Онлайн чтение книги Таксопарк
ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Больница всегда внушала Славе чувство почтения — сам он болел редко, да и то всегда дома отлеживался. А вот когда приходилось навещать кого, робел.

Палата находилась в конце длинного школьного коридора, рядом со столиком дежурной. Слава сдержал шаг — не вызвать бы недовольства строгой женщины с крахмальной бабочкой на голове. И виновато юркнул в палату.

Валеру Чернышева он узнал сразу — тот один и лежал в палате, две другие кровати были пусты.

Слава осторожно приблизился.

Веко правого глаза дрогнуло под белым марлевым тюрбаном и приоткрылось, показывая Славе воспаленный белок, второй глаз был забинтован.

— А… Славка, — губы слабо шевельнулись в улыбке. — Садись.

Слава растерялся. Он и не предполагал, что у Валеры окажется такой беспомощный вид. Какая-то потасовка, и так всего перебинтовали… Он осторожно придвинул щербатый лимонный табурет и сел.

— Как дела, мастер? Больно? — бодрясь, произнес Слава.

— Сейчас не очень. Голова только к вечеру начинает. А так ничего, — Валера был рад приходу и старался улыбаться.

— Здорово тебя шлифанули, — вздохнул Слава. — Гады. А кто — так и не видел?

— Темно было. И неожиданно… Ну как аппарат? Бегает? Ты уж извини, так получилось…

— Да ну! Бывает. Не стоит вспоминать, — отмахнулся Слава.

Дело в том, что Валера зацепился крылом машины о столб, а отремонтироваться так и не успел: в тот же вечер его избили в парке, на заднем дворе…

— Мы тебе тут с Олегом яблоки купили. Сок манго. Конфет…

Слава принялся выкладывать на тумбочку содержимое сетки.

— Напрасно ты. У меня всего полно. Это с каким же Олегом? Что-то не припоминаю.

— Откуда ж тебе знать? Работаешь-то без году неделя… Длинный такой. Покажу еще. Я и сам с ним толком незнаком. Сергачев вроде фамилия.

Валера приподнял забинтованную голову с подушки. Бледные пальцы его руки стянули в комок край одеяла.

— Вот что… Отнеси эти яблоки обратно.

— Не понимаю.

— Отнеси, говорю, обратно. И швырни ему в морду.

Он уронил голову на подушку.

В сетке еще оставалось несколько зеленовато-золотистых продолговатых яблок. Слава пропустил сетку между коленями и принялся ее раскачивать. Яблоки, наподобие диска маятника, показывались то с одной стороны ноги, то с другой…

— Можешь толком-то рассказать? — наконец произнес Слава.

Женский голос громко крикнул в коридоре:

— Андреев! В процедурную. На укол.

Мужской голос что-то послушно ответил.

И опять тишина…

Валера пригладил ладонью скомканный край одеяла.

— В белых тапочках бы я видел этого благодетеля.

— Он ведь от души, — слабо возразил Слава.

— Плевать мне на его душу, ясно? Крохобор он…

Валера говорил торопливо, облизывая тонкие бледные губы.

Слава слушал напряженно, чтобы ничего не упустить, ведь надо будет что-то ответить, что-то решить. Но всего уловить не удавалось… В рассказе появился какой-то таксист с птичьим лицом, не Сергачев, другой. С него, как понял Слава, все и началось… Таксист с птичьим лицом нахально «заряжал» в аэропорту, требуя по трехе с клиента. И те уже было согласились, как появился Валера и предложил отвезти их по закону, согласно счетчику. Клиенты тут же перетащили свои чемоданы. А «птичье лицо» начал угрожать Валере… В это время подкатил Сергачев. Узнав, в чем дело, он «с ходу включился напрямую». Так, мол, себя вести не принято, если ты настоящий мастер, а не скобарь. В городе на всех хватит пассажиров, зачем же отбивать клиента, если тот на крючке. Словом, начал «вешать лапшу», точно классный лектор… К тому же Сергачев так поставил свой аппарат, что никак нельзя было отъехать. И когда Валера принялся выруливать, то задел о столб и покалечил крыло…

Валера устало смолк.

— Что же дальше-то? — Славе не терпелось узнать, чем же закончилась эта история.

— Приехал в парк. Рассказал. Вохта сверил по номеру. Назвал фамилию Сергачев, а второго, с птичьим лицом, я не запомнил… Я сказал Вохте, что пойду к директору, к парторгу… А сходить так и не успел… Врачи говорят, палкой меня саданули. Я-то не помню. Сразу отключился… Еще говорят — хорошо обошлось…

— Ну и ну, — вздохнул Слава. — Думаешь, Сергачев?

— А почему бы и нет? — угрюмо произнес Валера. — Теперь яблоки прислал, умаслить хочет, паразит.

— Он сказал, что и пальцем тебя не тронул. А кто ударил, не знает… Искренне вроде говорил…

В глубине коридора вновь раздался раздраженный женский голос, призывающий какого-то Андреева зайти в процедурный кабинет на укол. И опять тот же мужской голос что-то послушно ответил…

По подоконнику гулял крупный голубь, похожий на курицу. Склонив голову, он пытался разглядеть что-то в палате. Может быть, Славу. Или то, что стояло на тумбочке: фарфоровую полоскательницу, стакан с кефиром…

— Ты, Валерка, знаешь, куда пришел работать? — мягко проговорил Слава. — В таксомоторный парк ты пришел. Тут свои правила игры.

— Ну и что?

— А то. Не подумай, что я оправдываю. — Слава старался себя сдержать. — У меня сосед таксист. У него денег как грязи. Во! — Слава коснулся ребром ладони подбородка. — И машину купил, дачу построил. С зарплаты, что ли?

— Ну?

— Что ж ты против всех пойдешь? Да и, честно-то говоря, сам ты зачем пришел в таксопарк? Возил бы песок… Ладно, отдыхай. А то разволновался… Я к чему? Близко к сердцу принимаешь, понял? Ты в какой школе учился?

— В шестой.

— Ну? И я в шестой! — изумился Слава. — Что-то я тебя не помню… Правда, я армию отслужил. А ты не служил?

— Пока нет.

— У тебя по литературе тоже была эта… конопатая?

— Татьяна Павловна?

— Во-во… Ну, мы давали на ее уроках, — воодушевился Слава. Он был рад, что разговор пошел по иному руслу. Он все время хранил в себе весть о том, что решил перейти напарником к Сергачеву, да выпускать эту весть сейчас Славе расхотелось, хоть и разозлил его чудак — какое ему дело до других? У каждого своя голова. Ничего, пусть только Валера выйдет из больницы, тогда Слава поучит его уму-разуму…

А Валера, в свою очередь, разглядывал Славу покрасневшим глазом. В такси сменщики не видят друг друга месяцами, от ТО-2 до ТО-2[1]ТО-2 — второе техническое обслуживание, периодический профилактический ремонт.. Один сдает машину ночью. Второй заступает утром. И так через день… Если что надо, пишут записки… К тому же Валера и Слава пришли в парк всего месяц назад…

— Помню, как-то ей мышь на урок притащили. В баснях Крылова. Вырезали внутри ямку и прикрыли обложкой, понял? Значит, она еще в школе? Забежать бы как-нибудь.

— Татьяна Павловна на пенсии, — ответил Валера.

— Ну? — почему-то удивился Слава. — А вообще-то она интересно рассказывала. Значит, мы с тобой в одной школе учились? Выходит, родственники.

— Выходит.

Валера перевел взгляд на матовый шар посредине белого немого потолка. Целыми днями он смотрел на этот шар. Исполосованный трещинами шар каждый раз представлялся чьим-то лицом. Вот и сейчас он превратился в какое-то изображение. Знакомое. Только кто это, Валера не мог понять…

И самое странное: шар, кажется, заговорил, улыбаясь глазами-трещинками.

— Как дела, Чернышев?

Взгляд Валеры сполз с потолка и удивленно остановился на лице Тарутина. Потом вновь взметнулся вверх, точно желая убедиться, что светильник под потолком и лицо вдруг выросшего в дверях человека не связаны друг с другом.

Слава поднялся навстречу директору, нелепо приподняв плечи, чтобы удержать сползающий халат.

Тарутин подошел к кровати.

— Не слишком ли тебя… запаковали? попытался было пошутить Тарутин.

— А ну их, — устало вздохнул Валера. Беседа со Славой его измотала. — Жарко.

Дольше разглядывать больного было неловко, и Тарутин обернулся к Славе.

— И вы работаете в парке?

Слава кивнул.

Появление директора было неожиданным. В ладном халате Тарутин выглядел весьма представительно.

— Поначалу я думал, профессор вошел, — тихонечко улыбнулся Слава.

— Яблоки принесли? — Тарутин окинул взглядом висящую на согнутом Славкином пальце сетку.

Слава тотчас принялся выкладывать на тумбочку оставшиеся яблоки. Валера смотрел в сторону. Не будет же он при директоре возвращаться к малоприятному разговору.

— Так я пойду, — произнес Слава.

Тарутин протянул Славе руку, точно подталкивая его к выходу. Слава это понял, скомкал прощанье и торопливо вышел.

Придвинув табурет, Тарутин сел. Давно он в больнице не был. Шесть лет. С тех пор, как умерла жена.

— Хорошая палата, — произнес он.

— Ага, — согласился Валера.

Он все пытался догадаться, с чем пожаловал директор. Но главное, он мучительно пытался вспомнить, как зовут директора. За короткое время работы Валере не приходилось сталкиваться с ним.

— Ты один в палате?

— С утра была выписка…

— Меня зовут Андрей Александрович, — перебил Тарутин.

— Я знаю, — пробормотал Валера.

— Как все это произошло?

Чернышев повел по воздуху рукой, он и сам не знает, как произошло.

— Ну… шел я задним двором. Слышу, кто-то меня нагоняет… Больше ничего не помню. Отключился.

— У тебя были враги в парке? Ну, скажем, недруги.

— Вроде не было. Не успел.

— И на линии ни с кем не сталкивался?

В палату энергичным шагом вошла невысокая пухлая сестра со шприцем в руках.

— Опять, — вздохнул Валера.

— Здоровее будешь. — Сестра откинула одеяло.

— Может, в руку, а? — взмолился Валера.

Тарутин встал и отошел к окну.

Голубь, прихрамывая, проковылял к дальнему краю ржавого подоконника. Остановился, боком глядя на Тарутина… В больничном саду прогуливались люди в длинных серых халатах, поверх которых были накинуты пальто. Сверху они напоминали голубей…

Тарутин вспомнил, как он бродил по этим аллеям с женой перед ее операцией. Тогда, кажется, не было асфальта. И фонтана того не было с каменным журавлем в центре.

— Вы, товарищ, не задерживайтесь. У больного мозговые явления, — с порога произнесла сестра.

Тарутин присел на край табурета.

— Ты уж извини…

— Нет-нет, что вы, — Валера старался улыбнуться.

— Я ведь тоже в парке недавно. Не все еще понял.

