Онлайн чтение книги Тайна академика Фёдорова
Фрагменты прошлого.

4. Родина

Родился Фёдоров на востоке страны. Отца его, бывшего во время войны старшим офицером знаменитого СМЕРШа, направили организовывать стройку будущего первого ядерного полигона страны. Работы контролировал из Москвы непосредственно Лаврентий Павлович Берия. Тот самый, на которого было впоследствии вылито столько клеветы и грязи. Алексей с детства знал это имя и отчество, потому что, случалось, Берия звонил отцу и домой. Конечно, содержания разговоров он не знал, да, скорее всего, и не могли они говорить по домашнему телефону открыто. Хотя, дома было два телефона: по одному частенько звонила мама, а ко второму разрешалось подходить только отцу. Позже, анализируя свои детские воспоминания, Алексей предпо­лагал, что второй аппарат мог оказаться телефоном высоко­частотной связи, но это были лишь догадки.

А вот отзывы отца о Берии Алексей помнил хорошо: строг и чрезвычайно требователен, но справедлив и всегда выполнял деловые просьбы своих работников, принимал от них критику, во всём стремился поддержать талантливых исполнителей. Большего в памяти не сохранилось. Потом эти воспоминания стёрлись, были вытеснены в результате массивной кампании очернения, развёрнутой при Хрущёве. Правда, было ещё одно детское воспоминание. Отец тогда пришёл домой раньше обычного, совершенно белый, хотя внешне старался держаться спокойно. Это, однако, ему не удавалось. В таком состоянии Алексей видел отца лишь трижды: 6 марта 1953 года, днём, когда до них дошло известие о смерти Сталина (мама тогда рыдала навзрыд перед чёрной "тарелкой" установленного в столовой абонентского громкоговорителя), 8 ноября 1957 года, когда умер дедушка – мамин папа, и в тот день между этими датами, когда Лаврентия Павловича объявили английским шпионом и мусаватистским агентом. Мама бросилась тогда к побледневшему отцу со словами: "Витя (так она звала отца наедине), что случилось?!" Помогла ему снять шинель, усадила в семейное кресло-качалку, принесла горячий чай. Алёша был отправлен в свою детскую комнату, но всё равно слышал через тонкую дверь непонятные обрывки фраз взволнованных до крайности родителей. Мальчик отличался феноменальной памятью и потом, уже повзрослев, сумел по запомнившимся тогда фрагментам понять: родителей беспокоила и собственная судьба, и судьба оборонных работ, за которые отвечал Берия. К концу лета 1953 года кончилась оседлая жизнь в Якутии, и начались скитания. Отца с большим понижением отправили сначала в Сибирь, потом на Средний Урал, потом на Северный Урал. Нигде они не жили дольше двух лет. Но всегда это были довольно глухие, малонаселённые местности, пока в 1961 году они не очутились на юге – в Ростовской области.

В общем, пришлось Алёше сменить восемь школ. Лишь последние три года он проучился на одном месте. К этому времени его родители, на беду, как раз расстались. Но здесь речь не о переездах семьи военного. При всех этих переездах Алексей научился многому: быстро обживаться на новом месте, устанавливать контакт со сверстниками (вот только трудно потом расставался с вновь обретёнными друзьями), привыкать к новой местности, природе, климату. Но всегда и везде Алёша, затем Алексей, а потом и Алексей Витальевич чувствовал себя дома. А частые переезды способствовали формированию чувства, что дом его – очень большой, в разных его местах в нём всё разное, но своё, не чужое, что всегда в трудную минуту можно и следует обращаться к людям, живущим рядом и не совсем рядом. Порой у них бывали странные лица и имена, но все эти чужие люди быстро становились в восприятии мальчика своими. Он полюбил природу всех мест, где доводилось жить, но 176 больше всего – в тех местах, где сосновые леса граничили со степью или где реки были бурными и несли свои воды с холодных вершин. Пристрастившись к чтению лет с семи, он долго не мог понять, почему в книгах одни люди испыты­вают неприязнь к другим только на основании имени или разреза глаз. Обретя в детстве стойкие навыки грамотной русской речи – без московского "аканья" или волжского "оканья", южнорусского (украинского) искажения "г", – он не перенимал местных диалектов и не понимал, почему порой его произношение, грамотное и литературное, поначалу высмеивалось некоторыми одноклассниками. Но все эти насмешки всякий раз как-то сами собой вскоре стихали, и мальчик устанавливал приятельские отношения иногда даже с самыми заядлыми насмешниками. Впрочем, каких-либо кличек, тем более обидных, за ним не приживалось, и уже одно это говорило о многом. Как правило, к концу пребывания в каждой из школ Алёшу выдвигали в совет пионерской дружины. Ему удавалось сделать обычные пионерские дела интересными. Во всяком случае, никто не рвался из школы, когда он объявлял о собрании или другом мероприятии. Но едва он начинал проявлять свою инициативу в этих делах, как приходилось переезжать с родителями на новое место.

