Онлайн чтение книги Таксопарк
ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Теплый упругий воздух вгонял людей в стеклянный зал универмага, точно бильярдный шар в лузу. Одни смеялись, обращая это в шутку, другие недовольно ворчали, придерживая головной убор.

Тарутин стоял у кассы отдела подарков, не спуская глаз с прозрачных входных дверей. Он ждал Вику. Вопреки предположению Тарутина Вика согласилась пойти на день рождения к Кораблевой не раздумывая, чем, признаться, даже озадачила Тарутина.

Тарутин сам выбрать подарок не решался. Вот туфли себе он купил. На теплой меховой подкладке. И теперь стоял, прижимая локтем коробку, разглядывая по-вечернему утомленных людей.

Вика подошла со стороны, тронула его за рукав и громко засмеялась. Синие ее глаза с радостью смотрели на Тарутина.

— Что вы уже купили?

— Туфли. Давно собирался.

Тарутин открыл коробку. Вике туфли понравились, только она удивилась, что очень уж большие.

Они направились в отдел подарков.

Девушка-продавец из соседнего отдела пластинок проигрывала по просьбе покупателя «Кукарачу». Кажется, Тарутин вечность не слышал этой мелодии и забыл, что она существует.

— Тара-ри-ра! — пропела Вика.

— Тита-ри-ра! — ответил Тарутин и засмеялся.

Девушка-продавец бросила взгляд на скользящее поверх толпы лицо Тарутина. Ее равнодушные глаза оживились.

— Послушайте, Андрей Александрович, как вам удалось достичь таких высот? — Вика старательно шла след в след за Тарутиным, так было спокойней. — В ваше время не было никакой акселерации.

— Я ее предвидел, — бросил через плечо Тарутин.

— Ну а что вы сейчас видите? — Вика приподнялась на носки, пытаясь взглянуть на прилавок.

— Масса всякой блестящей чепухи. Броши, кольца. Духи… — Тарутин повернулся, пропуская Вику к прилавку.

Несколько минут они стояли молча, разглядывая товары. Жаркая «Кукарача» прыгала над головами покупателей.

— Ничего подходящего? — спросил Тарутин.

— Почему же? Например, кот, — Вика ответила наугад, бросив мимолетный взгляд на игрушку, но в следующую секунду игрушка ее и впрямь чем-то заинтересовала. Большой голубоватый пушистый кот. Хитрые, слегка косящие глаза и пышные усы придавали коту уморительное выражение.

— А что? — согласился Тарутин. — Вполне! — И отправился в кассу..

Они вышли из универмага. После дня сплошных заседаний, беготни, связанной с ревизией склада, каждый шаг разминал тело, придавая бодрость… Они заглянули в цветочный магазин и купили букет прекрасных бархатных хризантем. Белые растрепанные цветы, словно мохнатые щенячьи мордочки, выглядывали из хрустящего целлофана.

Улица, на которой жила Кораблева, была недалеко. В подъезде они столкнулись с взъерошенным Цибульским. Тарутин перехватил оценивающий взгляд Цибульского, которым тот окинул Вику. «Вот нахал», — довольно подумал Тарутин, чувствуя, что Вика произвела впечатление.

— Что вы дарите? — спросил Цибульский.

— Кота, — ответила Вика.

— А сапоги? Отдельно? — Цибульский кивнул на обувную коробку, торчащую из-под Локтя Тарутина.

— Это туфли. Купил в универмаге, — ответил Тарутин.

— Себе? — На лице Цибульского отразилось искреннее негодование. — Директор таксопарка приобретает обувь в открытой торговле, как простой инженер! До чего мы докатились! Один намек — и вы ходили бы в туфлях, которым позавидовал бы бывший чешский обувной король Батя. С базы!

— А сами-то что? — Тарутин взглянул на аккуратно начищенные старенькие ботинки Цибульского.

— У меня… нога нестандартная, — нашелся Цибульский, бросив извиняющийся взгляд на Вику.

Лифт мягко причалил к площадке, где уже были слышны приглушенные стеной голоса. И едва они позвонили, как распахнулась дверь — на пороге стояла Кораблева в больших роговых очках на разгоряченном лице.

— Наконец-то! — воскликнула она. — Бессовестные. Все сидят уже, едят и пьют, а вы? — Кораблева разглядывала Вику. Видно, не могла понять, с кем из мужчин надо соотносить эту женщину.

— Знакомьтесь, Жанна Марковна, — поспешил на помощь Тарутин.

— Так мы знакомы, елки-палки! — смеялась Вика. — Меня приводил к вам Андрей Александрович в тот день, когда какой-то новичок таксист не мог отыскать свой парк…

— Вот оно что! — Голос Кораблевой дрогнул. — Как же, помню, помню. — Она крепко пожала Викину руку, точно желая подчеркнуть, что между той обстановкой, при которой они впервые увиделись, и этой есть существенная разница.

— А это вам! — Тарутин развернул пакет и вытащил кота. И кот, как настоящий, жмурил свои плутоватые косые глаза. Только что не мурлыкал. — И вот еще! — Тарутин протянул цветы.

— Можете меня и поцеловать. — Кораблева откинула со лба короткие сухие волосы.

Тарутин наклонился, ткнулся губами куда-то в щеку и заспешил в комнату, к призывно машущему рукой Мусатову. Вика вслед за Тарутиным протискивалась к месту, отведенному им за длинным столом, наступая на чьи-то ноги, упираясь в чьи-то колени.