— Наверно… все не так и сложно, — робко вставил Валера.

— В общем-то да. Все до удивления просто. И это самое сложное. — Тарутин потянулся за папиросами, но спохватился и забарабанил пальцами по коленям. После предупреждения сестры неловко было вести этот разговор. — Ладно. Перенесем беседу, — решительно проговорил Тарутин и тронул прохладную руку Валеры.

Он шел аллеей больничного парка.

Деревья, покрытые осенними листьями, были похожи на золотых рыбок. И дорожки усыпаны желтыми листьями, словно золотой чешуей. У дуба, в конце аллеи, должна стоять деревянная скамья.

Все так и было. И дуб, и черная влажная скамья с трещинками, поросшими зеленой плесенью. А в углу кто-то неровно вырезал ножом «В + П = до гроба»… Здесь, на скамье в больничном парке, этот символ обретал особый смысл.

Тарутин присел на скамью, прикрыв спиной вырезанные буквы.

Папиросный дым поднимался вверх, выворачивался, распадался, принимая за короткий срок своей жизни облик то дерева, то хижины, то человеческого лица со смутно знакомыми чертами…

Тарутин все чаще ловил себя на мысли, что с годами он забывает, как выглядела его покойная жена. И если бы не маленькие паспортные фотографии, что лежали в его столе, он и вовсе забыл бы ее облик. Прожили они всего два года. До удивления одинаковые два года — утро, день, вечер, ночь… Любил ли он ее? Непонятно. Когда она умерла, а умерла она тихо, не заметно, как и жила, Тарутин обнаружил, что ничего не изменилось: те же утро, день, вечер и даже ночь. Точно она вошла и вышла…

Как она непохожа на суматошную Марину. С ее изменчивым настроением. Копной черных путаных длинных волос. Торопливой речью, когда кажется, что слова не следуют чередой согласно правилам грамматики, а наскакивают друг на друга, словно враги. В то короткое время, что они виделись, Тарутин чувствовал, что заболевает странной болезнью, когда хочется орать, стучать, что-то доказывать. Он крепился изо всех сил…

Дня два он приходил в себя, но затем испытывал желание вновь видеть Марину. А Марина его встречала так, словно не было почти недельного перерыва. Она даже не отвечала на его приветствие, тотчас швыряя в Тарутина слова, будто не после точки, а после запятой. И слова ее вновь разбегались по маленькой квартире как угорелые, наскакивая на банку кофе, на новый брючный костюм, на какого-то зануду Николаева, начальника Марины… Словом, на все, что являлось объектом внимания Марины в данную секунду. И как Тарутин ни сопротивлялся, его каким-то образом затягивала эта бешеная пляска слов, он старался не очень отставать. И поэтому весьма утомлялся. У него был другой характер…

Тарутин поддел носком желтый покоробленный лист. Перевернувшись, лист стал похож на пепельницу.

Скрываясь за высоким кустарником, проехало такси и остановилось у больничного подъезда.

Вскоре по каменным ступенькам поднялся парень в спортивном кепи с длинным козырьком. Тарутин узнал его. Это был Женя Пятницын, комсомольский секретарь парка. Приехал навестить Валеру. Тоже забот хватает у парня, не позавидуешь. Но молодец, хлопочет…

Тарутин поднялся.

Надо возвращаться в парк. На сегодня намечалось еще два серьезных вопроса: совещание с начальниками колонн и совещание в управлении горавтотранса. Вызывались директора всех парков. Тарутин не любил совещаний в управлении, ничем хорошим эти совещания не заканчивались. Совещания никогда не проводятся ради послабления, наоборот, ради закручивания. Но, как ни странно, после каждого последующего закручивания предыдущее казалось послаблением. Забавная человеческая психология…

Тарутин сбросил пепел в желтую ладонь листа и вновь втянул в себя горьковатый дымок. И тут совершенно четко он понял, кого напоминает зыбкий табачный дымок — ту самую Викторию Павловну, «просто Вику». Женщину, которая забыла в такси сумочку. Он ясно видел ее подсиненные глаза и чуть приподнятую верхнюю губу.

2

Тротуары были заполнены людьми. Казалось, их удерживает вдоль поребрика мощное магнитное поле. Временами на каких-то участках поле ослабевало, и людей выносило на мостовые, а некоторые вообще перебегали улицу, как эта женщина — бежит, повернувшись затылком к автомобилям.

Сергачев надавил на педаль. Тормоза нервно вскрикнули.

Женщина испуганно засучила ногами, не решаясь выбрать направление, наконец рванулась в сторону, грозя Сергачеву белым, как сырой крендель, кулаком. Сергачев едва удостоил ее взглядом — он оценивал небольшую очередь, что выстроилась на стоянке у кинотеатра на противоположной стороне: стоит заруливать или проехать дальше, пользуясь тем, что разворот метрах в двухстах отсюда…

Первым вытянулся военный с портфелем в руках. За ним старуха с огромным чемоданом у ног. Остальных разглядывать уже ни к чему…

От военного выгоды мало, известное дело. Военные расплачиваются строго по счетчику, а если и оставят гривенник, так с видом генерала, вручающего орден. К тому же душу вымотает, оговаривая все повороты и переулки, выбирая короткий путь. Не любят военных таксисты, правда, не всех, солдаты — другое дело, у них душа нараспашку, только толку от них мало… Ну а старушка известное дело! Хотя иной раз попадаются такие старушки, будьте нате! Но эта не такая, у Сергачева глаз наметанный…

Кто-то справа от тротуара махнул рукой — не стоит останавливаться, паренек-пэтэушник: пусть едет в автобусе, здоровее будет, локтями поработает. Общий массаж укрепляет организм…

За углом, метрах в трехстах отсюда, ресторан «Ладья». Правда, в это время дня клиент там жидковатый, все служащие. По обеденному меню: комплекс с киселем — полтинник. Отобедают и всей компанией сбрасываются на такси по гривеннику… Но все может быть, вдруг и заплывет какой-нибудь кит! Да и холостой пробег пустяковый — до разворота и обратно, на стоянку у кинотеатра метров четыреста, явно больше, чем до ресторана «Ладья»…

И Сергачев повернул за угол. Стеклянная тарелка с буквой Т словно мишень над тротуаром. Первыми в очереди четыре девушки, наверняка «комплексный обед». За ними — мужчина с дамой… В зеркало заднего вида Сергачев заметил, что его нагоняет салатовая «Волга», и сбавил скорость. «Волга» обошла его, призывно мигая поворотным сигналом. Кажется, Григорьев за рулем. Вот пусть он и подберет этих четырех козочек, не жалко. Григорьев работает, как трамвай. Сергачеву такая роскошь ни к чему. Правда, девочки довольно приятные с виду: коротенькие плащи, сумки через плечо… Пусть порадуется старичок. А Сергачев за время простоя покидал рублишки в парке, компенсировать надо.

Девушки бойко расселись, и Григорьев освободил стоянку.

Теперь все дело в сноровке. Надо так подать машину, чтобы женщина села первой, а мужчина справа от нее, ближе к рабочей двери[2]Как правило, в такси левая задняя дверь нерабочая, в целях безопасности и необходимости — открывается только с внешней стороны.. Сергачев проехал ровно столько, сколько было необходимо, и, проворно обернувшись, приоткрыл дверь. Да так, что отпихнул ею гражданина от его спутницы, и женщине ничего не оставалось, как первой проникнуть в салон. Следом уселся мужчина, не подозревая о маленькой водительской хитрости. Пунцовые его щеки лучились благополучием и довольством. Кнопка-носик вздорно торчал посреди плоского лица.

— К речному порту! — прикрикнул он, по-хозяйски хлопая дверью.

Тотчас за спиной Сергачева с четкостью выстрела раздался звук поцелуя. И горячий уговаривающий шепот. Потом еще поцелуй. Женщина хихикала… В зеркале отражался один глаз с накрашенными иголочками ресниц, второй скрывала шляпа.

— Послушай, послушай… А вдруг узнает Вася? — беспрестанно повторяла женщина.

— Кто? Вася? Да я кидал твоего Васю, — задыхалась «шляпа».

Женщина сладко и предательски взвизгнула.

— Его покидаешь! Сто десять килограммов. Откормил буфетчика на свою голову…

До речного порта недалеко. А по улице Софьи Ковалевской вообще минут десять ходу. Правда, в это время дня в порту глуховато — ближайший «пассажир» приходит в пять вечера, поздняя осень. Можно попробовать взять заказ по телефону. В этом месяце с заказами у Сергачева как-то не складывалось. По плану надо прихватить два заказа в смену. Дело несложное, но иной раз так закрутишься, не до заказов. А вообще-то он старался покончить с заказами в начале рабочего дня, чтобы потом не отвлекаться. В парке, на выезде, сидела дежурная. Она связывалась с девочками из центральной диспетчерской и собирала заказы. При известных хороших отношениях можно было получить заказ прямо у этой дежурной. Быстро и удобно. А Сергачев любил поддерживать добрые отношения. Большого убытка от этого нет, а выгода явная. Только вот с Вохтой ему никак не поладить — срывался. По пустякам, правда, но срывался. А жить так с начальником колонны — дело мертвое. Съест! Для примера далеко ходить не надо — эта история со сцеплением, сколько дней в парке проваландался без толку… Да, надо как-то налаживать отношения с Вохтой. Или, наоборот, так ругаться, чтобы тот и пикнуть не посмел. Правда, с Вохтой это не так просто. Везде у него свои люди… Вот и Колька Ярцев. Видно, у них дружба крепкая. С чего бы Вохте предупреждать Ярцева, что паренек этот, Чернышев, надумал пойти к директору и парторгу сообщать о том случае в аэропорту? А Ярцев, в свою очередь, рассказал Сергачеву, намекая, что надо Чернышеву мозги вправить, иначе дров наломает, птенец желторотый… Наверняка он и сработал тогда с Чернышевым на заднем дворе, у «тигрятника»…

Сергачев представил Ярцева, тощего, с маленьким личиком и вытянутым носом, похожим на утиный клюв…

Его работа, его. А ему-то, Сергачеву, какое до этого дело? Хата с краю! Все просто, как в букваре, — отработал день, «нашинковал капусту» и гуляй до следующей смены…

— Останови неподалеку от кафе! — приказала «шляпа».

Сергачев прижался к тротуару и выключил счетчик.

— Я, значит, выйду первым, а ты пережди в машине, — обратился мужчина к своей спутнице.

— А может, мне первой? — предложила женщина.

— Не перелезать же через меня!

— Что, уже неприятно?

— Будет, Клава, будет. На сегодня все! — строго одернул мужчина.

— Хорошо, Пал Палыч. — И у женщины стал официальный тон.

— Сколько там? — Мужчина тронул Сергачева за плечо.

— Сколько не жалко, — ответил Сергачев и добавил: — Рубль десять копеек.

Мужчина достал два рубля и протянул Сергачеву.

— Держи, — произнес он и вздохнул: — Сдачи не надо.