Во всех школах он участвовал в самодеятельности, слыл декламатором. Да это и не удивительно при любви к чтению. Порой это мешало. Так, на уроках литературы ему нередко бывало скучно, потому что всех изучавшихся русских классиков он уже давно знал. Но иногда то же самое и помогало: Алексей не боялся спорить с учителями при обсуждении того или иного литературного героя, нередко оказывался прав. В некоторых местностях ребят средних классов отрывали от учёбы на несколько дней для помощи в уборке урожая. Эти дни Алексей особенно любил. На всю жизнь запомнились особые запахи и свежего, и прелого сена, печёной картошки, лошадиного пота: Алексей любил на уборке урожая править лошадьми. Но к институтским годам его отношение к участию в сельхозработах изменилось: он считал непродуктивным заменять подготовку будущих специалистов неквалифицированным трудом. Впрочем, длилось это не так уж долго: на первом курсе – две недели, на втором чуть дольше, а начиная с третьего курса студен­тов-медиков в колхоз не посылали.

Но и эти краткосрочные работы в непривычной сфере вносили вклад в ту же самую копилку: Алексей везде себя чувствовал дома. Но не просто дома, а частью единого живого организма – советского народа, именно советского. Позже, когда стало модным высмеивать понятие "советский народ", он противопоставлял насмешникам свой жизненный опыт и доказывал, что при всём разно– и многообразии культур, все народы в стране слились в один, как члены одной семьи. Ведь никто же не станет упрекать членов одной семьи за то, что у родителей и детей разный рост, разные пропорции тела, анатомия, разный уровень знаний, различные занятия и обязанности! Так и в СССР. Через десятилетия, когда Советский Союз был уничтожен, ему приходилось слышать сходные высказывания и доводы от белорусов, украинцев, армян, узбеков… У всех была тоска по прошлому, по единой Родине, по свободе в ней, по возможности не только всегда получить работу, но и зачастую найти её в полном соответствии со своими желаниями, по возможности творить и проявлять инициативу, по общедоступности не только почтовых услуг, но и транспорта. При этом люди критиковали былые недостатки, рассуждали (иной раз – чрезвычайно метко и мудро) на тему о том, что именно в организации власти и жизни общества способствовало выдвижению таких предателей, как Горбачёв или Ельцин, осуществлению их подлых планов и преступных дел.

Так и сформировалось и у Алексея Витальевича, и у всех его знакомых, зачастую теперь "иностранцев", представление о Родине, в которой каждый человек был Личностью, был ответственен перед предками и потомками, представлял собою часть Народа, а не атом, воюющий в  своём броуновском движении с каждым и против всех. Была любовь к природе, особенно к природе тех мест, где родился и вырос, но и к природе тех частей страны, куда мог свободно поехать, сэкономив одну-две месячных стипендии. Правда, в этом представлении о Родине и о себе не было места фальшивым и слюнявым рассуждениям о "русских берёзках" или о "партии – нашем рулевом". Согласитесь всё же, что это совсем другое дело! Но, как говорится, "что имеем – не храним, потерявши – плачем". Так и у Фёдорова оконча­тельное осознание своего чувства Родины, неоценимой важности всего уклада жизни в ней произошло в связи с выездами за границу.

Алексей Витальевич впервые выехал за границу, уже будучи более чем зрелым мужчиной. Возможно, поэтому с ним не произошло того, что называют "эффектом медового месяца". Впрочем, ему доводилось встречать и куда более опытных и вроде бы умудрённых жизнью людей, которые с восторгом описывали своё пребывание на вожделенном для них "Западе". Так что, в трезвом отношении Алексея Витальевича к образу жизни в странах Западной Европы скорее была виновата его отработанная десятилетиями привычка наблюдать, анализировать, не упуская из виду никаких "мелочей".