Незнакомый Тарутину лысый толстячок стоял в конце стола.

— Я по праву близкого человека хочу произнести несколько слов в адрес виновницы нашего сегодняшнего собрания, — произнес толстячок, выждав, когда Тарутин и Вика усядутся. — С годами люди становятся сентиментальными. Это не признак слабости. Это признак мудрости, друзья, поверьте. Молодость легкомысленна и жестока. Она презирает сантименты. Слезы ее раздражают…

Тарутин оглядел сидящих за столом. Большинство лиц было ему незнакомо.

— Вам положить холодец? — прошептала Вика.

— И мне! — Мусатов сидел слева от Тарутина и все пытался разглядеть Вику.

— Вам? С удовольствием, — ответила Вика.

Чем-то ее тон кольнул Тарутина. Он скосил глаза на Мусатова. Безупречный пробор на голове. Щеголеватый, серый в крапинку пиджак с узкими модными плечами и металлическими пуговицами. Широкий яркий галстук… Тарутин подумал, что он сам никогда не одевался модно. Его собственный пиджак сидел мешковато, неряшливо. А может быть, ему только кажется, он всегда чувствовал себя неловко в малознакомой компании…

— Вчера я был в театре с нашей именинницей, — продолжал толстячок. — Давали чепуховую сентиментальную пьеску. И я видел в прекрасных глазах Жанны Марковны слезы…

— Не верьте ему! — смеялась Кораблева. — Я была в очках.

Гости загомонили. Каждый пытался произнести что-нибудь остроумное по этому поводу.

Толстячок вилкой барабанил по столу.

— Были слезы, были. И надо ими гордиться. В той особой, я бы сказал, обстановке, где работает наша милейшая именинница, сохранить сентиментальную душу — это значит быть вечно молодой и…

— Непорочной! — перебил Цибульский.

И опять все загомонили.

— Это значит быть мудрой! — выкрикнул толстячок. — А вот я, скромный труженик научного института, на этой пьесе не плакал. Наоборот! Улыбался! И мне стало жаль себя…

— Чей мы празднуем день рождения? — перебил Мусатов. — За Жанну Марковну! За ее энергию. За ее доброту, ум, принципиальность. И женственность, которую она неизменно сохраняет. Ибо женщина, работающая среди шоферов, уже не женщина, а двигатель внутреннего сгорания!

И снова все одобрительно загудели…

Тарутин поддел вилкой кусочек печенки. Сладковатой, с привкусом жареного лука, очень вкусной. Еще он любил паштет из яиц, тарелка с которым стояла в стороне. Он приподнялся и перехватил взгляд Кораблевой, устремленный чуть мимо него. Суженные стеклами очков зрачки — словно разрезы в белом листочке бумаги… Он скосил глаза и увидел, что точно так же на Кораблеву смотрит Вика. В ее синих круглых глазах были дерзость и вызов…

Первой отвела взгляд Кораблева и улыбнулась.

— Друзья! — Жанна Марковна подняла рюмку. — Среди нас находится человек… Большой любитель яичного паштета…

Тарутин в смущении замер с тарелкой в руках.

— …Но не в этом его главное достоинство, — продолжала Жанна Марковна. — Это человек, который родился музыкантом. Но судьба его сделала директором таксопарка…

Оживились, припоминая сходные ситуации. Кораблева нетерпеливо оглядела гостей.

— Друзья, друзья… Не отвлекайтесь. Так вот, среди нас мучается над яичным паштетом творчески одержимый человек. Каждый его рабочий день заполнен поисками идей. Он ищет ту самую точку опоры, которую так и не отыскал Архимед. Поиски его нелегки. Но он не желает считаться с опытом человечества и продолжает искать…

— Пока он нашел очаровательную Викторию Павловну. — Цибульский церемонно приподнялся и поклонился в сторону Вики. При этом задел фужер с остатками лимонада и опрокинул его на скатерть.

Кораблева подняла фужер и прикрыла салфеткой пролитую воду.

— Чего не сделаешь ради хорошенькой женщины.

— Пардон! — Цибульский, сконфузившись, сел.

Кораблева махнула рукой.

Тем временем в соседней комнате включили радиолу.

— Разрешите пригласить вашу даму? — наклонился Мусатов.

Тарутин торопливо кивнул. Даже излишне торопливо, желая подчеркнуть, что он лишен предрассудков и очень даже доволен.

— Вы так легко от меня отказываетесь? — шепнула Вика и поднялась навстречу Мусатову.

Они ушли в соседнюю комнату, где уже толкалось несколько пар.

Тарутин ковырял вилкой паштет, прихлебывая вино, как воду. Ему было жарко. Он трудно входил в незнакомую компанию. Новые люди его стесняли. Поэтому Тарутин избегал подобные компании. Вероятно, еще и потому, что многие, узнав о его принадлежности к автомобильному делу, пытались извлечь из знакомства какие-то выгоды для себя. Навязывались в друзья. Брали номер телефона. Звонили. Просили. Его всегда удивляло, как люди из любой ситуации стараются извлечь какую-то выгоду. Сам он был человеком иного склада. Мысль о том, что его поведение в тех или иных обстоятельствах могут расценить как личную заинтересованность, вызывала в нем беспокойство. Он избегал лишних встреч с людьми, которые в силу своего служебного положения могли влиять на его судьбу. Не звонил, не поздравлял с праздниками, с юбилеями и датами. Со стороны он кое-кому казался черствым человеком. И это его угнетало. Он переживал… но ничего не мог с собой поделать.

