Онлайн чтение книги Тайна академика Фёдорова
Фрагменты прошлого.

3. Безработный.

Алексей Витальевич в очередной раз позвонил в морфологическую лабораторию, которая располагалась на территории областной больницы, то есть километрах в двух от него.

-          Татьяна Петровна, когда вы, наконец, передадите мне журнал?! – спросил он у своей младшей научной сотрудницы, подошедшей к телефону.

В ответ он услышал не слишком вразумительное объяснение:

-          Ой, вы знаете, Алексей Витальевич, такая нескладуха! Маргариты Станиславовны сейчас нет. А без неё что я могу? Я же ничего не решаю.

Фёдоров раздражённо опустил трубку на рычажки телефонного аппарата.

Ему не понравился и сам ответ, и тон, выдававший неискренность и неуверенность подчинённой. Уже в третий раз он требовал от руководительницы лаборатории Маргариты Станиславовны Ершовой журнал регистрации данных измерений и в третий раз выслушивал отговорки, в сущности, означавшие отказ. В чём дело?! Ведь Маргарита, непонятно каким образом числившаяся без учёной степени в должности с.н.с., не могла не знать, что сроки сдачи годового отчёта жёстко определены, что его просьбы – это не прихоть, не каприз строгого руководителя, а необходи­мость. Как он мог писать отчёт, не имея исходных данных? Но именно этого и хотелось Ершовой, которая представила ему две недели назад выполненные ею весьма поверхностно обобщающие заключения, с улыбкой сообщив, что, вот де, их группа облегчила ему дело, выполнив за него часть работы. Фёдорову было ясно, что за улыбкой скрывалась неискренность, за которой ему померещилось нечто вроде тревоги. Содержание же ответа о якобы выполнении работы за него выдавало скрываемую неприязнь. Впрочем, послед­нее Алексей Витальевич отнёс на счёт того, что с его появле­нием здесь три года назад заметно осложнилось положение старшей научной сотрудницы – "бусика" (так принято в их среде называть сотрудников без учёной степени, то есть б.у.с.), снизилась её значимость, а так и не доделанная за эти долгие годы диссертация стала вызывать сомнение и в желаниях, и в способностях, и в квалификации соискатель­ницы учёной степени.

Фёдоров ещё раз набрал номер лаборатории, выяснив прежде всего, вернулась ли Ершова, и, дождавшись, пока она подойдет к аппарату, вежливо, но достаточно жёстким тоном сказал:

– Здравствуйте, Маргарита Станиславна! Вы помните, какое сегодня число?.. Прекрасно! Поэтому в течение часа, пожалуйста, организуйте доставку журнала ко мне! Завтра утром можете сами снять здесь лабораторию с пульта охраны и забрать журнал назад!

Лаборатория, хотя она и располагалась в одном из корпусов университета, фактически числилась за Минис­терством среднего машиностроения и считалась секретной, как и хранившиеся в её шкафах и сейфах материалы исследований. Единственно открытыми данными во всей теме были те, которые получали под руководством Ершовой и журнал с результатами которых требовался Фёдорову для составления годового отчёта. Тем не менее, Маргарита тоже имела так называемый допуск. Получила его года за два до самого Алексея Витальевича, прибывшего в город молодого доктора наук, назначенного вначале ответственным исполнителем темы, затем её руководителем. Приехав в Калининград, Фёдоров был удручён и разочарован.

Разочарован уровнем исследований, который не соответст­вовал даже имевшейся весьма добротной аппаратуре. Удручён отношением тех, кто числился научными сотрудни­ками. Сам он, с юности занимаясь наукой, был не просто убеждён, а знал, что научная работа – это не просто работа, это не только вид деятельности, но и – прежде всего – образ жизни. Только если поиск новых знаний или, несколько высокопарно выражаясь, поиск истины станет главным в жизни, лишь тогда возможен серьёзный результат. И этот результат, вернее – результаты окупят все труды, скучную рутину единообразно организованных бесчисленных опытов, их частых неудач, бессонницу от переутомления, а порой и невозможность встретиться с друзьями, сходить в театр, кино. Когда получаешь долгожданные результаты, точнее – Результат, видишь, что он – действительно нечто новое, потенциально или реально полезное, когда понимаешь, что были не напрасными все мучительные сомнения в правиль­ности выбранного направления исследований, в организации опытов и постановке задач, потому что Результат говорит и сам за себя, и подтверждает: "Ты был прав, не ошибся!",– вот тогда и чувствуешь именно то, что называется счастьем. Тогда всё вокруг начинает восприниматься иначе, становится ярким, радостным, тогда понимаешь, что живёшь не зря, что от тебя есть какой-то прок, нечто новое, что-то полезное.

К тому же, Фёдоров поначалу никак не мог понять причин того, что Ершова отнюдь не спешила завершить работу над кандидатской диссертацией. Более того, заходя в их лабораторию, Алексей Витальевич всякий раз – исклю­чений не было – заставал всех трёх её сотрудниц (одной с.н.с. – Маргариты и двух младших, то есть м.н.с.) за чаепитием и приятной беседой. Только техник лаборант Виктор был всегда занят чем-то существенным по своей части: то отлаживал микротом, то ремонтировал электрон­ный микроскоп, то добивался идеальной работы вакуумных насосов. Сотрудницы неизменно с улыбками приглашали Фёдорова присоединиться, и он временами соглашался, временами – отказывался, ссылаясь на какие-либо дела. Лишь постепенно он стал понимать, что для этих молодых женщин и их руководительницы, постарше, наука – не только не главное в жизни, а вообще лишь вид непыльного и неплохо оплачиваемого способа добычи средств к существованию, весь смысл которого, к сожалению, лежал в тряпках, гостева– нии или встрече гостей, в общем, во всём том, что проще и понятнее назвать одним словом – потребление. Тогда Фёдорову стало понятным, что не только его приход сюда, но и весь его стиль работы – с продуманной планировкой времени, то есть, максимально насыщенным его использо­ванием, да и просто работоспособность, стали ничем иным, как вызовом всему местному укладу. Пусть этот вызов и был непреднамеренным и не осознаваемым им самим – новым руководителем.

В самом начале Фёдоров вполне искренне хотел помочь Маргарите скорее завершить диссертацию, просил в конце рабочего дня задержаться, чтобы обсудить её трудности, выяснить, в чём нужна помощь. Сперва Марга­рита соглашалась, рассказывала о встретившихся труднос­тях. А Фёдоров, объясняя, что он не морфолог, всё же помогал: несколько раз быстро организовывал то вроде бы нужную Ершовой консультацию, то доставку редких реакти­вов или красителей. Но, видя, что благодарность и улыбки сотрудницы за помощь на деле скрывают растущую тревогу и даже неприязнь, оставил это. Маргарита бесспорно увидела, что Алексей Витальевич не понимает её, не видит её истинных намерений. Желая продлить это непонимание и, в свою очередь, не понимая, что на фоне его работоспособ­ности все они вскоре станут выглядеть бездельницами, видя огорчение Алексея Витальевича, она благодарила за помощь и уклонялась от неё, ссылалась то на болезнь дочери, то на ревность мужа – моряка, который в кои-то веки оказался дома. Как-то раз даже принесла бутылку коньяка в подарок на день его рождения. При этом, увидев, что Фёдоров не разбирается в винах и не смог оценить редкость и дороговизну презента, пояснила: "Муж из Санта-Круса привёз!" Фёдоров в ответ удивлённо мотнул головой и, догадавшись, что отказываться нельзя, поблагодарил. После этого случая он перестал атаковать Ершову своими предложениями о помощи в завершении (да в завершении ли?!) диссертации.