Расчет оказался верным: если бы первой из машины вышла эта Клава, Пал Палыч наверняка расплатился бы по счетчику. А так вроде бы неловко… Вон вышагивает, зад волочит. Пунцовые щеки пылают стоп-сигналами. Широкие штанины полощутся, как простыни на ветру…

Мужчина важно толкнул стеклянную дверь кафе.

Женщина достала из сумочки пудру и, заглядывая в зеркальце, принялась приводить себя в порядок. Маленькие блеклые глазки в вялой сеточке морщин. Желтые волосы. Губы яркие, красные, словно порез…

Ну, Клава, душа моя, пора, — проговорил Сергачев. — Мне еще крутиться.

— Что, мало дали? — язвительно проговорила женщина.

— В кафе работаете, а обедаете в ресторане, — сдерживаясь, произнес Сергачев. — Концы прячете? Вот расскажу Васе.

— Не твое дело! Сидит подслушивает, — растерялась женщина и, неуклюже ворочаясь, протиснулась к двери. — Извозчик! — вышла, хлопнув дверью.

Как Сергачев и полагал, стоянка у порта пустовала.

Он вышел из машины и направился к коробке телефонных заказов. Коробка была новая, и кнопка вызова еще блестела лаком.

Сергачев снял трубку, нажал кнопку и принялся ждать. Слышались далекие голоса, какой-то шорох. Наконец подключились, и Сергачев назвал номер своей машины.

— Олег, что ли? — воскликнула телефонистка.

— Лена? — удивился Сергачев. — С чего это ты на связи?

— Людей не хватает, вот и сижу, — ответила телефонистка и, помолчав, добавила: — Избегал, избегал и наткнулся. Представляю сейчас твое лицо.

Послышался такой знакомый тоненький смех.

Сергачев уже справился со своей растерянностью.

— Почему же избегал? По-моему, наоборот. Возьму завтра и приду. Вечером.

— Трепач!

— Договорились? Пока!

— Заказ-то возьми, забыл? Улица Державина, восемь. Бенедиктов.

Сергачев повесил трубку, вернулся к машине, достал путевой лист и треснутую, обмотанную черной ниткой шариковую ручку. Он волновался и сердился на себя. Этот разговор с Леной оказался неожиданным — Лена, начальник смены, подключалась к связи редко…

Улица Державина была в нескольких кварталах от порта.

Короткая и тихая, заставленная индивидуальными домиками, покрытая лобастой брусчаткой, она скорее напоминала дачный пригород.

Вот и дом № 8. Двухэтажный широкий коттедж сердито смотрел тусклыми стеклами. Старая зеленая краска облупилась, обнажая черное тело дерева. Лысые прутья яблонь метелками торчали над забором…

Сергачев, нарушая правила, коротко гуднул. По инструкции он обязан был ждать пятнадцать минут. Если заказчик не придет, у него вновь будет повод позвонить в диспетчерскую и услышать тихий голос Лены… Честно говоря, он и сам думал повидаться с ней в конце недели. Скоро пятый десяток разменяет, а все как мальчик…

Ржаво скрипнула калитка, и на улице показался высокий элегантный гражданин с портфелем и большим дорогим чемоданом.

— Бенедиктов! — представился гражданин.

Сергачев вылез из машины и открыл багажник.

Между покрытым влажной попоной запасным колесом и домкратом серый чемодан выглядел особенно нарядно.

Бенедиктов сказал, что ему надо к железнодорожному вокзалу, поставил портфель на заднее сиденье и, приподняв отутюженные штанины брюк, чтобы не ломать линию на коленях, уселся рядом с Сергачевым.

Машина загромыхала по неровной брусчатке.

— Старик Державин нас заметил и, в гроб сходя, благословил, — произнес Сергачев.

— Да, дорога тут… Я часто пользуюсь такси. И каждый водитель, попадая на эту улицу, почему-то вспоминает Пушкина. Образованный народ.

— Всенепременно! — с вдохновением воскликнул Сергачев. Сейчас у него было превосходное настроение. — И заметьте, сударь… В нашем парке действительно люди почтенные и образованные. Правда, статских советников в нашем парке вы не встретите. Но ежели изволите, то инженеришек или, скажем, докторишек по ухо-горлу во множестве найдете. Не сомневайтесь, сударь…

Бенедиктов смеялся с удовольствием, глядя на Сергачева.

— Ну-с… а с чего бы это инженеришки да докторишки тянутся в таксомоторный парк?

— Со скудного достатка-с, поверьте. Он, сердешный, ежели будет в присутствие ходить да высиживать свои чиновничьи восемь часов, то рубликов полтораста наскребет. И докторишка «по ушам и носам» не более как… А у нас, сударь, даже при скромном поведении, считайте, раза в два больше он благоверной доставит. А ежели он и в кооператив квартирный хочет вступить? Или, скажем, мысль имеет заработок свой в государственных учреждениях не оприходовать, так как человек он скромный и алименты платить стесняется деткам родным от первого и последующих браков; тогда работать у нас ему прямая выгода-с!

— Ну а вы тоже бывший инженеришка? Или просто скромный человек, застенчивый?

— Я? Нет. Недоучившийся студент. Лишенный звания за вольнодумство — курил в аудитории в присутствии высочайшего…

— Серьезно. Какое у вас образование?

— Незаконченное высшее. Два курса института. Потом армия. Потом парк. Все как у всех. Мерси-пожалуйста… А вы, простите, какого чина достигли?

— Строю мосты.

— Для сближения народов… На кальке, на чертежах?

— Нет. Впрямую. Я начальник строительства моста.

— Слишком вы элегантны, товарищ Бенедиктов. И экипированы, как дипкурьер.

— Когда попадаю домой, я с удовольствием облачаюсь в цивильную форму. Но это бывает довольно редко.

— То-то, я смотрю, дом ваш в запустении.

— Да. И жена со мной. Она экономист. Двенадцать мостов построили.

Автомобиль легко мчался по широкой магистрали проспекта Луначарского, отражаясь в огромных стеклах витрин, точно большая рыба в аквариуме.

— Люблю свой город. Люблю уезжать и возвращаться.

— С любимыми не расстаются, — Сергачев вспомнил название спектакля, на который он как-то пригласил Лену. Давно это было.

— Есть привязанность и есть страсть. Страсть сильнее привязанности.

— К тому же надо зарабатывать, — поддакнул Сергачев. — Сколько вам платят за страсть?

— Платят неплохо. И в городе я получал бы столько же… А вот тянет меня к своим мостам безудержно… Впрочем, вам этого не понять, у вас, студент, свои интересы.

— Да. Свежо предание, — сухо проговорил Сергачев.

Все дело в воспитании. — В голосе Бенедиктова тоже проскользнули жестковатые ноты.

Конечно, вы воспитывались в трудовой рабочей семье…

В трудовой. Но не рабочей. Мой отец был профессор медицины, сударь, — резко ответил Бенедиктов и отвернулся к окну.

«Кончен бал, — усмехнулся про себя Сергачев. — Обыкновенный пузырь».

Он выделял определенную категорию пассажиров: «пузыри». Поначалу они всячески умасливали таксиста, чтобы занять место в машине. По мере приближения к цели поездки эти люди начинали дуться, сурово молчать, недовольно ворчали при каждом толчке. И все для того, чтобы приобрести моральное право заплатить строго по счетчику, точно наказывая тем самым водителя…

Все просто и знакомо. Правда, франт-строитель заказал машину по телефону и вроде бы ничем не был обязан ему, Сергачеву, но вел сейчас он себя, как обычный «пузырь».

Оставшийся путь до вокзала они промолчали.

Остроконечный вокзальный купол плотиной перегораживал проспект. По мере приближения он устремлялся вверх, точно воздушный шар, подтягивая за собой все здание и четче проявляя детали монументального сооружения, отмеченного особой премией за архитектурные и еще какие-то специальные достижения. Столбики на ломаной линии крыши превращались в скульптурные фигуры, а смазанный розовый тон обнаружил звезды над ромбами окон.

Круто зарулив по площади, Сергачев подъехал к месту высадки. На счетчике ровно рубль. Удобна цифра для расчета, особенно у «пузырей». Один рубль.

Бенедиктов достал потрепанный кошелек.

— Прошу, — произнес он, протягивая три рубля.

Сергачев полез за сдачей.

— Не извольте беспокоиться, студент. — Бенедиктов не мог отказать себе в удовольствии. — Учитывая ваши прошлые страдания… Возвратите мой чемодан, и квиты.

Он взял с заднего сиденья портфель и вылез из машины. Его спина выражала презрение.

Бывало, что Сергачев получал на чай в сочетании с презрительным жестом. Требовать в такой ситуации еще и улыбки — нахальство. Но поведение Бенедиктова почему-то задело закаленное сердце Олега Мартьяновича Сергачева, водителя первого класса с незаконченным высшим образованием. Возможно, от досады, что Бенедиктов оказался не тем, кого определил опытный взгляд таксиста. Но ведь радоваться надо. Хуже было бы наоборот, что встречается гораздо чаще, — рассчитываешь, что клиент такой великодушный, разговорчивый, анекдотчик, а в итоге оказывается «пузырь». Сунет боком мелочишку и дует из машины, едва дождавшись полной остановки. Пока пересчитаешь, его и след простыл. А гривенника, а то и двух недостает…

— А сдачу-то возьмите, товарищ Бенедиктов. — Сергачев протянул два рубля.

Бенедиктов с язвительной улыбкой на узких губах подобрал свой роскошный чемодан.

— Передайте в сиротский приют, студент, — произнес он, отходя от машины. — Надеюсь, я вас этим не очень оскорбил?

— Не очень.

Сергачев пихнул деньги в нагрудный карман и захлопнул багажник.

«Распустил слюни, болван, — подумал о себе Сергачев. — В великодушие решил поиграть, покрасоваться. Осел! А за что, собственно, он должен меня уважать? Бенедиктов понял, что мы с ним разные люди. Взаимоисключающие категории… Что ж, каждому свое! Конечно, он самого последнего пацана с самосвала ценит неизмеримо выше меня, бывшего студента, а ныне труженика сферы бытовой обслуги. Чистоплюй! Профессорский сынок из персонального коттеджа… Покрутил бы ты руль порой до шестнадцати часов в сутки в погоне за планом… Мосты он строит! А проедешь, вся подвеска летит к чертям собачьим. И рублики твои переходят к Феде-слесарю через мои расшатанные нервы. То-то, Бенедиктов! Если на круг смотреть, то лично вы мне сейчас компенсацию вручили за ваши первоклассные мосты и дороги, черт вас дери. Так что выступать передо мною вам не следует!»

Сергачев пристроился в хвост очереди.

Распоряжалась на посадке линейный диспетчер-контролер Фаина, толстая тетка с маленькими хитрыми глазками. Заметив Сергачева, она постучала в окно.

Сергачев опустил стекло и молча протянул ей путевой лист.

— Здоров, Сергач? Что-то тебя не видно.