Вот и сейчас Тарутин ловил на себе взгляд лысого толстячка. Наверняка автолюбитель. Ждет момент, когда можно будет подсесть, взять номер телефона. Тарутин решил не смотреть в его сторону, не давать повода для сближения…

Гости за столом сбились в группки, рассказывали какие-то истории. Видимо, они были хорошо знакомы друг с другом. Двое мужчин скинули пиджаки. И Тару-тип решил последовать их примеру. Но сидя это делать было неудобно…

— Разрешите поухаживать? — Кораблева ловко помогла Тарутину, набросила пиджак на спинку стула и присела рядом. — Выпьем, Андрей Александрович. — И не дожидаясь согласия, наполнила водкой две высокие рюмки.

— За что же будем пить? — Тарутин приподнял рюмку. — За вас!

— Нет. За исполнение желаний.

Кораблева по-мужски, на одном дыхании опорожнила рюмку. Лысый толстяк издали наклонился, чтобы лучше видеть Кораблеву и Тарутина.

— У нас в парке когда-то был сторож, так он тормозную жидкость пил. Раньше ее на спирту замешивали. Он ходил по парку с бутылкой, выискивал, где тормоза прокачивают. И бутылку свою подставлял. Ничего, знаете. Выпьет, закусит сахаром и дальше шагает…

— Ну и что? — спросил кто-то.

— Ничего. Тормозил хорошо. — Толстяк добродушно улыбался.

— Кто это? — спросил Тарутин.

— Мой бывший муж, — ответила Кораблева. — Он всегда приезжает на мой день рождения. В Москве работает. В институте проблем управления.

— Давно вы разошлись? — Тарутин облегченно вздохнул. Кажется, он ошибся, это не автолюбитель.

— Восемнадцать лет прошло. Кстати, деловой человек. Был шофером, стал кандидатом наук.

Кораблева поглаживала мизинцем темную дужку на переносице, соединяющую брови. Из соседней комнаты после короткой паузы вновь послышались звуки музыки.

— Ваша длинноногая лань оказалась проворней, чем можно было ожидать.

Тарутин бросил на Кораблеву быстрый взгляд.

— Ошибаетесь, Жанна Марковна. Это я оказался проворней, чем можно было ожидать.

Кораблева усмехнулась, продолжая поглаживать переносицу.

— Вам так кажется, Андрей Александрович. Интуиция меня редко подводила. — И добавила загадочно: — Бывало, что я ее подводила, а она меня нет.

Толстяк отодвинул стул, явно намереваясь присоединиться к Тарутину и Кораблевой.

— Спешу! Спешу на молчаливый зов! — Он прихватил свою рюмку.

Кораблева улыбнулась ему, но глаза ее блестели серьезно и сухо.

— Вам нужна умная советчица, Андрей Александрович.

— У меня такая есть, Жанна Марковна. Вы.

— Уйду я от вас. Не работать нам вместе. Вы человек непонятный. А я люблю ясность.

«Чем же я непонятный?» — подумал Тарутин, но промолчал, поглядывая на приближающегося толстяка.

— Познакомьтесь. Это Петр Леонидович.

Кораблев поставил рюмку и протянул Тарутину мягкую ладонь. Его острые глазки весело блестели.

— В Москву меня приглашает бывший муж, — проговорила Кораблева. — А что, и уеду. Устроюсь в институт проблем. Буду заниматься проблемами… Какая главная проблема, Петя?

— Запасные части. — Кораблев придвинул чистую тарелочку.

— Вот. Внутренне я к ней уже готова!

И она ушла, прямая, в строгом вечернем платье, ладно облегающем все еще стройную ее фигуру…

Люстра плавала в зыбкой кисее табачного дыма. То удаляясь к светло-серому потолку, то надвигаясь к длинному столу в том месте, где сидел Цибульский. И место это сейчас пустовало. Ушел танцевать с Викой, подумал Тарутин. И еще он подумал о том, что Вика теперь не одна с этим щеголем, главным инженером. Цибульский — парень назойливый и бестактный… Скрывая досаду, Тарутин посмотрел на своего нового собеседника — надо просто извиниться и пойти туда, где беснуется рокочущая мелодия. Но вместо этого он произнес:

— Да, действительно проблема номер один. Не хватает запасных частей.

— Здрасьте! Их сколько угодно. — Толстяк оглядел стол, размышляя, чем бы еще нагрузить свою и без того полную тарелку. — Люблю поесть. Я, знаете, в основном питаюсь в столовых. А когда приезжаю к Жанночке… Вкусно она готовит…

Он налил себе водки, поднес к широкому вислому носу, понюхал и поморщился. Затем резко и как-то отчаянно выпил. Передернулся. И торопливо заел холодцом.

— Вам надо учиться пить у бывшей супруги, — засмеялся Тарутин.

— Жанночка все делает основательно! — Кораблев значительно повел пальцам по воздуху. — А вы знаете, Андрей Александрович, что есть автохозяйства, где запасные части сдают в металлолом. Самые дефицитные. Передние мосты, к примеру. Картеры. В утиль! Не верите?

Тарутин вздохнул.