Он мог понять и ревность мужа, и первостепенную важность для женщины любых семейных дел по отношению, например, к работе. Более того, был убеждён, что поддержа­ние семьи, бережное пестование семейных, супружеских отношений, забота о правильном воспитании детей и распоз­нании их природных способностей – всё это и составляет главную жизненную задачу любой нормальной женщины. Но сам-то он прошёл совершенно иной путь. И хотя был всего на пару лет моложе Маргариты, так и не смог, к своему большому огорчению, не сумел обзавестись собственной полноценной семьёй. Правда, в восемьдесят четвёртом он познакомился в поезде с одной девушкой, которая сразу же расположила его к себе, чтобы не сказать больше. Но. она ехала в Калининград, чтобы стать студенткой, в то время как Фёдоров только что защитил докторскую диссертацию.

Дальше дела пошли так, что он не смог, не имел морального права сделать ей предложение: эта девушка стала не простой студенткой, а попала в его группу, где он вёл курс психологии. Потом она взяла академический отпуск, чтобы ухаживать за отцом, поражённым смертельным недугом. Затем перешла на заочное отделение и. переве­лась в Ленинград, а недавно уехала туда, чтобы подготовить­ся к получению диплома. Фёдоров пришёл на вокзал, чему его бывшая студентка Виктория не только удивилась, а и обрадовалась, но он так и не решился сказать ей то, что уже давно собирался. Правда, когда поезд уже тронулся, Виктория, долго стоявшая в тамбуре и глядевшая на него сияющими глазами, что-то прокричала, помахав рукой. Что именно, он не расслышал. А потом. потом опять с головой ушёл в работу: надвигалось время подготовки и сдачи годового этапа работы. Потом он казнил себя за нерешитель­ность, которую сам же и объяснял себе полным отсутствием опыта. С другой стороны, его беспокоили и двенадцать лет разницы в возрасте, и отсутствие полной уверенности в том, что она смогла бы стать его супругой в истинном значении этого слова, соратницей. А иначе было нельзя: наука как образ жизни и тип мышления неизбежно бы их разлучила. Удивительно ли при нынешнем-то легковесном отношении к браку, к готовности женщин радостно идти на развод.

Всё это Фёдоров считал недопустимым вообще и неприемлемым для себя. К тому же, он уже повидал горе некоторых своих однокурсников. Один из них, сын профес­сора, за три месяца после развода совершенно облысел, сморщился, стал выглядеть лет на двадцать старше своих лет. Иные вещи лучше познавать со стороны, без личного опыта,– полагал Фёдоров. Как бы то ни было, но он с совершенно искренним сочувствием выслушивал сетования своих подчинённых на семейные неурядицы. Даже пытался давать им дельные, как он полагал, советы, проверенные специалистами – психологами и сексопатологами. Но это так и не помогло установлению контакта с сотрудницами, скорее – наоборот.

Фёдоров-то исходил из священности института брака, понятно, не употребляя таких выражений, из незыблемости половых ролей мужчин и женщин, предписанных самой природой и социальным наследованием. А его "бусики", сотрудницы были женщинами совсем иных убеждений. Он долго не мог понять причин, полагая, что все их временами прорывавшиеся откровенности, включая и пренебрежение к мужчинам как к человеческим особям, результат эманси­пации, феминизма. Лишь как-то раз один из сотрудников университета, застав Алексея Витальевича расстроенным после одной из стычек делового непонимания сотрудницами и, видимо, сочувствуя, объяснил, в чём дело. По словам этого коллеги, носившего вполне еврейскую фамилию, выходило, что всё дело в особенностях еврейского воспи­тания его сотрудниц, в особенностях их мировоззрения. Улыбнувшись полной неосведомлённости Федорова, никогда не придававшего значения национальности в любых вопросах кроме культуры и традиций, и взяв с него честное слово, что тот не выдаст источник сведений, этот коллега многое порассказал Фёдорову. Для этого они уединились в его лаборатории, чего, вообще-то, по условиям режима, делать не полагалось. Так Алексей Витальевич впервые познако­мился с законами талмуда, сущностью сионизма, узнал и о резолюции Генеральной Ассамблеи ООН от 10 ноября 1975 года, согласно которой сионизм, с полным на то основанием, был отнесён к виду расизма, в сущности, отождествлён с фашизмом.

-          Так что же мне делать? – просил совета Фёдоров.– Мне же от них ничего, кроме нормальной, добросовестной работы не надо. Да я и не подозревал ни об их националь­ности, ни о твоей!

-          Ничего тут не поделаешь! – убеждённо ответил коллега– просветитель, мотнув головой. – Оставь всё как есть!

Фёдоров крепко пожал ему руку, прощаясь, и пообе­щал, что завтра же вернёт и словарь Даля на букву "ж", и копию резолюции Генеральной Ассамблеи ООН № 3376. Всё это, однако, не помогло. Алексей Витальевич усвоил, что для его сотрудниц работа – лишь неприятная обязанность, необходимое зло, что диссертации, поскольку ничего в должностном положении не добавляют (даже при условии надбавки за степень!), лишь вредны, так как заставят ощутить свой истинный уровень. Но оправдать недобросовестное отношение к служебным обязанностям он не мог, не умел. Да, честно говоря, и в вопросе о диссертации Ершовой ему ничего не было ясно. Ведь сам– то он сделал почти четыре! Ну, первую, ещё по хирургии, не удалось завершить по причине смерти профессора, а у преемницы покойного руководителя были и свои взгляды, и свои. интересы, далеко вне рамок науки. Вторую он с блеском защитил. Но когда всего за восемь месяцев дорабо­тал её до уровня докторской, к тому же получив ещё два очередных авторских свидетельства, последовал разгром­ный отказ в допуске к защите. Лишь годы спустя Фёдоров узнал, что невзначай вторгся в сферу, негласно отведённую москвичам. И не просто москвичам, а тем, кого вполголоса и с явным оттенком презрения настоящие исследователи называли блатными. Пришлось браться за другую тему – уже с оглядкой на возможные "подводные камни" и прошлую неудачу. Этой своей работы Фёдоров стыдился: он видел, что работал в заведомо неперспективном направлении, что вся эта официально утверждённая научная проблема ведёт в тупик. Но и здесь он сумел получить принципиально новые результаты, отчего молодой доктор наук и получил направление в сферу оборонной науки. Мог ли он на фоне такого личного опыта, своих убеждений и в своём официальном положении допускать недобросовестность, тем паче – откровенную халтуру?