Алексей Витальевич знал и учил этому своих студентов и сотрудников: мелочей не бывает. То, что люди считают или называют мелочами, обычно в действитель­ности выдаёт их характер и мировоззрение, свидетельствует о том, на что нацелены их интересы и чему они не придают значения. "Мелочь" как фактор, не существенный в одном явлении или же с одной точки зрения, как правило, оказывается важным, а то и решающим в другом явлении или процессе, а то и просто при взгляде под иным углом зрения. Ведь человеческое мышление – это своего рода моделирование явлений и предметов окружающей действи­тельности. При этом с неизбежностью приходится упрощать, откладывая в сторону малосущественные факторы: никакая модель не может полностью повторять, воспроизводить оригинал, иначе это будет просто копия, ещё один экземпляр моделируемого объекта. Те же, кто с восторгом отзывался о Западе, в качестве "мелочей" отсекали, отбрасывали имен­но существенные, порой – ключевые элементы западного образа жизни. Когда Алексей Витальевич пытался об этом заговорить, окружающие отмахивались, а то и упрекали его в "совковой зашоренности", несовременности взглядов.

Больше всего угнетала Алексея Витальевича разоб­щённость людей на Западе, их холодность и равнодушие друг к другу. Именно здесь Фёдоров впервые осознал, что огорчавшее его на Родине, заметное для него постепенное охлаждение и ослабление семейных связей между людьми обусловлено исподволь происшедшей сменой моральных ориентиров в СССР и ориентацией на Запад (как иначе трактовать лозунг "догнать и перегнать!"?). Да, на Запад, где люди не просто разобщены, но и ведут друг с другом непрерывную войну под вывеской "свободной конкуренции", где мерилом всего, в том числе – жизненного успеха, являются деньги.

Прожив месяц в Берлине, в семье, где жена работала медсестрой, а муж уже вышел на пенсию, Фёдоров стал невольным свидетелем нескольких событий, которые навсегда сделали для него неприемлемым образ жизни, как стали говорить, "цивилизованных стран", начиная со времени ненавидимого на Родине и любимого в Германии Горбачёва.

Во-первых, Алексей Витальевич на примере узнал, к чему ведёт брачный контракт. Супруги Грюнерты, обложив­шись квитанциями, калькуляторами и чистыми листами бумаги, подводили в кухне баланс расходов и доходов, рассчитывая, кто из них и какую сумму должен внести.

Делалось это привычно – деловито, спокойно, хотя и с заметным для Фёдорова напряжением, скрываемым обоими супругами. "Какая же это семья, где же здесь экономическая основа единства супругов, да и есть ли оно, это самое единство?!"– думалось Алексею Витальевичу. Скорее уж всё это походило на раздел имущества, пусть даже осущест­вляемый привычно и повседневно!

Когда "раздел имущества" был завершён, на одутло­ватом лице Дорис за искусственной улыбкой стало заметно некоторое раздражение. Теодор же, напротив, явно выглядел довольным. Поняв, что его реакция на происшедшее в какой– то степени замечена Грюнертами, Фёдоров задал вопрос, который был призван разрядить ситуацию и подчеркнуть полную неосведомленность русского гостя в таких делах. Ответ был прост: так предусмотрено брачным договором.

Приняв внешнее дружелюбие берлинских хозяев за искреннее и в связи с полной своей неопытностью в вопросах жизни в ФРГ, Фёдоров поначалу счёл многодетную семью Грюнертов не просто дружной, но, пожалуй, даже образцом для многих семей на Родине. Две взрослых дочери жили в Гамбурге, а старшие дети – сыновья, здесь же, в Западном Берлине, хотя и отдельно от родителей. Каждый день родители и дети беседовали о чём-то по телефону, а раза по два за месяц сыновья порознь посетили родителей.

Понятно, что содержания телефонных разговоров Алексей Витальевич не знал, но внешне все были друг с другом очень приветливы. Сыновья приносили в маленький домик родителей какие-то подарки, вино, продукты. Теперь, после наблюдения за подведением баланса, Фёдоров стал более внимательным наблюдателем и уже через пару дней заметил, что за принесённые "подарки" отец Теодор сполна заплатил сыну Карлу. А вскоре выяснилась и причина частых визитов Карла: вышедший на пенсию отец собирается продать ему свой дом (именно свои, а не совместный с супругой!) за 200 тысяч марок. Идёт подготовка к соверше­нию сделки купли-продажи между отцом и сыном.

