумался: а что подумают о нем в столице, узнав, что он заказал свой портрет государственному преступнику? Ох, как же ему надо следить за собой все время, чтобы не влипать в опасные ситуации! Быть снисходительным – это, знаете ли…

Расточая направо-налево приветливые взгляды и улыбки, Лепарский направился к огороженному участку, где узники сделали грядки и выращивали теперь овощи. И таких прекрасных овощей не найти было ни на одном крестьянском огороде в окрестностях Читы! Картошка, капуста, морковь – все в изобилии произрастало на тучной земле. Там росли даже огурцы – до прибытия сюда декабристов тут почти никто и не знал, что существует такой деликатес… По мере того, как генерал проходил мимо, огородники – князья, графы, бывшие гвардейские офицеры – распрямлялись. Руки у них были черные от земли, лица усталые, но здоровался он с ними точно так же, как если бы они встретились не посреди грядок с рассадой, а в каком-нибудь коридоре Зимнего дворца.

Внутри здания Станислав Романович обнаружил еще нескольких узников: они читали или писали в чистых тихих комнатах. Вначале, соблюдая монаршую волю, Лепарский запретил в камерах книги, но жены сделали все возможное и невозможное, чтобы доставлять их в острог тайком, и, когда коменданта известили о том, что в арестном доме собралась уже целая библиотека, он не нашел в себе мужества уничтожить ее. И теперь, уже с его согласия, заключенные получали все, в чем нуждались по части литературы. Более того, в каждой пришедшей с почтой посылке непременно были русские или иностранные газеты, журналы… Лепарский писал на первой странице «прочитал», ставил внизу подпись, и завизированная им пресса поступала к адресатам. На самом-то деле, прочесть этого всего он не мог никак: для того, чтобы прочесть, ему нужно было бы, кроме русского и французского, изучить еще и английский, немецкий, испанский, итальянский, греческий, латынь, иврит… Генерал подумал и некоторое время спустя заменил визу «прочитал» визой «просмотрел». Более скромная формулировка – во всяком случае, так ему показалось – куда меньше его компрометировала.

Протиснувшись между кроватями, он остановился около Завалишина, погруженного в перевод Библии; заглянул через плечо Никиты Муравьева: тот наводил какие-то справки по тексту «Филиппик»; Баратынский на грифельной доске старательно выписывал какие-то уравнения; Ивашев рылся в груде книг, возвышавшейся на полу… Так, что тут у него? «Труды по археологии», «Классический словарь естественной истории», «Трактат о революциях на поверхности планеты»… Что-что? Какие еще революции?.. У Лепарского мгновенно проснулся охотничий инстинкт, он встрепенулся и торопливо схватил книгу. Неужели по нечаянности пропустил? Вот его виза на титульном листе… А кто автор? Кювье? Нет, это имя ему неизвестно. Движимый ужасным подозрением, генерал перелистал несколько страниц… Фу-у-у… Ложная тревога! Слава тебе Господи! Тут имеются в виду революции, вполне дозволенные законом… Опять-таки естественные науки… Фу-у-у… Ивашев смотрел на коменданта, не скрывая иронии. Лепарский отдал ему томик и отправился дальше, улыбаясь про себя. Переходя из одной камеры в другую, он заметил доктора Вольфа – тот стоял в коридоре, раскуривая трубку. За его спиной маялся князь Одоевский – бледный, со страдальческим лицом и забинтованной рукой.

Комендант спросил сразу обоих, стараясь не выдать вопросом тревоги:

– Надеюсь, ничего серьезного?

– Нет-нет, – ответил врач. – Обычный нарыв. Я только что вскрыл его.

– А-а-а, отлично, отлично, – думая уже о своем, ответил Лепарский.

Затем, словно бы вспомнив, спросил:

– Но вы, конечно же, помните, что в принципе не должны…

– Помню, разумеется, – сухо сказал Вольф. – Вот только дело было срочное – могла воспалиться вся рука…

А генерал подумал, как же повезло каторжникам, что среди них находится этот замечательный человек – бывший штаб-лекарь 2-й армии и личный врач генерал– фельдмаршала, главнокомандующего тою же армией графа Витгенштейна. Приговоренный к двадцати годам каторжных работ за участие в организованном Пестелем Южном обществе, доктор официально не имел права лечить больных, но как человек, давший клятву Гиппократа, не мог оставаться безучастным в случае чьей-то хвори и, с молчаливого одобрения тюремщиков, выполнял в остроге свой профессиональный долг. А назначенный властями каторжным врачом лекарь по фамилии Жучков – человек ленивый и ни к чему не способный – только радовался, что может сложить с себя хотя бы часть ответственности на блистательного собрата. Ходили слухи, что Вольф учился в Германии, дружил даже с Шеллингом, знал средства от всех болезней, считавшихся неизлечимыми… Комендант проводил врача до комнатки, где тот устроил свою аптеку: лекарства и медикаменты для нее присылали из Иркутска, Санкт-Петербурга, Москвы… Здесь генерал осмотрел стройные ряды флакончиков, коробочек, баночек с разноцветными мазями, порошками и микстурами – к каждой была аккуратно прикреплена этикетка с каллиграфически выведенным латинским названием препарата. Лепарский пришел от увиденного в полный восторг, попросил дополнительных разъяснений, а потом все-таки снова вспомнил, что вообще-то все сие противоречит указаниям, полученным из столицы. И добавил поспешно:

– Не тревожьтесь, Фердинанд Богданович, и считайте, что я ничего не видел!

– Весьма вам признателен, ваше превосходительство! – высоченный доктор склонил голову.

С его худого лица, словно бы втиснутого между каштановыми бакенбардами, не сходило выражение природной суровости, на голове он носил черную бархатную ермолку.

Доктор снял передник, аккуратнейшим образом повесил его на гвоздь. Теперь перед комендантом стоял господин в потертом сюртуке и широком галстухе, завязанном пышным бантом под подбородком.

– Растворите это в небольшом количестве воды и выпейте, – предписал он явившемуся в аптеку князю Одоевскому, передавая тому бумажный пакетик.

После ухода Одоевского генерал испытал сильное искушение посоветоваться с опытным врачом по поводу сердцебиений, сильно его мучивших, но тут же, хоть и не без грусти, отказался от этого намерения. Он же представитель закона! И если еще может терпеть нарушения этого закона, когда они совершаются ради кого-то, кому это позарез необходимо, то уж никак не имеет права сам его нарушать.

– Каково здесь санитарное состояние помещений? – спросил Лепарский.

Ах, как же ему не нравилось слово «тюрьма», с каким удовольствием он заменял его синонимами: «дом», «помещение», «здание»!..

– Все в порядке, ваше превосходительство, – отвечал доктор Вольф, провожая коменданта до двери. – Однако вскоре мы почувствуем нехватку кое-каких необходимых средств: их надо будет заказать в Иркутске. Я составлю для вас список…

За врачом волочились по полу цепи, и их звяканье ужасно раздражало Лепарского: право, этот кандальный звон превратился у него уже в какую-то навязчивую идею! Никогда до сих пор он не уделял им такого мучительного, такого изматывающего душу внимания! И даже выйдя во двор острога, генерал не различал ни лиц, ни фигур, не слышал голосов: цепи, цепи, цепи… везде одни только цепи!.. С кого их снять, на ком оставить?! Ему страшно хотелось схватить Бенкендорфа за руку, силком притащить сюда и поставить перед необходимостью выбора… Да! Да! Решил бы сам!.. «Какая странность, – думал комендант, – я горжусь своими узниками!» Вместо того чтобы облегчить ему задачу, посещение острога сделало ее еще более трудной.

– Не хотел потревожить вас, господа, – невольно проворчал он, проходя мимо групп декабристов.

Затем остановился рядом с Николаем Озарёвым и Якубовичем: они, сидя на траве неподалеку от ограды, играли в шахматы.

– Есть ли новости с фронта? – спросил, поднявшись на ноги, Озарёв.

К ним подошли и другие каторжники. Большей частью они раньше были гвардейскими офицерами, у них осталось много друзей в сражающихся сейчас с турками полках. Не имея возможности участвовать в битвах, декабристы особенно близко к сердцу принимали все, что происходит сейчас на фронтах Русско-турецкой войны – да и как было не мечтать, как было не видеть во сне продвижение русских войск, ордена, славу, которые сейчас завоевывали на их месте другие… Лепарскому пришлось разочаровать всех известием о том, что отброшенный было поначалу враг теперь вроде бы оказывает все возрастающее сопротивление, а главное – что русские войска страдают от нездорового климата. «Если бы они только знали, что я получил приказ расковать некоторых из них!» – снова подумал генерал.

Внезапно принял решение и, оборвав разговор, мелкими, но тяжелыми шагами заторопился к выходу. Теперь он уже ничего не видел и ничего не слышал – он в уме сочинял письмо Бенкендорфу, и когда Лепарский оказался у себя в кабинете, это послание уже было закончено. Осталось только написать его на бумаге.

Если отбросить обычные формулы вежливости, в своем письме Станислав Романович начертал следующее: «Государевой милости заслуживают все без исключения арестанты, содержащиеся в Нерчинском остроге. Таким образом, справедливо было бы и от кандалов либо не освобождать никого, либо освободить всех без исключения. Пусть Его Величество решит, какой именно вариант предпочитает. Со своей стороны, скажу, что второй представляется мне единственным решением, которое действительно выражало бы намерение показать великое милосердие, присущее нашему государю». Довольный собой, генерал позвал адъютантов и прочел им вслух текст дрожащим от волнения голосом. Молодые люди были так озадачены услышанным, что замерли в безмолвии.

– А вам не кажется, дядюшка, что это несколько… несколько резковато высказано? – решился наконец Осип. – Может ведь показаться, будто вы царю нравоучение читаете…

– Посмотрим, что кому покажется! – отрезал Лепарский. – Предупредите фельдъегеря, что пора собираться.

Несмотря на резкий тон ответа, генерал вкладывал листок в конверт и надписывал последний, весь дрожа от страха. А вдруг Осип прав? Разве дело какого-то ничтожного коменданта каторжной тюрьмы оспаривать царское решение? Да просто обсуждать это решение! Но поздно, поздно… Фельдъегерь уже стоял перед ним – отдохнувший, почистивший мундир, руки по швам. Лепарский вздохнул и протянул ему письмо.

* * *

– Хоть убейте меня, ваше превосходительство, все равно кричать стану, что это правда! – падая на колени, взвыл старый Васюк. – Когда я узнал, что этот прохвост и оболтус, мой сын, решил помогать им за деньги, я ничего не сказал ему, а сразу побежал к вам предупредить! Еще и потому, что священный отцовский долг – помешать молодому человеку совершать глупости!..

Лепарский, сидя за столом в кабинете, утирал лицо носовым платком, даже в позе чувствовалось, до чего генералу тяжко. Правда, откровения Васюка не застали его врасплох: лейтенант Ватрушкин еще накануне донес ему, что во время перерыва работ у Чертовой могилы слышал, как несколько декабристов перешептывались, обсуждая планы побега с каторги.

– С кем договорился твой сын? – спросил комендант.

Лицо старика сморщилось, покраснело под слоем копоти и седой бородой, – вспоминал он с явным трудом. Семья Васюков жила в лачуге неподалеку от Читы, и, как все местные крестьяне, старик пережигал древесный уголь, снабжая им Нерчинские заводы.

– Ох, не припомню имен, – вздохнул он наконец. – Если верить сыну, просто все арестанты собираются устроить бунт, связать солдат – как колбасы какие, ну, и сбежать отсюдова… Вот для того они велели принести топоры, веревки, порох, пули и чай плиточный… Откуда мне знать, кто велел?.. Он там работает рядом – у Чертовой-то могилы – им это кстати… А он и посулил, дурак!.. Но ему двадцать едва сравнялось!.. Одно оправдание!..

– Возвращайся домой и, главное, ни слова сыну о том, что со мной говорил!

– Святым Богом клянусь, ваше превосходительство! Чтоб мне пусто было! Чтоб я сдох, если скажу! А ежели он станет это все собирать и прятать в избе?

– Пусть собирает и прячет.

– А нам ничего за это не будет?

– Ничего.

Успокоенный Васюк, кряхтя и гримасничая, стал подниматься с колен.

– Нельзя дело иметь с каторжниками!.. Господа там или кто, раз в цепях, то и все… каторжник, он и есть каторжник!..

Последняя фраза старика задела Лепарского за живое. Не способный вымолвить ни слова, он сделал знак посетителю удалиться. Но когда увидел, что тот в двух шагах от двери, окликнул его:

– Узнаешь что-то новое, не забудь меня известить!

Оставшись один, комендант постарался объективно оценить сложившееся положение вещей. Минуло всего две недели с того дня, как он отослал в Санкт-Петербург письмо о том, что считает всех декабристов достойными того, чтобы с них сняли кандалы! Если он теперь попросит отменить эту царскую милость, правительство вправе предположить, что за это короткое время случилось нечто весьма серьезное. Что еще могло заставить его сразу переменить мнение? И потом, все эти разговоры о побеге могут оказаться досужим вымыслом… Да и вообще – все узники всех тюрем всего мира мечтают, одни чаще, другие реже, вырваться на свободу. А от этих «планов» до их осуществления ох как далеко! Так должен ли он, назначенный императором комендант каторжной тюрьмы, воспользоваться непроверенными сведениями в качестве предлога для того, чтобы лишить эту оказавшуюся на каторге российскую элиту благодеяния, которое император вот-вот им окажет? Нет, честь не позволяет ему совершить такой маневр. Но, с другой стороны, как не прийти в ужас только от одной мысли о том, что может произойти, когда едва освободившиеся его заботами от цепей заключенные обратятся в бегство… Немедленно начнется следствие, и уж оно обязательно откроет, что его, Станислава Романовича Лепарского, боевого генерала и начальника здешней каторги, предупредили о планах побега! Причем заблаговременно! Ну, и как он объяснит в этом случае Бенкендорфу, что, зная обо всем, тем не менее снял с каторжников кандалы? Что бы ни сказал, не поверят. Обвинят: хотел, дескать, облегчить им побег! И пятьдесят лет верной службы отечеству – псу под хвост… Отношение Лепарского к императору было сложным, было некоей смесью восхищения и страха. Поляк по рождению и католик по вероисповеданию, нося российский мундир, он все-таки усвоил и сделал своим почти религиозное представление об абсолютной монархии. Впасть в немилость у государя – это же все равно, что рухнуть в пропасть, все равно, что оказаться на полюсе холода, отчаяния и мрака! И как только декабристы могут жить вдали от этого солнца!.. Признавая, что наказание, избранное для этих людей, чрезмерно суровое, уважая изгнанников, Лепарский, тем не менее, отнюдь не придерживался их или даже близких им политических взглядов. Предпринятый ими мятеж против установленного порядка выходил за границы его понимания. «Безумцы! Мальчишки!» В их адрес он испытывал нечто вроде рожденной настоящей любовью досады. Он сердился на них за доверие, которое они ему внушили к себе. «Да они просто очаровали, околдовали, убаюкали меня… Я уже не знал, что еще придумать, чтобы доставить им удовольствие, им и их женам, а они… они в это самое время готовились к тому, чтобы уйти, не простившись!.. Но хоть один из них, пусть на минуточку, задумался: а что же будет со мной после такой их выходки, не отдадут ли меня под суд, не сорвут ли с меня погоны, не бросят ли меня в тюрьму?.. Да нет, конечно же, нет! Они думали только о себе! Только о себе! И мне нечего стесняться!..»

Голова Лепарского пылала. Он положил перед собою большой лист бумаги, взял перо и принялся обдумывать первую фразу письма Бенкендорфу. В его возрасте он имеет право уйти в отставку, сохранив достоинство.

«Имею честь сообщить Вам, что в связи с некоторыми фактами, открывшимися после отправки моего последнего донесения, мне кажется предпочтительнее оставить государственных преступников закованными впредь до нового приказа…»

Перечитал написанное, текст показался ему неуклюжим, и он разорвал письмо.

Начать новое? А зачем? Он уже понял, что не сможет, попросту не хватит сил донести на этих людей, хотя они и собирались сыграть с ним самую, наверное, злую шутку за все время его службы… Старость его, что ли, сделала таким жалостливым?.. Он вовлечен в цепь обстоятельств, и это они вынуждают идти туда, куда вовсе не хочется… Виски, как обручем, сжало, во рту пересохло… Он схватил колокольчик и велел прибежавшему вестовому принести графин с водой и стакан. Но первый же глоток не освежил его, а только усилил недомогание… «Я заболею от всей этой истории, – подумал генерал, – я уже заболел. Это определенно лихорадка. У меня просто не хватает физических сил, чтобы так нервничать. Я же никогда не знаю, что надо делать!» Голова под париком была мокрая. Он снял парик, помахал им у лица, снова надел, открыл окно.

Два бывших каторжника, осужденных в свое время по уголовному делу, подметали центральную аллею. Лепарский тут же почувствовал облегчение. Сняв с узников кандалы, он лишит их желания сбежать! Идея сначала показалась ему несуразной, потом вдохновила. Да, да, замечательная идея! Очень логичная! Известие о первой царской милости побудит заключенных остаться на месте в надежде на скорое официальное освобождение! Точно! Именно так! Надо молчать обо всем, что ему известно, и ждать ответа Бенкендорфа. Ну и усилить надзор…

Счастливый оттого, что сумел принять единственно правильное решение, генерал направился к двери, чтобы отдать соответствующий приказ. Но не успел сделать и нескольких шагов, как перед ним вдруг возникла вертикальная черная линия – будто вдруг наступил на грабли. Пол закачался, пошел волнами, вздыбился, в кипении воспаленного мозга перемешались император, декабристы, цепи, эполеты, все это кружилось, мелькало, сталкивалось, рассыпая искры… Он рухнул в ближайшее кресло, голова бессильно упала на грудь. Секунда – и жизнь его оставила.

* * *

Когда к Станиславу Романовичу вернулось сознание, он лежал в своей постели, и два усатых санитара, склонившись над больным, обдавали его сильно отдававшим вином и исключительно жарким дыханием. Племянничек Осип и Розенберг. Какое наказание!

– Ничего, ничего, дядюшка! – шептал Осип. – Пустяк! Небольшое недомогание…

– Мы известили доктора Жучкова, – подхватил Розенберг. – Доктор сейчас будет.

Лепарский собрал все силы, всплыл сквозь облака на поверхность и сказал:

– Не желаю вашего Жучкова. Он осел!

– Хорошо, дядюшка! А если я вызову врача из Иркутска?

– Вот это да! Из Иркутска! Восемьсот семьдесят семь верст сюда и столько же обратно! Пока этот лекарь сюда доберется, я либо выздоровею, либо в землю лягу! Нет уж! Позовите Вольфа! Быстро, быстро!

Устав от обилия слов и горячности своей речи, генерал закрыл глаза и снова погрузился в сумрак. Перед ним проносились столетия… Потом раздался неприятный звон. Еще один кошмар! Господи, это бряцание цепей даже и в бреду его преследует! Он с трудом приподнял веки и – увидел у изголовья сухощавого человека с внимательными темными глазами… с взъерошенными баками! Доктор Вольф! Радостный вздох вырвался из груди Лепарского.

– Вот и вы… – тихо произнес он. – Спасибо, что пришли.

– Это я должен благодарить вас за оказанное доверие, – ответил Вольф. – Только ведь я не смогу лечить вас…

– Почему? – забеспокоился больной.

– Предписание… – пожал плечами доктор.

– Но вы же так успешно лечите своих товарищей!

– В глазах центральной власти они – персоны куда менее значимые, чем вы, генерал. Если и умрут, никому до этого дела не будет. Если же несчастье, не дай Бог, случится с вами, меня тут же осудят еще и за нелегальные занятия медициной.

Комендант призадумался, озадаченный, но почти сразу повеселел и прошептал:

– Есть один способ!.. Предположим, вы сделаете назначения, а доктор Жучков их подпишет…

– Было бы все в порядке, – сказал Вольф. – Но он в жизни на такое не пойдет!

– Пари держу, что пойдет! А ну, Розенберг, живо к нему и… и объясните, что от него требуется!

Адъютант заторопился к выходу и вскоре вернулся – с согласием поставленного властями каторжным врачом лекаря. Доктор Вольф тут же приступил к осмотру. Он мог показаться со стороны медлительным в движениях, но жесты у него были точные, уверенные, взгляд – думающего человека, голос – низкий и мягкий. Забыв, что человек, руки которого сейчас выстукивают и мнут его голое тело, каторжник, Лепарский ничуть не стыдился ни своего огромного живота, ни тонких рук с дряблыми складками отвисшей кожи, ни перевитых синими, кое-где вздувшимися венами голеней… «А если и он причастен к планам побега? – с тоской думал пациент. – Способен ли он искренне хотеть, чтобы я исцелился, замыслив побег, который имел бы для меня самые ужасные последствия?.. Есть ли среди этих людей хоть один, кто дружески относится ко мне?..» Поглощенный грустными мыслями, Лепарский совсем забыл о том, что болен, но доктор Вольф вернул его в реальность, заговорив о состоянии сердца. Сердце, по его мнению, у генерала вялое, капризное, оно часто спазмируется и способно неожиданно остановиться – вот как сегодня утром. Но, тем не менее, его превосходительству не следует сверх меры тревожиться. В течение десяти дней необходим полный покой и успокоительные капли – при пробуждении и перед каждой едой. Строгая диета – ни капли возбуждающего, ничего спиртного. И в будущем – размеренная жизнь, без волнений и перегрузок.