В установленное время журнала с данными, необхо­димыми при составлении годового отчёта о НИР (научно– исследовательской работе), он так и не получил. Не было его и спустя ещё два часа. Лишь за час до окончания официального рабочего дня он получил истребованный журнал от Татьяны Петровны с напоминанием обещания вернуть его утром. На фальшивую улыбку своей сотрудницы Федоров не ответил. Он мрачно взглянул на часы и спросил:

– Вы так полагаете? Может быть, вы считаете, что я должен остаться здесь ночевать? Ладно, к обеду, пожалуй, управлюсь, – продолжил он, не дождавшись ответа и убирая в свой рабочий стол журнал, к которому при этих словах почему-то непроизвольно дёрнулась рука принесшей его сотрудницы.

Однако та, ни слова не говоря, вышла из лаборатории. Алексей Витальевич недоумевал: в чём дело? Почему она, то есть все они так странно себя ведут в связи с этим несчастным журналом? По правде говоря, эти результаты мало, что вносили в общие итоги НИР. Однако, поскольку всё это было внесено в план, поскольку надлежало отчи­таться по всем полученным результатам, не представлялось никакой возможности исключить морфологический раздел.

Раскрыв журнал, Фёдоров сразу же обратил внима­ние на то, что первая страница склеена. Собственно, это был не журнал, а общая тетрадь большого формата, разграфлён­ная под журнал. В таких тетрадях за обложкой из дерматина следует лист плотной желтоватой бумаги, а затем уже идут 96 страниц, разлинованных, в данном случае, "в клеточку". Вроде бы, приклейка первого тонкого разлинованного листа к этому плотному соответствовала желанию сотрудниц, заполнявших журнал, не дать истрепаться этой странице, содержащей ключевые данные. Но Фёдоров заметил, что к первому листу из плотной бумаги приклеено два тонких, собственно тетрадных. Это порождало сомнения и вызывало вопросы. Расположив этот лист против света своей яркой настольной лампы, Фёдоров увидел, что первая страница, содержавшая данные, наклеена поверх другой, тоже содержавшей какие-то числа. А уже эта заклеенная страница была закреплена на первом плотном листе общей тетради, предохранявшем страницу от повреждений. Ненадолго задумавшись, Алексей Витальевич подошёл к шкафу с реактивами и выбрал в нём тот, что помог быстро и без повреждений разъединить склеенные листы.

Проделав эту процедуру, он пришёл в негодование: первый лист, впоследствии заклеенный, содержал два ряда данных, не совпадавших ни друг с другом, ни с данными второго, верхнего листа, прикрывавшего собой всё это. Заклеенные данные были нанесены чернилами. Другие, здесь же, – карандашом с небрежными следами резинки. Посмотрев выставленные на обозрение данные, сравнив их с плохо стёртыми карандашными и с сохранившимися чернильными на заклеенной странице, можно было прийти только к одному выводу – фальсификация.

Долго просидел Фёдоров на работе. Все уже давно разошлись. Именно, когда все ушли по домам, он быстро составил докладную записку на имя ректора университета, в которой не только мотивированно излагал свой отказ составлять ту часть отчёта, которая касалась фальсифициро­ванных данных, но и доказывал сам факт фальсификации, а также высказал соображения на тему, чему эта фальсифика­ция должна служить. Докладная получилась длинной – два листа на машинке через полтора интервала. Положив бумагу себе в портфель, Фёдоров позвонил на пульт, чтобы поставить лабораторию под охрану:

-          Здравствуйте, объект номер двести восемьдесят девять сдал Фёдоров.

-          Объект принял лейтенант Лебедев.

-          Это ты, Стас?– уже другим, не официальным тоном произнёс Алексей Витальевич. Он симпатизировал этому милиционеру с тех пор, как тот, одетый в гражданское, как-то раз пришёл в лабораторию, быстро устранил неполадки прибора сигнализации, ловко орудуя паяльником, и высказал несколько дельных соображений по поводу лабораторного прибора, который мастерил Фёдоров.

-          А вы инженер? – спросил он в тот раз.

-          Да нет, что вы! Простой техник! Вот перехожу в милицию, будем вас под охрану брать!

Они тогда познакомились. Фёдоров похвалил техника за добротные инженерные знания, предположил, что в милиции при таких способностях он быстро дослужится до майора. Впоследствии так и вышло. Но в этот раз он сдавал объект пока ещё лейтенанту (или уже лейтенанту, ведь год

назад он был младшим), который вполне по-дружески

поинтересовался:

-          А вы, я вижу, расстроены? Или просто устали? Отчёт, Алексей Витальевич?

-          Отчёт. Но ты, Стас, угадал – расстроен донельзя. Представляешь, сотрудницы-то мои – данные подделали.

-          А вы спуску не давайте! Я этих баб давно знаю, пораньше вас. Всё удивлялся, как вы ещё уживаетесь. Они же нас, русских, вообще за людей не считают.

-          Да, так уж получилось . Кстати, в этом вопросе я тоже теперь грамотный. А просветил меня, знаешь, кто? Их, так сказать, соплеменник. Так что, Стас, люди разные бывают! Ну, пока!

-          Что, ректору хотите доложить? Не советую.

-          Правильно догадался, милицейская твоя голова. Но не могу же я на основании фальшивки отчёт писать! Да какой отчёт! Сам ведь знаешь, на кого мы работаем! – не договаривая, намекнул Фёдоров.

-          Алексей Витальевич, – с тревогой в голосе продолжил лейтенант. – Ведь у него же младший брат на Горбача работает! Вы что, не понимаете?!

-          Правда? Вот уж удивил. Послушай, вы же всё пишете.

-          Да не. Я давно отключил, как вы на пульт сдали. А, вообще-то, я, конечно, заболтался. Ну да, работы в такое время нет – все уже давно посдавали, а преступников – если будут – ждём позже. Ну, успехов вам!

Фёдоров едва успел на последнюю электричку в Зеленоградск, где он тогда жил.

На следующий день утром Фёдоров отправился в административный корпус, где непременно решил дождаться секретарши ректора с тем, чтобы вручить ей свою доклад­ную записку. Отношения с этой молодой дамой, явно имевшей очень высокое мнения о себе, у него не сложились. Ему так и не удалось понять, что же для неё представляет интерес, кроме как выступать в роли неприступного цербера. Она считала не только возможным, но и нормальным вести себя весьма резко с людьми, которые были значительно старше её годами и заслугами. Впрочем, в последнем смысле её отношение к учёным и преподавателям универси­тета было дифференцированным и зависело в первую очередь от того, как относился к этим сотрудникам ректор. Приходи­лось также слышать, что секретарша любила принимать подарки от посетителей, но брала не от всякого, не во всякой форме и не всегда. Алексею Витальевичу и в голову не прихо­дило, что в целях успеха его сегодняшнего визита не дурно было бы использовать приношение взятки (ведь так на самом деле следовало оценивать эти "подарки"!). Впрочем, сомни­тельно, что она бы что-то от Фёдорова приняла.

Наконец, секретарша появилась в коридоре и, едва кивнув в ответ на вежливое приветствие Фёдорова, скрылась за дверью приёмной. Выждав ещё минуты две – три, Фёдоров негромко постучал в дверь и, так и не дождавшись ответа, зашёл в "предбанник" приёмной с вежливым, но твёрдо сказанным "Разрешите?"