Супруги поселили Фёдорова у себя бесплатно, в ожидании подписания контракта между одним своим знакомым и недавно созданной в Калининграде частной торговой фирмочкой. Алексей Витальевич, свободно владев­ший немецким языком, был уполномочен довести договор до подписания. Вначале сюда приехал и калининградский делец, но вскоре выяснилось, что он только мешает ведению переговоров, выдвигая нелепые, зачастую противоречивые требования и выражая откровенное недоверие к Фёдорову. Тогда через другого переводчика калининградцу это было разъяснено. Получив заверения немцев в том, что Фёдоров честно отстаивает его интересы, лучше него самого, он уехал назад, в Калининград, жадно ухватившись за возможность сэкономить деньги на оплату труда перевод­чика. И вот однажды выяснилось, что немецкий партнёр оплачивает пребывание Фёдорова у Грюнертов, оплачивает по ценам примерно вдвое дешевле самой недорогой гости­ницы: так сказать, к выгоде всех участвующих сторон. "Где же здесь дружба?"– думалось Фёдорову. Но был у Грюнертов и ещё один расчёт: Теодор собирался поехать на свою бывшую родину в нынешней Калининградской области, и ему требовался проводник-переводчик. Как это было оговорено уже в первый день после приезда в Берлин, Фёдоров брался за эту функцию бесплатно, оплачивался лишь его проезд с Теодором до деревушки, затерянной на севере области.

Как-то, прогуливаясь с Дорис по тому району Западного Берлина, где все названия были связаны с бывшей Восточной Пруссией, Фёдоров обратил внимание на нищего, явно серьёзно больного и нуждавшегося в неотложной медицинской помощи. Нищий сидел на картонке (недавно прошёл небольшой тёплый дождь) и с громкими стонами раскачивался, держась обеими руками за живот. Алексей Витальевич бросился к нему, расспрашивая, что случилось, где и как болит. Нищий только мотал головой, повторяя со стонами лишь одно слово "болит".

Подошедшая Дорис не скрывала своего недовольства неправильным поведением Фёдорова. Тот был поражён и не вникал в её объяснения и упрёки, высказанные спокойно, но твёрдо. Запомнилось только, что она этого нищего видит не впервые, что у него уже бывали такие приступы и что это их с Алексисом не должно волновать. Фёдоров недоумевал: "Как же так: ведь она – медицинская сестра?! А нищий – не какой-нибудь алкоголик, а больной, бездомный человек, возможно – не вполне здоровый психически!" Прохожих было много, но все они проходили мимо, не глядя, пожалуй, даже не замечая несчастного нищего. Это было совершенно непонятно! На Родине, даже в нынешнем жестоком 1992 году такое было невозможно.

Семья, в которой вынужденно гостевал Фёдоров, как вскоре выяснилось, не была рядовой. И Дорис, и Теодор слы­ли в округе очень образованными и культурными людьми. Вскоре Алексей Витальевич убедился в справедливости такой репутации. Для этого оказалось достаточным встрети­ться с ещё несколькими семьями. Но недоумение Фёдорова от этого только возросло: так или иначе, раньше или позже, но во всех беседах неизменно присутствовала тема цен, денег, хотя знакомыми Грюнертов были преподаватели универси­тета, архитекторы и инженеры. Чего же было ожидать от других людей, не обучавшихся, как Теодор при Гитлере, в специальной школе для будущей элиты, руководителей нации?! Позже, встречая в газетах хвалебные высказывания "реформаторов" о "гомо экономикус", Фёдоров всегда вспоминал свой первый опыт вынужденного внедрения в западный образ жизни.

Не мог он ни принять западных лозунгов и призывов к "Умвельтшутц" (то есть, к "защите окружающей среды"), ни смириться с их явной фальшью. Какая там защита, если повседневно супруги Грюнерты выбрасывали горы предме­тов одноразового пользования и ярких, красочных, явно не дешёвых упаковок, десятки пестрых рекламных листков, вынутых из почтового ящика, на котором красовалась надпись "пожалуйста, никакой рекламы!"