— Ремонтировался.

Фаина сделала какую-то пометку в путевом листе.

Сотрудники линейно-контрольной службы во главе со своим шефом, грозой городских таксистов Павлом Ниловичем Ивановым по прозвищу Танцор, являли собой пример неутомимого экспериментаторства, продиктованного заботой об улучшении работы таксомоторного транспорта. То они делали отметку о прибытии такси к вокзалу, то время простоя в ожидании посадки, то время простоя без пассажиров, то еще какую-нибудь «бодягу», возникшую в деятельном мозгу Танцора — человека, люто ненавидимого всеми таксистами и начальниками таксомоторных предприятий…

— Такой ас и долго ремонтировался? Что-то не верится. — Фаина вернула лист. — Или принцип держал?

— Принцип держал, — кивнул Сергачев. И с диспетчерами на линии надо жить в дружбе. Никто не может подстроить таксисту большую свинью, чем эта сошка, контролер-диспетчер. — А я что-то давно Танцора не вижу.

— Аппендицит вырезал. Скоро появится. Соскучился?

Сергачев не ответил и провел машину к посадочной полосе.

Обе дверцы распахнулись одновременно, и в салон сели два моряка. Тот, кто расположился рядом с Сергачевым, водрузил на колени большую плоскую коробку с тортом, а второй положил на сиденье сетку с бутылками.

— Шеф! Приказ такой. В санаторий «Парус». Там немного подождешь и в порт. Трогай! — Тон моряка не терпел возражений.

— Сколько придется ждать? — поинтересовался Сергачев.

— В обиде не будешь…

— Точнее! — перебил Сергачев.

— Шеф, да ты с характером, — послышался голос с заднего сиденья.

— Вовка, замри! — приказал рядом сидящий. — Вот что, шеф. Шхуна отваливает в пять ноль-ноль. Стало быть, на все баловство два часа. Так что примечай. Честная игра. Прождешь минут пятьдесят. И кладу тебе красненькую. Лады?

Моряк вытащил десятку и шлепнул ею по торпеде.

Сергачев включил счетчик…

Санаторий «Парус» был километрах в двадцати от города, а если по старой дороге, через Лесную заставу, и того меньше.

— Можно курить, шеф? — миролюбиво спросил сидящий рядом.

Сергачев молча подал ему спички.

— Сам будешь? Аглицкие, — предложил моряк.

Не отводя взгляда от дороги, Сергачев протянул руку. Сигарета была длинная и мягкая…

— Послушай, Борька, а вдруг их нет дома? — раздался голос с заднего сиденья.

— Дома, — лениво ответил Борька. — Ждут небось. Сергачев мельком взглянул на загорелый профиль соседа. Лет двадцать пять, не больше.

— А вдруг сын хозяйки дома? — не унимался тот, за спиной.

— В кино отправим.

На заднем сиденье одобрительно хохотнули.

— А уговаривать не придется? Времени-то нет.

— Не придется. Ты что, Вовка, на самом-то деле! В первый раз, что ли, я в «Парус» этот собрался? — И, придерживая торт, обернулся всем телом к приятелю. — Прошлый рейс я с Фомичом к ним ввалился. Умора!

— Ну-ну! Борь! — Вовку съедало любопытство.

— Слышу, за стеной вопли какие-то не те, понял… Прислушиваюсь, думаю, что это там чиф раздуховился? Вроде и пили не очень…

— Ну-ну! Борька, ну!

— Оказывается, он локтем очки раздавил. Ну, смеху! Фомич без очков и носа своего не видит…

И оба залились нетерпеливым молодым хохотом. Сергачев улыбнулся. Ему были приятны эти парни. И поездка выгодная. От санатория до электрички и обратно всегда найдутся пассажиры. За полчаса можно сделать несколько челночных рейсов, не простаивать же без дела… И вообще все нормально! Кидал он этого Бенедиктова. Лучше подумать о новом сменщике, Славке… Парень, видно, ничего. Дать ему несколько деловых советов, подсказать, где что. И все будет в порядке. Начнет зарабатывать, не озлится. И машину побережет. И слушаться станет. Со старым сменщиком, Яшкой Костенецким, было жестковато. Тот почему-то считал себя вправе помыкать Сергачевым — сделай то, проверни это. Сколько раз в свободные от работы дни он заставлял Сергачева чем-то заниматься в парке. Правда, и сам без дела не сидел. Суетливый был и деловой…

— Ой, не могу! — вопил за спиной Вовка и дубасил в изнеможении по спинке переднего кресла.

— А у нее, понимаешь, рубашка такая, вышитая, — все рассказывал Борька.

Это у моей, что ли? — запнулся Вовка.

Борька, видно, смутился.

— «У моей»… Ты ее и в глаза еще не видел.

Сергачев присматривался к какой-то фигуре посреди пустой лесной дороги. Машина, словно магнит, подтягивала фигуру к своему тупому радиатору. Все ближе и ближе. Кажется, ребенок, мальчик…

Сергачев просигналил.

Глухой, что ли? А может, и слепой. Бывает такое.

Оказалось, мальчик бежит навстречу машине и размахивает руками.

Сергачев длинно просигналил и сбавил скорость.

Притормозил.

Мальчик подбежал и вцепился в приспущенное стекло.

— Дяденька… Мамка умирает… Скорее, дяденька, — захлебывался мальчик. — Дома никого, отец в городе. А она рожать надумала…

Слезы тянулись к кончикам его тонких губ, и он торопливо их слизывал остреньким языком.

Вовка потянулся к окну.

— Да ты что, парень! Мы не доктора. Позови кого-нибудь.

— Нет никого. Одни мы на участке, — задыхался мальчик.

— Трогай, шеф! — Борька нажал ладонью сигнал. — Найдет кого. Дорога ведь.

— Этой дорогой мало кто пользуется, — произнес Сергачев.

— Послушай, у нас два часа времени, — выкрикнул Вовка.

Сергачев чуть нажал на газ. Машина медленно поползла вперед. Мальчик сделал несколько шагов и отпустил стекло. В квадрате зеркала его маленькая фигурка с бессильно опущенными руками становилась все меньше и меньше…

Ровно дышит двигатель на прямой передаче.

— Ну, Борька, рассказывай. — Вовка откинулся на спинку.

Сергачев резко нажал на тормоз.

— Ты что?! — Борька чуть не влепился лбом в ветровое стекло.

Сергачев включил задний ход, и машина, подвывая, попятилась к мальчику.

Борька рванул рычаг переключения. Злобно затрещали шестерни.

— Не хулигань! — Сергачев мгновенно выжал сцепление и сбросил Борькину руку с рычага.

— Мы с тобой уговорились, шеф! — тихо, с придыханием проговорил Борька. — Времени нет. Кладу еще пятерку.

Сергачев поправил рычаг и вновь повел машину, глядя в заднее стекло. Сзади его буравили злые глаза Вовки.

— Я таких сгибал! — гневно прошептал Вовка.

Мальчик уже был рядом.

— Вылезайте. Вот ваш дублон, адмиралы!

Он швырнул на колени Борьке десятку.

— Вылезайте, дяденьки, вылезайте, — верещал мальчик. — Быстрее!

— Далеко больница? — спросил Борька.

— Километров шесть в сторону, — мрачно ответил Сергачев.

— Ладно. Давай ее закинем. Все равно нам в этой тайге машину не достать, — вздохнул Борька и выругался.

Женщине было лет сорок пять. Скуластое лицо, продубленное солнцем, растрепанные волосы. Короткий домашний халат сдерживал двумя пуговицами напор огромного живота… Забившись в угол машины, она прикрыла глаза и сидела тихо, покорно.

Мальчик уперся рукой о переднее сиденье, словно защищая мать от всех этих мужчин. Вытянув тонкую шею, он нетерпеливо глядел на дорогу.

— Молодец пацан, — произнес Сергачев. — Чуть под колеса не бросился.

— Он у меня работящий, — тихо согласилась женщина. — Вы уж извините…

Борька передал коробку с тортом Вовке, тот закинул коробку к заднему окну, где уже позвякивали бутылки.

Осенние листья, словно солнечные сколки, падали на капот, липли к лобовому стеклу. Сквозь густой рык машины слышались птичьи голоса, а в приоткрытое окно тянулся упругий, настоянный запах леса.

Борька вытащил было сигареты, по передумал и отправил их обратно в карман. Потом извлек какой-то яркий значок на цепочке и протянул мальчику.

— Держи. На память.

Мальчик принял значок, поблагодарил. Хотел было показать матери, искоса поглядел на нее, вздохнул и, крепко зажав в кулачке значок, вновь уставился на дорогу.

Сергачев уже совсем успокоился. Действительно, в каких-нибудь десяти километрах от города, но в стороне от расхожих шоссейных дорог — и уже хоть умри.

— Дяденька, может, газанете, а? — В ухо Сергачева прошептал мальчик.

Лицо женщины покрылось испариной, она кусала губы, впиваясь зубами в белесую сухую кожу.

— Что, мать, невтерпеж? — участливо произнес Сергачев.

— Мочи нет, — ответила женщина, словно голос водителя разрешал ей держать себя посвободней. — Опять начинаются, проклятущие.

— Скоро доедем, еще километра три.

Только опытный гонщик мог оценить сейчас мастерство Сергачева. Дорога, скрученная корнями деревьев, вся в выбоинах и валунах, казалась ровным паркетом. Лишь бешеная пляска красной полоски на спидометре свидетельствовала о виртуозности водителя.

— Ой! — в голос вскрикнула женщина. — Останови! Не могу! Начинается…

— Что начинается? — испуганно произнес Вовка.

— Мамочка! — закричал мальчик.

— Рожать начинает. — Сергачев перекинул ногу на тормоз.

— Как это рожать начинает! — воскликнул Вовка. — Ты что, тетка, с ума сошла? Потерпи немного.

Короткие сильные пальцы женщины вдавились в кожу сиденья.

Сергачев выскочил из машины и распахнул дверь — может, свежий воздух поможет ей.

Женщина медленно, согнувшись, выползла из машины и медленно опускалась на землю. Сергачев подхватил ее под руки.

— Уйдите… Уйдите все, — шептала женщина. — Игорька уведите, Игорька…

Она вцепилась руками в землю.

Трое мужчин и мальчик стояли беспомощные и растерянные.

— За доктором поезжайте… Оставьте меня, — шептала женщина.

Сергачев бросился к машине.

— Послушай, — Вовка ухватил его за рукав. — Я не смогу тут. Боюсь. — И он полез в машину.

Сергачев схватил Вовку за грудь. Здоровый, высокий парень обмяк в его руках.

— Прошу тебя… Я серьезно. Боюсь, — бормотал он торопливо, глядя на Сергачева умоляющими собачьими глазами. — Лучше я сам съезжу за доктором, прошу тебя…

— Водить умеешь? — после секундного раздумья спросил Сергачев.

— У меня такая же.

— Ладно. Бери пацана, покажет. Дуй!