– Это невозможно! Невозможно! – повторял Лепарский. – Это просто немыслимо! Побойтесь Бога, доктор! Предписывать такое – мне! В моем положении! С теми обязанностями, которые на меня возложены!..

– Хорошо, – добродушно согласился доктор. – Но попробуйте пока просто поверить, что в вас не нуждаются, потому что ваши каторжники достаточно взрослые люди, чтобы присмотреть за собой сами!

Комендант пристально посмотрел на врача. Нет ли известного макиавеллизма в этом мирном предложении? «Усыпим бдительность старикана и – на волю!..»

До самого конца визита Лепарского раздирали противоречия: то он склонялся к симпатии, то к подозрениям. Но как, как тут не быть настороже?

И все-таки со следующего же дня все переменилось: теперь он ждал доктора как друга, не скрывая нетерпения. Беседы с Вольфом способствовали окончательному покорению пациента. Вскормленный научными и философскими трактатами, медик, проповедуя воинственный скептицизм и заявляя, что жизнь не имеет смысла и что человек не способен к бескорыстному действию, сам неизменно готов был к самопожертвованию, впадал в элегическую задумчивость при виде цветка или насекомого, а уж о свободе, равенстве, справедливости вообще не мог говорить без страстной дрожи в голосе… Как врач Вольф стал для генерала непререкаемым авторитетом, и сам генерал превратился в примерного пациента. Он глотал лекарства, смиренно лежал в постели, радовался тому, что постепенно возвращается аппетит, возвращаются жизненные силы… А еще ему помогало быстрее выздоравливать то, что жены декабристов, как выяснилось, каждое утро наведывались узнать о его самочувствии… Он был настолько растроган вниманием и заботой со стороны этих людей, что порой забывал о планах побега, которые ими же и разрабатывались.

В день, когда доктор Вольф разрешил ему подняться, он тщательно умылся, надел самый красивый мундир и вышел из спальни в сопровождении племянника и Розенберга – бледный, ослабевший, но сияющий. Адъютанты шли за ним, вытянув руки, готовые в любую минуту поддержать, и напоминали людей, с обожанием служащих какому-нибудь пошатывающемуся божеству.

В прихожей, где обычно томился дневальный, он, к своему величайшему удивлению, обнаружил Софи Озарёву.

– Я ждала поручика Розенберга, чтобы передать ему несколько писем, – объяснила дама.

– Вот и отлично. Но на этот раз, сударыня, вам придется удостоить чести принять от вас письма меня самого! – важно произнес генерал.

– Не слишком ли рано вы собираетесь приступить к работе, дядюшка? – заволновался Осип.

Лепарский молча пожал плечами, распахнул дверь кабинета и пригласил Софи войти туда.

– Но мне бы не хотелось вас беспокоить, – бормотала посетительница, садясь в указанное комендантом кресло.

На самом деле Софи была счастлива возможности поговорить с генералом наедине. Уже несколько недель ее преследовала неотвязная мысль: если пока побег откладывается, значит, есть шанс вызвать сюда Никиту. События словно бы сами подталкивали ее к подножию стены – она должна совершить поступок, сейчас или никогда! Поставить все на кон, чтобы спасти Никиту и себя самое. Она была убеждена: Никита сможет приехать сюда вовремя и бежать вместе с ними. Софи беседовала с Лепарским, расспрашивала его о болезни, расхваливала доктора Вольфа, умоляла впредь относиться к себе бережнее, а дерзкий план все крутился и крутился у нее в голове… Слушавший сладкие речи с полузакрытыми глазами комендант вдруг показался ей похожим на кота, лакающего молоко… «Как одинок этот человек!» – подумала она. И, не помня себя, прошептала:

– Могу ли я попросить об одолжении, ваше превосходительство?

Собственная наглость испугала Софи. Никогда в жизни ей не приходилось делать такую большую ставку при такой слабой карте.

– Разумеется! Охотно помогу вам! Если это в моей власти, можете вполне на меня рассчитывать! – обрадовался генерал.

– Речь идет о крепостном человеке, моем слуге, сопровождавшем меня в путешествии. Я была вынуждена оставить его год назад в Иркутске, потому что губернатор Цейдлер отказался подписать подорожную. С тех пор у меня нет о нем вестей. Но я очень нуждаюсь здесь, в Чите, в его услугах…

Она остановилась, стараясь унять сердце, забившееся так беспорядочно, будто слова, только что произнесенные совершенно бесстрастным тоном, могли открыть коменданту истинную причину волнения гостьи, к лицу которой словно бы приклеилась угодливая, просительная улыбка, а внутри сражались между собой стыд, надежда и страх.

– Вот в чем дело! Мне кажется, задача совсем простая, – сказал Лепарский. – У меня отличные отношения с господином Цейдлером, и, если вашего слугу не в чем упрекнуть, я легко смогу добиться, чтобы его прислали сюда.

Радость прокатилась по телу Софи теплой волной, но она не подала виду и продолжила тоном глубокого безразличия:

– Значит, вы полагаете, это действительно получится? Такое возможно?

– Совершенно уверен.

– Чрезвычайно признательна, ваше превосходительство.

Тут у нее перехватило дыхание.

– Да… мне нужно сообщить вам некоторые сведения о нем… Его зовут Никита, ему двадцать пять лет…

Теперь она сияла, но генерал не замечал перемены, записывая под диктовку данные.

И вдруг, остановившись, спросил:

– Но почему, мадам, вы раньше мне не сказали?

– Как-то не подумала, – поспешно соврала она и затараторила: – Волосы светлые, глаза голубые, веры православной…

5

Каждый вечер после ужина приверженцы и противники побега заводили спор под звон цепей и посуды. Вот и сегодня заключенные хриплыми голосами старались перекричать друг друга. Одоевскому удалось-таки перекрыть гвалт:

– Господа, господа, дайте мне сказать!.. Вы должны знать это!.. Мы уже приняли меры, и теперь успех нашего предприятия обеспечен!.. Несколько крестьян из ближайшей деревни согласились помогать нам – и благодаря им мы имеем возможность создать запасы продовольствия и инвентаря…

– А чем, интересно, мы им станем платить? – завопил Нарышкин.

–  Артельными деньгами!

– Но эти деньги принадлежат всей общине!

– Община голосованием даст нам право распоряжаться ими, – вмешался Николай Озарёв.

– Вы не получите большинства голосов! – заявил Никита Муравьев.

– Получим!

– Ничего подобного!

В этот момент дежуривший сегодня у дверей Аврамов свистнул в два пальца. Все тут же умолкли – как умолк бы выводок гомонящих птенцов, оглуши их звук выстрела. В полной тишине раздался шепот Аврамова:

– К нам инспекция пожаловала!.. Старик собственной персоной!..

Декабристы обменялись тревожными взглядами, еще бы – Лепарский впервые прибыл сюда в столь поздний час. Две минуты спустя в «Великий Новгород» ворвался как безумный лейтенант Проказов и с порога пролаял:

– В шеренгу-у-у стройсь!

Узники давно уже решили никогда не слушаться этого приказа, потому только поднялись в знак уважения к генералу.

– Сомкнуть ряды! Живо, живо! Я кому говорю! – продолжал бесноваться Проказов. – А ну, выходи на середину! Общий сбор! Все собираются тут!

И впрямь вскоре прибежали товарищи из «Москвы», «Пскова», «Вологды». Звенели цепи, все искали себе место в общей спальне, толкая друг друга, устраивались между кроватями, теснились вокруг стола. Проказов продолжал надрывать глотку, наводя порядок, а заключенные тихонько перешептывались:

– Не знаешь, что происходит?

– Вроде бы в шесть прибыл фельдъегерь из Петербурга…

– Ну и что? Он за кем-то прибыл?

– Наверняка за кем-то!

– А может, обыск?

– Как бы там ни было, пахнет жареным…

– Молчать! – рявкнул лейтенант.

Сам он, затаив дыхание, встал по стойке «смирно» – грудь колесом, морда красная, глаза только что из орбит не вылезают: само служебное рвение. Вошел комендант, за ним его племянник, Осип Адамович, и поручик Розенберг. Все трое в парадных мундирах, генерал – в орденах, с лентой через плечо, толстый живот опоясан нарядным шарфом… Обрюзгшее лицо его хранило торжественно-трогательное выражение. Лепарский передал треуголку Осипу, откашлялся и произнес:

– Я собрал вас здесь, чтобы сообщить о чрезвычайно важной новости. Только что прибыл правительственный курьер из Санкт-Петербурга, он передал мне приказ государя. Приняв во внимание отправленное мною ему месяц назад донесение, его величество разрешил мне снять со всех вас – подчеркиваю: со всех вас! – кандалы и цепи, которыми вы скованы. Нет никаких оснований сомневаться в том, что за этой монаршей милостью очень скоро последуют и другие меры, облегчающие ваше положение, и вы наверняка еще более высоко их оцените. Поздравляю вас, господа!

Речь генерала была встречена гробовым молчанием. Николаю, как и другим, потребовалось время – эта секунда показалась коменданту вечностью, – чтобы почувствовать, как в нем начинает бурлить неистовая радость. Его товарищи тоже стали переглядываться – взволнованные, ошалевшие от счастья, не верящие своим ушам. Но никто не мог и пальцем двинуть. Сам Лепарский тоже едва сдерживал чувства: глядя на Станислава Романовича, можно было подумать, что это он нежданно-негаданно получил бесценную награду. Щеки его мелко дрожали, в глазах стояли слезы. Наконец генерал поднял руку, сделал знак – и три унтер-офицера выстроились перед ним, вытянувшись в струнку.

– Немедленно снимите с этих господ цепи! – приказал комендант. – Соберите все, сочтите и положите, сосчитав, в кладовой для инвентаря.

Юрий Алмазов толкнул Николая локтем:

– Ущипни меня!.. Я сплю!..

– Надо поблагодарить Лепарского! – восторженным шепотом предложил Анненков.

– За что? – возмутился Николай, тоже еле слышно. – Разве он нам подарок сделал? Он просто вернул то, что у нас было отнято. Элементарная справедливость!

Однако и его обуревало желание пожать руку генералу. А унтер-офицеры между тем уже переходили от одного узника к другому, снимали с каждого оковы, и цепи с тяжелым звоном падали на пол. Николай подобрал свои, взвесил их на ладони, с каким-то даже дружеским вниманием рассмотрел – так, словно они за это время стали частью его самого, потом шевельнул одной ногой, другой, покачался, постоял, переминаясь с одной на другую и удивляясь волшебной легкости движений. Ему захотелось бегать, прыгать, танцевать – тормошить, теребить, напрягать свои мышцы… Он повернул голову к окну – и взгляд сразу же уперся в решетку.

Когда цепи были сняты со всех, раздался нестройный хор:

– Спасибо, ваше превосходительство!.. Спасибо, Станислав Романович!.. Спасибо!.. Ур-р-ра!..

Под градом благодарностей, рукопожатий, поцелуев (некоторые, расчувствовавшись, бросились к Лепарскому с объятиями) комендант не растерялся: он, смеясь, делал вид, будто отбивается от напавшей на него радостной толпы декабристов. Его принялись качать, и голова его подпрыгивала над головами товарищей Николая, как пробка на волнах. Сам же Озарёв, стоя чуть в стороне, прислушивался к доносящимся до него обрывкам генеральских восклицаний:

– Господа, так я рассчитываю на вас в будущем!.. Ваше примерное поведение, о котором я доложил властям… Нравственный залог, мое за вас поручительство… Только оставаясь достойными монаршего доверия, вы получите…

Когда начальство покинуло острог и обитатели других камер разошлись по домам, жители «Великого Новгорода» унесли со стола грязную посуду, разобрали его и улеглись на кровати. Одна и та же мысль преследовала теперь всех. Николай то и дело потирал одну щиколотку о другую, скрещивал ноги, разбрасывал, тихонько барабанил пятками по тюфяку, снова тер одну лодыжку о другую – и наслаждался видом голых этих щиколоток. Там, где прежде ногу охватывало железное кольцо, теперь была видна розовая, шероховатая кожа. Где-то глубоко в глубине сустава таилась боль, несильная, но напоминающая о себе. Но скоро, конечно, и воспоминание о ней исчезнет. Текли минуты, наполняя душу декабриста необъяснимой печалью. Слух его, приспособившийся к звону цепей, тяготился непривычной тишиной. Раньше приходилось чуть ли не кричать, чтобы тебя услышали на соседней кровати. А сейчас, когда Юрий Алмазов и Александр Розен шептались, сдвинув головы, их еле слышный разговор казался Озарёву чересчур громким.

– Разумеется, я счастлив, что избавился от оков, – шептал гигант Розен, – но нельзя же быть неблагодарными: они так красиво звенели, наши цепи, когда мы шли, а особенно – стоило нам запеть…

– Что ж, получается, ты жалеешь, что их сняли? – удивился Алмазов.

– Знаешь, немножко жалею… В глубине души я гордился ими… А теперь мы вроде как свободны, но – не имея свободы…

Они замолчали. Снова воцарилась тягостная для всех тишина.

Нарушил ее Николай Бестужев, который неожиданно воскликнул:

– А я попрошу вернуть мне мои цепи и сделаю из них памятные кольца! К сведению любителей каторжных сувениров!

– Браво! Одно прибереги для меня! – обрадовался Одоевский.

Другие тут же поддержали его:

– И мне сделай! И я хочу!.. И я…

О тишине забыли, все были оживленны, почти веселы. Но Никита Муравьев внезапно положил конец болтовне, сказав:

– Господа, мне кажется, нам следует принять более серьезные решения. Не знаю, что думаете об императорской милости вы, но я, со своей стороны, полагаю, что теперь было бы абсурдно строить планы побега.

– Почему? – закричал Озарёв. – Совсем наоборот! Теперь нам будет куда легче!

– Нас вполне могут поймать и убить, так зачем же рисковать жизнью в то самое время, когда царь готовится вскоре отпустить нас на свободу?

– Откуда такие сведения?

– Лепарский же дал нам понять, что Николай I, снимая с нас цепи, встал на путь прощения…

– Ну, если вы верите тому, что говорит Лепарский…

– Он порядочный человек, человек чести! – воскликнул Анненков.

– Пусть, но он комендант каторжной тюрьмы, считай, начальник надо всей каторгой! – возразил Николай. – Впрочем, даже если царь и подарит нам два или три года, то все равно придется еще долго платить по его счетам.

– У меня срок дольше вашего, – заметил Нарышкин, – и все-таки, вы видите, я полагаюсь на императора!

В спор вмешались другие узники, и оказалось, что многие из тех, кто еще час назад поддерживал планы побега, теперь считают, что лучше подождать нового проявления монаршей милости. По тому, как изменились их интонации, как они прятали глаза, Николай догадывался о том, насколько ослабела их решимость. Разговор постепенно затихал – так угасает огонь, когда перестают подбрасывать дрова. Надеясь таким образом скрыть, насколько круто изменились их намерения, самые робкие говорили громче всех:

– В любом случае теперь нет необходимости пороть горячку… не отказываясь от наших планов, мы не можем не признать: их следует пересмотреть… пока не суетиться… все отложить на время… а там поглядим…

Даже Якубович, даже Одоевский и Юрий Алмазов, и те, казалось, поколебались.

– Делаю вывод, господа, – объявил Николай, – что императорское великодушие сковало нам ноги куда надежнее, чем десятифунтовые кандалы. Это теперь мы в оковах!

Никто не отреагировал на горечь его слов, и Озарёв понял, что погасил радость товарищей. Он лег, заложив руки под затылок, уставился в потолок. Спустилась ночь – синяя, прохладная сентябрьская ночь. Откуда-то несло дымком, как всегда бывает в эту пору. Тишина в комнате царила оглушающая. Где-то вдалеке ухнул филин. Чтобы стало повеселей, Николай принялся мечтать о том, как завтра удивится Софи, увидев его без цепей.

* * *

Новость распространилась по деревне, как огонек по бикфордову шнуру, и так же взорвала спокойствие. В тот же вечер Екатерина Трубецкая собрала у себя всех дам, чтобы отметить событие. Устроили настоящий праздник: зажгли полдюжины свечей, откупорили две давно пылившиеся в ожидании лучших времен бутылки мадеры. Никто не сомневался в том, что планы побега рухнули. Софи испытывала несказанное облегчение. Она думала о Николае, с которого сняли цепи, о Никите, который непременно приедет, и сердце ее таяло от благодарности судьбе. Она была уверена, что скоро увидится с Никитой, хотя Лепарский до сих пор не получил ответа от иркутского губернатора. Что такое месяц, полтора или даже два месяца для человека, хорошо знающего обычаи российских властей? В этом громадном, раскинувшемся на тысячи верст беспозвоночном организме – а Россия именно такой организм! – нерасторопность становится основой могущества. Теперь, что бы ни произошло, Софи знала, что Лепарский ее никогда не оставит. Она предложила тост за здоровье Станислава Романовича – все с энтузиазмом присоединились. Дамы немножко опьянели и были крайне возбуждены. Разместившись в комнатке Каташи кто на ящиках, кто на сундуках, кто на кровати, они почти кричали, перебивая друг друга.

– Ах! Как хорошо, что все позади! Хороши бы мы были с этим коллективным побегом!

– Мужчины – совершенные дети! Представляете, как мы бы тянулись караваном по Сибири?!

– Да я бы в любом случае отказалась! Я и отказалась!

– Ну а я! Я тоже!

– Дорогая, я просто заново живу! Еще совсем немно-о-ожечко, и мне понравится Чита!

Огоньки свечей плясали в их глазах, мелькали в полутьме то светлый ручеек рукава, то изморозь кружевного узора, то сине-зеленая клетка шотландского шарфа… Хозяйка дома попросила Полину спеть какие-нибудь куплеты из парижских. Полина подумала, потом вся вытянулась стрункой и начала по-французски резковатым, но приятным голоском:

Песенка, которую Полина сопровождала задорными подмигиваниями и покачиваниями бедер, безумно развеселила ее подруг.

– Можно подумать, мы в Париже… – вздохнула Каташа Трубецкая.

Натали Фонвизина попросила спеть что-нибудь более нежное – чтобы «мелодия брала за душу», тогда Елизавета Нарышкина взяла гитару и исполнила незнакомый Софи старинный русский романс, в котором юноша, услышав вынесенный ему приговор, прощается с любимой. У юноши из романса были «синие, как васильки, глаза», «золотые, как спелая рожь, кудри» и «белые, как жемчуга, зубы», и Софи снова, словно воочию, увидела Никиту со светлыми, взъерошенными степным ветром волосами… У женщин, собравшихся тесным кружком, увлажнялись глаза, склонялись головы, все их мысли были направлены к мужьям, томящимся в остроге. Чтобы развеять грусть, Полина Анненкова спела еще одни веселенькие куплеты, а Александрина Муравьева прочитала стихи Пушкина. Бутылки опустели, в самоваре закипела вода. Каташа накрыла чайный стол: поставила на ящик бисквиты, варенье… Софи просто физически ощущала, как ей тепло с этими недавно еще совсем чужими женщинами, которых только случай свел здесь, в сибирской глуши. Она ушла из гостей одна из последних. Лунный свет заливал деревушку, и в нем избы казались фигурами из курса геометрии с совершенно невероятными очертаниями. Фантасмагория, да и только! С гор, где накануне выпал снег, подул холодный ветер. Оказавшись дома, Софи, вся продрогшая, нырнула в постель и долго лежала с открытыми глазами, бездумно вглядываясь в темноту: она слишком устала, чтобы о чем-то размышлять, но была слишком возбуждена, чтобы заснуть.

* * *

Лепарский сел на постели, высек огонь, подул на трут и взглянул на часы. Пять утра. Вот уже четвертый раз за сегодняшнюю ночь он так внезапно просыпается: все кажется, будто бьют в набат. Вспышки огня, звуки трубы, топот сапог на улице… Он прислушался… Нет, ночь в Чите нынче выдалась совсем тихая. И все-таки тишина не уменьшала его тревоги. Разумеется, вчера вечером он почувствовал, что, снимая с узников оковы, лишает их желания бежать с каторги, но – что там происходило после его ухода? Зачинщики вполне могли переубедить, да просто подавить остальных своим авторитетом! И, вполне возможно, сейчас эти господа готовятся напасть на караульных… На висках генерала выступили капли холодного пота, сердце бешено забилось. Он выпил в столовой ложке воды капли, назначенные доктором Вольфом специально для таких случаев внезапного недомогания. Но тревога не отпускала, наоборот, усиливалась, к ней прибавилась непонятная тоска… Он встал, оделся, с трудом натянул сапоги, нацепил на голову парик и открыл дверь спальни.