-          Ну, что там у вас? Я сегодня очень занята!

-          Это понятно! Передайте, пожалуйста, эту докладную записку Николаю Алексеевичу и отметьте на моём экземпляре входящий номер, – попросил Фёдоров, торо­пясь, чтобы его не перебили. И, хорошо зная привычку церберессы отказывать посетителям всегда и во всём, когда это только возможно, продолжил:

-          Это касается годового отчёта и важно для университета!

С этими словами он протянул секретарше свою докладную, которую та сразу же, приняв высокомерное и одновременно критическое выражение лица, начала читать, неодобрительно хмыкая и дёргая головой.

-          Светлана Сергеевна! – обратился к ней Фёдоров, ста­раясь чтобы его голос не звучал резко. – Я думаю, ректор сам разберётся, а вы, пожалуйста, зарегистрируйте и отметьте входящий номер на моём экземпляре!

-          Я знаю, что мне делать! Не мешайте!! – прозвучал резкий ответ и его продолжение: – Возьмите назад эту чепуху! Николаю Алексеевичу некогда разбираться в ваших литературных изысканиях!

-          Светлана Сергеевна! – настаивал Фёдоров. – Докладная записка составлена на имя ректора, – это во-первых; а во-вторых, её содержание носит чисто рабочий, а не литературный характер! Пожалуйста, зарегистрируйте! Или вы хотите, чтобы я отправил заказным письмом?!

Секретарша с явной неохотой проставила входящий номер на втором экземпляре, небрежно швырнув его Фёдорову и подумав, что тот и правда мог отправить свою деловую записку заказной почтой.

Покинув приёмную, Алексей Витальевич пешком отправился в свою лабораторию, хотя это должно было занять не менее 15 – 20 минут. В душе у него кипело негодование. Он и раньше знал о скверном характере секретарши Медунова (такова была фамилия ректора). Но сегодня она фактически выступила не просто в недопусти­мой роли цензора, но явно и открыто на стороне фальсифика­торов. До сих пор Фёдоров полагал, что ректор держит её в силу трёх обстоятельств: как поговаривали, имеющегося дальнего родства, личной преданности и умелого отсеивания нежелательных посетителей. Впрочем, недемократичный и резкий ректор вообще не любил встречаться с сотрудниками университета. Однако после сегодняшнего инцидента Алексею Витальевичу пришла в голову мысль, что реакция Медунова может оказаться совсем не такой, на которую вправе рассчитывать со стороны добросовестного ректора добросовестный учёный, дорожащий и своей репутацией, и добрым именем университета. Почему? Да потому, что секретарша, эта цербересса, никогда не позволяла себе высказываться перед посетителями приёмной вразрез с мнением ректора, которого столь ревностно охраняла.

Незадолго до обеда зазвонил телефон, в трубке раздался резкий, металлический голос, спутать который с каким-то другим было невозможно:

– Фёдоров? К двум часам вас ждёт Николай Алексеевич!

Сразу же после этого послышались частые гудки. В самом деле, зачем дожидаться ответа? Кто такой Фёдоров? Всего лишь один из множества сотрудников университета! А ректор Медунов, как накануне стало известно от милицио­нера вневедомственной охраны, – старший брат одного из приближённых Горбачёва, проводящего разрушительную перестройку. Фёдорову была не просто непривычна и неприятна царившая в университете обстановка. Она была дика и явно шла во вред делу. Вся эта скрытность, кулуарность принимаемых в университете решений ни в коей мере не были связаны с тем, что многие лаборатории фактически работали на оборону, то есть на них распространялся режим секретности. Алексей Витальевич и раньше работал в сфере обороны. Он хорошо знал особенности, связанные с режимом государственной тайны, но такого стиля взаимоотношений. такой недемократичной манеры руководства не встречал. Не встречал и не мог привыкнуть, хотя работал здесь уже более трёх лет. Конечно, как говорится, в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Но дело было не в этом, а в том, что отсутствие свободы обмена мнениями между сотрудниками разных уровней зачастую мешало работе. Введённый и поддерживаемый ректором Медуновым авторитарный режим лишь скрывал беспорядок (чтобы не сказать, бардак) в организации всех сторон деятельности университета.

Фёдорову не составило труда понять, что университет, преобразованный из педагогического института около тридцати лет назад, не соответствует своему новому официальному рангу, не дотягивает до университета. Глав­ную ответственность, вину за это Фёдоров относил на счёт Медунова, связывал с явными недостатками его и как организатора науки, и как человека. С другой стороны, конечно, здесь не было ни такой плеяды талантливых и заслуженно широко известных учёных, как в родном институте Алексея Витальевича. Не было здесь, да и не могло быть, и тех давних традиций, пестуемых этими учёными. Откуда всему этому взяться? Ведь и сама область перешла под юрисдикцию СССР всего-то менее сорока пяти лет назад. Но тем большую роль в данной ситуации играл ректор, его инициативы, его стиль, его личность!

Уже догадываясь, что ректор, скорее всего, выразит ему своё неудовольствие за попытку "вынести сор из избы" (хотя, из какой избы – всё происходило и оставалось в рам­ках университета!), Фёдоров отправился к Медунову. Однако то, что произошло в кабинете ректора, далеко выходило за пределы самых худших предположений Алексея Виталь­евича. Его трудно было смутить и грубостью выражений, и изъяснением на повышенных тонах. Но сейчас он невольно морщился от звона в ушах. Николай Алексеевич Медунов, профессор, ректор выкрикивал нецензурную брань с такой силой, что временами было физически больно всё это выслушивать. Побывав здесь, в кабинете ректора, за три с половиной года всего-то раза два (это он – один из ведущих научных сотрудников университета!), лишь сейчас догадался об истинном назначении мер звукоизоляции. Весь смысл монолога ректора сводился, в сущности, к следующему: во– первых, Фёдоров пошёл против коллектива; во-вторых, его действия – отказ писать часть отчёта – могут повредить репутации университета в глазах заказчика, имеющего Государственное, Оборонное значение (ректор произносил слова с заглавных букв); в-третьих, Фёдоров – саботажник и никудышный учёный. Никаких объяснений, тем более, возражений ректор слушать не стал. Вернее, не позволил даже заикнуться, но, видя спокойствие и выражение терпеливого ожидания на лице своего, так сказать, собеседника, Медунов постепенно затих, бросив напоследок своё знаменитое:

-          Ну! Всё! Идите!

-          Николай Алексеевич! Именно, исходя из интересов уни­верситета, я и обратился к вам, рассчитывал на. – попы­тался всё же произнести свою первую фразу Фёдоров.

Но ректор его уже не слушал, а о чем-то беседовал по телефону. Оставалось выйти и притворить дверь с наруж­ной стороны. В предбаннике он кивнул математику профес­сору Мите Никитину, который внимательно взглянул ему в лицо (видимо, всё же, звукоизоляция не была полной) и вполголоса произнёс:

-          Ты сегодня когда освободишься?

-          О! Дмитрий Анатольевич! Отчёт! Но ты заходи.

-          Часов около пяти, ладно?