Сергачев торопливо принялся снимать спинку заднего сиденья. Взгляд его упал на сетку с бутылками. Он подхватил и сетку.

— Зачем? — удивился Борька.

— Не бензином же нам руки мыть, — буркнул Сергачев. — Все может быть…

Он швырнул спинку сиденья на землю.

Повернув колесами, машина сорвалась с места и запрыгала по кочкам. «Плакали новые пружины», — тоскливо подумал Сергачев и опустился на корточки.

— Потерпи, мать, будь другом… А если что, придется уж нам, не обессудь…

Женщина посмотрела на него далеким, туманным взглядом.

— Отпускает вроде…

— Вот и хорошо… А то перенесем тебя на диванчик, не на земле же лежать. — Он придвинул спинку к стволу лиственницы.

Затем вдвоем с Борькой помогли женщине перебраться.

— Фу! Точно мина замедленного действия, — улыбнулся Борька.

— Вполне образное сравнение, — согласился Сергачев. — Дай закурить, адмирал. Авось обойдется.

Несколько минут они молча курили, стараясь не смотреть в сторону лиственницы.

— Откуда у твоего кореша «Волга»? — спросил Сергачев.

— В Африке работал. Привез.

— Ясно. А сам откуда?

— Я? Из Оренбурга. И он из Оренбурга. Земляки мы.

— Женат?

— Числюсь.

— Понятно, — ответил Сергачев.

Он все прислушивался. Потерпеть бы ей с полчаса самое большое. Должны же они обернуться…

— Шофер, — послышался тихий, точно из шелеста листьев, голос женщины.

Сергачев обернулся.

— Ты вот что, шофер… если уж придется… Ты старайся ноги мне согнуть и на спине удержать… Я вырываться буду, а ты удерживай на спине да ноги сгибай в коленках… Тесьму приготовь, пуповину перевязать. Шнурок ботиночный, что ли… И ножик.

Борька кивнул, что есть ножик. И вздохнул, затравленно глядя на дорогу.

— Ладно, мать, усек. Обойдется небось. Поспеют, — проговорил Сергачев.

— Это я так, извини меня. — Женщина стыдливо прикрыла глаза. — А теперь не гляди, отвернись…

Сергачев почувствовал, как жар выкуренной сигареты тронул кончики пальцев. Загасил, бросил.

— Ну и работа у тебя, шеф. Не позавидуешь, — проговорил Борька.

— Королевская. Ничего не делаешь, катаешься в свое удовольствие, капусту шинкуешь…

— Упаси бог мне такое катанье. Лучше в море качаться. Куда спокойней.

Сергачев прислушался: стонет вроде.

— Стонет. — Борька тоже не решался обернуться. — И ты боишься, шеф?

— А что я, не человек?

Тут тишину леса взорвал долгий страшный вой, звериный, дикий, с перекатами, с болью. Сергачев побледнел. Он почувствовал прохладу испарины на лбу и щеках…

Борька сорвался с места и бросился бежать в ту сторону, куда ушла машина. И Сергачев вдруг поймал себя на том, что бежит следом. Остановился. Крикнул Борьке. И тот остановился, испуганно глядя на Сергачева…

Потом они оба повернули и пошли навстречу этому страшному вою, осторожно, точно по раскаленному песку.

Рот женщины был перекошен, обнажая бледные десны. Голова тряслась, откидывая паклю волос. Она царапала землю руками и била кулаком…

— Убирайтесь! Бесстыжие… У-у-у-а-а-а… Гады! Звери! Колька, гад! Колько-а-а-а, — только и можно было разобрать в ее глухих стонах.

— Мужа, что ли, вспоминает? — произнес Сергачев.

Женщина, словно скрываясь от взгляда мужчин, скатилась со спинки сиденья, встала на четвереньки и, косолапо подгребая ногами и руками землю, поползла к кустам.

Сергачев подхватил спинку сиденья, бросился за ней. Швырнул спинку на землю, обхватил ее горячие плечи и рывком завалил на спину. Женщина вырывалась, обкладывая Сергачева последними словами.

— Помоги же! — крикнул Сергачев.

Борька бестолково пытался ухватить ее за ноги, за руки, за голову…

— Ноги сгибай, ноги! — орал Сергачев.

— Вырывается! — орал в ответ Борька.

— Дай я… А ты держи руки.

Сергачев схватил ее ноги и попытался заломить в коленях…

Женщина старалась ему помочь, но это ей удавалось с трудом.

— Сейчас родишь, ну, пожалуйста. Ну постарайся! — кричал Сергачев в ее перекошенное большое белое лицо…

И тут он вспомнил, что надо было бы руки привести в порядок. Он оставил женщину, метнулся к сетке, рывком вытащил бутылку водки, сорвал головку…

«Спокойно, спокойно… Главное — взять себя в руки…»

Водка родниковой водой уходила в землю.

«Кому сказать, не поверят — своими руками, в землю», — усмехнулся Сергачев и, удивительно, почувствовал себя спокойней, уверенней…

— Шеф! — заорал в ужасе Борька. — Что это?!

Сергачев скосил глаза и вздрогнул.

— Что это, что это? Не понимаешь? Рожает… Что-то уже выходит…

Огромный живот женщины судорожно вздрагивал, словно кто-то кувалдой молотил изнутри. Она еще сильнее колотила по земле руками. Глаза, белые, квадратные, потонувшие в слезах, казалось, сейчас вылезут из орбит…

— Ноги ей держи теперь, ноги… А я принимать буду, — спокойно произнес Сергачев.

Это спокойствие передалось Борьке. Он уже не обращал внимание на ее вой и старательно делал все, что приказывал Сергачев.

— Сам он не вылезет, помочь надо, — решил посоветовать Борька.

— Понимаю.

— Делай, как находишь нужным. Спрашивать не у кого. Талию приподними, удобней вроде, по ходу…

Они успокаивали друг друга. Ругали женщину. А та ругала их… Ей было не только больно, но и стыдно.

Пузырь прорвался, и Сергачев ясно увидел сморщенную, сырую, как кусок мяса, и все же человеческую голову…

Женщине, возможно, стало легче. Она все сильнее сгибала ноги, помогая…

— Когда же?.. Боже ты мой, — стонала она.

— Родился, родился, — тупо и радостно приговаривал Сергачев. — Ну и дела, мать твою за ноги… Родился!

Он уже держал в руках этого маленького человечка, скользкого, красненького… орущего. Тоненько-тоненько.

— Поори ты мне, поори, — лепетал Борька. — Поори…

— Так. Спокойно. Я его держу, а ты пуповину перережь. Только сперва перевязать надо чем-нибудь. Шнурком как-то негигиенично.

Борька торопливо разорвал платок и перевязал тоненькую, похожую на жилку ниточку.

Все! Отрезать уже было несложно.

— Заверните его, заверните, — шептала женщина. — Простудится, упаси бог. В халат мой заверните.

— И верно: парень… Как это она углядела? — удивился Борька.

— Углядела, значит, — ухмыльнулся Сергачев. Превозмогая боль, женщина, тяжело ворочаясь, сбросила халат и осталась в рубашке…

Борька поднял голову, словно принюхиваясь, повел носом.

— Едут, что ли?

В просеке мелькнул силуэт автомобиля и тут же, следом, другого, белого, со вспыхивающим факелом на крыше…

Трое мужчин стояли у машины, хохотали и хлопали друг друга по спине. «Скорая» только что уехала.

Надо было привести себя в порядок…

— Ну что? В «Парус»? — Сергачев прилаживал спинку сиденья, предварительно отмыв ее бензином. — Успеете!

Борька сунул руки в карманы.

— Ну их к черту! Чтобы я когда-нибудь еще… Да пропади они пропадом. В монастырь уйду.

Вовка поднял с земли пустую бутылку и швырнул ее в кусты.

— Эх, водку сгубили.

3

Секретарь партбюро таксопарка Антон Ефимович Фомин — крупный мужчина со скуластым лицом и тонкими усиками, — опершись локтями о стол, рассматривал список, только что присланный из пятой колонны.

«Успели все же, догнали», — с досадой подумал Фомин и, вздохнув, перевел взгляд на календарь. До начала отпуска оставалось три дня… Он достал красный фломастер и принялся аккуратно помечать птичками первые фамилии. За этим занятием его и застал Тарутин.

— Только собрался к вам с этим списком. Вохта прислал. На получение новых таксомоторов, — произнес Фомин навстречу директору.

Он бросил фломастер и поднялся, расправляя плечи, обтянутые черной шоферской курткой. Бывший таксист, он работал секретарем партбюро уже второй год, после того как болезнь позвоночника, нередко донимающая водителей, вспомнила и о нем. Да так, что, бывало, не встать и не сесть от острой боли. Пришлось оставить руль…

Через три дня Фомин уезжал на лечение, в клинику. Замдиректора по коммерческой части Цыбульский с помощью своих сверхмощных связей достал путевку в какой-то институт санаторного типа на Северном Кавказе.

— Я записал пробег автомобилей тех, кто стоит в начале списка. Пожалуйста! — Фомин протянул Тарутину блокнот. — У каждого из них отличная машина, за полтораста тысяч километров не перевалила. А уже претендуют на новую. Безобразие!.. И вообще, этот «архангел» много себе позволяет.

Тарутин мельком взглянул в блокнот.

— Кто же стоит в начале списка?

— Сплошь начальнички: три члена цехкома, два общественных инспектора. Сватья и зятья паркового руководства.

— Хорошо, хорошо, Антон Ефимович, не горячитесь, — улыбнулся Тарутин. — Скрючит вас, до санатория не доберетесь.

По существующим правилам новые таксомоторы предоставляются водителям со стажем работы более года, не имеющим дисциплинарных взысканий, замечаний и жалоб со стороны пассажиров, выполняющим план и норму телефонных заказов. И, конечно, если автомобиль исчерпал свои материальные ресурсы. Список очередности получения нового таксомотора составлялся руководством колонны и передавался на утверждение «треугольнику»: директору, секретарю партбюро и председателю местного комитета. Это был один из самых щепетильных вопросов. Те же члены цехкома или общественные инспектора отдавали много личного времени общественной работе, можно сказать, все свободное время отдавали парку. Не мыкаться же им еще и с ремонтом своей «лохматки», все верно. Лучших надо поощрять. Другие закончат свой рабочий день, вернутся домой и чаи гоняют из рюмочек…

— Все понятно, — Фомин ткнул пальцем в список. — Но надо и совесть иметь, верно? В других колоннах список как список. Все по закону. Например, в первой колонне, у Сучкова…

— Зато у Вохты передовая колонна. По всем показателям.

Темные глаза Тарутина смотрели серьезно и внимательно.