Его денщик спал, улегшись на полу поперек двери. Лепарский перешагнул через него, но тот и глаз не приоткрыл. «Меня тут зарежут, а этот болван и не заметит!» – подумал комендант. И тут же представил себе толпу мятежников, которая набрасывается на него, связывает по рукам и ногам, сжигает его архивы… Мятежников с лицами тех самых людей, которые накануне уверяли в признательности ему и государю. Как легко оказалось им превратиться в бандитов, насильников! Эк гримасничают! Вот Трубецкой, вот Волконский, Одоевский, Озарёв… Но почему бы и нет? Жажда свободы иногда толкает на преступление натуры самые что ни на есть благородные, высокие духом… В любом случае правильно он сделал, что рассказал адъютантам о готовящемся заговоре и приказал удвоить посты по всей каторге. «Но достаточная ли это мера? Ох, не знаю, не знаю, ничегошеньки я не знаю и не понимаю… Господи помилуй, что же я столько глупостей-то делаю?.. И когда я перестану трястись?..»

Проходя мимо будки, поставленной у его дома, комендант увидел часового, который сладко спал, опершись на ружье: кивер набекрень, губы умильно приоткрыты и вытянуты трубочкой – словно у дитяти, ищущего материнскую грудь… Но Лепарский отнюдь не умилился: напротив того, взбешенный, он как следует заехал ногой по голени часового, выругался по-польски, потом по-русски и продолжил путь. А часовой, разлепив веки, увидел человека в расстегнутом генеральском мундире, который шел один по ночной предрассветной улице, решил, что это сон, снова закрыл глаза и мирно заснул.

Занимался день… Лепарский почти бежал в острог, раздирая в клочья пелену тумана, пахнувшую дымом и сырой травой. По мере того, как он приближался к цели, страх усиливался, превращался в навязчивую идею, уже некуда было от него деться… Наконец впереди замаячила высокая ограда из кольев – слава Богу, кажется, все там спокойно… В столь ранний час тюрьма выглядела какой-то даже хрупкой, почти фантастической… Лепарский с любовью всматривался в надежно запертую шкатулку: отлично, все игрушки в целости и сохранности! Все до одной на месте! «Я принадлежу им, но и они мне!» – с ревнивым удовлетворением подумал комендант. Часовые по обе стороны ворот поприветствовали его. Совершенно успокоенный безмятежным выражением их лиц, генерал вернулся домой, лег в постель и проспал без всяких помех до момента, когда сыграли зорю…

6

Когда Николай вошел в комнату, Софи первым делом взглянула на его свободные от оков ноги. Он прошелся перед ней павлином: голова чуть откинута, руки чуть отставлены в стороны – так ребенок хвастается новым костюмчиком: посмотрите-ка, мол, как я хорош! Софи ужасно разволновалась от всего этого.

– О, Николя! До чего же радостно видеть тебя таким! – прошептала она.

– Но теперь ты никогда не узнаешь, что я уже подхожу к дому! – засмеялся он. – И я смогу наконец застать тебя врасплох!

Позади Озарёва стояли два солдата: у свободы тоже есть свои границы. Декабрист жестом приказал им выйти в сени, закрыл дверь и резко, даже грубовато привлек к себе жену. Крепко прижал ее к себе сильными руками.

– Ну, кто из нас был прав? – снова прошептала она. – Вот все и уладилось. Что теперь говорят твои друзья?

– Не хотят бежать…

– А ты разве хочешь?

– Не знаю… С той минуты, как ты, и ты тоже, даже ты стала возражать против наших планов… В конце концов, это смешно, это в какой-то степени даже обидно: я постоянно нуждаюсь в твоем одобрении, желая что-то предпринять! Но иначе я ни в чем не уверен… Я сбит с толку… Но ты счастлива?

– Очень счастлива! Очень-очень!

– Ты меня любишь?

– О да! – порыв Софи был искренним, но она сама с изумлением и недоверием услышала это восклицание. Наверное, прошлое вдруг пробилось из глубины на поверхность…

Николай приподнял ее, медленно покружился с женой на руках по комнате и приблизился к постели. Никакого звона… Легкие, свободные движения… Софи впитывала в себя непривычную тишину, смаковала ее. В молодой женщине словно все расцветало, а это было верным признаком небывалого наслаждения, безоблачного счастья, которое вот-вот обрушится на нее. Она отдавалась мужу с чувством, что одержала победу над самой собой.

Позже, всматриваясь в лежащего рядом Николая, лицо которого выглядело горделивым и нежным, Софи раздумывала над тем, почему до сих пор не решилась сказать мужу о попытке Лепарского выписать сюда Никиту. Сначала ей казалось, что лучше до поры до времени действовать втихомолку, а теперь она уже и не знала, чем оправдать столь долгое умалчивание. Она так давно и беспричинно оттягивала неизбежный разговор с Николя, что теперь завести этот разговор казалось попросту невозможным. Абсурд, глупость несусветная! И, тем не менее, она почему-то была уверена: Николай обрадуется, узнав, что скоро приедет Никита. Ну, скажет она ему, скажет – не сегодня, значит, завтра непременно скажет… Или на днях… Надо, чтобы подвернулся удобный случай… Да, надо!.. Она ласково погладила шею мужа, плечо… Ласково… Так гладят мужчину только влюбленные женщины! Потом Софи придумала себе игру: закрыв глаза, отчетливо представить себе облик мужа – до мельчайшей детали, до родинки… Закрыла – и очень скоро мысли ее приняли совсем иное направление.

Назавтра она застенчиво спросила коменданта, не стоит ли ему еще разок побеспокоить Цейдлера. Он в ответ засмеялся и посетовал, что мадам Озарёва, дескать, слишком нетерпелива…

Отшумели тоскливые осенние ливни, выпал первый снег. О том, чтобы посылать декабристов работать к Чертовой могиле, теперь не могло быть и речи, а поскольку занять их чем-то было необходимо, то и стали водить арестантов в большой сарай, где находились ручные жернова. Каждому положили норму: два пуда зерна в день. Те, кому эта деятельность казалась чересчур нудной, как правило, искали себе замену среди товарищей, жаждавших физического труда, и те охотно шли навстречу просьбе. А иногда охранники, прельстившись мелкими чаевыми, соглашались избавить заключенных от прискучившей работы, выполнить ее вместо них. Дежурный офицер набирал узников и для работ на открытом воздухе: когда требовалось разобрать рыбачьи хижины на берегу реки, или обтесать ледяные глыбы, или расчистить заснеженную дорогу… Николай, который постоянно искал случая потратить энергию, с удовольствием принимал участие в таких вылазках.

Но когда мороз трещал по-настоящему, все сидели по камерам, где от раскаленных добела дымящихся печей исходил противный до тошноты запах. Двери были накрепко заперты, но за ними обретал все права свободный дух, тем более что библиотека, которую заключенные собирали из книг, присланных в Читу в посылках от родственников и знакомых, подрастала и подрастала: теперь в ней насчитывалось уже больше трех тысяч томов. Самое интересное обсуждали все вместе. А кроме того, заключенные, взявшиеся быть педагогами, обучали желающих французскому языку, английскому, немецкому, испанскому, греческому, латыни… Время от времени в камерах устраивались лекции, и нередко послушать их приходили комендант и его адъютанты. Слушатели рассаживались по скамьям, кроватям, некоторые – прямо на полу, оратор взбирался на стол. Никита Муравьев читал курс тактики и стратегии, Завалишин – высшей математики и астрономии, доктор Вольф – химии и физиологии, Муханов – истории, Одоевский – русской литературы. Мало того, последний предложил Николаю Озарёву провести семинары по литературе французской: от Корнеля до Вольтера, – но, увы, успех его семинаров был не слишком велик, потому что аудитория знала о предмете примерно столько же, сколько и «профессор».

Позже Лепарский разрешил внести в острог музыкальные инструменты, и тогда на тряской телеге прибыло с грехом пополам, совершенно растеряв в пути строй, заказанное артелью в Иркутске фортепиано. Вслед за Полигимнией на каторгу явились и другие музы. Отдельное строение в глубине двора было отдано любителям искусства. Декабристы стали устраивать здесь концерты, проводить на досуге музыкальные занятия: Юшневский отлично играл на рояле, Вадковский – на скрипке, Крюков и Свистунов на виолончели… Ветер относил дивные мелодии Глюка далеко от острога, и люди, услышав их, бросали работу и предавались мечтам. А иногда декабристы собирались во дворе и проводили под руководством того же Федора Вадковского хоровые репетиции – спевки. И тогда окрестные крестьяне облепляли снаружи забор, и лица у них становились серьезные и вдохновенные – словно это пение звучало в церкви.

Занятия искусством отнюдь не мешали декабристам быть рачительными хозяевами и думать о материальном обеспечении своей жизни, о ее комфорте, о гигиене. У дежурных, которым издавна вменялось в обязанность мести камеру, мыть посуду, разводить самовар, теперь появились «подручные» – мальчишки из местных. И тут тоже все расходы взяла на себя артельная касса, куда богатые заключенные вносили деньги на общие нужды и на помощь бедным. Благодаря посылкам из России – а число их с каждым месяцем увеличивалось, – добрая треть заключенных к этому времени уже более чем прилично одевалась. У женатых была даже возможность сменить рабочую одежду на «выходной» костюм. Те, у кого собрался более или менее обширный гардероб, отдавали поношенные вещи нуждавшимся товарищам. Чтобы уменьшить расходы артели, некоторые арестанты научились ремеслам. Среди самых искусных портных называли Арбузова и князя Оболенского, а кроме них, как говорили, Ивану Пущину просто не было равных по части штопки, Петр Фаленберг шил колпаки, Николай Бестужев, помимо картин, славился еще и тем, как умеет подбивать к обуви новые подметки, чинил часы, вырезал деревянные фигурки, ковал все, что куется…

С 1 января 1829 года – нововведение: Лепарский разрешил и одиноким декабристам выходить из острога. Пусть даже в сопровождении двух охранников, пусть с обязательством возвратиться в тюрьму до заката, но они могли теперь ходить в гости к друзьям. Николай тут же воспользовался этим послаблением, чтобы заказать Бестужеву портрет Софи. Художник представил свою прелестную «натурщицу» у окна, развернув ее в три четверти к мольберту, на плечи накинута была шаль. Ему удивительно точно удалось передать грусть в глазах модели, изобразить красивый изгиб длинной белой шеи, высокую прическу. Заказчику не понравился суровый стиль картины, зато Софи сказала, что ей портрет как раз очень по душе.

Начался март месяц, а с ним пришли и жестокие снежные бури. Однажды вечером, когда Лепарский уже собрался отходить ко сну, прибежал его ординарец и сообщил, что его превосходительство желает видеть дама. И не просто видеть, а срочно переговорить с генералом. Станислав Романович быстро оделся и, ворчливо что-то приговаривая себе под нос, вышел в прихожую. Там оказалась Софи. Личико ее в обрамлении капюшона выглядело совсем юным, но в глазах блестел огонек тревоги. Увидев коменданта, молодая женщина горячо зашептала:

– Ради Бога, простите, ваше превосходительство, что пришла в столь поздний час, но умоляю вас, умоляю, разрешите доктору Вольфу сию же минуту выйти из тюрьмы и отправиться со мной! Требуется неотложная помощь, его помощь!

– Кто-то заболел? – заволновался генерал.

– Да… Госпожа Муравьева… и госпожа Анненкова…

– Что-то серьезное? Тяжело заболели?

Софи вздрогнула.

– Пока нет… Но может быть… Дело в том… понимаете… дело в том, что они рожают… обе…

Лепарского словно обухом по голове хватили. Глаза его едва не выпрыгнули из орбит, рот под густыми усами, присущими, скорее, какому-нибудь бессарабскому господарю,[2] Господарь – титул правителей Дунайских княжеств Молдовы и Валахии XIV–XIX веков, употребляемый в молдавских документах, написанных на русском языке в XVIII–XIX веках, а также в русской исторической литературе. ( Примеч. перев. ) а не сибирскому коменданту каторжных рудников, как открылся, так и не закрылся – челюсть отвисла…

– Как же это?.. Почему меня никто не предупредил?.. – забормотал он, чуть опомнившись.

– Да это же ясно, ваше превосходительство! Было так заметно, все думали, вы и сами видите…

– Ничего я не видел! – в сердцах воскликнул генерал. – Что я могу увидеть? Я старый холостяк! Нет, вы должны были… вы…

И внезапно растерянность сменилась гневом. Лепарский побагровел, надул щеки и залепил себе в грудь кулаком.

– Они не имели права! – заорал он.

– Как это так «не имели права»? – удивилась Софи. – Думаю, мне следует вам напомнить, господин комендант, что в обязательствах, которые нам всем пришлось подписать перед отъездом на каторгу, был пункт о судьбе детей, здесь рожденных.

– Речь шла о детях, могущих родиться после конца срока! Тогда, когда заключенные переберутся на поселение!

– Ничего подобного, никаких таких уточнений там не было!

Лепарский пожал плечами.

– Но зачем же нужны были такие уточнения? По регламенту, свидания между заключенными и их супругами должны проходить в присутствии охраны. А получается, раз госпожа Муравьева и госпожа Анненкова оказались теперь в такой… в таком положении… получается, что никаких охранников во время их встреч с мужьями не было, так ведь?

– Вы позабыли, господин генерал, что сами же разрешили часовым стоять за дверью, когда мы встречаемся с мужьями!

– Ох, да… да, да… Как же я дал такую слабину!.. Я просто не смог вас подозревать в… в этом… в том, что вы… – Лепарский никак не мог подобрать слов, и чем больше путался, тем глубже становилось его смущение и тем сильнее бесила его эта нахальная француженка, которая осмеливается ко всему еще и смотреть на него с иронией.

– Отлично, сударыня, превосходно! – проворчал он, наконец. – Наверное, у меня было о чем думать, кроме… кроме этого вздора!.. Всякое случается в моем возрасте… и в моем положении… Но что, что я напишу в Санкт-Петербург по поводу этих не дозволенных законом рождений? Как я стану их оправдывать?.. сам оправдываться? Вы об этом подумали? Всё же свалят на меня, только на меня! Ну, и, вполне возможно, отправят в отставку… или передвинут в другое место… Что еще за беда, просто беда, да и только!.. Но как же получилось, что они рожают одновременно?

– Случайное совпадение. Досадное, согласна.

– Очень, очень досадное!.. Но как поспоришь с капризами природы?.. Но… но… скажите, пока все идет, как положено?

– Нет. И одна, и другая роженицы в опасности. Госпожа Муравьева страшно слаба, а госпожа Анненкова несколько дней назад подхватила простуду. Ее ужасно лихорадит. Деревенская повитуха – совершенная дура! Ах, простите!.. Но если не придет доктор Вольф, ни на что хорошее нельзя надеяться… Быстрее, решайтесь же быстрее, ваше превосходительство!

Лепарский неожиданно перестал возмущаться.

– Да-да! Пойдемте быстрее за Вольфом! – заторопился он.

Денщик подал генералу шинель, треуголку и шпагу, но шпагу тот оттолкнул и приказал:

– Разбуди сейчас же Онуфрия, пусть приедет за нами в тюрьму!

На улице ветер ударил в вышедших с такой силой, что Софи пришлось схватиться за руку Лепарского, иначе упала бы. Поднятый с земли снег комьями летел в лицо. Они с трудом, пошатываясь на каждом шагу, медленно продвигались вперед сквозь вихри белых султанов. Их нагнал ординарец с фонарем: огонек за решетками дрожал, с грехом пополам разрывая вьюжный сумрак, да и то лишь поблизости. Когда возникли из тьмы колья ограды, Софи удивилась так, словно в степи вдруг наткнулась на нос корабля. Сразу вслед за этим перед нею встала громадная, как ей показалось, готовая раздавить их с Лепарским деревянная стена. Где-то сбоку закричал часовой. Потом приоткрылись ворота, и навстречу коменданту с дамой вывалились несколько солдат, шедших на широко расставленных ногах, чтобы хоть как-то выстоять против урагана, за ними – растерянный унтер-офицер, который никак не мог застегнуть свою портупею. По приказу генерала он послал кого-то за доктором Вольфом, затем пригласил гостей в караульную будку, где из-за жарко натопленной печки отвратительно воняло мокрыми сапогами. Секунду спустя Софи почувствовала, что к горлу подступает тошнота. Но тут вошел доктор – спокойный, серьезный, в черной ермолке и с саквояжем. Почти в ту же минуту зазвенели колокольцы: это подъехали сани. Они сели в сани и тесно прижались друг к другу, иначе было не поместиться втроем на сиденье.

– Сначала – к госпоже Анненковой! – скомандовала Софи.

Кучер взмахнул хлыстом, разворачивая тройку.

– Анненков и Муравьев тоже очень хотели бы прийти… – осторожно сказал доктор Вольф. – Не изволите ли разрешить им, в порядке исключения – учитывая обстоятельства?..

– Эти обстоятельства возникли исключительно по их вине! – проворчал комендант. – И я вовсе не желаю отблагодарить их за то, что обрюхатили жен, тем, что разрешу присутствовать при родах! Трогай, Онуфрий!

Возница хлестнул лошадей, они тронулись с места. По дороге врач задавал Софи вопросы, смысл которых оставался для Лепарского скрыт, но которые, тем не менее, казались ему не очень приличными: речь шла о каких-то схватках, абдоминальных болях, отходе вод… и впрямь, поди тут разберись!

И не заметили, как оказались в самом эпицентре драмы: изба, где жила Полина Анненкова, была, казалось, перевернута вверх дном. В большой комнате крестьянки грели воду, обмениваясь воспоминаниями о собственных родах, хозяин избы и два его сына, шестнадцати и четырнадцати лет, жались друг к другу в уголке за печкой – тупые, никчемные, не допущенные к участию в таинстве. Увидев входящего генерала, они выскочили из своего укрытия и стали в пояс ему кланяться, затем подали знатному гостю табуретку, положив на нее подушку в наволочке из мешковины. Лепарский сел и расстегнул шинель. Роженица за тонкой перегородкой не переставая стонала, эти стоны то стихали, то становились непереносимо громкими и жалобными, особенно тяжело было слышать, как она начинает задыхаться и рычать, в этом рыке генералу чудилось что-то даже не совсем человеческое… Доктор Вольф с Софи прошли туда, к постели Полины.

Оставшись один, Станислав Романович вдруг понял, что он смешон: надо же в семьдесят пять лет оказаться втянутым в столь интимное женское действо. Он прислушивался к хрипам и вздохам Анненковой, пытался представить себе ее страдания и думал: ну а ему-то что здесь делать, он-то зачем явился сюда в мундире посреди ночи… И все-таки не мог вернуться домой, пока не убедится, что с обеими молодыми дамами все в порядке. Проклиная в душе этих женщин и их мужей за неосторожность и нарушение правил, он, тем не менее, испытывал некое тревожное и сердечное любопытство к тому, чем же это все закончится. И вообще… Хотя бы потому, что младенцам оказалось суждено появиться на свет Божий тут, в его «владениях», он имеет право взглянуть на них, ну, и… ну и должен их защищать… Да-да, это его долг как коменданта… Чем больше генерал себя убеждал, тем больше крепло в нем ощущение, что он и сам причастен к рождению этих маленьких сибиряков – с ними прирастала его семья… Когда доктор Вольф и Софи показались на пороге комнаты, он вскочил и спросил с истинно отцовским волнением:

– Ну, что там? Как?

– Все идет нормально, – ответил доктор, – но пока еще слишком рано. Мы пойдем к Александрине Муравьевой.

– И я с вами! – обрадовался Лепарский.

Сани, весело звеня бубенчиками, несмотря на то что все вокруг еще спали, помчались на другой конец деревни. В некоторых окнах показались недовольные лица. И увидев призрачный экипаж с пассажиром-генералом в полной форме, и самые смелые спешили вновь забиться под одеяло.

В этой избе – словно и не выходили из дома Анненковой – генерал увидел все тех же (или таких же?) болтливых баб и растерянного мужика, точно так же кипела вода в котле, точно так же были раскиданы простыни, точно такую же ему предложили табуретку… Но крики из-за перегородки показались ему тут еще более дикими. И ему стало нехорошо при мысли о нежных женских телах, которые раздирались на части ради того, чтобы дитя явилось на свет… Когда доктор сказал ему о том, что Александрине Муравьевой предстоит мучиться еще часа четыре, а Полине Анненковой – так и все семь или восемь, он пришел в ужас: бедняжкам не перенести этих мук, они умрут, они умрут…

– Нет-нет, надо что-то сделать, нельзя заставлять их так мучиться дальше! – повторял он шепотом.

Доктора раздражала его растерянность, и он посоветовал коменданту идти спать, но тот гневно отказался – так, словно ему предложили дезертировать с поля брани в самом разгаре сражения.

И снова, оставив роженицу на попечении дряхлой повитухи, они, звеня колокольцами, понеслись по деревне. Вскоре собрались все жены узников – им хотелось поддержать подруг в часы страданий и надежд. Три раза за ночь сани совершали пробег от избы до избы и обратно. Чем дальше, тем более усталым выглядел Лепарский, на дряблых и бледных старческих щеках пробилась седая щетина. Он с трудом удерживал глаза открытыми. На рассвете из комнатки Александрины Муравьевой послышался писк, а несколько минут спустя, сквозь застилающий глаза туман, – ведь даже и на пять минут прикорнуть не удалось! – генерал увидел Софи Озарёву с маленьким сморщенным красным уродцем на руках… Уродец гримасничал, извивался и отчаянно вопил. Все женщины тут же собрались вокруг и принялись кудахтать.

– Это девочка! – воскликнула Софи. – Только посмотрите, какая она красавица!