По правде говоря, Фёдоров в свой первый выезд на Запад, а это был Париж, тоже "купился" на красочную упаковку. То, что оказалось в этой упаковке, хотя и было съедобным, не могло идти ни в какое сравнение с отечест­венными, тогда ещё советскими, продуктами! Ну, ладно, он был чужаком, новичком! Но ведь люди живут здесь всю жизнь, они и родились здесь. Неужели они не понимают всей варварской расточительности использования одноразовых предметов и дорогих упаковок, сравнимых со стоимостью товаров? Неужели не понятно, что сведя упаковку к необходимому минимуму, можно сэкономить массу сырья, энергии, человеческого труда, резко сократить транспортные расходы и размеры свалок? А каково отношение к вещам? Это вообще не укладывалось в голове! Вещи, вполне доброт­ные или ещё вполне ремонтопригодные, безжалостно выбра­сывались на свалку. Кое-что из таких вещей Фёдоров позже, когда стало совсем трудно с заработками, бывало, брал с собой, ремонтировал, доводил до прежнего блеска и продавал не без выгоды, хотя и много дешевле, чем это умели другие.

Нет! Принять такой образ жизни Фёдоров не мог. И не потому, что был к нему не приспособлен и не хотел приспосабливаться, а оттого, что такое развитие, такой "прогресс", производство ради прибыли, потребление как цель и смысл жизни, вели человечество в тупик, тупик, прежде всего, духовный, но также и энергетический, ресурсный и экологический. Даже Дорис Грюнерт, непонятно за что ненавидевшая социализм, с которым если и была знакома, то лишь по публикациям в "Шпигеле", даже Дорис говорила: "Раньше считалось, что немец – это порядок, дисциплина, аккуратность, труд. Нет, теперь нет ни аккуратности, ни трудолюбия: люди стремятся только к удовольствиям!" При этом она сама не раз демонстрировала и боязнь перетру­диться, и стремление к наслаждениям.

Было ещё одно наблюдение, которое упрочило отвращение Фёдорова к образу жизни благополучной (за чей счёт?!) Западной Европы. Один из знакомых семьи Грюнерт, доцент технического университета в Берлине, проявлял интерес к так называемым реформам в России, особенно в Калининградской области. Он предложил Фёдорову научное сотрудничество. Они вместе выработали план, подписали составленный ими "договор о сотрудничестве независимых исследователей". Фёдоров добросовестно и не без денежных затрат (статистические данные тогда уже можно было получить только за деньги) собрал материалы, написал статью, выводы которой были убийственными для "рефор­маторов", и передал всё это своему партнёру Лотару, как это и предусматривалось договором. Но вопрос о публикации затягивался. Лотар то ссылался на стилистические ошибки и непривычные для немцев обороты речи, то на нехватку времени. Через год, приехав в Берлин переводчиком у очередного калининградского торговца, Фёдоров посетил Лотара. Тот по-дружески и даже с радостью его принял и ушёл готовить чай. Чай на Западе – это и в самом деле только чай. На русское хлебосольство здесь рассчитывать не приходится. В ожидании хозяина дома Алексей Виталь­евич взял небрежно брошенный на низенький столик специальный экономический журнал. Нетрудно понять, каково было его изумление и негодование, когда он обнаружил в журнале свою собственную статью, опублико­ванную под именем Лотара. Его одного.

Но самое примечательное случилось потом, когда Фёдоров вежливо, тщательно подбирая слова, высказал свой упрёк. Лотар Клюге ничуть не смутился, а быстро разыскал их давний договор и доказал, что он нисколько не погрешил против какого-либо из его пунктов, а вот Фёдоров в силу незнания немецкого права и своего русского образа мысли просто, что называется, попался и подписал невыгодный для себя договор – вот и всё! И по улыбке Лотара, и из его слов стало понятно, что именно так и замышлялось его немецким партнёром всё это мнимое сотрудничество. Фёдоров выпил чашку чая, не притронувшись ни к сахару, ни к одной из трёх положенных на блюдце вафель, и ушёл из дома своего знакомого с горьким осадком в душе.

Ещё более примечательным оказалось то, что Фёдоров не сумел извлечь из своей ошибки урока. Лет семь спустя, его познакомили с Гюнтером Вёрстером из универси­тета в Марбурге. Этот историк интересовался первыми послевоенными годами Кёнигсберга-Калининграда, а Фёдоров как раз заканчивал свою книгу об этом периоде, монографию историко-правового характера. Оба исследо­вателя быстро нашли и общий язык, и общие интересы. Гюнтер сказал, что оформит для Фёдорова двух-трёхмесяч– ную командировку в университет Марбурга, дал список документов, которые надлежало представить, и анкеты. Потом, когда Фёдоровым были собраны, оформлены и переданы Вёрстеру все необходимые бумаги, тот позвонил и сообщил, что вопрос решён положительно: весной будущего года его и Викторию на всё лето приглашают в Марбург для исследовательской работы. В конце телефонной беседы Гюнтер спросил, не может ли Фёдоров найти в архиве пару интересовавших его документов. Алексей Витальевич уже через неделю нашёл искомое, скопировал и позвонил своему новому другу. Тот был рад и выразил свою благодарность. А ещё через месяц Фёдоров с оказией передал копии архивных документов в Марбург.