— Передовая! — Фомин вскинул руки. — Черт знает что… Среднесписочная численность людей у Сучкова меньше, чем у Вохты. Как же ему везти план? В колхозе — сучковские водители, на военных сборах — опять же сучковцы, потому что у Сучкова в колонне одна молодежь. Вот Сучков, тихоня, и отдувается. А лавры все Вохте…

Фомин, забывшись, резко повернулся, и на скуластом его лице отразилась боль. Он завел руку за спину и надавил сжатым кулаком позвоночник. Некоторое время стоял неподвижно…

— А все почему? — произнес он тише и кивнул на вохтовский список. — Кто первым красуется? Зять нашего кадровика. И график у этого зятька королевский: выезд в десять, возврат в двадцать четыре. Сливки собирает. Вот кадровик и старается. Стучится, скажем, в парк опытный водитель, кадровик его Вохте посылает. А Сучкову — зеленую молодежь… Инженер по труду тоже помалкивает, его племянник у Вохты пасется.

— Ну а вы, партком? Или кадровая политика не ваша забота?

— Я? Что я! Сколько раз предупреждал кадровика. Притихнет, потом опять за свое. Сидит себе за бетонной дверью, как в доте. Смешно! Не таксопарк, а сверхсекретный завод. Форсу нагоняет… Когда он умудрился такую дверь поставить, ума не приложу…

— Детская причина, Антон Ефимович, — перебил Тарутин. — Для такого крепыша, как вы, даже наивная причина — бетонная дверь. А уж если мы вдвоем с вами поднатужимся? А, Антон Ефимович?

Тарутин засмеялся и повернул лицо к Фомину. И Фомин рассмеялся. Тонкая ниточка его усов повторяла движение верхней губы.

— Мне врачи запретили напрягаться.

— Подождем. Вернетесь из отпуска, попробуем… Кстати, кто остается вместо вас?

— Григорьев Петр Кузьмич. Не совсем удобно — День он на линии. Но человек порядочный.

Тарутин взял со стола список, пробежал глазами фамилии.

— Перепечатайте наоборот: тех, кто внизу, поставьте в начало. Сошлитесь на меня.

— Так я и сделаю! — оживился Фомин. — В конце концов, общественная работа — это обязанности, а не права. — Но в следующее мгновение Фомин сник и вздохнул. — Только как бы нам всех этих общественников не разогнать. Многие только и держатся на привилегии да поблажке.

Он ухватился за подлокотники кресла и осторожно сел.

Тарутин встал, подошел к Фомину.

— Вот еще что, парторг… Вы в курсе? Драка была в парке. Чернышев Валерий, из новичков, в больницу попал. Такая история.

— Знаю, Андрей Александрович, с утра ко мне комсомольский лидер ввалился, сообщил, — вздохнул Фомин. — Кому-то дорогу перебежал паренек… Вернусь из отпуска, выйдет из больницы парень…

Но что он мог поделать, Фомин? Тут впору милиции разбираться. Это понимал Тарутин. У каждого свой круг обязанностей. И от подмены ничего хорошего не получится, опыт показывает… Правда, людей в парке Фомин знает лучше, чем Тарутин. Он и ближе к ним — как-никак бывший водитель, да и работает в парке не один год…

— Я расспрашивал ребят, — хмурился Фомин. — Толку мало. Не знают они. Видно, дело касалось Валеры да того типа, кто его зашиб… Трудный участок достался нам, Андрей Александрович… Но в одном убежден — умалчивать нельзя. А что умалчивать-то? В газетах иной раз такой фактик вскроют, что руками разведешь. Живой организм — всякие бактерии есть. Жизнь! Понятное дело. А кто умолчать старается да делает вид, что все в порядке, тот больше о кресле своем печется, чем о деле, я вам точно говорю…

Тарутин остановился в дверях.

— Да. Заговорился тут, чуть было не забыл. Поезжайте вместо меня в ГАИ, у семерых вчера права отобрали. Разберитесь. А вообще безобразие: чуть что, отбирают права, моду взяли. Главное, по пустякам.

Фомин насупился.

— Не люблю в ГАИ ездить. Смотрят на тебя и не замечают. Унизительно. В каждом видят жулика.

— Надо, Антон Ефимович. Ребята слоняются без работы.

— А как же диспетчерское совещание? — вспомнил Фомин и обрадовался.

— Поезжайте в ГАИ. Это важнее. И постарайтесь попасть к начальству. А то чем меньше шишка, тем больше спеси.

Большинство машин было на линии, и асфальт просторного двора, покрытый свежими и давними пятнами масла, выглядел словно узорный паркет.

Тарутин отошел от окна и присел на подлокотник кресла.

Совещание продолжалось больше двух часов.

Сейчас докладывал начальник первой колонны, тихий и малоподвижный Сучков. Радовать директора ему было нечем — коэффициент выпуска машин за неделю был низким. И причина одна — нет запчастей. Машины простаивали из-за копеечных втулок, из-за нехватки рессор и пружин подвески…

— Ездить надо уметь, классность повышать! — бросил из своего угла начальник службы безопасности Зуев, который всегда знал, что предпринять.

Сучков вздохнул в сторону Зуева и вновь опустил глаза к разложенным на коленях бумагам.

— Вы были в Париже? — опередил его главный инженер.

В Париже Сучков не был. Он был в отпуске у родителей под Ярославлем, в деревне Андроники, собирал грибы. Все об этом знали, но молчали — интересно, что имеет в виду главный инженер, стройный, одетый в темно-синий модный костюм Сергей Кузьмич Мусатов?

— Если бы вы были в Париже, вы бы знали, что тамошние таксисты ремонтируют машину своими силами, — закончил главный инженер.

— Точно как в нашем парке, — воскликнул начальник третьей колонны Садовников, молодой человек с широкой шеей борца. — Только где они достают запчасти?

— Известное дело, у кладовщиков перекупают, — вступил Трофимов, начальник четвертой колонны, и тихонечко оглянулся, словно извиняясь за непродуманную Фразу.

Сучков терпеливо выжидал, глядя на бумаги. У него, как и у всех присутствующих, было на сегодня еще множество дел, а совещание грозило затянуться, на повестке дня еще стояли вопросы текучки кадров за неделю, аварийность и разное…

— Ближе к делу, товарищи, — нетерпеливо произнесла Кораблева и взглянула на Вохту: следом за Сучковым должен был докладывать начальник пятой колонны. Интересно, как отреагируют все на сообщение Вохты о полном благополучии в его колонне?

Тарутин понимал причину нетерпения Кораблевой. До сих пор он не принял определенного решения — обсуждать махинации Вохты при всех, сейчас, или позже, после совещания. Кораблевой хочется скандала, ясное дело. Вохту она не любит. Но будет ли польза от свары, затеянной в кабинете?..

Вохта сидел спокойно. Кажется, даже дремал, прикрыв дряблые, слоновой кожи, веки. Вид его говорил о том, что ему совершенно безразлично все, что обсуждается в кабинете. У него свое дело, свои методы. Именно его колонна и выручает парк. В этом странном мире, называемом таксомоторным парком, каждый выкручивается как может. Специфика…

— Как будто вы были в Париже! — вдруг проговорил Сучков после паузы.

— И я не был. Я читал где-то, — весело ответил Мусатов.

Тарутин строго постучал карандашом о край пепельницы, призывая высказываться по существу.

Сучков пытался отыскать место, на котором остановился при докладе, но в следующее мгновение хлопнул плоской ладонью по бумагам.

— Талдычим одно и то же… Только расстройство… Снабженцев держим, а толку?

— А резина? Забыл? — вскинулся Зуев. Он не терпел несправедливости. — Все машины переобулись.

— Резина, да, — согласился Сучков. — Выходит, можем, когда хотим… Я, Андрей Александрович, лучше записку оставлю с цифрами. Лишний раз позориться язык не ворочается. Не прыгнуть мне выше семидесяти процентов.

Тарутин смотрел на умное деревенское лицо Сучкова и все размышлял, дать слово Вохте или нет?

— Ну… а как с жалобами в колонне?

— Вроде порядок. За неделю одна жалоба и одна благодарность. Одно на одно. — Негромкие слова Сучкова округлялись, когда встречалась букв? «о». Ярославский человек…

Кораблева не выдержала.

— Андрей Александрович, может, заслушаем товарища Вохту? Как у него с выпуском?

Вохта встрепенулся, поднял большое лицо. Достал очки с толстыми стеклами, водрузил на нос и тотчас словно с огромной скорость о отделился от всех — глаза его превратились в маленькие быстрые точки…

— Мне, что ли, отчитываться? — уточнил Вохта.

— Нет. Не надо. Оставьте рапортичку, — решительно приказал Тарутин. Он не глядел на Кораблеву, но чувствовал, как от начальника отдела эксплуатации исходят гневные токи.

— Все, товарищи. Можете быть свободны!

Вохта захлопнул кожаный планшет и выскочил из кабинета.

Мягко стукнула за ним дверь приемной…

Решение директора было столь неожиданно, что присутствующим могло бы показаться, что они ослышались, если бы не пустующий вохтовский стул.

— А… другие вопросы? — неуверенно спросил Трофимов.

Все на него зашикали. Кому это надо! Дел по горло, а сидят уже два часа.

— Позвольте! — встрепенулся Зуев и встал, загораживая длинной фигурой выход. — А аварийность? Андрей Александрович! — Зуев поверх голов бросал умоляющий взгляд на директора. — Три столкновения! Два наезда без жертв…

— Будут жертвы — потолкуем! — напирал на него крепыш Садовников.

— Ты, Никита, не жми… Андрей Александрович поспешил.

Все обернулись, вопросительно глядя на директора.

Тот поднял голову и улыбнулся: слишком по-детски выглядела сейчас группа толпящихся у дверей сотрудников. Солидные люди…

— Вохта уже в колонне, чем мы хуже? — жалобно проговорил Трофимов.

— Я же сказал: на сегодня все!

Садовников поднатужился и выдавил Зуева в приемную.

Следом вывалились хохочущие сотрудники.

В кабинете, кроме директора, остались двое? Кораблева я Мусатов, который переписывал в пухлую записную книжку что-то из журнала «Мотор-ревю».

Тарутин вопросительно посмотрел на Кораблеву.

— Как же так, Андрей Александрович? — голос Кораблевой звенел от возмущения. — Эта история с Вохтой. С липовыми машин: ми на линии…

— Ах вы об этом? — поморщился Тарутин. — Что же вы хотите от меня?

— То есть как? — Кораблева даже онемела на мгновенье. — То есть как что? — повторила она. — Не дали выступить Вохте, сокрыли это… производственное преступление.

— Жанна Марковна…

— Да-да! Вы, директор, покрываете преступление! — Кораблева была вне себя. — Или вы заинтересованы в липовом выполнении? Так подскажите всем начальникам колонн. Пусть вытаскивают всю свою рухлядь из парка, а потом вновь загоняют. План по выпуску будет лучший в стране. И премии будут, и прогрессивки…

Мусатов вертел головой, ничего не понимая. К тому же его поражало поведение Тарутина — директор, на которого так бросается подчиненная…

Тарутин сидел с видом терпеливого ожидания.

Наконец Кораблева смолкла.

— Так вот, Жанна Марковна… — начал было Тарутин.