Все принялись кудахтать еще громче, генералу пришлось согласиться с общим мнением – не оставаться же единственным, кто считает, что в этом крошечном чудовище решительно нет никакой красоты. Но почти сразу же появление в этом мире нового существа наполнило его каким-то опасливым почтением. Теперь он и вовсе не жалел, что принял решение остаться тут до конца. Новорожденную уложили в колыбель и отправились дальше. Совсем рассвело, когда Полина Анненкова тоже разродилась. И тоже – девочкой. Измученный бессонной ночью и переживаниями, но довольный Лепарский отправился наконец домой, чтобы побриться.

А вечером, приехав узнать, как себя чувствуют роженицы, он обнаружил у изголовья Александрины Муравьевой почти всех здешних дам. Александрина выглядела даже не просто бледной, а какой-то обескровленной, но лучилась счастьем. Поздравив молодую мать, генерал счел своим долгом напомнить собравшимся, как трудно ему будет заставить власти доброжелательно встретить известие о рождении девочек. Однако, вовсе не желая понимать его проблем и не проявив ни малейшего к нему сочувствия, Мария Волконская, заявив сначала, что он тревожится по пустякам, подумала минутку и воскликнула:

– Да вам же достаточно вообще ничего не говорить об этом счастливом событии в вашем донесении!

– Господи, да неужто вы и впрямь полагаете, будто у правительства нет других источников информации, кроме моих донесений? – хмуро отозвался Лепарский. – В Санкт-Петербурге узнают обо всем, что здесь происходит, едва ли не раньше меня самого! Может быть даже, из ваших писем… Вот если бы вы мне пообещали ничего не говорить родным о случившемся…

– Вы хотите, чтобы наши семьи ничего не знали о рождении наших детей?! – взволнованно прошептала Александрина. – Но это же бесчеловечно, ваше превосходительство!

Лепарский обхватил руками голову – как будто боялся, что иначе она взорвется.

– Но что же делать, что делать? – почти простонал он.

– Да ничего, – спокойно ответила Софи. – Просто подождать. Вот увидите, Станислав Романович, все прекрасно устроится и само собой. Кстати! Полина Анненкова поручила мне спросить вас: поскольку вы в свое время любезно согласились стать посаженым отцом на ее свадьбе, может быть, вы согласитесь стать также крестным ее дочери?

– Мне тоже хотелось попросить вас об этом для нашей с Никитой Михайловичем малютки! – застенчиво добавила Александрина Муравьева.

Генерал вскинулся, намереваясь ответить, но почувствовал, что теряет равновесие в этом порыве эмоций – так, словно, находясь все время на твердой почве, вдруг ступил на территорию зыбучих песков… Свидетельство уважения к нему, только что проявленное со стороны рожениц, обезоруживало коменданта, вызывало растерянность, ослабляло его позиции… Он пробормотал:

– Благодарю, благодарю вас, мадам… Я польщен, такая честь… – Но тут же, почуяв ловушку, заговорил более громко и более жестко: – Давайте не возвращаться к прошлому! Что сделано, то сделано. Но мне хотелось бы, сударыни, я обращаюсь ко всем вам, мне хотелось бы, чтобы вы пообещали мне впредь…

Говоря, он наблюдал за женскими лицами, а выражение их с каждым его словом становилось все более лукавым. Жизнь вокруг него продолжала происходить независимо от его желаний и просьб: это была тонкая, едва уловимая материя, и это была – фронда! А он сам был сразу и охотником, этаким страшилищем, и добычей…

– В общем, я надеюсь на вас, сударыни, – заключил он. – Надеюсь в том, что больше такие намерения никогда не родятся в ваших головках!..

Боже! Какую двусмысленность он себе позволил! Генерала словно обдало холодной водой: надо же было так неловко выразиться! Внезапно его осенило: а вдруг среди его нынешних слушательниц есть уже беременные?! Он с подозрением оглядел женщин, попытался оценить объем талии каждой, но платья были такими тесными в поясе… Ну и как доверять им, если у них полно приспособлений, чтобы все скрывать до поры до времени: всякие там корсеты, шемизетки, казакины… Как же, заметишь тут округлости в неположенном месте!.. Все они лгуньи! Предчувствуя завтрашние трудности, генерал проворчал:

– Прошу вас, сударыни, не вынуждать меня к запрету ваших свиданий с мужьями!

На этот раз все лица стали серьезными.

– Неужели, ваше превосходительство, вы рассматриваете возможность столь сурового наказания? – вздохнула Екатерина Трубецкая.

А генералу вдруг понравилось: вот как славно он припугнул этих милых дам: милые-то они, конечно, милые, но ни к чему демонстрировать подобное легкомыслие! Но все-таки Лепарский твердо пообещал, что разрешит на следующий день счастливым отцам «нанести кратковременный визит супругам и младенцам». С тем и расстались.

* * *

Прошел месяц, не только никакого выговора, но даже тени упрека из Санкт-Петербурга не последовало, Лепарский успокоился, и состоялись двойные крестины. Возвращаясь домой, Софи никак не могла одолеть печаль: что ждет этих двух девочек, родившихся на каторге, какое будущее? Она с ужасом вспоминала слова, которыми определял это будущее подписанный ею, как и всеми женами декабристов, перед отъездом в Читу документ:

«Женам государственных преступников, которые последуют за мужьями в Сибирь, должно будет разделить их участь, утратить свое прежнее звание и признаваться впредь лишь женами ссыльнокаторжных, а прижитые в Сибири дети будут зачислены в казенные крестьяне…»

Она просто не могла поверить, что этот пункт предписания станут соблюдать буквально. Но даже если правительство решит проявить меньшую суровость, чем обещало, то все равно – не получится ли так, что дети осужденных и сами будут осуждены на вечное изгнание? И один только доктор Вольф, кажется, сознает масштабы опасности. Он сказал ей недавно, и у него при этом был такой… такой его особенный взгляд: как будто он смотрит своими темными глазами откуда-то из глубины и в самую глубь души… право, это так усиливает его обаяние… он сказал: «Разве не странно, мадам, что природа, от которой все зависит, не захотела, чтобы жены каторжников рожали сыновей родине, которая бросила в тюрьму их отцов?»

А все дамы, между тем, наперебой восхищаются малютками, оспаривают право их баюкать, нянчить и мечтают о том, чтобы поскорее обзавестись собственными… В этом не было бы ничего удивительного, если бы среди самых пламенных мечтательниц не было Марии Волконской, Натальи Фонвизиной и Александрины Давыдовой – ведь все они, как и Александрина Муравьева, оставили своих детей в России… Уже зная, что ей не суждено иметь детей, Софи старалась оградить себя от их увлечений. Единственное, о чем она горевала, так это о том, что Сереженька растет так далеко от нее и что она узнает о нем только из писем Михаила Борисовича.

* * *

Некоторые декабристы с приближением Пасхи впали в некое мистическое нетерпение, и чем меньше до Светлого Христова Воскресения оставалось времени, тем сильнее овладевала ими эта лихорадка. Великий пост был единственным временем в году, когда им разрешалось посещать церковь. Многие на Страстной неделе соблюдали строгий пост. Иконы во всех камерах украсили веточками освященной вербы, работы были отменены, каждый день солдаты вели каторжников в храм, к началу службы, им было отведено особое место у самого входа. Николай с наслаждением вслушивался в замогильный голос дьякона, ловил вдохновенный шепот батюшки, а взгляд его то и дело обращался к группе женщин, выискивая на фоне горящих свечей тонкий профиль Софи. Когда началась проскомидия, ему почудилось, будто сам Христос смотрел на этот крошечный уголок земли, который назывался Читой. Он упал на колени, перекрестился с таким пылом, с каким осеняют себя крестом только дети, и в сердце своем воззвал к милости Господней. Он, как и все его товарищи, мечтал присутствовать на торжественном ночном богослужении в Страстную субботу, но в этой милости им было отказано под предлогом комендантского часа. Лепарский от имени властей всего лишь и прислал им по крашеному яичку и по ломтику освященного кулича… В Пасхальную ночь они жадно прислушивались к отдаленному трезвону колоколов, в полночь похристосовались со слезами на глазах. Назавтра генерал сам приехал поздравить арестантов: будучи католиком, он, тем не менее, приспособился к православным обрядам и потому с порога воскликнул:

– Христос воскресе!

Наверное, даже если бы Лепарский объявил об амнистии по случаю великого праздника, это вряд ли вызвало бы такой радостный отклик. А сейчас весь острог возликовал ему в ответ.

– Воистину воскресе! – дружно отозвались декабристы.

Эти простые слова, звучащие каждый год уже в течение многих столетий, обладали для Николая какой-то особенной, умиротворяющей властью, ничто на свете не могло подарить такого покоя его душе. Мало того, что он смягчился: у него прибавилось сил, у него появилось ощущение, похожее на то, какое бывает у путника, после долгого путешествия по темным чащам, по густым буреломам вышедшего наконец на солнечную поляну и сбросившего груз…

После праздников Софи снова напомнила Лепарскому о его намерении более энергично вмешаться в судьбу Никиты. На этот раз генерал не стал искать никаких отговорок, а просто пообещал завтра же написать в Иркутск. Это возродило в Софи надежду, впрочем, весеннее солнце и отличная погода, кажется, всех сделали оптимистами. По деревне то тут то там строили новые избы, сюда стали приезжать на постоянное жительство торговцы, явно подсчитавшие уже, какую прибыль смогут извлечь из коммерции пусть и в глуши, но там, где, по слухам, ссыльные дамы получают приличные деньги из России, да и сами жители Читы, боясь, наверное, что пришельцы обойдут их, стали открывать лавки, и так странно было видеть на деревенской улице витрину с тканями, хозяйственной утварью или принадлежностями для шитья… Население росло, богатело и благословляло «господ каторжников», ставших причиной этого неожиданного процветания.

В июне началась такая страшная жара, что Лепарский разрешил заключенным купаться в речке, и земляные работы у Чертовой могилы стали для них теперь лишь, так сказать, трудовой разминкой, прелюдией к погружению в прохладную чистую воду. После купания они обсыхали на берегу, лениво обсуждая новости, долетавшие из другого мира. Мира, где шла, к примеру, война с турками, по-прежнему весьма для них интересная. После неудач вначале русские спохватились, взяли себя в руки и стали одерживать победу за победой под водительством генерала Дибича, необыкновенно живого, деятельного и импульсивного, закипавшего из-за любой мелочи. Забавно, что после успехов на турецком фронте за горячность и за особенную внешность: Иван Дибич был огненно-рыжий, низенький, плотный, с широкими плечами и короткой шеей – его прозвали Самовар-паша. Этак дело пойдет, говорили декабристы, наши вскоре станут лагерем у Константинополя! А когда враг будет окончательно разбит, государь – какие тут могут быть сомнения! – празднуя триумфальное завершение кампании, издаст манифест о царской милости, в котором, снова нет никаких сомнений, первыми в числе ее удостоенных назовет декабристов.

Лепарский же почти прямо указывал на такой исход, и каторжники сохраняли надежду на близкую свободу. Можно себе представить, с каким восторгом они встретили известие о том, что 14 сентября заключен Адрианопольский мир, и по его условиям Россия закрепляет за собой устье Дуная и восточное побережье Черного моря, княжества Молдавия и Валахия, равно как и Сербия, получают автономию, гарантом которой также становится Россия, Греция тоже становится автономной, а кроме того, восстанавливается право свободного прохождения русских судов через Босфор и Дарданеллы… Вот только император, вдохновленный одержанной таким образом победой в дипломатической войне с Англией и Францией, освободил пленных турок во главе с пашами и сераскирами,[3] Паша, по Брокгаузу и Ефрону , – титул высших чиновников и генералов в Турции, сераскир , – начальник действующих войск. ( Примеч. перев.) но, кажется, позабыл о русских своих пленниках, поныне томящихся в сибирской неволе и поныне мечтающих о царском прощении. Шли дни, и даже самые восторженные теряли последние иллюзии.

Возвращаясь с земляных работ, Николай теперь все чаще прогуливался по двору острога совсем один, то и дело останавливаясь у прорехи в ограде и вглядываясь в дорогу, которая не вела никуда. Радость, пережитая им на Пасху, стала всего лишь смутным воспоминанием, ей на смену пришли тревоги, тревоги, тревоги… насколько глаз хватает – ему повсюду виделись одни лишь тревоги… Он чувствовал себя заброшенным за тысячи верст от настоящей жизни. Отрезанным от всего. Перемещенным на другую планету. Окруженным пустотой, сравнимой разве что с космической. Как это возможно, чтобы он, Николай Михайлович Озарёв, с таким именем, с таким прошлым, с таким богатством, силой, энергией, выправкой, связями, наконец, – как это возможно, чтобы он до конца своих дней довольствовался одиноким прозябанием в сибирской глуши? Порой он жалел, что отказался бежать с каторги, и только присутствие Софи помогало ему преодолеть уныние.

Однажды утром, уже в октябре, когда Софи помогала Пульхерии убирать свою комнату, за ней явился генеральский денщик. Она сразу поняла: комендант хочет объявить ей о скором приезде Никиты, и с забившимся от благодарности сердцем поспешила к Лепарскому.

Лицо вставшего при виде посетительницы Станислава Романовича стало мрачным, у Софи отказали ноги, и она бессильно упала в кресло, не дожидаясь приглашения сесть. Нет сомнений, новость окажется ужасной…

– У меня печальные вести из Франции, сударыня, – сказал Лепарский, и она сразу подумала о родителях, о которых ничего не знала уже больше двух лет.

– Моя матушка? – еле слышно прошептала Софи.

– Да, – кивнул генерал. – Ваша матушка скончалась в начале этого года вследствие долгой и тяжелой болезни. Но и ваш батюшка ненадолго пережил супругу – он покинул этот мир 12 июля. Его превосходительство генерал Бенкендорф, получивший эти печальные сведения от посла Франции в Санкт-Петербурге, поручил мне известить вас и выразить вам свои глубочайшие соболезнования. Я присоединяюсь к Александру Христофоровичу.

Сраженную, онемевшую от внезапности услышанного Софи переполняла скорбь, но, по зрелом размышлении, эту скорбь можно было бы назвать, скорее, умеренной. Родители настолько давно исчезли из ее реального существования, что она, пожалуй, и перестала думать о них как о живых людях, они превратились в призраки полузабытого прошлого, в воспоминания, которые она вызывала или отправляла обратно в глубины памяти просто по прихоти, согласно капризу. И смерть отца и матери вовсе не застала ее врасплох, смерть эта, скорее, подтвердила ощущение неотвратимого сиротства, в каком она жила со времени разлуки с ними. На самом деле ничего не переменилось: она не стала ни более одинокой, ни менее любимой. Просто теперь уже нет на свете людей, помнящих ее ребенком, и, вспоминая детство, последние свидетели которого ушли навсегда, она будет испытывать горечь… вот и все. Но в горле ее встал комок, сердце забилось – в ней, внутри, в самой глубине души рыдала маленькая девочка… девочка на качелях… посреди цветущего сада…

– Сочувствую вашему горю, мадам, – произнес Лепарский. – Никто не может нам заменить возлюбленных родителей наших… Но все-таки пусть дружба окружающих вас здесь людей хотя бы немножко облегчит бремя выпавших на вашу долю страданий!

Софи смутили эти высокопарные утешения, и она отвернулась, пряча сухие глаза.

– Разумеется, ваше положение здесь, в Чите, не позволяет вам лично получать наследство, – снова заговорил генерал, – но ваши интересны соблюдены. Нотариус ваших родителей был ими уполномочен решать все необходимые вопросы, и благодаря этому он сможет наилучшим образом распорядиться перешедшим к вам движимым и недвижимым имуществом. И вы, когда вернетесь во Францию, если надумаете туда вернуться после освобождения, получите причитающуюся вам прибыль.

– Вернусь во Францию… – пробормотала Софи с печальной улыбкой. – Что такое вы говорите, генерал? Неужели вы действительно так думаете?

– Конечно же, – удивился комендант. – И вам надо надеяться – милосердие Господне безгранично.

– Да уж, не таково, как царское!

Он как-то по-птичьи развел руками – и птица эта показалась Софи больной, беспомощной, с трудом шевелящей крыльями. Она встала, чтобы попрощаться и уйти, унося с собой это горе, тяготящее, как ложь. Траур мешал ей проявить любопытство по отношению ко всему остальному человечеству, однако она, не удовлетворенная тем, что сведения генерала не содержали ничего по главному для нее вопросу, внезапно решилась спросить:

– А что, от генерала Цейдлера по-прежнему никакой информации?

– Нет, информация-то имеется, – ответил, поколебавшись, генерал, – но я сомневался, стоит ли вам говорить об этом сегодня. Утром пришло письмо от иркутского губернатора, в котором я прочел, что ваш крепостной человек уехал… бежал…

– Уехал? – не поверила своим ушам Софи. – Бежал?.. Куда же?

– Никто не знает. Он бросил работу и исчез из города.

– Когда?

– Вот этого генерал Цейдлер не уточнил, он написал просто, что им был отдан приказ начать поиски… А я, со своей стороны, намерен ответить генералу, что прошу его, когда молодого человека найдут, надрав тому хорошенько уши, прислать сюда.

– Благодарю вас, Станислав Романович! – краснея, сказала Софи.

Ей стало ужасно стыдно: наверняка комендант заметил, каким счастьем сразу же засияло ее лицо. Наверное, Никита сбежал из Иркутска совсем недавно и едет сюда, это, конечно, нарушение закона, но ведь теперь, даже если казаки его поймают, юношу все равно отправят в Читу! К ней! Она догадывалась о том, насколько безумна эта ее уверенность, но догадка ничуть не мешала уверенности крепнуть…

Взгляд маленьких глазок примолкшего генерала, на этот раз напомнившего ей разорителя птичьих гнезд, стал невыносим Софи. Она быстро откланялась, еле сдерживаясь, чтобы не побежать, пересекла деревню и укрылась в своей комнате, пряча от всех печаль и слабую надежду.

7

На Рождество арестантам не разрешили пойти в церковь, наоборот, священник сам явился в тюрьму. В самой большой камере накрыли белой скатертью стол, поставили на него икону – это заменило алтарь. Батюшка надел епитрахиль, прочитал молитвы, благословил опустившихся на колени декабристов, окропил святой водой их постели и стены… После его ухода добрый час в остроге слышался аромат ладана… Потом тюремные запахи перекрыли все, и жизнь потекла, как прежде.

29 декабря, в свой день рождения, Мария Волконская собрала у себя друзей; декабристы, которых она пригласила, получили от Лепарского разрешение побыть со своими до десяти часов вечера, но сам он из скромности на праздник не пришел. Дамы напекли пирогов, кое-кто из мужчин приготовил поздравления в стихах. Князь Одоевский прочитал стихотворение собственного сочинения, которое он посвятил женам сосланных на каторгу политических преступников, называя их «ангелами», спустившимися с небес, желая утешить в бедствии мучеников свободы…

* * *

* * *

Дамы слушали с мечтательными, добрыми улыбками, а их мужья стояли в сторонке, скромные, но гордые, – ни дать ни взять принцы-консорты. Все холостяки завидовали счастью этих пар. Николай молча сжал руку Софи в знак благодарности, и неизъяснимая нежность светилась в их встретившихся взглядах. Тронутая мелодией стиха, Софи заслушалась и забыла о своих более интимных и куда меньше украшающих ее тревогах, чтобы стать частицей единого целого: содружества жен декабристов. Она ощущала признательность подругам за то, что они помогали ей быть точно такой, какой она быть хотела: простой, великодушной, мужественной… Чтение закончилось, поэта удостоили овации. Некоторые дамы плакали. Мужчины, пытаясь скрыть волнение, откашливались. Одоевский переписал свое творение в альбом Марии Волконской и пообещал по копии каждому из «ангелов, чья преданность вдохновила его на сей труд».

Ровно в десять пришли конвоиры – пора было уводить гостей обратно, в тюрьму. Внезапно в комнате не осталось ни одного мужчины – и как будто вместе с ними ушел некий свет… На лицах женщин обозначилась усталость, даже платья сразу потеряли свежесть. Героини торжества оказались одни, растерянные, озадаченные, среди пустых стаканов, грязных тарелок, коптящих свечей… Недолгое время витал еще в воздухе запах крепкого табака, но и он исчез.

* * *

Некоторое время тому назад Лепарский отослал в Санкт-Петербург письмо, в котором спрашивал, нельзя ли получить для доктора Вольфа официальное разрешение лечить заключенных, их жен и «всех, кто пожелает, чтобы их лечил именно он». Великодушный император ответил, что отныне врач может практиковать свое искусство как внутри тюрьмы, так и за ее пределами. Убежденный теперь в отсутствии угрозы санитарному состоянию его маленькой колонии, генерал отправился в санях в какую-то таинственную инспекционную поездку. Вместе с комендантом уехали его племянник Осип и большая свита, а в отсутствие Лепарского его обязанности были возложены на Розенберга. Софи опасалась, что в момент, когда Никита будет особенно нуждаться в поддержке генерала, того не окажется на месте, но проходили недели, Никиты так и не было, а Цейдлер, похоже, не торопился с поимкой беглеца.