Прошла зима, весна, наступило лето, но обещанного вызова всё не было. С трудом дозвонившись до Вёрстера, Фёдоров услышал то, что подействовало как ледяной душ: вызова не будет, ведь это связано с расходами для универси– 186 тета, а они излишни, так как требующиеся редкие документы Фёдоров сам, добровольно и безвозмездно переслал в Марбург. Осенью того же двухтысячного года Фёдоров сумел через другого своего знакомого в Германии получить копию протокола заседания, на котором рассматривался вопрос о приглашении российского учёного с женой в Университет Марбурга. Содержание повергло Фёдорова в шок, а Петер Кноль (так звали знакомого, добывшего прото­кол) с сочувствием сказал:

-          Это – рынок, Алексис. Чего ты ждал, если всё продаётся и покупается! Что могут значить обещания и данное тебе честное слово, когда речь идёт о деньгах? Тебе следо­вало посоветоваться со мной. Я бы тебя научил, как правильно поступить!

-          Спасибо, Петер, – только и смог сказать Фёдоров в ответ, тяжело поднялся и направился к выходу.

Эгоизм, нацеленность на личную выгоду в целях потребления и удовольствий, отказ от моральных принципов ради денег, разобщённость и равнодушие людей, приземлён– ность интересов – это и многое другое, проверенное личным опытом, навсегда отвратило Алексея Витальевича от западного образа жизни, этого неизбежного порождения так называемого "свободного рынка".

Фёдоров и раньше, в советские годы, встречаясь на международных конференциях с иностранными учёными, удивлялся тому, что при высочайшей материальной оснащён­ности своих лабораторий и богатстве экспериментальной базы они не в состоянии сделать широких теоретических обобщений, связать свои данные с результатами исследо­ваний смежных наук и даже близких направлений.

Более того, западные учёные зачастую не делали даже тех выводов из своих экспериментов, которые, казалось, напрашивались сами собой. Конечно, и на Западе было множество талантливых, объективно и широко мыслящих учёных, но организация науки была такова, что общий уро­вень и глубина теоретических обобщений, сделанных нашими учёными, неизменно оказывались выше. Средний, то есть, типичный уровень советского учёного был выше. Если такие, как Маргарита Ершова с подружками были здесь – неприят­ным исключением, там – скорее правилом! Фёдоров часто беседовал с коллегами-соотечественниками на эту тему.

И всякий раз находил подтверждение своим догадкам: не только организация науки, но и сам уклад жизни, воспитанное с детства мировоззрение учёных богатого Запада приводили к тому, что итог оказывался не в его пользу, а в пользу советской системы. При своих 4% в численности населения Земли и миллионе отечественных учёных СССР к восьмидесятым годам XX века обеспечивал около 1/3 мировых фундаментальных исследований и около 1/4 результатов прикладных наук. Именно эти результаты и использовались Западом для упрочения своего благополу­чия. Что же будет теперь, когда Запад, прежде всего США, с помощью своей пятой колонны в СССР (а теперь – в России) начисто отпилил сук русской науки, на котором это благополучие держалось?

Как бы то ни было, а Фёдоров никогда не стремился жить на Западе. Он точно знал, что вскоре его потянуло бы на разоряемую, разрушаемую, обнищавшую Родину. Впро­чем, теперь и время работало против него: Западу были нужны лишь молодые, желательно до 40 лет, а Фёдорову перевалило за пятьдесят, когда он, уступая просьбам матери, страдавшей от его невостребованности и фактической безра­ботицы дома, попробовал получить временный контракт в ФРГ. Самое интересное, что в 2002 году в ФРГ его уже согла­сились было взять на работу учёным-исследователем в одну крупную фармацевтическую фирму, но, увидев российский паспорт, тут же аннулировали предложение. Оказалось, работодатель полагал, что перед ним гражданин ФРГ, так называемый поздний переселенец из бывшего СССР.