— Я всему верю.

— Так что запасные части есть. А вот распределение их оставляет желать много лучшего. А почему? Кто подчас занимается снабжением? Дилетанты. Люди равнодушные. Они заинтересованы в одном — быстрее сбыть. И получить премию за реализацию…

Тарутин смотрел на его пухлые губы, которые пропускали слова, не переставая двигаться, чмокать, жевать, присвистывать. Большего несоответствия между ним и Жанной трудно было представить. И в то же время казалось, что этот процесс жевания есть форма энергии, которую Кораблев не может не проявлять, когда вынужден сидеть и томиться без дела…

— Вы танцуете? — спросил Тарутин.

— Что? — С насаженного на острие вилки куска мяса капал стеариновый жир.

— Я спрашиваю: вы любите танцевать?

— Я?! Честно говоря, как-то не очень.

Тарутин усмехнулся.

— Какой же выход из положения? Чем там занимается ваш институт проблем?

Кораблев весело подмигнул Тарутину, отправляя в рот кусок колбасы.

— Идей много!.. А почему вы не едите? Попробуйте мясо. — Кораблев пристально взглянул на Тарутина, словно уличая его в чем-то предосудительном.

— Благодарю вас, сыт… Какие же идеи?

Кораблев посмотрел в тарелку, точно советуясь сам с собой, продолжать еду или хватит.

— Какие? Все идеи упираются в информацию. Информацию надо иметь. Полную. Объективную. О потребности. А это самое трудное. Все информацию искажают. Все боятся. Все чего-то боятся.

— С носом боятся остаться.

Тарутин решительно встал. Извинился. Стянул со спинки стула пиджак. И направился к танцующим. Кораблев его окликнул и поднял к потолку короткий палец:

— Главное, надо стимулировать работников снабжения. Не за реализацию, а за качество выполнения фондовых заявок. А то им хоть трава не расти — лишь бы сбыть.

— Я пришлю к вам своего зама по снабжению. Вы ему все и объясните.

— А что он пьет?

— Все, кроме тормозной жидкости.

Кораблев понимающе захохотал.

Несколько пар танцевало под медленную джазовую мелодию в довольно просторной комнате. Вика и Мусатов стояли в стороне и смотрели на Цибульского. Тот что-то выделывал со своим платком.

— Фокусы! — раздраженно воскликнул Мусатов.

— Фокусы, — подтвердил Цибульский.

Вика не отводила глаз от голубого носового платка. «Все же он им помешал. Ай да Цибульский», — удовлетворенно подумал Тарутин.

— Снимите платок, Виктория Павловна, — предложил Цибульский.

Вика шагнула и сдернула платок. Ладонь Цибульского, испещренная сетью перепутанных линий, была чиста.

— А где же рюмка? — восхищенно спросила Вика.

Цибульский повернулся к Тарутину.

— Верните рюмку, Андрей Александрович.

— Какую рюмку? — засмеялся Тарутин.

— В левом кармане вашего пиджака. Нехорошо.

Тарутин сунул руку в карман.

— Не валяйте дурака, Цибульский. Там пусто.

Цибульский бесцеремонно опустил руку следом за Тарутиным и извлек рюмку.

— Пожалуйста. С надломанным основанием.

Вика восторженно захлопала в ладоши. Мрачный Мусатов натянуто улыбнулся.

— Вы авантюрист, Цибульский. И ладонь ваша порочная.

— Я умелец, Сережа. А ладонь отражает активно прожитую молодость. — Цибульский спрятал платок в карман и поставил рюмку на подоконник.

— Ну а теперь мы можем наконец потанцевать? — Мусатов и не пытался скрыть дурного настроения.

— Теперь-то, Сережа, и не можем, — ответила Вика, шагнула к Тарутину и опустила руку ему на плечо.

Но музыка оборвалась. И Вика в ожидании следующей мелодии стояла, закинув голову, и улыбалась, глядя Тарутину в глаза.

— Ну же! — подгоняла она иголку проигрывателя, скользящую по пустоте.

Тарутину было неловко стоять вот так, в нелепой позе ожидания, под посторонними взглядами.

— Федор Лукич, — обернулся он к Цибульскому. — В столовой скучает некий Кораблев, большой спец по современным проблемам распределения запчастей. Потолкуйте с ним.

— Чепуха все, — ответил Цибульский. — Было бы что распределять…

— Поговорите, поговорите, — перебил Тарутин и подумал, что он непременно должен будет специально встретиться с этим Кораблевым и потолковать всерьез, в трезвой обстановке. И еще он подумал, что надо попросить Цибульского достать ему такой же элегантный костюм, как у Мусатова. Недаром же он снабдил Цибульского деньгами на закупку дефицитных товаров для представительства…

Изогнутые любопытством столбы с бледными капельками ртутных ламп на концах глядели на улицу, на стеклянные домики телефонных будок, на погашенные витрины магазинов, на побитые дождем голые цветочные клумбы…

— Люблю ночную улицу, — проговорила Вика. — Когда размазаны краски, все кажется единым, точно из одного куска. Физически чувствуешь свою принадлежность к миру… Расскажите о себе, Андрей.

— Мне кажется, вы обо мне довольно много знаете. — Тарутин по привычке держал руки в карманах пальто, прижимая локтем коробку с туфлями. — Откуда у вас эти сведения?