Комендант вернулся 11 марта и на следующий же день приказал собрать всех заключенных во дворе. Желтое солнце старалось растопить снег. Чопорный вид генерала предвещал важные новости.

Может быть, амнистия? Нет, невозможно в такое поверить!

– Господа, – сказал Лепарский. – Я прибыл из Петровского Завода, где, по велению императора, вот уже два года строится для вас новое помещение – куда более просторное и удобное. Работы почти окончены, и я думаю, что в течение лета мы сможем все обосноваться там.

Не прочитав на лицах своих подопечных ничего, кроме величайшей растерянности, генерал добавил:

– Напрасно вы, господа, не радуетесь переезду, который, в этом нет никаких сомнений, сделает вашу жизнь гораздо приятнее.

Николай прошептал на ухо Юрию Алмазову:

– Так, значит, вместо того, чтобы освободить нас, царь просто меняет одну каторгу на другую! Ну и что ты об этом думаешь?

– А я уже ничему не удивляюсь, – отозвался Алмазов. – Нашему царю есть на кого быть похожим: он гневлив, как его брат Александр Павлович, и злопамятен, как его батюшка Павел Петрович…

– В Петровском Заводе у каждого из вас будет отдельная комната, – продолжал рассказывать Лепарский тоном коммивояжера, расхваливающего свой товар. – Кроме того, государь разрешил тем заключенным, к которым приехали жены, поселиться вместе с ними.

– Где? В деревне? – поинтересовался кто-то.

– Нет, на территории тюрьмы.

Ответом ему стал саркастический смех собравшихся.

– Не вижу тут ничего забавного! – нахмурился генерал. – Просто один из участков территории каторги отводится под поселение семейных пар. Вот и все!

– Словом, рай! – присвистнул Лорер.

По рядам узников пробежал взволнованный шепоток. Холостяки еще продолжали вызывающе посмеиваться, но семейные уже словно бы выделились в другую компанию и рассматривали ситуацию со своей точки зрения. При мысли, что скоро у него снова начнется жизнь с Софи, Николай едва не задохнулся от счастья. Все ночи рядом с ней! Все! Все! Такого не случалось уже почти пять лет! А дни… эти ясные, наполненные светом дни вдвоем, когда только от присутствия любимой, от ее тепла, от запаха женщины, от того, как она хлопочет рядом, возрождается и растет любовь… Не в силах сдержаться, Озарёв воскликнул:

– Какое превосходное решение!

Но не успев и закончить фразы, пожалел о ней: уж не встал ли он на сторону властей, раз поддерживает Лепарского? К счастью, другие женатые декабристы тотчас подхватили:

– Да! Да! Конечно!

Их робкие одобрительные возгласы тонули в возмущенном ропоте холостяков: все они были против переселения на новое место, на новую каторгу, все кричали.

– Нам и тут, в Чите, хорошо, господин комендант! – надрывался Одоевский. – Каждый уже приспособился. Нас устраивает этот климат. Деревенские знают нас и любят. Зачем же, ради всего святого, лишать нас этого!

Строптивость заключенных явно пришлась не по вкусу Лепарскому. Полное его лицо сначала окаменело, потом исказилось недовольной гримасой, он переступил в раздражении с ноги на ногу и, видимо, торопясь вернуться к себе, холодно сказал:

– Нам не пристало обсуждать приказы царя. Позвольте мне откланяться, господа.

И ушел под враждебное молчание.

На следующий день к коменданту целой делегацией явились дамы, – впрочем, этого и следовало ожидать. Лепарский пригласил гостий сесть, они устроились перед ним полукругом, а сам он, как обычно, укрылся в бастионе – за письменным столом. Так мало времени прошло – откуда они узнали? Наверняка ведь подкупили казаков из его эскорта! Но как бы то ни было, переезд уже не секрет для них! И сколько подробностей им уже известно! Сначала дамы разразились критическими замечаниями в адрес места и климата. Они возмущались тем, что – из-за ошибки согласования между разными административными службами – помещения новой тюрьмы стали возводить на низкой болотистой почве, неподалеку от чугунолитейного завода. Но поскольку Лепарский не мог и не хотел обвинять вышестоящих, он принялся утверждать, что страхи дам чересчур преувеличены, что почва там здоровая, воздух сухой и земля плодородна, несмотря на то, что по соседству расположены «несколько маленьких водоемов»… А они, оказывается, еще прослышали об отсутствии окон – и тут тоже были правы, но Лепарский опять стал успокаивать посетительниц:

– Окон нет, это верно, но свет льется в каждую камеру потоком через застекленный верх двери! Сударыни, сударыни, меня поражает ваше недовольство: ведь благодаря монаршей милости вы сможете на новом месте поселиться вместе с мужьями!

– Может, и так! – закричала Полина Анненкова. – Но я не представляю, как растить своих детей в темнице!

– Детей? – переспросил ошарашенный Лепарский. – Почему во множественном числе?

– Да потому, что я жду второго, ваше превосходительство!

Комендант нахмурил брови: эк они торопятся, эти молодые влюбленные дамы! После прошлогодних двух одновременных рождений, разродились еще Мария Волконская и Александрина Давыдова, уже поочередно, правда… Позволить им – так придется открывать при каторге детские ясли…

– Ну и когда ждете? – проворчал он.

Полина Анненкова просияла и шепнула так, словно доверяет тайну лучшей подруге:

– В мае…

– Поздравляю вас, сударыня! Но это все? Или предвидится появление на свет и других малюток?

Лепарский встал и задал этот вопрос, глядя на дам сверху вниз – так он прозвучал внушительнее, а в таких делах требуется сила.

В ответ Екатерина Трубецкая пробормотала, потупив взгляд:

– И у меня… я тоже готовлюсь стать матерью…

Генерал, подавленный, рухнул обратно в кресло. Какое-то время ему понадобилось, чтобы вынырнуть из океана черных мыслей, наконец, он сказал сурово:

– Сударыни, я уже изучил проблему во всех ее аспектах. Нет никаких сомнений в том, что дисциплина, установленная регламентом для мест заключения, не только не предусматривает содержания детей раннего возраста в камерах, но присутствие там детей прямо регламенту противоречит. Нельзя, например, согласиться ни с тем, чтобы матери в целях ухода за младенцем зажигали свет после того, как объявлен час отхода ко сну, ни чтобы они среди ночи отправлялись на кухню подогреть ему воды, ни… да Господь его ведает, что там они еще захотят разогреть!.. ни чтобы вызывали к ребенку врача в неурочное время или… или кормилицу, когда двери заперты на засов и часовым приказано никого не допускать в здание острога!.. Вы меня знаете, сударыни, в этом я ни на йоту не отступлю от своего долга!.. Дам, которые решат поселиться на территории острога с мужьями, придется отделить от их детей!

– Может быть, вы прикажете, чтобы мы топили их, как щенков? – возмутилась Мария Волконская.

Лепарский вздохнул с раздражением и продолжил:

– Вот как я ставлю вопрос: матерям семейства придется построить себе небольшие домики поблизости от тюрьмы и поселить там детей со слугами, которым они могут этих детей доверить. Сами они пусть и станут проводить большую часть времени с мужьями, то есть на территории острога, смогут так часто, как пожелают, навещать своих малюток, давать указания их воспитателям и…

– Короче, – оборвала генерала Мария Волконская, – мы будем непрерывно бегать из тюрьмы в детскую и обратно. Что за абсурд!

– А кроме того, – спросила Александрина Муравьева, – где мы возьмем деньги на строительство этих домиков?

– Это что же, государство намерено дать нам на это средства? – съязвила Полина Анненкова.

– Почему бы и нет! – обрадовалась Екатерина Трубецкая. – Почему? Отличная идея! В конце концов, мы же не просили перевозить нас в Петровский Завод!

Лепарский протянул руку, усыпанную старческой гречкой, и попытался жестом утихомирить дам. Этого оказалось мало, и он заговорил снова:

– Строительство почти ничего вам стоить не будет. Подрядчики, которые возводят основное здание тюрьмы, твердо сказали, что, если вы доверите им работу, они берутся выполнить ее по весьма низким ценам. У них там на месте – и рабочие, и все нужные материалы. Полагаю, сударыни, что, действуя таким образом, вы с толком израсходуете деньги и подготовите себе удобное будущее.

Пока он говорил, Софи обдумывала: а не стоит ли ей тоже построить себе домик? Конечно, она почти все время будет жить в камере, с Николя, но иногда, если Лепарский позволит, и он сможет приходить в этот домик и проводить там хотя бы несколько часов вне этих ужасных стен, в квартире, которую она сделает уютной, обставит так, чтобы ничто не напоминало мужу о том, что он осужденный… изгой… И вот там-то, она уверена, они будут счастливы, как в медовый месяц… Ей не терпелось начать вить гнездышко, создавать уют из ничего – при помощи нескольких дощечек, кусочка красивой ткани, горсточки пуха, полевых цветочков в вазе… Впрочем… впрочем, ведь еще и Никита приедет, об этом тоже нельзя забывать! Что ж, они устроят его на чердаке, и он будет сторожить дом в отсутствие хозяев. Все так замечательно, с такой сверхъестественной простотой складывалось в ее мечтах, как бывает только во сне, когда спящий пальцем сдвигает гору. Раздался шум – стали отодвигать кресла, это вернуло Софи из мира грез в кабинет коменданта. Искоса взглянув на подруг, она поняла, что дамы только стараются выглядеть недовольными, а на самом деле рады тому, как все может хорошо устроиться. Если бы правила чести не обязывали жен декабристов постоянно противоречить властям и жаловаться на них, пожалуй, все они сошлись бы на том, что просто тают от предложения Лепарского: вот какое счастье-то выпало! Генерал тем временем проводил гостий до двери, поклонился и попросил:

– Известите меня, когда примете решение, сударыни! И не нужно терять времени, если вы имеете намерение строиться.

Софи вышла вслед за остальными, но в прихожей ее нагнал какой-то солдат:

– Это вы изволите быть госпожа Озарёва?

– Да, я.

– Его превосходительство просит вас вернуться.

– Прямо сейчас?

– Прямо сейчас, сударыня.

Она вернулась в кабинет, и ей показалось, что эта большая комната с пустыми, расставленными полукругом креслами напоминает зрительный зал после спектакля. Лепарский предложил ей сесть, сам же остался стоять и приступил к объяснениям, совершенно очевидно, дававшимся ему с большим трудом:

– Извините меня, сударыня, что вынужден был попросить вас вернуться. Просто голова кругом идет от всех этих разговоров о переезде, и я почти забыл, что есть для вас новости. Во время инспекционной поездки я побывал в Иркутске и видел Цейдлера. Следствие по делу об исчезновении вашего крепостного человека закончено. И оно завершилось печальным выводом…

Он помолчал, глядя Софи прямо в глаза, и добавил:

– Похоже, нет оснований сомневаться в том, что ваш слуга мертв, мадам.

В мозгу Софи образовалась жуткая пустота. Мыслей не осталось. Мир вокруг потерял краски. Едва шевеля губами, она прошептала:

– Мертв?.. Нет!.. Скажите, что это неправда!

– Увы, правда, сударыня… Да-да, есть довольно сильные основания полагать, что…

Она возмущенно перебила его:

– Что значит «довольно сильные»? Такие вещи говорят только тогда, когда абсолютно уверены в сказанном! Вы видели его мертвым? Кто-нибудь видел его мертвым? Кто-нибудь может ваши слова подтвердить?

– Его похоронили больше двух лет назад.

Она растерялась, но быстро взяла себя в руки и снова напала на коменданта:

– Если бы Никита умер так давно, меня известили бы об этом: я не теряю связи с Иркутском! У меня там есть знакомые!

– Он умер не в Иркутске, а в Верхнеудинске… Следствие и затруднило и сделало дольше именно то, что у него не было при себе бумаг, и то, что он упорно отказывался назвать свое имя. Он убил жандарма. Преступление налицо, он был взят с поличным, и наше правосудие в подобных случаях я бы назвал весьма расторопным. Его немедленно допросили, настаивали на том, чтобы он назвал свое имя, сказал, куда направлялся, но, поскольку он упорствовал в молчании…

Лепарский не закончил фразы, искоса взглянул на Софи и продолжал, сменив тон – так, словно хотел отвлечь ее от тягостной картины, которая неминуемо должна была ей представиться:

– Дело было давно закрыто, власти смирились с тем, что им не удалось установить личность убийцы, но в это время Цейдлер получил от меня посланные ему по вашему настоянию письма, и это пробудило в нем интерес к старой истории. А разобравшись в ней, он мигом сообразил, что ваш молодой крепостной, сбежавший из города, и таинственный убийца, арестованный на дороге поблизости от Верхнеудинска, одно и то же лицо.

Она слегка повернула голову – так, будто, пока комендант говорил, прислушивалась еще к чьему-то голосу, потом вдруг спросила:

– А этот человек… тот, которого арестовали у Вехнеудинска… он как умер?

– Он был казнен.

– Вы хотите сказать: расстрелян?

– Нет, сударыня. Это был мужик. И он убил жандарма. Его подвергли наказанию кнутом.

Софи в ужасе отпрянула, она вся дрожала и долго не могла выговорить, но наконец прошептала:

– Наказанию кнутом… то есть его били кнутом, и он умер под ударами?.. да?.. да?..

– Да, мадам.

Внезапно она успокоилась, отказавшись верить услышанному. Ей почудилось, будто жизнь Никиты зависит теперь только от того, насколько твердо она станет отрицать сам факт его смерти. От силы ее убежденности в том, что он не умер. Чтобы защитить Никиту, чтобы спасти его, думала Софи, достаточно просто сопротивляться дурным вестям и, что бы этот генерал ни говорил, отвечать одно: нет! Кричать – нет!

– Как вы можете утверждать, что это был он, – высокомерно сказала она, – если этот человек не открыл своего имени, а паспорта при нем не было!

– Жандармам удалось восстановить весь его маршрут, шаг за шагом. Они допрашивали свидетелей. Даты, приметы – все сходится…

– Как вам этого может быть достаточно? – в бессмысленной ярости закричала Софи. – Неужели вы сами верите тому, что вам сказали? Извините, я – нет! И мне – недостаточно! Ваше превосходительство! Мне требуются иные доказательства!

Она развела руками и бессильно уронила их – простонародный жест, ей ничуть не свойственный. Генерал глаз не сводил с Софи: наверное, все-таки сильно был удивлен тем, как она переживает из-за смерти слуги. Софи про себя отметила это его изумление, но ей было безразлично, что комендант может о ней подумать. Ей вообще все стало безразлично, кроме несчастья, угрозу которого она все-таки ощущала, и оно представлялось ей приглушенным биением каких-то мягких крыльев у самой головы.

– На обратном пути из Иркутска я останавливался в Верхнеудинске, – продолжал между тем Лепарский, – и полковник Прохоров, который вел дело об убийстве жандарма, любезно предоставил в мое распоряжение несколько бесспорных, на мой взгляд, улик…

Генерал открыл ящик и, вытащив из него странное ожерелье, где на веревочке были подвешены три желтоватых и неровных кусочка кости, положил улику на стол.

– Волчьи зубы, – сказал он. – Местные изготовляют такие амулеты для…

Обрадованная донельзя Софи прервала собеседника: освободившись от только что пережитого страха, она еле удерживалась от смеха.

– Это не его вещь! – заявила она.

– Вы уверены?

– Совершенно уверена, ваше превосходительство!

Лепарский снова принялся шарить в ящике, теперь где-то поглубже, отодвигал папки, бумаги, просовывал руку между ними, ворча: «У меня еще вот есть кое-что… да где же он?.. Ах, наконец!..»

В его руке что-то сверкнуло.

– Орудие преступления, – только и сказал он.

И внезапно все переменилось. На Софи навалилась беспредельная тоска, в животе ее что-то судорожно сжалось и оборвалось, а потом она сразу же рухнула в черную бездонную пропасть… Перед ней на столе лежал нож Никиты. Она узнала этот нож: Никита носил его у пояса и не расставался с ним во все время путешествия. Она увидела, как он режет этим ножом хлеб, как перерубает тугой узел, увидела, как летит из-под этого ножа стружка – при починке поломанной оси тарантаса… Она машинально протянула руку и взяла предмет, сохранивший столько отпечатков ее жизни… их общей жизни… Нож оказался не тяжелым. На деревянной ручке, отполированной до блеска и почерневшей от долгой службы, были вырезаны буква «Н», крест и дата… Софи вглядывалась в бороздки на дереве, словно увидела перед собой Никиту, силы ее убывали, страх, и невыносимое отчаяние заполняло душу. Нож лег обратно на стол. Лепарский посмотрел на улику, перевел глаза на Софи, взгляд его теперь напомнил ей взгляд судьи. Конечно же, он уже понял, что она побеждена. Тишина длилась и длилась, усугубляя смятение молодой женщины. Лицо генерала стало меняться, то приближаясь, то отдаляясь, странно, как будто накатывало и откатывало, как волна… Надо было уходить. Софи постаралась собрать остатки энергии, надо ведь встать, идти… Встала… Ноги не держали. Как дошла до двери, не помнила…

– Сударыня, я глубоко сожалею, что пришлось огорчить вас, – сказал Лепарский и склонился, чтобы поцеловать ей руку.

Его усы царапнули кожу – она инстинктивно руку отдернула, он выпрямился и удивленно на нее посмотрел.

Сделав шагов десять по улице, Софи заметила вдалеке выходивших из будки холодного сапожника Марию Волконскую и Каташу Трубецкую. У нее не хватило мужества пойти им навстречу, и она быстро шмыгнула в проулок между двумя домами, прошла двориком, заваленным ящиками и бочками, оказалась в чистом поле… Здесь, стоя на белой земле под синим небом, она почувствовала себя лучше. Холодало. Снег поскрипывал у нее под ногами, изо рта вырывались облачка пара, она почти бежала – как будто на том конце дороги кто-то ее ждал. «Никита» и «умер» – эти два слова никак не хотели связываться между собой, они не подходили одно другому. Никита – это сила, простодушие, красота, горячность, жизнь. Это ради нее он – без паспорта! – два с половиной года назад покинул Иркутск, он хотел соединиться с ней. А она всегда опасалась, как бы он не совершил такой глупости. Должно быть, Проспер Рабуден не смог удержать его, потому и счел предусмотрительным не отвечать на вопросы о Никите в ее письмах. Если бы только она тогда осталась в Иркутске, если бы она подождала, пока ему выправят бумаги! Несколько дней потерпела бы – и они бы уехали вместе, с правильной подорожной! Но она не хотела задерживаться в пути, ведущем ее к Николя… Все из-за нее! Из-за нее одной! Она тут думала, что Никита спокойно обслуживает посетителей трактира, а он замышлял бегство!.. Неужели надеялся в одиночку победить на этой такой трудной, такой дальней дороге усталость, полицию, тысячи случайностей, которые ждали за каждым поворотом? А когда его схватили – она в этом убеждена! – он потерял голову, он сопротивлялся, он защищался… и ударил… Она знала, что Никита способен проявить жестокость… Еще когда она была в Иркутске и солдаты хотели обыскать ее комнату… Она словно наяву увидела, как он лежит на полу – раздетый до пояса, с вывихнутым плечом, с лицом, искаженным гримасой… он весь в поту, и этот сине-фиолетовый взгляд из-под пряди золотистых волос… Эту боль не сравнить с той, какую он испытывал под ударами кнута… Она никогда не присутствовала при таком наказании, но крестьяне из Каштановки рассказывали, как это бывает… Она представила себе Никиту связанным, обездвиженным, его бичуют, бичуют… пока он не умрет под этой пыткой… Софи задыхалась от гнева. Она ненавидела Россию, как случалось всякий раз, когда приходилось сталкиваться с новой несправедливостью. В любой другой стране подобная экзекуция была бы невозможна! Что он видел перед тем, как умереть? Лица палачей, мундиры… Ненависть, злобу, идиотизм… Наверное, он думал о ней? Он вспоминал ее? Звал? А она ничего не слышала, ни о чем не догадывалась! Когда он умирал под кнутом палачей, она спокойненько ехала себе по Сибири, мечтая о Николае… О Николае, который вовсе в ней и не нуждался за своим частоколом!.. И почти два с половиной года жила иллюзией. Два с половиной года мысли о Никите составляли очарование этого мира, уверяя ее, что в этом мире волшебно, красиво, гармонично… Она ждала его, как ждут друга, а он давно гнил в земле. В сырой земле, как тут говорят… И только что – она же мечтала, что построит домик, и Никита будет его сторожить! Эта последняя мысль стала и последней каплей: чаша отчаяния переполнилась, и хлынули слезы. У Софи перехватило дыхание. Глубина ее отчаяния испугала ее саму. Между тем нежным и уважительным отношением, какое она проявляла к Никите при его жизни, и той беспредельной тоской, тем безумием, какое шквалом налетело на нее, стоило узнать о его смерти, лежала бездна, просто ничего общего! Что за тоска, что за тоска!.. Как будто от удара у нее в голове сорвался клапан, выпустив на волю самые тайные ее мысли, самые невероятные, самые… самые сумасшедшие… «Возможно ли, чтобы он занимал в моей жизни такое место, если между нами ничего и не было?..» Софи попробовала представить себе будущее и отступила перед его пустотой. Только что она летела вперед в надежде на встречу. Теперь – не знает, куда идет, зачем вообще существует… В этой бесцветной, лишенной аромата и имеющей лишь привкус горечи вселенной не осталось ничего имеющего хоть какой-то смысл, хоть какое-то для нее значение… «Сейчас я успокоюсь! Сейчас все это пройдет!» – твердила себе она. Но буря в ней росла и ширилась, и она перестала сопротивляться штормовой волне, позволила той, содержащей лишь яд воспоминаний, себя захлестнуть, позволила старым планам, сразу ставшим неосуществимыми, рвать ей сердце… Ее охватило страстное желание вновь – и наяву! – увидеть Никиту таким, как тогда: лежащим на красном полу, в трактире, в Иркутске… вдохнуть его запах… Она осмелилась представить себя в объятиях этого мужчины… простого мужика… крепостного… И острое, как кинжал… как нож Никиты, счастье, тут же и прерванное мгновенной и такой же острой болью, пронзило ее сердце так, что она едва не вскрикнула. Удержалась, искусала губы. Но что, что, что осталось нынче там, в черной яме, куда его бросили, от этих рук, о которых она мечтает, от этой груди с выпуклыми мышцами, от этого чудного лица?!