Но Кораблева вновь взорвалась, словно голос Тарутина бикфордовым шнуром запалил новую порцию ее гнева.

— Ваш либерализм мне странен! И он странен многим в парке. Да! Который день вы не подписываете приказ об увольнении явных нарушителей дисциплины. Рвачей и хапуг. Ждете особого решения месткома и парткома? Или не желаете сор выносить?

— Так вот, Жанна Марковна… директор — я. И не считаю верным сейчас наказывать Вохту, а тем более выносить на обсуждение его проступок. Моя задача как директора не разрушать коллектив изнутри, а, наоборот, сплотить его, нацелить на перестройку работы парка…

— Ах-ах! — всплеснула руками Кораблева.

— Подобные проступки, — терпеливо продолжал Тарутин, — должны пресекаться не мной, не администрацией, а самими водителями. А пока, как вы заметили, никто не протестовал против методов Вохты…

Кораблева насмешливо покачала головой.

— Значит, нам сидеть и ждать! Да?!

— Разрешите уж мне высказаться… пожалуйста. — В голосе Тарутина звенели сейчас такие непривычные для Кораблевой железные ноты, что она смолкла и осторожно опустила на колени руки.

— То, что вы предлагаете, Жанна Марковна, — полумера. Причина всех нарушений кроется в другом, более серьезном. Вот о чем нам с вами надо думать… И еще я хочу заметить, что ваше представление обо мне как о мягком человеке и верное и неверное, уверяю вас… Я не хочу обсуждать свой характер, хоть вы и вынуждаете меня… Вы ведете себя сейчас с директором недозволенным образом. Навязываете ему линию поведения. Поэтому я вам объявляю устный выговор. И если у вас хватит…

— Ума! — подсказала побледневшая Кораблева.

— …скажем так! Понять сущность моей беседы с вами — ваше счастье и, кстати, мое тоже… Если вы и дальше будете считать, что ваш богатый опыт работы в этом парке позволяет диктовать директору, как себя вести, то, уверяю вас, я найду время подписать приказ об увольнении… Не смею вас больше задерживать.

Кораблева в растерянности попыталась улыбнуться, но не смогла. Ее пухлые губы сжались в две узкие полоски, и раздвинуть их у нее не хватало сил. А щеки покрылись странными мелкими пятнышками, словно сыпью. Она поднялась и выбежала из кабинета.

— Обидели Жанну, — произнес после паузы Мусатов. — Работник она неплохой. А учитывая условия — просто отличный.

— Знаю.

Мусатов уложил журнал в плоский чемоданчик и щелкнул замком.

— Если она уйдет, парк проиграет…

— Вы сегодня первый день после болезни, — перебил Тарутин. — И как себя чувствуете?

— Ничего чувствую. Только вот удивляюсь, — выдержав недоуменный взгляд Тарутина, Мусатов продолжил с обидой в голосе: — Приняли главным механиком какого-то чудака. Шкляра. А я держал это место — работа ответственная, нужен подходящий человек.

— Чем он вам не подходит?

— Во-первых, ему сто лет. В таком возрасте отсутствие способностей компенсируют дотошной назойливостью… — Мусатов вновь откинул крышку своего плоского чемоданчика. — Вот, прошу вас!

Он протянул Тарутину ученическую тетрадь в клетку.

На обложке с явным удовольствием было аккуратно выведено: «Предложения о реорганизации поста ТО-2. Составитель Шкляр М. М.».

— Работает всего несколько дней, а уже… Налетчик какой-то.

Тарутин просмотрел несколько страниц. Графики, схемы. Все выполнено контрастно, цветными карандашами.

— Ну, скажем, не несколько дней, а несколько дней и сто лет, как вы сами утверждаете. К тому же свежему человеку все резче бросается в глаза… Сами-то вы просматривали тетрадь?

— Нет. Не успел.

— Давайте условимся, Сергей Кузьмич… Посмотрите сами, если найдете любопытным, скажете мне. — Тарутин закрыл тетрадь и вернул Мусатову. — Только не придирайтесь. Ладно?

У него сейчас было мягкое доброе лицо. Темные глаза светились понимающе и печально. Он встал и, разминаясь, сделал несколько шагов по кабинету.

— Мне нужны идеи, Мусатов. Позарез.

— Позарез нужны запчасти.

— Вы прагматик, Сергей, — засмеялся Тарутин. — Хотя по статусу прагматиком должен быть я. А вы главный инженер, носитель идей.

— Все идеи в таксопарке сводятся к одному: достать запчасти. — И Мусатов поднялся. Затянутый в модный узкий костюм, он казался таким же высоким, как Тарутин.

— Конечно, Сергей, конечно. Запчасти — это день сегодняшний, — горячо произнес Тарутин. — Но меня удивляет другое. Почему человек, работая в такой организации, как таксопарк, хочет казаться прагматиком? Рвущим на ходу подметки… Вот и у вас, Сергей… какое-то раздвоение личности, извините меня, бога ради… К примеру, вы сейчас одеты, скажем, как турист из Парижа…

Мусатов, недоумевая, старался понять, куда клонит директор. А Тарутин нервничал. Ему не хотелось обидеть Мусатова. И он уже жалел о том, что затеял весь этот разговор. Неприятный инцидент с Кораблевой. Теперь вот с Мусатовым…

— Чем же вас так огорчил мной внешний вид?

— Наоборот! — воскликнул Тарутин. — Мне это очень даже нравится! Вы, вероятно, такой и есть человек… А хотите казаться…

Зажужжал зуммер телефонного пульта.

Тарутин с облегчением нажал клавишу.

— Андрей Александрович? — послышался голос секретаря заместителя начальника управления. — Вы не забыли, в пять совещание у Ларикова?

— В пять? Назначали на три.

— Переменилось. Михаил Степанович занят.

— А в пять я не смогу.

— То есть как? — удивилась секретарь. — Вас вызывает Михаил Степанович.

— В пять у меня кончается рабочий день!

Тарутин отключил связь и смущенно посмотрел на Мусатова — может быть, тот забыл уже о разговоре, хорошо бы.

Вновь раздраженно зажужжал зуммер.

Тарутин повернулся к селектору.

— Андрей, ты это что, дружок? — послышался голос Ларикова. Низкий, неторопливый, типично начальнический голос. — В пять я собираю директоров всех парков.

— В пять не могу, извините.

Недоуменная пауза на мгновение отключила слабые посторонние звуки, проникающие в кабинет из коридора.

— Хоккей, что ли?

— В пять заканчивается рабочий день, Михаил Степанович…

— Ты, верно, не понял — вызываются все директора парков.

— Это их дело, — негромко произнес Тарутин.

Сопротивление ему давалось нелегко. И Мусатов это видел, проникаясь к Тарутину уважением и… состраданием.

После пяти можно посидеть где-нибудь, выпить пива, — продолжал Тарутин. — Все, что я могу вам предложить.

Было слышно, как Лариков хлопнул по столу кулаком.

— Ладно. Приходи завтра в одиннадцать, потолкуем отдельно.

— В одиннадцать, извините, не могу.

— Производственная гимнастика? — Голос Ларикова густел, в нем появились хрипы, ничего хорошего не сулящие.

— Нет. В одиннадцать административная комиссия.

— Хорошо. В час. Все!

Бледно-розовая подсветка клавиши погасла.

Тарутин развел руками, мол, ничего не поделать.

— Кстати, и вас Лариков вызвал к себе на совещание, — кивнул он Мусатову.

— Ну, завтра он покажет нам. — Мусатову не хотелось возвращаться к прерванному Лариковым разговору. И Тарутин был ему за это благодарен…

— Покажет? Не думаю. Лариков умница… Впрочем, кто знает?

В телефонной будке Тарутин ощущал свой рост. Поэтому он никогда полностью не забирался в будку.

Придерживая коленом тяжелую сейфовскую дверь, он медленно вычерчивал пальцем дугу. Выждал, когда диск займет начальное положение. И вновь осторожно рисовал дугу…

Номер телефона он нашел в журнале регистрации заявок о пропаже вещей на линии.

Не окажись ее сейчас дома, у Тарутина появится возможность позвонить еще раз и тем самым продлить приятное томление ожидания и неопределенности. Он мог позвонить и из дому. Но это было бы через час… «Слабовольный человек! Дамский угодник», — корил себя Тарутин, замирая в ожидании, вслушиваясь в далекие гудки вызова… Что он ей скажет, чем объяснит свой звонок, об этом Тарутин не думал. Вернее, думал, но каждый раз по-новому и в итоге так ничего и не решил…

Когда в аппарате с грохотом сработало соединение, он даже удивился, точно это не предусматривалось игрой…

— Алло! Я слушаю…

Голос ее звучал без всякого искажения, живой и выразительный.

— Э… Здравствуйте, Виктория Павловна.

— Добрый вечер. Кто это? Минуточку… Это начальник всех таксистов?

Напряжение спало. Тарутин удивился ее проницательности и засмеялся.

— Положим, не всех, а только части.

— Не имеет значения. Почему вы не позвонили мне в тот же день? Я ждала.

— Честно говоря… — растерялся Тарутин.

— Итак, вы звоните, чтобы сообщить о том, что нашлась моя сумка? Или хотите со мной повидаться?.. Не слышу…

— Видите ли…

— Просто Вика, — подсказала она.

— Да. Видите ли, Вика… я действительно рад был бы вас повидать.

Через полчаса Тарутин с букетиком астр поднимался в лифте. У каждой площадки кабина за что-то цеплялась, скрипела всеми частями и, казалось, готова была развалиться.

Вот и шестой этаж. И дверь с белым ромбиком «35».

Тарутин коротко позвонил. Тотчас за дверью залился пес, словно перехватил у звонка эстафету.

— Пафик! Несчастье семьи! На место!

Дверь отворилась, и Тарутин увидел Вику.

Она улыбалась. Глухое синее платье особенно рельефно подчеркивало ее тонкую белую шею. Ногой она прижимала к стене лохматого песика, заросшего, как волосатый человек Андриан Евстифьев из старого учебника биологии..

В коридор выглянула женщина, чем-то похожая на Вику. Тарутин не успел и поздороваться, как женщина стремительно исчезла, словно ее силой втянули внутрь. Дверь комнаты захлопнулась.

Вика протянула маленькую ладонь.

— По-моему, вы еще больше выросли с тех пор, как я вас видела… Господи, какие астры! Спасибо!

Они прошли в просторную комнату с большим старинным окном, смещенным к правой стене. Стрельчатый свод окна венчал ангелочек с лирой. Лепные украшения потолка были несимметричными — видно, комнату перегородили. В углу, под окном, расположился письменный стол, заваленный книгами и перфолентами. Широкая тахта. Два кресла, современные, тонкие, ненадежные с виду…

Тарутин опустился в одно из них.

Вика села во второе, напротив.

— Можете курить, — она придвинула бронзовую пепельницу.

— Спасибо. Не хочется.

— Что нового у вас в парке?