Фёдоров кивнул и вышел. Оказавшись на свежем, слегка морозном воздухе, он старался не оступиться на пятачке льда прямо перед невысоким крыльцом адми­нистративного корпуса. Чувсивовалась неприятная тяжесть, тупая боль в затылке. Проявленные им выдержка и напускное спокойствие, отсутствие разрядки стресса сдела­ли своё дело – опять подскочило артериальное давление. Стараясь дышать неглубоко, накапливая углекислоту в крови, Фёдоров отправился назад – в свою лабораторию.

В последующие дни он старался превзойти себя и в трудоспособности, и в интерпретации собранных данных, и в поисках наглядности их изложения для заказчика. Конечно, фальсифицированные данные были им из отчёта исключены. После заголовка соответствующего раздела он написал: "Ко времени составления настоящего годового отчёта материалы, относящиеся к данному разделу, не поступили". Будучи физиологом, он невольно составил отчёт так, что при внимательном прочтении складывалось впечат-ление: морфологические исследования в данной работе не так уж важны; пожалуй, в целях экономии средств в будущем этот раздел можно из плана исключить. В этом была фаталь-ная ошибка Фёдорова. Мало того, что он не понял высказан­ного, пусть намёками, пусть в повышенных тонах, пусть в форме неприглядного разноса, но понятного, как это полагал ректор, меряя всех по себе, явного приказа: писать отчёт на основании фальсифицированных данных и увязать эти "данные" с остальными. Мало того, что Фёдоров не сфальси­фицировал отчёт и тем поставил под вопрос финансирование заказчиком защищаемой ректором группы недобросовест­ных женщин. Кроме этого, стремясь сделать прочие получен­ные данные более наглядными, обходя молчанием морфоло­гический раздел, он фактически и в самом деле показал его второстепенность для заказчика. Так это и было в действи­тельности, но. Тут в силу вступали соображения, касав­шиеся финансирования некоторых направлений в универси­тете, и дипломатия, которой Алексей Витальевич совершен­но не владел, да и не понимал в достаточной мере. Его целью было установление фактических явлений и связей, их объективное описание, а отнюдь не соображения выгоды или удобства для кого бы то ни было. Собственно, а вправе ли исследователь, учёный действовать, работать иначе?!

Пожалуй, стоит сказать, что с заказчиком, так называемым ОКБ "Пламя", у Фёдорова были прекрасные отношения. С заместителем директора по испытаниям генералом Ахметом Мирзагидовичем Насыровым они были в доверительных, почти дружеских отношениях. Психологи­ческий контакт установился сразу же, едва только Фёдоров впервые осенью восемьдесят шестого зашёл в кабинет генерала и увидел висевший у того на стене, прямо напротив входной двери крупный плакат "Кто хочет сделать дело – 144 ищет возможности, кто не хочет – ищет причины". Недюжинного ума и наблюдательности генерал сразу понял посетителя – по озорной и одобрительной искорке, сверкнув­шей в глазах вошедшего учёного, по мимолётной улыбке одобрения и понимания, мелькнувшей у него на лице и по серьёзности, которой вошедший хотел скрыть своё понима­ние того, что обитатель кабинета раскусил посетителя. Этот личный контакт и единство взглядов на жизненные ценности, на долг, трудовую дисциплину и совесть не раз помогали делу. Та продукция, которую выпускало Опытное Конструкторское Бюро и которая имела непосредственное отношение к стратегической обороне, к сожалению, плохо влияла на здоровье и продолжительность жизни людей, которые с ней имели дело. Это беспокоило и государство, и руководителей предприятия. Потому-то на базе университета и была открыта специальная лаборатория, чтобы иссле­довать, установить причины и механизмы вредоносных воздействий изделий оборонного предприятия и найти способы их предупреждения или нейтрализации.

Как-то раз для работы Фёдорову понадобился редкий и дорогой прибор. Не раздумывая долго, он отправился в "Пламя" и, предъявив соответствующий пропуск, вскоре был в кабинете у Ахмета Мирзагидовича. Тот, с полуслова поняв, что требуется для продолжения исследований и какие результаты прибор может дать, тут же, по ВЧ, обзвонил предприятия отрасли. Это была и помощь, и одновременно знак высокого доверия: лишь люди высшей степени допуска к секретности вправе были знать, географию отрасли, места расположения её объектов.

-          Через неделю доставят из Златоуста,– сообщил генерал.

-    Как, подойдёт? Или заказать самолёт?

-          Спасибо! – ответил Фёдоров и, заглянул в свой блокнот, где ему одному понятными значками был расписан план исследований со сроками их выполнения. Потом добавил:

-    Если через 8 – 10 дней начнём, думаю, уложимся в срок. Так что, самолёт гонять незачем.

Генерал удовлетворённо кивнул, потом лицо его

помрачнело, и он с горечью произнёс:

-         Честно говоря, не знаю, зачем мы с вами ещё возимся. Всё стараемся что-то сделать. Слышали, что Горбач сокращает нашу отрасль, а вскоре собираются продать часть патентов во Францию. Конверсию надумали про­водить. Я прикидывал: наши соковыжималки будут гнать сок по сорок рублей за литр! Не копеек, а рублей!!! Мы же не можем быть конкурентоспособными… Вообще не можем!

Фёдоров помолчал, переваривая информацию и непро­извольно хмуря брови. Потом ответил:

-         Ну, что же – американцам расходы снизим: они смогут убрать спутник, который висит над нами из-за продукции 93-го отдела. А через годик, глядишь, и сами развернут подобное производство – французы с них дорого не запро­сят! А насчёт конкурентоспособности. Дело ведь здесь не столько в организации труда, сколько в климате, рас­стояниях, труднодоступности наших полезных ископа­емых. На Новой Земле стаканом риса в день не обой­дёшься и без шубы, в дощатом сарае не проживёшь!

-         Россия – не Тайланд! – соглашаясь, как бы отрезал генерал, назвав страну по-западному, за чем тоже скры­вался понятный для них обоих смысл.

Оба помолчали. Потом Фёдоров заключил:

-         Честно говоря, Ахмет Мирзагидович, полагаю, что толь­ко идиот мог поверить во всю эту чушь с рейгановскими "звёздными войнами", принять всерьёз на уши лапшу этой "СОИ".

-         Да-а,– протянул генерал, соглашаясь. – Или враг .– едва слышно добавил он.

В четверг 28 декабря Фёдоров сдал отчёт руководи­телю одного из отделов ОКБ Провоторову, обычно замещав­шему в подобных делах Ахмета Мирзагидовича, когда тот куда-то уезжал. Провоторов был далеко не молод и, как казалось Алексею Витальевичу, не отличался слишком глубоким умом, хотя и был чрезвычайно опытен. О нём гово­рили, что прежде он работал у самого И.В. Курчатова. Это, конечно, была Характеристика! Сообщив в ответ на вопрос Федорова, что генерал ещё не вернулся из Москвы, из министерства, Провоторов без интереса пролистал отчёт, чуть задержавшись на диаграммах, в которые с таким трудом удалось воплотить основные результаты работы. Заключение и выводы он прочитал внимательно, но тоже без интереса. А вот за магнитную ленту для ЭВМ, на которой была записана диагностическая программа, поблагодарил от души и даже улыбнулся, взглянув на Фёдорова:

-          Ну, с этой программой мы, пожалуй, сами сможем выявлять и отсеивать тех, кому воздействия нашей продукции вредны! Всё? Тему завершили?