Небо хмурилось. Она давно миновала деревушку, превратившуюся теперь лишь в скопище крыш на заснеженном пригорке с коричневатым ореолом вокруг – следы грязи, типичного признака места, где обитают живые люди. Слезы стыли в глазах убитой горем женщины. Она прислушалась – далеко-далеко мужские голоса выводили:

Каторжники возвращались домой, закончив работу на мельнице с ручными жерновами, о которой Михаил Бестужев говорил так: «Ежели нам было угодно, то мололи для моциона…» Сейчас покажутся из-за поворота дороги! Живые и здоровые, с крепкими руками и ногами, обветренными на свежем воздухе лицами, громкими голосами… И среди них – Николай, ее муж! Софи растерялась так, словно ей грозило, что Николя застанет ее с другим мужчиной, и, подобрав юбку, бросилась прятаться в кустарниках. Вышла из укрытия только тогда, когда колонна арестантов скрылась. Все было спокойно. Она вернулась домой, никого не встретив по пути.

8

– Ужас какой! – прошептал Николай. – Бедный парень, бедный Никита… Но почему ты не сказала мне, что просила Лепарского вызвать его в Читу?

– Сама не знаю… – пожала плечами Софи. – Мне казалось… мне казалось, тебе это неинтересно…

– Мне это интересно, по меньшей мере, так же, как тебе! И вообще, это мое дело – подавать такие ходатайства!

Софи опустила голову. Ей и так пришлось совершить над собой насилие, чтобы рассказать обо всем мужу, и теперь она сидела рядом с Николаем на кровати ослабевшая, будто от потери крови… В комнате с голыми стенами повисло тягостное молчание. Солдат за дверью ходил туда-сюда, печатая шаг.

– Ну и как я, по-твоему, выгляжу в глазах генерала? – сердито продолжал ей выговаривать Озарёв.

Она снова пожала плечами.

– Да никак… И какое это имеет значение? Все кончено, правда? Давай больше не говорить об этом!

– Все кончено для Никиты, но, возможно, не для нас с тобой…

– Что ты имеешь в виду?

– Только то, что сказал. Надеюсь, что у нас из-за этой истории не будет неприятностей.

– Какие могут быть неприятности? Не мы же убили! И даже не здесь.

– Убил наш крепостной. И я очень сожалею, что Цейдлер начал это расследование. Иметь в качестве слуги убийцу жандарма вовсе не похвально для государственного преступника. Ты не забывай, пожалуйста, что для властей все предлоги хороши, лишь бы получить повод отказать в смягчении участи.

Софи возмутилась: и как только он может, когда произошла такая беда, предаваться настолько мелочным соображениям!

– Что за глупости! – с досадой произнесла она. – Уж как Лепарский относится к нам – лучше и желать нечего…

– Он-то да! Но не те, кто стоит выше его, над ним! А наша судьба решается в Петербурге!.. Просто восхищаюсь твоим оптимизмом… – Николай нахмурился, погрузился в размышления, потом, спустя долгую паузу, добавил, говоря словно бы с самим собой: – Ну, разве не удивительно, что Никита отправился в путь, не дожидаясь подорожной?

– Наверное, торопился увидеться с нами, – не подумав ляпнула она и почувствовала, как жаркий румянец разливается по ее щекам. Вдруг муж заметит, как она волнуется? Что тогда делать? Нет, кажется, пронесло, он смотрит в другую сторону…

– Он ведь должен был знать, что рискует как минимум попасть за решетку, если его схватят! – воскликнул Николай.

– Разумеется.

– Странный парень. Но еще более примечательно, что он не назвал своего имени, когда его арестовали.

– Что значит «примечательно»? И ничего не странно. Просто Никита боялся, назвавшись, привлечь этим внимание к нам с тобой. Боялся, что у нас будут неприятности.

– Вот-вот! – Николай торжествовал. – Видишь, сама сказала!

– Что я такое сказала?

– Что сказала? Сказала, что у нас могли быть из-за него неприятности… даже когда он никого еще не убил, а только сбежал без бумаг… Уверяю тебя, Софи, дело очень серьезное.

Так. Он опять за свое. Положительно, его не усмиришь!

– В конце концов, я начну думать, что у тебя мания преследования! – буркнула она почти со злостью.

– По-моему, я имею на нее право после трех лет, проведенных на каторге!

Она чуть было не сказала, что не так уж ему и плохо на этой самой каторге, так что зря жалуется, но вовремя прикусила язык, поняв, что несправедлива. Впрочем, Николай и сам немножко смягчился и прошептал:

– Прости меня, дорогая, я вспылил… Но пойми, пожалуйста: было бы слишком глупо, если бы как раз в то время, как мы станем переезжать в Петровский Завод, возникли какие бы то ни было трудности в связи с этой историей!

– Хм, Петровский Завод!.. – откликнулась она. – Мы, между прочим, даже не знаем, что это за прекрасное место, куда, как ты говоришь, мы «станем переезжать», и что нас там ждет!

– Зачем иронизировать? Мне кажется, там нам действительно будет хорошо, лучше, чем здесь. Одна только мысль о том, что мы заживем вместе…

Он обнял жену за плечи, и она покорно дала себя затопить исходящему от него теплу.

– Трубецкой, Муравьев, Анненков, Волконский только и говорят, что об этих домиках, которые хотят построить в Петровском Заводе, – продолжал Николай. – А если и нам выстроить себе дом?

– Зачем? – спросила Софи. – У нас же нет детей!..

– Ну и что? Не для детей! Разве тебе не хотелось бы иметь место, куда я бы приходил к тебе? И ты бы встречала меня на пороге нашего дома…

Она не ответила. Это предложение, показавшееся бы ей таким уместным накануне, этот домик, который так ее пленял, теперь потерял всякую привлекательность. Действительно, зачем он ей? Интересно, бывает ли так, чтобы за считаные минуты вся жизнь переменилась? Все мысли…

– Нет… – сказала Софи и повторила еще раз: – Нет… это слишком сложно… да и вообще… к чему решать что-то загодя? Ничего пока не известно… Посмотрим на месте…

И она с тоской подумала об унылой череде серых дней… в неизвестном краю… среди людей, которых она не любит… А Николай в это время уже вопрошающе заглядывал ей в глаза, лицо его стало сразу и нежным, и жестоким, он склонился к ней… умоляет взглядом… Но мысль о том, что он хочет вот прямо сейчас овладеть ею, была Софи отвратительна – разве это не обман? Разве это не ужасно – заниматься любовью едва ли не над гробом? Почему он не рассердился, не обиделся, не ушел, почему остался тут, крепкий, здоровый, сильный, и требует теперь, чтобы она исполняла свой супружеский долг? Здоровье мужа, его бодрый вид, излучаемая энергия, переполнявшее его желание вмиг стали ей невыносимы. У него прямо на лице написано: «Я живой!» – и он это еще подчеркивает поведением, просто какой-то парвеню!.. Ловким движением увернувшись от поцелуя, она вскочила. Николай удивился и тоже встал. Встал и пристально вгляделся в жену:

– Что с тобой, Софи?

– Ничего. Да… ничего, – ответила она.

– Иди тогда ко мне!

– Нет… И, прошу тебя, Николя, не настаивай… Я устала… Я так устала…

Николай испугался – нет, она не притворяется, это точно.

– Господи, да ты же и впрямь выглядишь измученной… Никогда прежде не видел тебя такой… Что с тобой, Софи? – снова спросил он, но на этот раз в его голосе звучала тревога, страх за жену. – Неужели на тебя так подействовало известие о смерти Никиты?

Софи постаралась подавить волнение – в самом деле, что ж такое, ее уже и дрожь бьет, как в лихорадке, и прошептала:

– Возможно…

– Не стоит так переживать, дорогая! Конечно, мальчик был очень милый, очень способный… и мы его любили… Но, в конце концов, Никита же просто один из наших крепостных…

«Пусть он замолчит! – думала Софи. – Пусть он сию же минуту замолчит, или я за себя не ручаюсь! Не могу больше сдерживаться!»

– Когда ты узнала о смерти родителей, – продолжал Николай, – ты и то не была в таком состоянии… Ты держалась молодцом, куда более мужественно, чем сейчас…

Замечание прозвучало для нее громом среди ясного неба. Как будто он дал ей пощечину! И он прав! Прав, тысячу раз прав! Смерть матери и отца просто огорчила ее, она некоторое время чувствовала себя подавленной, а сегодня… сегодня ей кажется: жить незачем, нет никакого желания жить…

– Есть вещи, которых тебе не понять! – пробормотала она.

Не изменившись в лице, Николай спросил:

– А ты сама? Ты сама понимаешь?

Чем больше Софи опасалась, что муж обо всем догадается, тем больше ей хотелось устроить скандал, дать выход ярости, накричать на него, выгнать… Сердце ее билось редко, тяжелыми толчками, дыхание перехватывало, в ушах шумело, как при высокой температуре.

– Я? Я не понимаю, к чему ты ведешь! – с вызовом бросила она.

– А ты? – Николай печально улыбнулся. – Ах, Софи, Софи, это же просто смешно… Неужели мы можем поссориться из-за такой малости, из-за такой глупости? Подумай! Ведь одна фраза тянет за собой другую…

«Из-за такой малости! Из-за такой глупости! – повторяла она про себя. – Ему это смешно! Вот какие слова он нашел!»

Николай стоял перед женой сгорбившись, ладони его повлажнели, взгляд стал тоскливым, как у побитой собаки, все-таки старающейся вымолить у хозяина прощение… Текли минуты… Софи пыталась успокоиться в тишине. Но вдруг ей стало физически неудобно находиться вот так между призраком и мужчиной из плоти и крови. И ее захлестнула жалость: к Николаю, к Никите… к себе самой.

– Уходи, Николя, – тихо-тихо попросила она.

– Что?! – Он вздрогнул, зрачки его расширились. – Уйти? Но почему, Софи? Ведь время еще не прошло…

– Потому что я хочу остаться одна.

– Почему?

– Уже сказала. Неважно себя чувствую.

– Тогда я тем более должен остаться! Не могу же я бросить тебя в таком состоянии!

– Можешь, Николя, можешь… Умоляю тебя: уходи… Да уходи же! Сейчас же уходи! Уходи немедленно!

Николай совсем растерялся, минутку постоял, переминаясь с ноги на ногу, с опаской взглянул на жену и, поняв, что ей действительно лучше остаться одной, произнес:

– Хорошо, ухожу. Не волнуйся. Отдохни, Софи, у тебя нервы расшалились. Послезавтра увидимся.

Он поцеловал жену в лоб – ледяной, как у покойницы. Она слабо улыбнулась ему вслед, но дверь уже захлопнулась.

9

Весна пришла раньше обычного и преобразила эту глухомань, вывела из оцепенения, сдернула с нее белый покров. Вместо толстого снежного одеяла глазам предстал пестрый цветочный ковер – краски, сохраненные долгой зимой, словно бы горели, искрились, сверкали не хуже драгоценностей… По песчаным речным берегам взметнулись ввысь ярко-розовые метелки камыша и покачиваются на ветру. Выстроившись треугольником, перелетные птицы движутся по небу и пронзительно кричат. Деревья уже покрылись нежным пушком – вокруг каждого зеленое марево. Позеленели и вершины дальних гор. Все радовалось весне, одна Софи, впервые в жизни, оставалась совершенно равнодушной к этому взрыву, этому брожению жизненных соков.

Когда Николай приходил навестить жену, она была настороженной, напряженной, вскоре он понял, что Софи постоянно боится – неудачного слова, неловкого прикосновения, – и его тревога сменилась сочувствием. Должно быть, он надеялся, что его терпение и ласка помогут ей стать прежней, что нервы ее успокоятся, беда эта пройдет как не было, и Софи снова станет любящей женой. Но та даже не замечала усилий, которые прилагал муж, чтобы ей угодить. Если раньше мелкие домашние обязанности были ей приятны, то теперь она не находила в них ни пользы, ни удовольствия и переложила все хозяйственные заботы на Пульхерию и Захарыча. Если раньше, когда ей приходилось писать от имени заключенных письма их близким, она была счастлива, что может выполнить свой долг и помочь людям, теперь это занятие наводило на нее тоску. Свадьбы, рождение детей, успехи в учении, годовщины, болезни, исцеления… И так бесконечно. И так у всех. От всего этого слишком сильно, слишком насыщенно веет жизнью, а ее тошнит от этого запаха… Письма, которые она сочиняла по заказу, становились все суше, все короче, и, поняв, что Софи стала выполнять прежде такие любимые обязанности небрежнее некуда, многие декабристы уже сменили «личного секретаря». Например, Ивашев, с сестрой которого она раньше постоянно переписывалась, стал пользоваться услугами Марии Волконской. Вот и хорошо. Тем более что дама в восторге: письма – ее страсть. И Мария успела подружиться на расстоянии с сестрой Ивашева, да так, что водой не разольешь… Говорят, Василий собирается жениться на молоденькой гувернантке-француженке из Москвы… Ее зовут Камилла Ле Дантю, влюбилась она в Ивашева, когда разница в их социальном положении делала брак между ними немыслимым, и сразу же с куда большей надеждой вернулась к своему намерению, как только Василия объявили государственным преступником – ведь за такого не пойдет замуж ни одна здравомыслящая женщина. Семья молодого человека, по слухам, страшно обрадовалась и принялась активно добиваться разрешения на свадьбу. Вполне возможно, невеста скоро прибудет в Читу. Правда, наиболее заинтересованное лицо помалкивает насчет этого – может, ему больше нравится холостяцкая жизнь? Дамы не понимают поведения жениха, суетятся, перешептываются: вся эта история с чужой свадьбой сильно их возбуждает. Их ненасытное любопытство, их фантастическая склонность к болтовне ужасно раздражают Софи. Они попытались даже разузнать у нее про смерть Никиты, прослышав о ней от людей из окружения Лепарского. Господь его ведает, какие новые сплетни привез генеральский племянничек из Иркутска… Но Софи несколькими сухими словами умерила пыл любительниц расследования всяких тайн. Отныне никто не имел права ни словечка сказать при ней о Никите.

Пришло время жары, и в первые же знойные дни дамы решили отправиться в коляске на прогулку по окрестностям. Экипаж в Чите был один-единственный, принадлежал он Лепарскому, и комендант, конечно же, любезно согласился предоставить его дамам на день. Ни Полина Анненкова, только что родившая второй раз (и опять девочку!), ни очень плохо переносившая беременность Каташа Трубецкая, увы, не смогли поехать, зато Мария Волконская, хотя и она ожидала ребенка, с удовольствием присоединилась к подругам.

Комендант сам прибыл в коляске, чтобы передать ее дамам, но, прежде чем сделать это, потребовал, чтобы они назвали точный маршрут. Дамы сослались было на то, что решат в дороге, куда лучше податься, но Лепарский стал объяснять причину показавшегося им непомерным требования, и они примолкли. Оказывается, в прилегающей к Чите местности сейчас весьма неспокойно, потому что, как только устанавливается по весне хорошая погода, искушение ярким солнышком и широким простором становится неодолимо для тех, кто содержится на каторге для уголовников, и они пускаются в бегство. Это «весеннее бродяжничество» по округе продолжается месяца два-три. Но в то время как эти самые варнаки, или чалдоны (так здесь называли бродяжничающих каторжников) упивались свободой в лесах и полях, в то время как они спали под открытым небом и с рогатками охотились на дичь, на них самих шла охота, правда, не столь ожесточенная. Бурятам властями было обещано по десять рублей за каждого варнака, приведенного живьем, и по пять рублей за каждый варначий труп – при условии, конечно, что тело можно легко опознать; и кто же захочет упустить такой навар! Те же из беглецов, кому удавалось не попасться ловцам, спокойно возвращались на каторгу с наступлением первых холодов. «Тариф» за побег был известен заранее: столько-то ударов кнутом, столько-то дней в карцере. Вернувшиеся в неволю каторжники покорно принимали наказание и, как только заживала ободранная до крови спина, как только она переставала болеть, начинали мечтать о «каникулах» в будущем году. Впрочем, это были для них и впрямь каникулы, потому что местные жители сочувствовали варнакам и во время этих вылазок их подкармливали, да и вообще помогали чем могли…

Сегодня Лепарский из присущей ему осторожности и предусмотрительности поручил двум своим казакам превратиться в дамский эскорт. Софи во всем этом, особенно в том, какой страх испытывали жены каторжников перед возможной встречей на дороге с другими каторжниками, виделось что-то невероятно комичное. Она поделилась впечатлением с Лепарским, но тот строго ответил:

– Живя среди умных и образованных каторжников, вы, сударыня, очевидно, забыли о существовании других, тех, для кого убийство и насилие – самое обычное дело.

Шеренга дам дрогнула, никто больше не решился пошутить. Они молча, впятером, расселись в коляске, дождались, пока генерал отдаст последние указания вознице, раскрыли над головами зонтики, чтобы не напекло голову, и компания отправилась в путь. Лошади бежали рысцой, дорога тянулась вдоль берега реки. Время от времени им попадались на пути холмики, вершины которых дымились. Дамы уже знали, что тут сложены большими кучами и накрыты сверху дерном березовые или дубовые поленья. Их вот так, под «крышкой» из земли, поджигали и оставляли для того, чтобы дрова горели медленно, постепенно – здесь повсеместно применялся этот старинный способ изготовления древесного угля, называвшийся «углежжением». На какой стадии сейчас находится будущий уголь, легко было понять по воздуху окрестностей Читы: в первые сутки по земле полз желтовато-серый пар, постепенно он становился более легким, голубоватым, но всегда отдавал запахом обугленных пней и горячей золы… Но все-таки в целом пейзаж, на котором умещались цветущие луга, молодые рощицы и даже эти курящиеся горки очаровывал взгляд и склонял к лени.

Повосхищавшись природой и повосклицав, дамы вернулись к обсуждению судьбы Камиллы Ле Дантю. Мария Волконская, состоявшая в переписке с сестрой Ивашева, принялась восхвалять самоотверженность молоденькой гувернантки, которая из любви к политическому каторжанину согласилась на ссылку в Сибирь.

– Конечно, конечно, – тихонько сказала Александрина Муравьева. – Но согласитесь, что при всех тех неудобствах, какие связаны с жизнью в изгнании, девушка заключает весьма выгодную партию – во всяком случае, в нормальных условиях она бы и мечтать не могла ни о чем подобном!

– Да не может она искренне любить Ивашева! – подлила масла в огонь ее тезка, жена Давыдова. – Она же почти его и не знала в России-то!

– А вы что – не верите в любовь с первого взгляда? – улыбнулась Мария Волконская.

– В таком случае, между первым взглядом и любовью многовато времени прошло, – заметила Наталья Фонвизина.

– Говорят… говорят, только я не знаю, правда это или нет… – сделав знак подругам приблизиться, таинственно округлила глаза Давыдова и перешла на шепот: – Говорят, матушка Василия Ивашева, обеспокоенная тем, что взрослый сын одинок… лишен женского общества… ну, вы понимаете, о чем тут речь… в общем, матушка взяла да и купила ему в лице мадемуазель Камиллы Ле Дантю – невесту! За пятьдесят тысяч рублей!

Дамы хором возмутились – как же можно пересказывать сплетни, да еще такие! – но все они казались чрезвычайно довольными тем, что эти гнусные сплетни услышали.

– Впрочем, Ивашев и сам не знает, чего хочет! – добавила Мария Волконская. – То он бежать собирается, то…

– Да уж, странноватая затея для человека, намеренного идти под венец!

– А у него, как у варнаков, страсть к весеннему бродяжничеству!

– Послушайте, неужели вам эта история не напоминает аналогичную? Между прочим, Полина Анненкова вышла замуж не совсем обычным способом!

– Уж Полина-то не заслуживает, чтобы о ней злословили – да разве можно сравнивать!..

Софи держалась в сторонке от всех этих пересудов, ей казалось, что именно в них ярче всего проявляется характерная для женщин страсть копаться в чужом грязном белье, что именно сейчас здесь заготавливаются про запас мелкие, не имеющие продолжения колкости и подковырки, что этот живой обмен не производящими реального эффекта нападками на отсутствующих схож с лишенной смысла бесконечностью отражений в расположенных одно против другого зеркалах… Интересно, сколько раз она сама становилась козлом отпущения в этой отвратительной ей игре? Слушая, что говорят о других, несложно представить, что могут говорить о тебе самой!