— Производственная тайна, — лукаво улыбнулась Вика. — Не забывайте: я программист. Задала и получила.

— Кстати, товарищ программист. Есть идея. Мне нужно кое-что рассчитать на ваших страшных машинах. Возьметесь?

— Я не частная контора, Андрей Александрович.

— Ладно. Попробуем заинтересовать ваше руководство! Напущу на них Цибульского, не открутятся! — воскликнул Тарутин.

Они вышли на набережную. В чернильной темноте вспыхивали и гасли огни бакенов, словно кто-то упрямо пытался заставить работать неисправную зажигалку. Далекий рой светлячков обозначал грузовой порт. Оттуда доносилось дыхание механизмов: тонкие свистки и уханье…

— Когда из рейса возвращался дядя Ваня, мы шли его встречать в порт, как на праздник. Он любил меня и всегда привозил подарки. — У Вики был низкий приятный голос.

В просветлении, падающем от звездного неба, Тарутин видел выпуклый изгиб Викиной щеки и кончик ресниц. Он наклонился и приблизил губы к прохладному ее лицу. Вика подставила пальцы, и губы его ткнулись в шершавую теплую преграду.

— А она вас любит.

— Кто?

— Жанна Марковна.

— Далась вам Жанна Марковна. С чего вы взяли?

— Интуиция.

— Все женщины хвалятся своей интуицией… Только тут не любовь. Она старше меня лет на восемь. Или даже на десять… Скверная традиция не знать возраста женщины, даже на ее дне рождения. А почему? Вероятно, женщина всегда на что-то надеется.

— Много вы понимаете! Любит она вас.

— А вы?

Вика шагнула в сторону, постояла и медленно пошла вдоль парапета.

— Расскажите мне о себе, Андрей. Кто ваша мама?

— Хирургическая сестра… Забавно. На такой вопрос в последний раз я отвечал, кажется, в детском саду. У нас была воспитательница, шумная, большая тетка. Она постоянно носила теплый жилет из рыжего собачьего меха. Я почти ничего не помню из детства, а тетку эту помню. Мы вернулись в Ленинград из эвакуации. Я, мама и сестра. В сорок шестом. Мама поступила работать в больницу, а меня определили в круглосуточный интернат. — Тарутин остановился и покачал головой. — О чем это мы с вами говорим?

— А о чем мы должны говорить?

— Конечно, вам нужно знать биографию моего деда, прежде чем позволите себя поцеловать.

Вика засмеялась.

Блеклый свет ночного фонаря падал на лицо Тарутина. Темные его глаза смотрели нежно и настойчиво.

— Вы торопитесь, Андрюша. В каждом мгновении общения есть своя прелесть. И надо ее исчерпать до конца. Что может быть сейчас прекрасней этой ночи… И этой неопределенности… Возможно, потом, завтра, через месяц, возникнет что-то другое. Или не возникнет ничего. И даже в этом будет своя прелесть. Нельзя ничего торопить…

Они прошли бульвар и вышли к стоянке такси. Несколько зеленых огоньков тихо мерцали за лобовыми стеклами. Судя по номерам, таксомоторы были из других парков, не тарутинские.

— Ваши? — Вика понимающе взглянула на Тарутина.

— Чужие, — улыбнулся Тарутин.

— Везет вам.

Они приблизились к головной машине, Тарутин открыл дверь.

Шофер, мужчина средних лет, не оборачиваясь, ответил на приветствие и включил счетчик. Вика назвала адрес. Шофер вздохнул и что-то пробурчал, отъезжая от стоянки.

— Чем он недоволен? — шепнула Вика Тарутину.

— Простоял, видно, час. А ехать-то копеек на тридцать. Вернется на стоянку, займет очередь в конце и снова час потеряет. Сплошные ожидания…

— Так вы его предупредите, что он и вас потом от-, везет.

— Успею еще, — вздохнул Тарутин. — Может, обрадуете водителя, отправитесь ко мне? Я готовлю отличный кофе.

Вика засмеялась и отрицательно покачала головой. Тарутин сидел с видом обиженного мальчика…

Таксомотор мягко притормозил у Викиного подъезда.

— Не выключайте счетчик, — произнес Тарутин в спину водителя. — Дальше поедем.

— И провожать не надо, Андрей, поезжайте. Не забудьте в такси свои туфли.

Вика поцеловала Тарутина в сухую щеку и вышла из машины. Тарутин назвал свой адрес и откинулся на спинку сиденья. Надо было успокоиться…

Шофер вел машину аккуратно и на большой скорости. Желтые нейтральные огни светофоров дежурно мигали, точно требовали пароль. А потом пропускали их до следующего перекрестка.

— Как план? — Тарутин попытался отвлечься.

— Возим, — охотно ответил водитель. — Куда ему деться? Возим за счет скорости.

— И аварийность за счет скорости, — в тон проговорил Тарутин.

— Это кто как умеет. Под одну гребенку стричь ни к чему. У меня, к примеру, стаж два десятка лет. Так зачем ограничение для меня вводить? Если человек только сел за руль, другое дело, ограничивайте. Да и план ему скостить не мешает. А то он и за свои шестьдесят в час успеет дров наломать. А я на сто двадцать королем буду. Всех под одну гребенку — не государственный подход… товарищ директор.

Тарутин усмехнулся. Никуда не деться, узнают его таксисты, даже чужие.