Она с любопытством смотрела на Тарутина: темно-каштановые волосы без признаков седины, невысокий лоб, широко расставленные темные глаза. Резкий, коротко срезанный нос. Губы жесткие, сильные, чисто мужские. Подбородок с едва намеченной ямочкой придавал лицу особое обаяние.

— В парке все по-старому. К сожалению, — улыбнулся Тарутин.

— У вас, Андрей Александрович, внешность викинга.

— Есть маленько, — иронически улыбнулся Тарутин. — В анкете прямо так и пишу: викинг.

— А что еще пишете в анкете? Вдовец. Двухкомнатная квартира на Первомайской улице. Жил в Ленинграде. Переехал в наш юрод после окончания института…

Тарутин удивленно оглядел Вику.

— Сами гадаете? Или знакомая гадалка?

Вика рассмеялась.

— Хотите есть?

Не дожидаясь согласия, она вышла из комнаты.

В приоткрытую дверь ошалело ворвался песик. Подбежав к Тарутину, он коротко тявкнул, потом как подкошенный повалился на спину, обнажая розовое брюшко. Тарутин опустил руку и принялся почесывать его нежный младенческий живот. Песик поскуливал, следя за Тарутиным карими круглыми глазами.

Из коридора слышались приглушенные голоса, стук тарелок, звон ножей и вилок. Что-то упало и покатилось.

Песик замер, прислушиваясь к этому непорядку, затем вновь блаженно заскулил.

Вика вернулась в комнату с деревянным подносом, заставленным снедью: шпроты, сыр, колбаса. Чашки, кофейник.

— Пафик! Какой натурализм! Бесстыдник! Нехорошая собака!

Собачка перевернулась на лапы и присела, одобрительно глядя на поднос…

Вика проводила Тарутина в ванную комнату мыть руки. В коридорной полутьме кто-то сдержанно чихнул.

— Будьте здоровы, тетя! — крикнула Вика.

— Спасибо, — застенчиво донеслось из угла, в котором Тарутин так никого и не смог разглядеть.

«Странный дом, — думал Тарутин. — Видно, полно народу и одни женщины».

— У нас в квартире живут три сестры, дядя Ваня и я. — Вика протянула полотенце.

— Угадываете не только анкету, но и мысли. Широкий специалист?

— Если из темноты на тебя чихают, нетрудно догадаться, о чем при этом можно подумать, — засмеялась Вика…

Бутылка коньяка отражалась в коричневой полировке журнального столика. Тарутин подумал, что напрасно он сомневался — купить коньяк или нет. И решил не покупать: неловко, в первый раз идешь к женщине и сразу с коньяком. Купил цветы… Да, видно, он безнадежно старомоден…

Вика посмотрела на Тарутина сквозь шоколадную толщу коньяка.

— За знакомство, Андрей Александрович?

Тарутин приподнял рюмку.

— Вы любите пиво? — спросила Вика.

— Равнодушен. Если только в компании…

— А я люблю. И не так пиво, как постоять в очереди. Кругом сплошь мужчины. Поглядывают на тебя с удивлением. Смешно. И разговор вокруг ведут солидный. С длительными паузами, где полагается крепкое словцо. Забавно наблюдать, когда много мужчин и каждый хочет произвести впечатление… Одни паузы…

Вика отставила рюмку и положила на тарелочку несколько шпротин, колбасы. Придвинула Тарутину хлеб. Чему-то засмеялась.

— Так просто, так просто, — замахала Вика руками. У нее были красивые, немного полноватые руки. И глаза темно-синие. Короткая прическа придавала милому лицу ребячливое выражение. — Фантазирую, Андрей Александрович. Я пивные очереди за квартал обхожу.

— Так и полагал, что фантазируете. За фантазию!

Вика пригубила коньяк и надкусила бутерброд.

— Скажите, вы довольны своей работой? Руководить шоферами. Ужас! Я бы не смогла, это точно.

— Вы бы?

— А что удивительного? Например, гражданка, к которой вы меня направили…

— Жанна Марковна.

— Чувствуется сразу — стальной характер. Как она тогда разговаривала по телефону, помните?

Что-то изменилось в лице Вики. Нос удлинился, а глаза округлились. Коротким движением она сбросила на лоб челку. Поднесла к уху вилку, словно телефонную трубку, и проговорила голосом Кораблевой: «Алло!

Как только разыщет наконец свой родной парк и вернется — пришлите ко мне. Я его отобью, поджарю и съем. Все! — Она небрежно бросила вилку на стол. — Таксисты, елки-палки, парк свой найти не могут».

Тарутин смеялся. Сходство было изумительным.

— Напрасно вы… Жанна Марковна деловая женщина. И умница.

— Вот-вот. А я бы так не смогла… Значит, и у вас стальной характер? Правда, впечатление вы производите человека мягкого… Но вы стараетесь.

— Я стараюсь, — улыбнулся Тарутин.

— Знаете, знаете, — она опять по-детски всплеснула руками, — я читала одну умную книгу, там на памятнике герою вместо эпитафии начертано было два слова: «Он старался». Убийственно, верно? Ну и как же вы стараетесь?

— Вика, милая, я весь день стараюсь. Дайте мне хоть вечером отойти. Есть темы поинтересней.

— Вы полагаете? — в голосе Вики прозвучала серьезность. — Убеждена — нет ничего интересней того, что происходит с каждым из нас на работе. Если вдуматься, такие страсти — что ваш Шекспир! Вообще, жил бы сейчас старина Вилли! Он бы написал пьесу из жизни какого-нибудь учреждения. Зал содрогался бы от рыданий. Подумаешь, король пырнул шпагой короля, делов! А тут без ножа, одной анонимкой целое учреждение до инфаркта доведет, а сам в чистой сорочке и в галстуке. Или какой-нибудь пустяковенький начальник снабжения строит себе дачу размером с Датское королевство. А вы говорите — тема неинтересная! Де-те-ктив, если вдуматься… Особенно на такой работе, как ваша.

— Работа как работа, — произнес Тарутин. — Правда, парк пока не из передовых, но…

— Но вы стараетесь.

— Стараюсь.

Тарутину было приятно сидеть в этой комнате, с этой женщиной и с этим псом, похожим на волосатого человека из далекого школьного учебника. Вполне вероятно, что приятность эта шла от новизны, что время все расставит по своим местам и покроет паутиной привычных отношений, сглаживающих и печали и радости, притупляя чувства. Но в этом и очарование минуты — будущее прячется за этими упоительными мгновениями настоящего. А настоящее кажется вечным…

«Я совсем ее не знаю, — размышлял Тарутин. — Возможно, она совсем другая…» А что значит «другая», он отчетливо себе не представлял, как и не представлял себе, что значит «та самая»…

— Чем вы занимаетесь, Вика?

— О… Всем! Во-первых, я много думаю. Не улыбайтесь, это довольно сложно. И не всем удается… Во-вторых, я часто смеюсь над тем, о чем думаю. Поверьте, это тоже нелегко… Ну а в-третьих, если исключить первое и второе, то есть когда я не думаю и не смеюсь, я работаю. Инженер-программист. Специальность, начисто отрицающая полет фантазии — за тебя все решают машины. Ну а юмор, сами представляете, какой юмор у инженера-программиста? За-про-граммированный. Как у конферансье. Таким образом, я занимаюсь всем.

— Логично, — засмеялся Тарутин. — Вы упустили еще одну сферу своей деятельности — ясновидение.

— Об этом в следующий раз.

— Другими словами, мне пора домой?

— Можете еще посидеть с полчаса.

— А три сестры? Они переживают за судьбу девочки, сидящей наедине со свирепым викингом. Уснуть не могут.

— Меня охраняет мой цербер!

Песик уютно спал под журнальным столиком и похож был на ворох нечесаной шерсти — непонятно, где хвост, где голова…

— А где дядя Ваня?

— Капитан-тралмейстер в отставке ложится спать в девять. Он муж маминой сестры.

Помолчали.

Несколько капель ударило снаружи о подоконник. В это время года дожди шли часто и в основном по ночам.

Тарутин прошелся взглядом по комнате: стеллажи с книгами, светильник с тремя шарами, портрет мужчины в пилотке и с петлицами, широкая пустая тахта с голубым поролоновым матрацем…

На мгновенье он с фотографической точностью вспомнил проступающие сквозь тонкий чулок красивые пальцы ноги Вики, там, в кабинете Кораблевой, в день знакомства.

— Вы… отремонтировали свою туфлю? — проговорил Тарутин, отводя в сторону глаза.

— Да. Починила, — тихо отозвалась Вика.

«А что, если я ее сейчас поцелую?» — подумал Тарутин, даже не подумал, а решил: он сейчас встанет, подойдет к ней, возьмет ее лицо в свои ладони и поцелует…

— Я все думал, как вы тогда добрались? — произнес он тише.

— Добралась… Взяла такси. — Вика тоже отвела в сторону глаза.

Тарутин испытывал томление от все нарастающего желания приблизиться к ней, дотронуться до белой шеи ладонями.

— Как по-вашему, собаки видят сны? — Вика откинула голову на спинку кресла.

— Вероятно. У меня когда-то был пес. Он всхлипывал во сне, как человек. — Тарутин ощущал вялость языка и говорил сейчас через силу…

Вика резко поднялась и отошла к окну…

— Не торопитесь, Андрей.

— С вами неинтересно, — помедлив, проговорил Тарутин. — Вы все предугадываете.

— Не все. Только то, что просто… Значит, надо вести себя сложнее, Андрей Александрович.

— Как умею, — буркнул Тарутин и покраснел. Он разозлился на себя. И вправду как мальчишка. Не справиться с мимолетным желанием! Сейчас он распрощается и отправится к себе… Но подняться из кресла и выйти в мокрую осеннюю улицу, потерять возможность еще некоторое время видеть эту женщину… Тарутину было тяжело. Хотя дальнейшее пребывание выглядело нелепым и навязчивым.

Он пытался понять — что произошло? Да что, собственно, могло произойти? Они неплохо провели время — разговаривали, молчали, пили коньяк и кофе…

— Вы пойдете к себе? — произнесла Вика.

Тарутин поднял удивленные глаза.

— Не понимаю…

— Нет-нет. Я так. Мало ли куда может пойти холостой мужчина, верно?

Вика засмеялась и закинула руки за голову. Тонкая, стройная ее фигура вытянулась…

И Тарутину показалось, что ей известно больше, чем можно было бы предположить. Словно Вика произнесла имя Марины. Чепуха какая-то.

— Откуда у вас такая осведомленность? — Тарутин положил подбородок на стиснутые замком пальцы рук.

— О чем вы, Андрей Александрович?

У нее было детское наивное выражение лица.

И Тарутин окончательно убедился — ей наверняка известно кое-что из его жизни.

— Послушайте, Вика… Вы действительно тогда забыли в такси сумку?

— Что вы, Андрей Александрович, я так редко ношу сумки. Предпочитаю портфель, удобней. И вообще я не помню, чтобы где-нибудь что-нибудь забыла…