– В любом случае, ежели этой Камилле удастся осуществить свое предприятие, у нас тут в Чите будет три француженки, – сосчитала Александрина Давыдова.

– Плюс Каташа Трубецкая, она наполовину француженка! – сочла нужным вмешаться Софи и улыбнулась.

– Но как вы это объясните? – заинтересовалась княгиня Волконская. – Может быть, ваши соотечественницы наделены от природы каким-то особым, исключительным даром любить? Своего рода – призванием?

– Кажется, вы забыли, что пример нам всем подали именно вы… вы и княгиня Трубецкая, – ответила Софи.

Однако Мария продолжала, словно не слыша ее слов:

– Мне кажется, француженки, все француженки, француженки вообще – особенные женщины. Женщины с головой, разумные, но способные, пожелав чего-то, идти до конца, пока не добьются цели. И при этом их не смущают ни реакция общества на их действия, ни мнение других людей, ни разница в происхождении – хоть в ту сторону, хоть в другую…

Софи догадалась, что суждение это, произнесенное самым что ни на есть искренним и любезным тоном, куда меньше касалось блестящего кавалергарда, художника и музыканта Василия Ивашева с его гувернанточкой, чем ее самой и Никиты. Четыре пары глаз уставились на нее: передернется или не передернется от укола? Но даже под таким обстрелом ей ничего не стоило сохранить безмятежное выражение лица.

– Наверное, это наследство Великой революции? – настаивала Мария.

Как она была хороша в своем открытом недоброжелательстве! Теплая смуглота креольского личика, черные угли горящих глаз, пухлые губы… Красива, ничего не скажешь, но… Коляску трясло на неровной дороге, и на каждом ухабе женщины только что не падали друг на друга, сопровождая столкновения мягким шелестом шелков, смешением ароматов… Зонтики так и плясали над их головами… Но думать это не мешало. Вот и сейчас, прижавшись волею очередной рытвины к Марии Волконской, как не стала бы прижиматься и к любимой подружке, Софи, не меняя тона, сказала:

– Думаю, наследство революции лучше искать в сердцах не французских женщин, а русских мужчин. Расспросите-ка своих мужей, поинтересуйтесь, что они об этом думают, медам!

Ответ понравился всем. Здесь, как в фехтовальном зале, ценили отлично нанесенный удар. Даже Мария Волконская казалась довольной тем, что ее так сухо отчитали. Дамы успокоились, разговор стал более непринужденным, да и тему сменили: теперь обсуждали домики в Петровском Заводе. Оказалось, что Александрина Муравьева уже передала заказ подрядчику. Софи не стала слушать, как подруги спорят об архитектуре, и уж тем более – принимать участие в этом споре, она бездумно смотрела вокруг. По обе стороны коляски ехали казаки с ружьями за плечом. Лошади, похоже, объелись сырого сена, иначе с чего бы это они время от времени шумно – ни дать ни взять петарды! – выпускали газы. Дамы притворялись, будто не замечают этого, но, тем не менее, в такие минуты принимались усиленно обмахиваться платочками.

Чуть подальше нужно было вброд перебраться через реку. Кучер с глубокомысленным видом измерил глубину веткой. Убедившись, что вода дойдет только до ступенек, а ножки пассажирок не намокнут, собрался двинуться вперед. Но в этот момент местный священник, который плыл в лодке к другому берегу, заметил дам, развернулся и предложил им разместиться в лодке. Когда они заняли места на скамейках, оказалось, что самому свещеннику там уже не поместиться.

– Ничего-ничего, сударыни, – сказал он, – я пойду пешком и стану вас подталкивать.

Священника звали отцом Виссарионом. «Совсем молодой, а ведь у него уже четверо детей», – подумала Софи. Как раз отец Виссарион и венчал Полину с Анненковым. Лицо у него было простоватое, мужицкое: курносый нос, незабудкового цвета глаза, белобрысая раздвоенная внизу бородка… Несмотря на протесты смущенных женщин, батюшка разулся, достал из кармана веревочку, привязал ее к ушкам сапог, повесил их на шею, подумал несколько секунд, потом мужественно задрал едва ли не до пояса рясу… Дамы не были готовы к столь решительному его поступку и не успели отвернуться, так что во всей красе разглядели ляжки священнослужителя, и из-под зонтиков донеслись сдавленные смешки. Батюшка уже стоял в воде, растерявшись, он выпустил рясу, и подол ее закачался на волнах. Погрузившийся почти до пояса в воду и тем самым переставший наносить урон нравственности прихожанок, отец Виссарион брел по воде в окружении черных колышущихся и вздымающихся пол своего одеяния. От него веяло поистине библейской простотой… Мария Волконская спросила, куда направляется священник.

– К старику Антону, – ответил тот. – Слыхали ведь, конечно, – дровосек наш… Он в лесу живет. А сейчас помирает, и сын попросил меня прийти…

Казаки на лошадях теперь тоже переходили реку, пришла очередь коляски. Вот она уже, неуверенно покачиваясь, будто колеблется, то ли ей ехать по дну, то ли пуститься вплавь, опустилась в воду до брызговика. Добрались до середины реки. Здесь глубина оказалась священнику по грудь. Дамы забеспокоились.

– Наверное, это небезопасно, батюшка! – воскликнула Наталья Фонвизина.

– Вполне безопасно, сударыня, – ответил тот. – Видите, уже повыше стало, тут песчаная отмель.

Действительно мало-помалу вода вокруг него опускалась, и, опасаясь, что им сейчас снова откроется нечто не слишком приличное, дамы поторопились укрыться под зонтиками. Оказавшись на другом берегу, они поблагодарили своего пастыря, выглядевшего теперь еще менее солидным в прилипшей к тощим ногам рясе. Александрина Муравьева сказала, что завтра они непременно увидятся, так как она придет в церковь заказывать панихиду по умершей год назад матери.

– Приходите-приходите… Святое дело, для души необходимое, – благословил ее священник. – Храни вас Господь! С Богом, сударыни!

Он осенил прихожанок крестом, и в этот момент Софи очнулась – словно от удара изнутри: Никита ведь умер без соборования, без отпущения грехов! А он ведь верующий, бедный, как же он страдал! А может быть (что мы знаем о потустороннем мире?), он и сейчас страдает от этого? Если какая-то часть, если душа Никиты осталась здесь или где-нибудь еще после исчезновения его физической сущности, если то, что он являл собой как творение Божие, не кончилось с разрушением плоти, значит, она не могла бы обрадовать его больше, чем когда закажет и сама панихиду по усопшему…

Софи села в коляску успокоенная. Сознание того, что она еще способна хоть чем-то помочь Никите, стало для нее поддержкой, которую она уже не рассчитывала получить, на которую и не надеялась. Она решила, что завтра же переговорит об этом с отцом Виссарионом.

Коляска тронулась с места, блестящая от влаги, колеса ее были густо опутаны водорослями. От влажных лошадиных попон шел пар. Наконец они добрались до вершины холма, откуда открывался прекрасный вид на окрестности. Это и была конечная цель прогулки. Дамы пришли в восторг и раскудахтались. Мария Волконская набрасывала в альбоме пейзажик, – по возвращении она покажет его Николаю Бестужеву. Одна Софи не восхищалась красотами природы, ее совершенно не интересовал открывшийся ландшафт: она была в церкви, она была с Никитой.

Для возвращения в Читу они избрали другую дорогу: ту, что шла мимо Чертовой могилы. Надо было проехать там, застать мужей на рабочем месте было единственной возможностью лишний раз увидеться с ними. Появление дам было встречено восторженными приветствиями. К ним, побросав лопаты и заступы, устремилась толпа землекопов, любому ведь хотелось приложиться к ручкам нежданных гостий. Сбитые с толку охранники их пропустили. Вскоре вокруг каждой из дам образовался кружок из влюбленных в нее работяг. Софи заметила, что всем ее подругам, даже самым серьезным из них, не хватает естественности среди такого количества мужчин. Они напропалую кокетничали, они выламывались, они притворялись царицами бала… Николай взял Софи за руку и увел на опушку леса. Сначала расспросил о прогулке, затем – о том, чем она занималась накануне, наконец – совсем застенчиво – о ней самой: как себя чувствует, какое настроение… Выражением лица он с каждым вопросом все больше напоминал провинившегося ребенка.

– Софи, я ужасно страдаю, я несчастен! – вдруг прошептал он. – Ты так переменилась!..

И, храня все то же выражение, стал ждать наказания.

– Да нет, чтобы…

– Да! Да! И я знаю, почему это случилось… Ты попросту очень впечатлительна, чересчур впечатлительна. Тебя донельзя разволновала пережитая Никитой пытка… Увы, не пережитая, – поправился Николай. – Ты же француженка, и, естественно, тебе не под силу выносить некоторые наши обычаи… Еще в Каштановке ты слишком близко к сердцу принимала вещи, которые меня затрагивали куда меньше… Наверное, в глубине души ты всю Россию обвиняешь в том, что сейчас произошло… и меня заодно… Только ты подумай, дорогая: при чем же тут я…

Она приложила руку ему к губам: замолчи! Он мгновенно схватил ее запястье и жадно впился губами в испещренную тонкими линиями горячую ладонь. Пораженная молниеносностью движения и страстью, с которой муж целовал ей руку, она растерялась и замерла, не понимая, что же делать теперь. В памяти всплыла лошадь с нежными черными губами, лошадь, которая осторожно брала хлеб с этой же руки… Но как всплыла, так и исчезла: Софи опомнилась, ей стали отвратительны щекотные прикосновения мужа, и она руку отдернула. Оттолкнула Николая. Тот посмотрел на нее злыми и жалкими глазами, опустил голову и молча ушел. Обернувшись, она поняла, что остальные дамы издали наблюдали за ними. Все время, пока разыгрывалась сцена.

* * *

Всю ночь шел дождь, утром продолжался, и лейтенант Ватрушкин, отменив работы на Чертовой могиле, разрешил заключенным делать что угодно. Некоторые, взяв книгу, так и остались валяться в постели, другие, уже одевшись, вернулись на кровать, чтобы заняться письмами или игрой в шашки. Третьи посасывали трубку и мечтали. А в камере под названием «Москва» шла тем временем двенадцатая лекция Одоевского по курсу русской литературы. «Профессору» заглядывать в свои заметки не потребовалось: встав на стол, он по памяти излагал факты и цитировал даже самые длинные фрагменты текстов. Напомнив собравшимся творения Сумарокова, Александр Иванович с огромным волнением произнес фамилию своего тезки – Грибоедова, убитого в прошедшем году в Тегеране мусульманскими повстанцами… Когда-то Грибоедов был дружен со многими декабристами, его комедию «Горе уму» запретила цензура, но каждый культурный человек знал из нее хотя бы несколько стихов наизусть.

– Он, вместе с Пушкиным, одним из первых отказался от выспреннего стиля писателей ушедшего века, заменил на театре декламацию отражением повседневной жизни, – говорил Одоевский. – Благодаря двум этим гениям русская литература перестала быть ряженой, став естественной, а русский язык перестали делить на части: вот тут – благородные, высокие слова, ими следует пользоваться, когда пишешь, а вот тут – низкие, такие – только для разговора…

Николай обычно старался не упустить ни слова из лекций Александра Ивановича, но на этот раз с трудом следил за ходом мысли оратора: его собственные мысли то и дело сворачивали совсем на другое, и ему было очень трудно сосредоточиться на том, что слышит. Он все пытался объяснить себе, почему Софи ушла в себя, почему отталкивает его, старался оправдать ее поведение горем, которое обрушили на нее два пришедших почти одновременно, одно за другим, печальных известия: о смерти родителей и о казни Никиты. Он уговаривал себя – твердил, что должен любить жену такой, какая она есть, а не такой, какую сам придумывает, что характер человека со временем меняется, что даже самое уравновешенное существо способно вдруг заболеть и с каждым может случиться душевное расстройство, а при такой последовательности событий любой бы сошел с ума… И как раз в ту минуту, когда Николай вот так убеждал себя отнестись к тому, что сейчас делается с женой, снисходительно, с сочувствием, как к временному недомоганию, он заметил, что сидящий неподалеку с альбомчиком для набросков на коленях Бестужев рисует именно его, – Озарёву это сильно не понравилось. Он помахал товарищу рукой, показывая – смотри, сколько народу вокруг, выбери другую модель, но тот продолжал, только теперь – исподтишка, поглядывать на Николая и сразу после этого карандаш его снова принимался шустро бегать по альбомному листку.

Раздосадованный «натурщик» встал и вышел – на цыпочках, чтобы не помешать ни лектору, ни аудитории. Ну, и что теперь делать? Куда податься? Дождь стучал по крыше. Николай вернулся в камеру, где царила тишина, и стал пробираться к кровати. На ней, спиной к нему, сидели и о чем-то тихонько беседовали Юрий Алмазов и Лорер. Приблизившись к ним, он услышал имя «Никита», и ему стало невыносимо стыдно – может быть, еще и потому, что одновременно со стыдом он ощутил гнев, справиться с которым было очень трудно. Это как надо понимать? Он что – из-за жены, оплакивающей забитого кнутом крепостного, стал уже притчей во языцех для всей каторги? Но каким же образом новость распространилась так быстро? Откуда они узнали – от Лепарского, его племянника, кого-то из комендантской свиты, может быть, от самой Софи? Ему ужасно хотелось исколошматить кулаками этих двоих, он еле сдерживался, а те, видимо, услышав шаги Озарёва, обернулись.

– Я занял твое место, – сказал Лорер и встал. – Кончилась лекция Одоевского, да?

– Нет, – предательски дрожащим голосом отозвался Николай. – Просто мне нужно кое-что сделать тут.

– И мне тоже. Домашнее задание по испанскому для Завалишина. Знаешь, он как педагог зверь, да и только – иначе не скажешь! Но ведь на что угодно согласишься ради удовольствия читать Сервантеса или Кальдерона в оригинале! Согласен?

Не дожидаясь ответа, Лорер удалился, Юрий тоже встал и собрался уйти, но Николай схватил его за рукав:

– А вот ты останься! Хотя бы ты один! Ты должен остаться, потому что ты… ты должен мне сказать… да-да! ты мне сейчас скажешь!..

Теперь он держал друга за руку, сжимая ее так сильно, что тот, поморщившись, вырвался и прошипел:

– Какая муха тебя укусила?

– Просто я слышал ваш разговор, – злобно произнес Озарёв.

– Ну и что?

– А то, что вы говорили о Никите!

– Разве это запрещено?

– Негодяй! – процедил Николай сквозь зубы. – Ничтожество! Ты притворялся другом, ты называл меня братом, а стоило мне отойти, за моей спиной клевещешь на меня, предаешь! Повтори, что ты сказал Лореру!

– Сказал, что этот несчастный Никита Муравьев показал себя полным идиотом, когда замахнулся в Петровском Заводе на двухэтажную домину с бильярдной, и что на самом деле эта прихоть его женушки будет стоить ему сумасшедших денег… – пожал плечами Алмазов.

Николай опешил, он и сам почувствовал себя полным идиотом, какое там – Муравьев, куда Никите до него… На что он так рассердился?! Вот уже и от гнева-то его праведного следа не осталось… Да это же просто-напросто мания преследования! Думая все об одном да об одном, он уже решил, что его крепостной – единственный Никита на всю Россию! Какие могут быть сомнения в искренности Алмазова? Какой прямой и нежный, какой встревоженный сейчас взгляд у Юрия, какие честные эти большие глаза под густыми черными бровями… Какая душевная улыбка!

– Не узнаю тебя, Николя! – сказал Алмазов. – С некоторых пор ты для меня – как чужой, незнакомый. Словно с другой планеты прилетел… Ты ведь обычно такой живой, активный, деятельный… У тебя какие-то неприятности? Ты что-то от нас скрываешь?

До чего же это трудно – держать все в себе! Озарёв так долго хранил секрет, что сочувствие друга стало для него искушением наконец открыться, рассказать о своей беде, о своей тревоге, переполнявшей его горечи, о невыносимой уже боли…

– С моей женой неладно… – прошептал он.

– Так я и думал, – отозвался Юрий. – Для жены каторжанина жизнь здесь не праздник… Надо это понимать.

– Так ведь сначала Софи выглядела счастливой, – вздохнул Николай. – И я надеялся, что она свыкнется, что все обойдется…

Они сидели на кровати рядом, в одинаковой позе: уперев локти в колени, сомкнув стопы. Так они привыкли, когда носили цепи. Несколько минут прошло в тишине, потом Николай ни с того, ни с сего стукнул себя сразу обоими кулаками по лбу, причем с такой невероятной силой, что на его бледной коже светловолосого человека между бровями немедленно выступили розовые пятна.

– Знаешь, наверное, это попросту черная полоса… – попытался успокоить его Юрий.

– Верно! Вот только она как началась, так все длится, длится, длится… Доколе же!

– А ты считаешь, когда она началась?

Николая на секунду вновь охватили подозрения, но перейти к недоверию оказалось слишком трудно, он поколебался, передернул плечами и ответил:

– Когда Лепарский вернулся из Иркутска.

– Николенька, – назвал его внезапно детским именем друг. – Николенька, ты можешь обо всем говорить открыто… Мы же все в курсе…

– Вы в курсе?.. Чего?

– Ну… того… того, в чем ты упрекаешь свою жену…

Николай побледнел:

– Я ни в чем ее не упрекаю!

Испугавшись, что сболтнул лишнего, Алмазов хотел было отступить на прежние позиции, но только подлил масла в огонь:

– Вот и правильно! Мало ли что рассказывают эти злые языки хоть в Чите, хоть в Иркутске… Кто им поверит? Да и ничего особенного нет в том, что она всю дорогу была одна с этим парнишкой, заботилась о нем, когда он болел, заказала панихиду за упокой его души… Любая женщина на месте твоей Софи поступила бы так!

Утешил… как обухом по голове утешил!

– Софи заказала панихиду за упокой его души? – еле выговорил он.

– Вроде бы… говорят…

– Когда?

– Брось ты, вполне может оказаться, что это просто слухи!

– Когда? – повторил Озарёв, схватив Юрия за плечи, и принялся трясти его как безвольную куклу.

Но тут же и оставил. Выскочил из комнаты и помчался в караульную к Ватрушкину, где стал умолять лейтенанта позволить ему выйти и отправиться в деревню, чтобы исповедаться у отца Виссариона – батюшка, дескать, ждет его.

Ватрушкин удивился, немножко подумал, но решил сыграть в доброго начальника и приказал двум солдатам проводить арестанта к священнику.

Тот, сидя за столом в большой чистой горнице, вместе со всем семейством лущил горошек, но, увидев декабриста, попросил жену и двух дочерей выйти и указал гостю на стул.

– Я хочу заказать панихиду об упокоении души моего слуги Никиты! – выпалил Николай на одном дыхании, даже не успев занять предложенное место.

– Поздновато вы пришли, – с доброй улыбкой ответил ему отец Виссарион. – Ваша жена вас опередила, она уже заказала литию об упокоении этой заблудшей души…

– Ах… – Пол под его ногами покачнулся, ему пришлось опереться рукой о столешницу. Горка зеленого горошка раскатилась по столу, некоторые горошины взлетели в воздух от удара.

– Госпожа Озарёва сделала это еще вчера, – продолжал священник. – Я сегодня уже служил панихиду об упокоении раба Божия Никиты…

– Благодарю вас, батюшка, – прошептал Николай.

Солдаты под проливным дождем отвели его обратно в тюрьму.

10

– Мне плевать кто тут что думает! – кричала Софи. – Тут вообще все только и делают, что шпионят и сплетничают! Так что же – мне из-за них отказываться от своих намерений?

– Не из-за них, из-за меня… – Николай, который до тех пор мерил шагами комнату, остановился. – То, что ты сделала, Софи, по меньшей мере, неприлично. Кто он тебе, этот Никита, чтобы ты бежала заказывать панихиду об упокоении его души? Муж? Сын? Брат?

– Преданный спутник во время долгого путешествия!

– Крепостной! Мужик!

– Да, крепостной крестьянин, но крепостной крестьянин, который умер в чудовищных мучениях.

– Только потому, что спешил к тебе!

– Вот именно. Значит, мы должны отдать ему последний долг. Я и ты.

– Ты еще куда ни шло, но уж никак не я, – Николай усмехнулся.

Софи рассердилась.

– А я говорю – ты еще больше, чем я! Сам подумай: если бы не Никита, я не смогла бы до тебя добраться! Он мне во всем помогал. Он меня защищал. Он… он… он был просто чудесный!

Голос ее дрогнул. Разговор о Никите будил в ней нежность и грусть, она уже готова была заплакать. Но Софи боялась расслабиться в тот момент, когда ей нужны все силы, нужна вся энергия, чтобы встать на защиту друга.

Николай, скрестив руки на груди, внимательно смотрел на жену, но, казалось, не слушал того, что она говорит. Когда запас слов иссяк и Софи умолкла, он проворчал:

– Подумать только, сколько времени я жил в неведении!.. Жил так беззаботно!.. И достаточно было Лепарскому побывать в Иркутске, чтобы мне просто все уши прожужжали… и всё насчет этих грязных тамошних делишек…

– Каких еще грязных делишек?