— А кто вас не знает? — Водитель знал, о чем подумал Тарутин. — Если и в другом парке, да через ваш, как правило, прошли. Текучка у вас большая. Дела неважнецкие.

— В какой колонне работали?

— У «архангела» служил.

— И от такого начальника ушли?

— Ну его… Мягко стелет — жестко спать. Вызовет, бывало. «Ты, — говорит, — Снегирь…» Это моя фамилия Снегирев… «Ты, — говорит, — Снегирь, на хорошел машине работаешь, по первой группе. Так будь любезен, дружок, привези три рубля сверх плана. А то и четыре, как по сухому…» Ласково так говорит, как отец. А ослушаешься — никому такого врага не пожелаю. Съест. Век из парка не выедешь, колес не соберешь… Вот и выкладываешься. Шутка — три рубля к плану. Если клиент не идет… Мы ведь не дети, Андрей Александрович. Деньги везем не только власти, но и Насте, сами понимаете. Словом, соскочил я. Ну его к бесу.

Классно подрулив, водитель выключил счетчик и обернулся.

— С вас рубль сорок, товарищ директор.

Тарутин достал два рубля и протянул водителю. Тот полез в карман за сдачей.

— Оставьте для Насти, — усмехнулся Тарутин. — Хорошо довезли. Спасибо.

— Рад стараться! — по-военному ответил водитель. — А что, Андрей Александрович, ребята поговаривают, хотите вы парк поднять. Порядок навести… Наведете — вернусь, ей-богу. И к дому мне ближе вроде… Или ребята лапшу вешают, никаких изменений не предвидится?

— Насчет лапши не знаю, право. А взять вас обратно, я, пожалуй, не возьму. Ведь вы, Снегирев, дезертир. Пережидаете в кустах вроде.

— Так ведь рыбка-то, Андрей Александрович, и та ищет, где глубже, — ответил водитель и громко, весело засмеялся.

2

Очередной заказ Валера Чернышев взял у площади Коммунаров. Он уже знал голос диспетчера Алеши Никитенко, сидящего на рации под кодовым обозначением «Лебедь». И всегда в Алешино дежурство Валерка был спокоен — план будет.

— Валерка! — пробивался Алеша сквозь треск разрядов. — Я Лебедь! Слышу хорошо. Передаю заказ. Прием!

— Я 40–57. Вас слышу. Прием! — ответил Валера.

— 40–57. Проспект Победы, 5. Карташова.

— Я 40–57. Проспект Победы, 5. Карташова. Заказ принял. Спасибо, Алеша.

Они никогда не видели друг друга, но испытывали взаимную симпатию. Бывает, что привязывают голоса. Во всяком случае, по мягкому выговору и спокойной интонации Алеша Никитенко был Валере приятен. А главное — он отменно работал…

По совету своего сменщика дяди Пети Валера старался брать заказ на ходу, когда до высадки пассажира оставалось километра два, не более. Так было и на тот раз…

Пассажир, гражданин в длинном черном пальто, молчавший всю дорогу, вдруг заговорил.

— А если я передумаю? И поеду дальше?

— Тогда я отменю заказ, — вежливо пояснил Валера.

— Но там будут ждать вас.

— Туда пошлют другую машину, — ответил Валера и подумал, как это люди не понимают простых вещей.

Большая шляпа, надвинутая на лоб, нелепо сидела на маленькой голове пассажира. Длинные руки бессильно лежали на коленях. Растопыренные худые пальцы, точно корни бледного растения, слабо сжимали углы коленей…

— У меня жена умерла. Час назад, — проговорил мужчина и, помолчав, добавил: — Три часа назад мы еще телевизор смотрели дома. Печень отказала. Сразу. Отравление. Печеночная кома… Сорок четыре года… И никто еще не знает. Ни мать, ни сестра, никто. Только я и вы… Послушайте, молодой человек, поднимемся к нам. — Мужчина смешался и добавил тише: — Поднимемся ко мне… Ненадолго. Не смогу быть сейчас один…

Валера хотел сказать, что он на работе. Что ему надо везти план. И еще сверх плана что-нибудь он обещал начальнику. Но он лишь промолчал и вздохнул, бросив искоса взгляд на пассажира. Поднял трубку, соединился с диспетчерской и отменил предстоящий заказ, сказав Алеше, что пассажир передумал слезать, едет дальше…

Они молча поднялись на второй этаж. Мужчина долго шарил по всем карманам, наконец извлек ключи и отпер дверь.

Свет в просторной прихожей был не погашен и ярко освещал несколько картин в тяжелых рамах. Аккуратно расставленные «гостевые» домашние туфли.

— Мне бы переобуться, — проговорил Валера.

— Проходите, чего уж там…

Мужчина замешкался перед порогом комнаты, не решаясь войти. Он привалился плечом к дверному косяку и опустил руки. И Валера стоял молча в терпеливом ожидании. Потом мужчина оттолкнулся от косяка и шагнул через порог.

Экран телевизора мерцал дневным светом — передачи давно закончились. Мужчина подошел к телевизору и нажал кнопку. Свет вспыхнул ярче, стянулся в точку и исчез…

Красивая мебель под старину. Две стены от пола и До потолка заставлены книгами. Чьи-то портреты в бронзовых рамах, покрытых зеленоватой патиной. Латунный маятник бесшумно покачивался в высоком стеклянном пенале.