-          Нет, конечно! А специфические меры защиты, профилак­тики? А методы нейтрализации, если хотите – лечения? Всё это стоит в плане!

-          Да, да, – торопливо согласился Провоторов и, взглянув на часы, закончил:

-          Думаю Ахмет Мирзагидович, как приедет, сам свяжется с вами. До свидания.

Получив документ о том, что годовой этап сдан заказчику и принят им досрочно, Фёдоров покинул ОКБ "Пламя". Предвидя после давешней стычки с ректором возможность осложнений, он попросил у Провоторова лишний оригинальный экземпляр приёмо-сдаточного документа – для себя. Весь следующий день он посвятил приведению в порядок внутренней документации: что поделаешь, руководя темой, в какой-то степени из учёного неизбежно становишься администратором. Эту часть своей работы Фёдоров ненави­дел и потому старался выполнить её как можно лучше и быстрее. Сдав лабораторию на пульт охраны (опять дежурил Стас, которого Фёдоров не преминул от души поздравить с наступающим Новым 1990 годом), он с чувством исполнен­ого долга отправился домой.

А во вторник второго января он не смог попасть в свой рабочий кабинет: комната не только была опечатана снаружи чужой печатью, но стоял и другой замок. Громкого­лосая и влюблённая в себя лаборантка, дружившая с сотрудницами его группы, предавшей Дело и Истину, Сильвия Гавриловна Попейчук, ехидно ухмыляясь, заявила:

-          А что вы тут, собственно, делаете? Это режимная лаборатория, и посторонним сюда вход запрещён!

-          То есть как это – посторонним?! – возмутился Фёдоров, начиная теряться, утрачивать под собой почву, но, не желая признаваться в этом ни себе, ни тем более Сильвии.– Я руковожу этой лабораторией, это моё место работы, наконец!

-          Было! Было! – радостно смеясь, как всегда чрезмерно громко проговорила лаборантка и продолжила:

-          А вы что – не знаете, что уволены? Ну, так идите в отдел кадров, там вам дадут расписаться, выдадут трудовую книжечку, – начиная растягивать слова и явно издеваясь, вещала лаборантка.

Из лаборантской, дверь в которую была приоткрыта, послышался знакомый прокуренный голос Маргариты:

-          Сильвия! Чего ты с ним объясняешься? Пусть катится… (куда именно, Фёдоров не расслышал, так как адрес был назван куда более тихим голосом). Иди сюда, к нам!

Теперь поведение лаборантки стало более понятным. Не говоря более ни слова, Алексей Витальевич вышел на лестничную площадку. Тихо прикрыв за собой дверь, ведущую в их, то есть бывший его, отсек, он спустился на первый этаж и, постояв немного на крыльце, отправился в административный корпус.

Последовавшие за этим события Фёдоров не любил вспоминать. Постепенно всё это как бы отошло в его памяти на задний план, оставив лишь впечатление пережитого ада. Действовавший тогда в университете Совет трудового коллектива (СТК), членом которого состоял и сам Фёдоров, даже не попытался вступиться за нежданно-негаданно лишённого работы учёного. Митя Никитин и двое друживших с ним физиков пытались заступиться, но и то лишь как частные лица, а не члены СТК. Не помог и партком – никто не смел выступить против Медунова, младший брат которого был любимцем "самого" Горбачёва. Но прокура­тура помогла: в конце января противозаконное увольнение было отменено, Фёдоров оказался восстановленным на работе, но. место работы исчезло: другим приказом ректо­ра лаборатория оказалась закрытой. Митя Никитин помог и здесь – Фёдоров числился старшим научным сотрудником его группы с 18 декабря прошлого года. Почему так? Да потому, что начиная с этой даты лаборатория считалась закрытой, несмотря на то, что Фёдоров как раз завершал работу над отчётом, а 28-го досрочно сдавал его заказчику. Не говоря уже о том, что ежедневно лаборатория снималась с пульта охраны и сдавалась под охрану самим Федоровым. Всё это время он числился. в прогуле.

Алексей Витальевич и годы спустя был признателен районному прокурору Калининграда, вызволившему его из хитросплетения подлогов, клеветы и беззакония. Конечно, числясь с.н.с. у Никитина, он терял и в заработке, и в положении, и в душевном равновесии: в самом деле, как он мог работать в абсолютно чуждой для него сфере?! Просто Митя, восстанавливая справедливость, уравновешивал не существовавший двухнедельный прогул несуществующей работой. С другой стороны, этим он давал Фёдорову шанс и время, чтобы найти другую работу. Но где и какую "подходя­щую работу" (так это вскоре стало называться в принятом при Горбачёве "Законе о занятости") может найти в Калинин­граде учёный-медик, если нет ни медицинского вуза, ни каких– либо НИИ, если он уже второй десяток лет занимается чистой наукой и забыл многое из того, что касается так назы­ваемой практической медицины?

Но дело было ещё и в том, что пойти, например, на должность участкового терапевта ему, учёному с междуна­родной известностью, автору ряда изобретений, монографий, множества научных статей, понятных только специалистам, означало примерно то же, что лётчику – командиру ТУ-154 стать "водителем кобылы".

К марту Фёдоров исчерпал все возможности хотя бы как-то пристроиться в существующие в городе лабора­тории (все они были так или иначе связаны с обороной). Каждый раз было одно и то же: подача заявления, затем – вначале приветливая встреча, чуть ли не радость потенци­альных будущих начальников, а потом невнятный, но твёрдый отказ, сопровождавшийся взглядом несостояв­шегося начальника куда-то вбок или в землю. Нетрудно было понять, с чем и с кем всё это связано! Да и Дмитрий Анатоль­евич всё чаще, тоже глядя куда-то в сторону, стал спраши­вать об успехах в поиске работы. Так что с первого марта Фёдоров подал заявление об уходе с работы "по собствен­ному желанию" и оказался полностью безработным, видимо одним из первых в СССР безработных наивысшей квалифи­кации. Спустя какой-то год – полтора это явление стало мас­совым и обычным, но тогда – весной девяностого, это была непривычная, непонятная и крайне тягостная редкость.

Оставив всякую активность одновременно с получением на руки выходного пособия и трудовой книжки, Фёдоров вначале несколько дней отдыхал. Это было действи­тельно необходимо – на здоровье сказалось перенапряжение последних месяцев, все эти несправедливости, поиск работы, непривычное ощущение собственной никчёмности при высокой профессиональной квалификации, стресс в резуль­тате столкновения со стеной, непонятно как выраставшей перед ним. Но через неделю, окрепнув физически, восстано­вив утраченную было способность засыпать, Фёдоров стал впадать в глубокую депрессию. Это явилось результатом и всего происшедшего с ним, и следствием отсутствия режима и необходимости самодисциплины. Никуда не надо было спе­шить, ничего не надо было планировать, никто не ждал от него никаких советов или указаний, никто не отдавал никаких распоряжений, не к чему было приложить ни профессио­нальные знания, ни навыки и умения – всё это было лишним, никем не востребованным, никому не нужным, как и он сам.