– Тебе-то они отлично известны!

– Не понимаю, что ты имеешь в виду!

Он минутку поколебался, не слишком ли серьезно обвинение, потом решился и с силой, помноженной на отвращение, бросил жене в лицо:

– Твою близость с этим мужиком!

– А ты подумал, прежде чем говорить? – холодно спросила Софи, не отводя взгляда от мужа.

Секунду они мерились силой, и Николай отвернулся первым. Она догадалась, что муж душу бы продал дьяволу, лишь бы обрести прежнюю уверенность в ее чистоте. А он, словно прочитав мысли Софи, избрал откровенность, для начала ответив на последний вопрос.

– Да, подумал. Я очень долго думал. И мне так хотелось тебе верить! – прошептал он. – Но твое поведение только все усугубляло… все подозрения, вызванные, как ты говоришь, сплетнями. Только ведь если бы тебе и впрямь не в чем было себя упрекнуть, ты предупредила бы меня… рассказала бы мне о том… хотя бы о том, что ходатайствуешь о приезде Никиты… А ты все скрыла, ты действовала в тайне от меня… Знаю-знаю, сейчас ты ответишь, что попросту забыла сказать… Ну и как, ты считаешь, долго ли я могу довольствоваться таким объяснением?..

Постепенно голос Николая крепчал, тон становился все резче – словно бы, выдвигая против Софи обвинения, он сам убеждался в том, что прав, тысячу раз прав. Теперь каждое слово, каждый высказанный им упрек становились как бы подпиткой для следующего взрыва ярости.

– Есть и другое, – продолжал он. – Есть и другое, куда как более тяжкое. Твоя ко мне холодность!.. Еще только приехав сюда, ты вела себя странно, ты была безучастна, как женщина, мысли которой заняты чем-то совсем иным… А когда узнала о смерти Никиты – вообще уже стала гнать меня или бежать от меня, как от зачумленного!.. Стоило мне приблизиться, в твоих глазах только слепой не увидел бы гадливости, они просто кричали: убирайся!

– Это неправда, – сказала Софи.

– Что значит «это неправда»! – Николай схватил жену за руки. Она стала отбиваться, вырвалась, оттолкнула мужа, отступила на пару шагов и стояла там, растрепанная, с трудом дыша.

– Вот видишь, – прошептал он. – Видишь, я прав!

Он явно чувствовал себя униженным, но торжествовал. Софи презрительно посмотрела на мужа и пожала плечами. Николай уловил это движение, и оно окончательно вывело его из себя, довело до бешенства. Черты лица заострились, глаза из-под сведенных бровей засверкали зеленым огнем:

– Та-а-к! Что ж, почему бы не пойти дальше! Признавайся теперь, что ты спала с ним! Тебе же это ничего не стоит!

Лучше бы он плюнул ей в лицо. Кровь в жилах Софи вскипела, но она и пальцем не пошевелила в ответ.

Тогда он повысил голос:

– Когда ты приехала, я был потрясен, я был растроган величием твоей души, величием души женщины, моей жены, бросившей все, чтобы последовать за мной в Сибирь! Но ты оставила Санкт-Петербург вовсе не из-за меня! Ты организовала это дальнее, долгое путешествие только затем, чтобы крутить любовь с собственным слугой сначала в дороге, затем в Чите. Мы под замком, а ты с ним в постели, такой был у тебя прицел, такой вариант тебя бы устроил, верно?

Шея Николая вытянулась, выступили жилы, лицо было искажено, губы дрожали. И вдруг Софи перестала его бояться. Ей даже стало легче, когда муж повел себя с ней так глупо и так грубо. Попусту обвиняя ее во всех этих гадостях, он сам помогает ей от него отдалиться и уйти в неземную любовь, которой никому все равно не понять.

– Как ты смешон! – свысока бросила она. Голос прозвучал фальшиво.

– А ты… а ты… ты омерзительна! Я больше смотреть не могу на тебя, так и вижу, как ты млеешь в грязных лапах этого мужика!

– Тогда не понимаю, что ты тут делаешь…

– Что?! Что?! – Николай вытаращил глаза и стал путаться в словах. – Ты… ты можешь… ты смеешь… да что ты себе вообра…

Он замахнулся. «Интересно, что будет, если он меня ударит?» – промелькнуло в голове у Софи, и она даже успела удивиться своей способности мыслить так ясно. Их взгляды встретились. В свой взгляд Софи постаралась вложить стальную непреклонность. Даже ресницы не трепещут, как обычно. На губы словно печать наложена. Она чувствовала, как где-то очень глубоко внутри ее неподвижного тела живет громадное сердце, и прислушивалась к тому, как мерно и сильно оно бьется. Прошло две или три секунды, длившиеся для Софи дольше вечности, и она увидела, как зашевелился, будто муж силится проглотить что-то, его подбородок. Зеленые глаза погасли. В углу рта забилась жилка. Он уронил руку, сел на кровать и спрятал лицо в ладонях.

– Господи, Господи, как такое возможно? – шептал он.

Ей совершенно не было его жалко, но почему-то расхотелось его выгонять. Она забыла все. Как странно… Ее тело плавало в пустоте, оно было совсем невесомое. Ей вдруг стали интересны бесконечно мелкие детали происходящего вокруг. Вот сюртук Николя – на нем не хватает одной пуговицы… Вот муравьи черной дорожкой стекают по оконному стеклу – надо сказать Пульхерии… Перемирие продолжалось – перемирие двух усталых животных, которые остались на поле брани, чтобы зализать раны, не понимая, хватит ли у них пыла начать все сначала. Николай неожиданно поднял голову, она увидела его лицо – искаженное, потерянное, взгляд блуждает, на щеках – слезы… Он простонал:

– Ты на меня сердишься?

Она не ждала этого вопроса, и вопрос ее озадачил, если не совсем сбил с толку.

– Ты должна понять меня, Софи! – снова заговорил он. – Я с ума сходил от одной только мысли о том, что ты способна изменить мне!.. Скажи, скажи, что я все это просто-напросто придумал!.. Навоображал невесть чего!.. Скажи – и я поверю! Клянусь тебе – поверю!

Поскольку она и тут промолчала, он продолжал, еще более покорно и униженно:

– На самом деле ты так отдалилась от меня только потому, что не смогла простить моей неверности, той, давней… ты сердишься на меня за ту глупую связь… Ты ведь такая гордая!.. Тебя так легко ранить такими вещами!.. Это я во всем виноват!..

Она совсем забыла про давнишние шалости Николая, и сейчас ее удивил намек на что-то подобное, когда он пытался объяснить случившееся какой-то «глупой связью», ясно же, что дело совсем не в том. Признавая, что из-за него пошатнулась прочность их семьи, он, наверное, надеется ускользнуть от другой опасности, более серьезной. Если кто-то из них двоих провинился, пусть это лучше будет он, так, да? Она улыбнулась про себя: надо же какая жалкая тактика… До чего она теперь далека от той юной супруги, которая когда-то ревновала мужа – да еще этакой здоровой и ядреной ревностью, какая способна только раздразнить влюбленную до беспамятства самку. Сегодня его мольбы ее трогают ничуть не больше, чем его оскорбления в ее адрес. Пусть себе говорит…

– Софи, ненаглядная моя!.. Забудь все, что я сказал!.. Я просто идиот!.. Давай начнем все с чистой страницы!..

Теперь он встал и надвигается на нее, протянув руки. Она знает, что за этим последует. Сбежать? Куда? Остановить его? Как? Озарение снизошло, когда она думала, что уже совсем пропала. Софи схватилась за дверную ручку и рванула к себе дверь. В проеме выросла фигура солдата в дурацкой позе: как будто он приклеен ухом к пустому пространству. Повисла пауза – все оцепенели. Озарёв замер с отвисшей нижней губой, дышит как-то хрипло. Вот, зашевелился…

– Ты чудовище, Софи! – сказал он. – Жестокое, черствое, до ужаса спокойное чудовище!

И быстро вышел.

* * *

Два дня Софи всячески избегала встреч с Николаем. Объяснение с мужем так хорошо вылечило ее от любых сомнений и любых угрызений совести, что ей казалось даже, будто дышать стало легче. Однако в следующее воскресенье, с приближением часа свиданий, она снова занервничала. Взяла роман Вальтера Скотта, попыталась, сев у окна, читать, но поминутно отвлекалась, вздрагивая от каждого шороха. Перспектива еще одной сцены со слезами и оскорблениями угнетала ее… К счастью, никто так и не показался. Она долго еще оставалась настороже и только тогда, когда поняла, что никто не появился и появиться не может, успокоилась и почувствовала себя прекрасно. Она испытывала к Озарёву благодарность за то, что он отказался от свидания. Лежащая на коленях книга внезапно стала бесконечно увлекательной. Софи безмятежно наслаждалась приключениями Роб-Роя и хотела, чтобы все это длилось вечно.

Под вечер кто-то постучал в дверь. Боже мой, неужели все-таки он? Сердце ее сжалось, она открыла. Какое счастье, всего лишь Полина Анненкова! Прибежала – вся такая разряженная, суетливая. Веселая – прямо из каждой поры радость ключом бьет.

– Муж сказал вам нашу новость? – закричала с порога.

– Я не виделась сегодня с мужем, – объявила Софи.

– Ах, Господи! Что же случилось? Он заболел?

– Нет.

Софи подумала, что жены заключенных, конечно же, знают обо всех их размолвках с Николаем, кто больше, кто меньше, но знают. И послали вот представительницу – застать ее врасплох… Впрочем, ей безразлично их любопытство. Она вовсе не обязана притворяться счастливой супругой перед этими жаждущими нескромных признаний самками.

– Мой муж в полном здравии, – сообщила она гостье. – Он не пришел, потому что мы с общего согласия решили отказаться от свиданий.

– Как? Правда? – Анненкова проглотила слюну и забормотала: – Ах, простите меня, простите, ради всего святого… я же не знала…

– Вы ни в чем не виноваты, – спокойно ответила Софи. – Но я думала, вы пришли с какой-то новостью…

– Я?

Растерянная – еще бы: услышать вдруг подобное! – Полина некоторое время вспоминала, с чем она пришла… Что-то ведь такое было… приятное…

– Ой, да, действительно! Это насчет Камиллы Ле Дантю, – наконец сказала она, и к ней вернулось прежнее возбуждение. – Представляете, Лепарский вчера вызвал Ивашева, чтобы показать ему два письма: одно – от его собственной матери, другое – от матери Камиллы, присланные вместе с высочайшего одобрения Бенкендорфа. Представляете? Это насчет его женитьбы. Ах, какие письма, какие письма!.. Говорят, они просто душераздирающие, такое в каждом слове благородство души! Этот милый мальчик был растроган до слез. Лепарский дал ему двадцать четыре часа на раздумья. Он только что просил передать генералу свой ответ: ДА!

Софи смотрела на искрящуюся весельем Полину пустым взглядом, что свидетельствовало о полном уходе в себя, но ту это ничуть не смущало, и она продолжала все так же радостно:

– Камилла, наверное, будет ужасно счастлива! Прежде мы с ней часто встречались. Да ведь все друг с другом знакомы в нашей маленькой французской колонии в Москве… Теперь у нас с вами тут появится еще одна соотечественница. Очаровательная, очаровательная, точно вам говорю! Именно такая жена, какая требуется Ивашеву! И готова побиться об заклад, что он больше и не думает ни о каком побеге!

Полина болтала безостановочно, так могла болтать разве что какая-нибудь продавщица. Да уж, она не дает забыть о своей работе в модном магазине!

– Очевидно, понадобится некоторое время на то, чтобы все уладить окончательно. И Камилла сможет тронуться в путь не раньше, чем через несколько месяцев. Думаю, свадьба состоится уже в Петровском Заводе. Не знаете случайно даты нашего переезда?

– Нет, – откликнулась Софи.

– Ах ты Боже мой, до чего же противно не иметь возможности хоть что-то решать самой! Всегда-то мы обязаны дожидаться приказа! Между прочим, мой муж твердит все время, что непослушание у меня в крови и я отродясь не знала дисциплины. Знаете почему? Потому, говорит, что француженка! А ваш тоже так говорит?

Полина остановилась и поднесла ко рту пухлую ладошку – словно желая извиниться за неуместность вопроса. Впрочем, нескромность ее, скорее всего, была намеренной. И вдруг она вскочила:

– Ой! Мне пора!

– Но я как раз хотела предложить вам выпить со мной чайку…

– Нет! Нет! – закричала гостья так, словно боялась ошпариться.

И двинулась к двери, щебеча всякие любезности.

Софи сделала несколько кругов по комнате, потом остановилась перед зеркалом – поправить растрепавшиеся волосы. Почему-то эта забота о себе показалась ей сейчас страшно важным делом. Только женщина способна понять желание быть красивой даже тогда, когда некого соблазнять. Красивой для себя самой. Или – для воспоминаний. Она распустила волосы, упавшие темным занавесом ей на плечи, взяла щетку и принялась медленно их приглаживать. И мечты овладели ею – так, словно она склонилась над рекой и смотрит на пробегающие мимо тихие волны…

* * *

Едва поднявшись с постели, Юрий Алмазов и Петр Свистунов принялись заниматься туалетом с рвением, совершенно необычным для обоих. Их боевой задор и стремление к элегантности удивляли соседей по камере. Особенно интересно стало всем, когда они, вымытые до блеска, гладко выбритые, аккуратнейшим образом коротко подстриженные стали явно томиться в ожидании часа, когда арестантов поведут на работу. Между тем объяснялось все очень просто. Накануне молодые люди свели у Чертовой могилы знакомство с двумя не слишком пугливыми крестьянками, которые пообещали на следующий день вернуться, и Юрий уже присмотрел на том берегу густой лесок, где вроде бы можно отлично потискать барышень. Алмазову казалось, что он уже целый век не занимался такими делами. «Я даже и не помню, хорошо ли от этого бывает», – растерянно повторял он. Рядом громко хохотали, хлопали себя по ляжкам, занимали очередь на случай, если девицы захватят с собой подружек, сторонники дородных блондинок спорили с приверженцами хрупких нервных брюнеточек, но было ясно, что как те, так и другие, ради утоления зверского своего аппетита, удовольствуются любой, какая подвернется. Спокойствие женатых мужчин выгодно отличало их от возбужденных холостяков. Ивашев, хотя только-только стал женихом, примкнул к лагерю, где собрались степенные «женатики». Сюда же примкнули бывший генерал Юшневский и бывший капитан Розен: их жены после многолетних ходатайств только что получили наконец разрешение ехать в Сибирь. Наблюдая со стороны за товарищами, Николай чувствовал себя одинаково далеким как от тех, кто кичился благоразумием, так и от тех, кто исходил жеребячьей радостью. После кошмарного объяснения с Софи он жил с ощущением, что тяжко ранен, и каждое неловкое движение причиняло ему нестерпимую боль. Весь день, переходя от бешенства к отчаянию, он не переставал думать о ней. То, убедив себя, что жена и впрямь изменяла ему с Никитой, мысленно бросал ей в лицо ужасные обвинения, страстно ее ненавидел, то с тою же силой принимался жалеть невинную женщину, винил во всем некие таинственные обстоятельства, причиной которых, возможно, был он один, эти обстоятельства, думал Николай, и убили их любовь… И тогда к его горю прибавлялась неуверенность: будучи не способен найти корень зла, он уже почти сожалел о том, что не имеет реального соперника, соперника из плоти и крови. Как бороться с покойником, призраком, тенью? Он видел Софи потерянной, потерянной навек и безвозвратно, а жизни без нее себе не представлял. Пережитой им унизительной сцены оказалось недостаточно для того, чтобы его отрезвить. Он сгорал от стыда и мечтал сжимать Софи в объятиях, упиваться ее поцелуями, силой взять ее тело и душу… В прошедшее воскресенье он еле удержался от того, чтобы снова пойти туда, – Господи, какую борьбу с самим собой пришлось выдержать! И что еще усугубляло его страдания – все же знали!.. Сочувственные взгляды товарищей были для него просто невыносимы. Хорошо, хоть сейчас они оставили его в покое. Николай улегся одетым на постель и отдался на волю своих невеселых мыслей…

Когда Лорер с Анненковым внесли корзину, полную кусков черного хлеба, и мешочек колотого сахара, шум еще усилился. Следом за ними два недавно выпущенных на свободу уголовника – теперь их использовали как прислугу на каторге для политических – втащили огромный самовар. Один из них – Алифаныч – был низенький, с рябинами на лице, в рыжих его волосах уже наметилась седина. У другого – Филата, мужика громадного роста, голова была плоской, а далеко выдвинутая вперед нижняя челюсть напоминала полуоткрытый ящик. У обоих выделялись на лбу красные метки – след, оставленный раскаленным железом. Именно Филат и помогал Ивашеву организовать побег.

– Ну что, барин, – сказал он, освободившись от самовара и подойдя к счастливому жениху, – неужто так и не жалеешь ни о чем? Подумай еще! Время-то есть пока… Кто женится, тот сам себе тюрьму строит!

– Может, оставишь его в покое? – проворчал доктор Вольф. – Раз в жизни человек принял мудрое решение…

– А если ты, Базиль, сбежишь отсюда, – радостно воскликнул Свистунов, – знай, что в Чите найдется немало охотников до твоей невесты! У нас тут не потерпят, чтобы женщина оставалась одинокой!

Николай стиснул зубы. В любой, самой безобидной фразе ему слышался намек на его беду. Кто-то передал ему кружку дымящегося чая и горбушку хлеба. Он пил и ел, как автомат. Разговоры умолкли, их сменили вздохи, причмокивания, посвистывания, цоканье обожженными языками… Вся камера насыщалась.

– Эй, поторопитесь! – сказал Юрий Алмазов. – Наши девчушки, наверное, нас заждались.

Он допил чай, растворил остаток сахара в теплой воде и смазал себе волосы получившимся сиропом. Вошел в сопровождении шести вооруженных солдат дежурный унтер-офицер.

– Господа, собираемся!

Обычно эту команду в камере встречали глухим ропотом, но на этот раз хор веселых голосов дружно ответил:

– Наконец-то! Поздновато сегодня!

Самые резвые первыми выбежали во двор. Те, кто ничего не ждал от этого дня, спокойно последовали за ними с книжками, газетами, шахматными досками, узелками под мышкой. Синее, дрожащее от зноя небо грузно висело над измученной жаждой землей. После переклички лейтенант Ватрушкин скомандовал:

– Отбой!

Каторжники обменялись удивленными взглядами: почему не дают сигнала к отправлению? Время шло, Юрий Алмазов заметно нервничал, Петр Свистунов грыз ногти. Вскоре раздались крики протеста:

– Да что такое происходит?

– Какого черта вы держите нас в этом пекле?

Бегом прибежали другие солдаты. Со стороны караульной послышалась барабанная дробь. И появился Лепарский – синюшно-бледный, с мертвенным лицом, но в треуголке с перьями.

– Господа, – объявил он, – у меня важное сообщение для вас. Мы перебираемся из Читы в Петровский Завод в начале августа. Расстояние между городами – около семисот верст. Нам понадобится добрых шесть недель на то, чтобы преодолеть его.

По рядам каторжников пополз шепоток, все были удивлены, но первым отважился задать вопрос князь Трубецкой:

– А на чем мы туда станем перебираться, ваше превосходительство? Какие транспортные средства будут в нашем распоряжении?

– Пешком, – лаконично ответил генерал.

– Да это же безумие! – закричал Муравьев. – Усталость от такого пути окажется просто смертельной!

Генерал покачал головой, вид у него был тоскливый.

– Не может быть и речи о марш-броске. Я предлагаю вам ряд коротких прогулок. Мы пойдем не торопясь. Мы будем останавливаться в красивых местах на отдых и на ночлег. Мы забудем, что такое тюремные стены. Разве не соблазнительна для вас такая программа?

– А наши жены? – спросил Анненков.

– Дамы поедут рядом с нами в экипаже.

Гигант Розен выступил вперед и заявил:

– Мы с моим другом Юшневским официально извещены о том, что наши жены выехали из России и направляются в Читу. Если мы уйдем отсюда в ближайшие дни, они по приезде никого тут не застанут. Это нелепо!

– На этот счет отданы особые распоряжения, – не теряя присутствия духа, ответил Лепарский. – Когда баронесса Розен и госпожа Юшневская прибудут в Иркутск, губернатор Цейдлер сообщит им о необходимости изменить дальнейший маршрут и направит прямо в Петровский Завод. Наверное, эти дамы окажутся там даже раньше нас.

– Сколько времени у нас есть на приготовления?

– Дней десять.

– Этого мало, ваше превосходительство!

– Насколько мне известно, у вас не так уж много багажа! Господа, господа, успокойтесь, хватит споров. Вы увидите, как это будет приятно!

Юрий Алмазов толкнул локтем в бок стоящего рядом друга:

– Ну, до чего же мне везет, Николя! Как тебе это нравится: только нашел себе подружку…

– У кого-нибудь есть еще вопросы? – поинтересовался Лепарский.

Все молчали. Даже семейным, которым будущее в Петровском заводе прежде казалось полным заманчивых обещаний, загрустили при мысли, что вот-вот расстанутся с Читой…