Мужчина опустился в кресло, откинул голову на мягкий изгиб спинки и прикрыл глаза. Валера осторожно присел на край стула.

— Хотите выпить? — наконец произнес мужчина.

— Что вы, я за рулем, — ответил Валера.

Мужчина встал, подошел к пеналу, откинул дверцу и остановил маятник. Потом стащил с себя пальто и бросил его на диван. Шляпу он так и не снял.

— Вы давно в такси?

— Не очень.

Мужчина направился к серванту и раздвинул стекла. Валера никогда не видел такой выставки: графинчики, плоские фляги с роскошными этикетками, узкие конусообразные бутылки… И все, видимо, полные.

Мужчина взял первую попавшуюся бутылку, налил в фужер и резко выпил.

— Она была доктор медицинских наук. Она была гастроэнтеролог. А скончалась от печени. Ирония судьбы…

— Бывает, — вздохнул Валера.

Резко задребезжал телефон. Мужчина затравленно смотрел на плоский белый аппарат, не решаясь подойти.

— Давайте я, — нерешительно произнес Валера.

Мужчина поднял трубку.

— Алло, — проговорил он, желая придать твердость голосу. — Да… Добрый вечер… Нас не было, только пришли… Вера… К соседке поднялась… Хорошо, передам… Спокойной ночи, мама…

Он опустил трубку. Он казался испуганным зверьком, запутавшимся в сетях в ожидании охотника.

— Надо было вам что-то сказать. Ну, что в больницу отправили. Подготовить как-то, — вздохнул Валера.

— Старая она женщина. Сердце никудышное… Я сестре потом позвоню.

— У вас нет детей?

— Одни мы были… Вы не женаты?

— Нет.

— Женитесь, детей заводите. И нескольких. Поверьте мне.

Валера украдкой взглянул на часы.

— Извините, мне пора… Работа…

— Да-да, — спохватился мужчина. — Теперь уже не так. Я боялся один войти в эту комнату.

Валера поднялся. Он вспомнил, что мужчина не расплатился за проезд. Но сказать об этом не решался. Ладно, там не так уж и много настучало…

Они вышли в коридор.

— Послушайте, я же с вами не расплатился… Сколько там?

— Не помню. Думаю, не больше рубля, — ответил Валера.

Мужчина достал из кошелька десять рублей.

Валера замешкался: все деньги остались в машине, в боковой дверной щеке. Обычно он туда их опускал, для удобства.

— Сейчас сдачу принесу, — сказал он.

— Ничего не надо. Спасибо вам, молодой человек… Не смейте возвращаться в такую квартиру. Дурная примета.

Он вложил деньги в нагрудный карман Валериного пиджака.

— Я вам, молодой человек, очень благодарен… Да. Минуточку!

Мужчина скрылся в комнате, а когда вернулся, в руках у него была красивая желтая бутылка с голубой этикеткой.

— Вот вам. Помяните Верочку.

Валера хотел было отказаться, но мужчина точно его и не видел. Сухие покрасневшие глаза глядели сквозь Валеру, не задерживаясь ни на чем.

— Спасибо, — смутился Валера и покинул квартиру.

Он спустился к машине. Бутылка тяжелила руку — французский коньяк… Проблема, куда его спрятать: в ящик не умещается, в багажнике можно разбить, а в салоне, если разобраться, спрятать и некуда: такси не собственная машина. Валера сдернул с запаски клеенку, обернул бутылку и сунул ее под сиденье.

Никитенко тотчас отозвался на Валерин вызов. Он как раз искал таксомотор, чтобы подать его к гостинице «Нептун» у Речного порта. Срок исполнения заказа наступал через полчаса, в ноль тридцать, но Никитенко не хотел рисковать — возможно, другой таксомотор за это время не объявится. И до гостиницы без малого четверть часа хорошей езды…

Вообще-то сегодня весь день у Валеры Чернышева состоял из ожидания. И у Дворца бракосочетания, откуда вез родителей жениха, он прождал полных пятнадцать минут. И та старушка, которая забыла прихватить с собой «Танькин платок» и ушла, как провалилась. А мужчину в черном пальто Валера прождал у больницы минут двадцать, не меньше.

Мысли его вернулись в квартиру на втором этаже. Валере не приходилось пока терять близких людей, видно, время еще не подошло. Родители его были живы, два деда, две бабки. Младшие брат с сестрой… Поэтому горечь утраты он мог понять умом, но не сердцем. И все равно беспомощность мужчины в мятой шляпе над маленьким несчастным лицом искренне печалила Валеру. Видно, тоже какой-нибудь ученый, малоприспособленный человек. Валера вспомнил его бледные растопыренные пальцы, похожие на корень вывороченного из земли растения, и вздохнул, напрасно он так быстро уехал, надо было еще посидеть, подождать. Возможно, мужчина вместе с Валерой и отважился бы поехать к родственникам покойной, сообщить…

Гостиница «Нептун» выходила фасадом на круглую безымянную площадь. Подфарники Валериного автомобиля светлячками отразились в витринных стеклах двух огромных туристских автобусов, дремавших у центрального подъезда. Чуть поодаль притаился чей-то таксомотор с залепленным грязью номером.

«Ждет или заряжает», — подумал Валера.