Вот только матери было тяжело глядеть на него. Но Алексей скрывал, вернее, – пытался скрывать от неё свои невзгоды. Впрочем, сердце матери не обманешь, хотя и жили они не вместе, а километрах в полутора друг от друга. В личных делах ситуация была не лучше. Виктория позвонила ему из Ленинграда под Новый год, догадавшись, что он пойдёт на этот вечер к своей матери, и узнав откуда-то номер телефона. Состоялось очень тёплое и искреннее объяснение по телефону. Выяснилось, что обоим говорить так оказалось проще. Теперь Алексей Витальевич с полным правом мог объявить, что у него в Ленинграде невеста. Но что и как он должен был и был вправе решать теперь – в его нынешнем положении? Хорошо ещё, что Виктория все эти месяцы провела в Ленинграде, навёрстывала упущенное, готовилась к защите диплома. Собственная крайняя загруженность мешала Виктории уловить неестественность и фальшь в бодром тоне Фёдорова во время их нечастых и недолгих телефонных разговоров. Как ей рассказать обо всём, когда она вернётся в Калининград?!

Видя, что мама страдает, Алексей стал, во-первых, бывать у неё лишь по вечерам, когда в желтоватом искус­ственном свете легче скрыть внешние следы своего нынеш­него положения и списать всё на усталость. Во-вторых, он стал врать, вернее, не прибегая к прямой лжи, создавать у матери впечатление, будто он где-то работает и что его неухоженный внешний вид и растерянность вызваны непривычной работой и трудностью адаптации к ней. Сам же он, честно говоря, ни о чём в своём нынешнем состоянии и положении думать не мог, а был всецело поглощён своими невзгодами, своим отчаянным социальным и профессио­нальным положением.

Он принялся искать свои ошибки, прикидывать, а как бы поступил в той или иной ситуации теперь, при своём нынешнем опыте, зная наперёд, к чему приведёт то или иное его действие или бездействие, сказанная фраза или молчание. Все ситуации, которые он таким образом проигры­вал, были так или иначе сопряжены с тем, что привело к потере работы и даже самой возможности профессиональной деятельности. Последнее обстоятельство было именно таким – утрата возможности работать в соответствии с профессией и квалификацией. Ведь не ехать же ему отсюда, где он имел квартиру, где уже годами сложился и устоялся быт, в белый свет. Бросить всё и начать заново? В принци­пе – возможно, но лишь теоретически: куда ехать-то? Разве его кто-то где-то ждёт, приглашает, направляет?

На письма, ещё в марте отправленные в Москву – в Минвуз, в Минздрав – и сейчас, в июне, не было никаких ответов, хотя к письмам он приложил и списки своих научных трудов, и копии трудовой книжки, и заверенные нотариусом копии диплома ВАК. В мае он сам ездил в Москву и понял, что всё незаметно, но неотвратимо изменилось. Отношение к нему во всех инстанциях, куда он обращался в поисках работы, разительно отличалось от того, к которому он привык и которое было нормой до Горбача – "этого с кляксой на лысине", как уже почти открыто отзывались все знакомые Фёдорова о нынешнем руководителе страны. Съездив в Москву, Фёдоров убедился, насколько правильна и актуальна новая поговорка: "Раньше говорили – иди к чёрту, теперь говорят – приходите завтра".

Когда чувство горечи и досады от переживаемой несправедливости немного утихло, когда он смог взглянуть на происшедшее с ним в контексте развития общей ситуации в стране, только тогда он смог постепенно выйти из своей депрессии. Тогда-то, в июне 1990 года, незадолго до возвра­щения из Ленинграда невесты, и родилась у него странная мысль: а нельзя ли найти способ, чтобы всё переиграть, чтобы повернуть развитие страны на другую ветвь? Только в таком душевном состоянии, которое было у Фёдорова в то время, когда психика, не выдерживая одновременно свалив­шихся на него невзгод, оказалась на хрупкой грани между психическим здоровьем и болезнью, – только в этих условиях и могла зародиться подобная безумная мысль.

Фёдоров отдавал себе отчёт, в каком оказался положении, как опасно оно для психического здоровья. Знал он и то, что такая депрессия, которая сочетается, как у него, с необычным повышением активности, называется ажитированной. Что именно в таком состоянии люди чаще всего и совершают самоубийство. Однако кончать с собой он не собирался: мешала и ответственность (хотя бы перед своей невестой и матерью), и не угасшее стремление восстановить справедливость. Вот тут и родилась у него безумная идея – каким-то образом повлиять на прошлое, чтобы изменить настоящее, не допустить его.

Размышляя (и тогда, и – ещё больше – в последую­щие годы) о зарождении своей мысли, Фёдоров пришёл к выводу, что она возникла не только в результате всего пере­житого им в связи с утратой работы, но и потому, что он не отделял своей судьбы от судьбы всей страны, не противо­поставлял себя ей, как это делают многие, в основном – лица одной и той же национальности, называя СССР – Россию "этой страной". Наконец, Фёдоров связал зарождение своей безумной идеи с собственным, казалось бы, прочно забытым личным опытом, полученным в студенческие годы.

Ну, и совсем уже последним было то, что, как иссле­дователь по призванию, он привык генерировать множество самых разных идей, мыслей, догадок, предположений – любых, если они могли объяснить какое-то явление, какие– то факты, словом – всё, что не укладывалось, не объяснялось общепризнанным способом. Лишь после записи и тщатель­ного анализа всех мыслей и породивших их фактов Фёдоров безжалостно вычеркивал, забывал всё, что этим фактам не соответствовало. Правда, записей своих он никогда не выбрасывал, а напротив – классифицировал и разносил по соответствующим карточкам, после чего забракованные мысли можно было и надлежало прочно забыть, чтобы они не мешали. А понадобится – записи можно извлечь.

Вот и сейчас, не имея ни рабочего места, ни служеб­ных обязанностей, ни предмета и темы для профессио­нальных размышлений, Фёдоров уцепился за свою "безум­ную идею". К тому же, она помогала отвлечься от личных невзгод. Придя в гости к матери вечером того дня, когда у него эта бредовая идея родилась, Фёдоров, хотя и выглядел усталым, даже измождённым, опять чувствовал в себе наличие цели и смысла жизни.

-          Ну, что, Лёшечка? Как? Полегче сегодня? Пошли дела на лад? – поинтересовалась заботливым тоном мама.

-          Да-а. Есть кое-какие мыслишки,– ответил Фёдоров.– Но говорить пока что рано!

Мать кивнула с удовлетворением. Она и не рассчи­тывала на сколько-нибудь вразумительный, тем более исчерпывающий, ответ. Ольга Алексеевна знала, что, не завершив дело, Алексей никогда и никому о нём не скажет. Ей вполне было достаточно знать, что любимый сын смог каким-то образом справиться с невзгодами (неважно, какими!) и вновь обрести цель и смысл жизни.

Строя свою фантастическую гипотезу, Фёдоров связал воедино фрагменты из представлений В.И. Вернадского о ноосфере, тибетские верования и постулаты индуизма о переселении душ, христианства – о загробной жизни, экспериментальные данные о невозможности точного измерения гравитационного поля и о влиянии на крутильные весы живых организмов, об уменьшении веса умирающего организма в момент смерти, так называемый феномен Бакстера в опытах с официально считающимися неодушевлён­ными растениями, результаты секретных исследований "экстрасенсов", о которых ему доверительно поведал один из его оппонентов профессор А.Н. Меделяновский, доказан­ные случаи видения без глаз, точнейших сбывшихся предска­заний, известные из психиатрии феномены "уже виденного" и "никогда не виденного", теорию А. Пуанкаре (присвоенную и переиначенную Эйнштейном), представления о фракталь– ности мира, возможности наличия дробных объектов (не двумерных – не трёхмерных, не трёхмерных – не четырёх­мерных, и так далее), а также и свои студенческие размыш­ления на темы пространства-времени, трёх основных начал мироустройства (перекликавшихся с христианским представлением о Святой Троице), те, что были связаны со смертью – самовоскрешением студента-строителя, с ложной (но точной и верной) памятью прошлого и предсказанием будущего шизофреником Мишей Коганом. Не забыл Фёдоров и гипотезу о параллельности миров.

Говоря коротко и только о том, что могло иметь отношение к фантастическому проекту изменения будущего посредством воздействия на прошлое, Фёдоров излагал свою гипотезу так:

"Бесконечная вселенная одновременно и конечна, построена из трёх основных начал: вещества – поля – информации; все предметы и явления во вселенной связаны; при этом, прошлое – настоящее – будущее относительны; душа как часть информации вселенной не исчезает и не появляется из ничего, а лишь переходит из одной формы в другую, будучи связана временно с одним или другим органическим носителем, но живые, наделённые сознанием организмы этого не осознают; со смертью организма та часть мировой информации, которая была связана с ним биополем – душа, покидает его, но может взаимодействовать с иными организмами, подобно тому, как гусеница превра­щается в бабочку; можно найти способы обособления души без смерти организма-носителя, установления связи души с другими организмами или тем же самым, но находящимся к нему самому либо в состоянии прошлого, либо – будущего".

Иначе говоря, теоретически достижимо сделать так, чтобы человек как носитель души, то есть структуриро­ванного сгустка информации, вспомнил будущее или же, телесно живя в настоящем, информационно смог находиться в прошлом или будущем. Исходя из целостности души как особого структурированного сгустка информации, можно говорить лишь о таком "перемещении во времени", которое ограничивается сознательной жизнью данного человека.

Исходя из своей гипотезы, которую Фёдоров находил "достаточно безумной, чтобы она оказалась истинной", он полагал, что, уничтожая людей, наделённых высокой моралью, богатыми творческими идеями, этим сокращают напряжение информации добра в этом мире (понятно, что в пользу зла), но одновременно изменяют – в противоположном направлении баланс зла и добра в мире душ, неощущаемом живущими. Но поскольку оба мира связаны, хотя мы этого и не осознаём, общий баланс при этом не изменяется. Более того, ТОТ мир (невидимый для нас, не осознаваемый нами) может влиять на ЭТОТ (в котором мы живём). Отсюда следовал вроде бы странный вывод о том, что наказывать тяжких преступников бесполезно и вредно – они, их души, наполненные злом, будут незримо и непредсказуемо тяжко влиять на события в этом, нашем с вами мире. Другим выводом было то, что следует здесь, сейчас и немедленно воспитывать людей в добре и для добрых дел. Но главное, получалось, что, найдя способ взаимодействия, связи с ТЕМ светом, можно оказывать влияние на развитие ЭТОГО мира.

Фёдоров считал для себя ясным, даже очевидным, что если бы удалось подключить ту часть души человека, которая отвечает за его знания и жизненный опыт, детальные сведения о происшедшем и его последствиях, к сознанию этого человека в его прошлом, то вести себя он стал бы совершенно иначе. Здесь возникало множество вопросов. Останется ли психически полноценным такой человек прошлого после "подключения" к нему его же души из будущего? Что станет с ним – будущим, если удастся такое подключение? Если он как бы раздвоится, то не должно ли получиться две совершенно разные личности (с разным жизненным опытом)? Тогда откуда для этого прошлого брать информацию из будущего? Куда потом денется эта личность из прошлого? Или же, наоборот, в момент "подключения" к прошлому исчезнет подключаемый человек будущего? Возможно ли, что посредством такого подключения просто будет создан "мост" между прошлым и будущим, а личность из прошлого как бы получит советчика из будущего?

Чем больше Фёдоров размышлял обо всём этом, тем сильнее в нём крепла мысль, что всё это – бред, совершенно несуразная и неисполнимая фантазия, количество антиномий в которой огромно. Выходило, что и заниматься этим всерьёз, как он было начал, не следовало. Но как же с теми обобщён­ными им сведениями (фрагментарно изложенными в этой главе)? Если отбросить то, что было почерпнуто из разных религий мира, всё остальное – факты, полученные экспери­ментально и не объясняемые в их совокупности современной наукой! С другой стороны, Фёдоров прекрасно знал, что древ­ние люди были бедны фантазией, что их выдумки никогда не шли дальше рекомбинации известных им фактов. Пусть фактов примитивно объяснённых и неверно понятых, но именно – фактов! Гипотеза о наличии того, что условно назва­но душой, а он представлял себе особо структурированной разновидностью мировой информации, объясняла множест­во фактов такого рода и давала толчок к развитию.

Было и ещё одно соображение, которое убеждало Фёдорова в необходимости экспериментальной проверки: идея возможности информационного "моста" сулила неслыханные выгоды (как, впрочем, и ужасы – в зависимости от того, в чьи руки такой мост попадёт). Так Фёдоров пришёл к решению – искать возможности экспериментальной проверки. Ясно, что заикаться о возникших у него соображе­ниях было нельзя: во-первых, легко угодить в психбольницу, хотя теперь и отменили принудительную госпитализацию, предоставив право опасным психическим больным свободно жить и действовать среди здоровых; во-вторых, окажись его гипотеза верной и попади она в злые руки. (Кстати, поэтому и мы здесь изложили гипотезу Фёдорова лишь фрагментарно и в самых общих чертах, полностью умолчав о тех подходах и методах, которые он придумал для экспериментальной проверки своих гипотетических построений).

К осени девяностого года Алексей Витальевич составил детальный план экспериментальной работы. Соста­вил он и перечень того минимального оборудования, которое могло потребоваться. Составил и лишь покачал головой: при его сбережениях это представлялось совершенно недостижи­мым! Надо было искать источник доходов, больших, следовательно – нетрудовых доходов. Приняв это решение, Фёдоров оставил пока что свой рабочий стол, бумаги, карандаши и ручки, соорудил в квартире (где он жил один) надёжный тайник и поставил стальную входную дверь. Вновь начались ежедневные поездки в Калининград. Теперь он старался найти такой кооператив, где оказалось бы лично для него возможным получение высоких доходов, не связанных с криминальной деятельностью.