До времени, обозначенного в заказе, оставалось минут пятнадцать, и Валера вышел из машины. Надо предупредить швейцара о прибытии, мало ли, клиент вдруг позвонит вниз из номера, поинтересуется…

Проходя мимо затаившегося таксомотора, Валера невзначай бросил взгляд на водителя — Славка Садофьев, его бывший сменщик. Вот так встреча! С тех пор как Славка навестил его в больнице, они не виделись, графики не совпадали.

Валера подошел и постучал пальцем в стекло.

Слава повернул голову, вгляделся.

— Черт! Валерка! — воскликнул он и вышел из машины. — Сколько лет-зим? Я думал, ты уже отвалил из парка. — Слава радостно улыбался, тряся руку своего бывшего сменщика.

— Ах ты предатель, ах ты сукин сын. — И Валера был рад встрече. — Возвращаюсь, понимаешь, из больницы. «Лохматка» стоит — крыша да капот. Всю раскурочили. А сменщик себе новую «коломбину» присватал. Так озлился, что решил начисто тобой не интересоваться, да время все сгладило.

— Ты сам посуди, Валера…

— Не оправдывайся, не оправдывайся… Я думаю! Почти новую машину получил. Кому охота валяться под «лохматкой». — Валера добродушным тоном старался прикрыть Славкино и свое смущенье. — Ты, вижу, успел прибарахлиться. Куртель классный купил.

— Нравится?

— Сколько отдал?

— Пятьдесят.

Слава повернулся, чтобы Валера получше разглядел его куртку.

— Красиво живешь, Славка. В люди выполз.

— Но! А джинсы какие?! Видел? Фирма!

Он выпятил зад, обтянутый тяжелыми джинсами со скачущим тигром над правым строченым карманом. Валера восхищенно зацокал языком и одобрительно хлопнул Славу по ягодице. Слава вспорол легкий металлический замок, извлек незнакомую красную коробку и угостил бывшего сменщика сигаретой. Но Валера сигаретой восхищаться не стал, хватит, а то Слава вообще вознесется…

— С «удочкой», значит, катаешься, — проговорил Слава. — Не по мне это дело. Впрочем, если с головой, то можно ловить рыбку.

— Можно, — многозначительно согласился Валера, очень уж ему не хотелось выставляться перед Славой не приспособленным к жизни увальнем.

— Помнишь наш разговор в больнице? — Слава крутанул на пальце цепочку с брелоком. — О смысле жизни. На пользу пошел?

— Как тебе сказать? Вероятно, — улыбнулся Валера. — Лучше объясни, что ты тут делаешь? По заказу?

Слава качнул головой и подмигнул узким глазом.

— Заказы я в начале смены скостил… Топчусь. Ресторан сейчас закрывать будут, вот я и топчусь, жизнь наблюдаю. Сейчас будут тепленьких выносить. И в машину мою складывать. Штабелями.

— «Заряжаешь», значит, — добродушно проговорил Валера.

— Но. Не пустым же в парк возвращаться. Время-то мое уже час как вышло…

— А контролеры? За углом же диспетчерский пункт. И стоянка. Тебя тут как прихватят, пикнуть не успеешь.

Слава с подчеркнутой иронией оглядел своего наивного дружка.

— Удивляюсь, Валера. Мы ведь с тобой в одной школе вроде учились…

Валера чувствовал, что начинает «заводиться». Этот самоуверенный тон. Наглые глаза.

— …К тому же ты мальчик городской, бойкий. Это я деревня стоеросовая, в галошах бегал до девятого класса, — продолжал Слава. — И я должен тебя поучать?

Ярко освещенные стеклянные стены ресторана потускнели.

— Ну вот, — Слава посмотрел на часы. — Служба кончилась. Сейчас клиентов выносить будут. — Он сунул Валере ладонь и залез в свою машину, точно спрятался под черепаший панцирь. Настороженный, деловой, энергичный. В блестящей куртке…

Валера сделал еще несколько затяжек, бросил сигарету и вернулся в свою машину. Пора и появиться бы пассажиру, что заказывал таксомотор. Сквозь лобовое стекло он видел контуры головы и плечи Славы… «Ловкач», — думал Валера без тени зависти. Наоборот, чувство недоумения и досады вызвал у него Слава. Почему, он и сам не понимал. Он вспомнил, как Слава навестил его в больнице, яблоки принес. Хоть тогда он и казался наивным, но тон, каким он поучал Валеру, пожалуй, был таким же, как и сегодня. Только менее уверенным…

Валера достал книгу и включил плафон. Но не успел прочесть страницы, как дверь деловито распахнулась и в такси села молодая женщина лет двадцати восьми, а может, и тридцати…

— Что, мастер, скучаешь?

Обращение пассажира к таксисту — «мастер» — говорило о том, что человек близко знаком с «кухней». Обычные пассажиры обращаются к таксисту с дурацким, набившим оскомину словом «шеф»…

У женщины были плохие щербатые зубы и тонкий свистящий голос. Короткое платье едва натягивалось на колени, обнажая красивые ноги в блестящих чулках. Голубые, резко подкрашенные глаза тонули в ресницах, напоминающих изрядно поредевшую щетку.

Валера отложил книгу и выключил плафон. В просветленной темноте салона женщина словно отдалилась от него. Бледное лицо ее стало загадочным и прозрачным. Лишь голос был по-прежнему тонкий и неприятный.

— Поработаем, мастер? — Женщина бесцеремонно повернула к себе зеркало заднего вида, пытаясь разглядеть свое лицо. Валера уже понял, что это не заказчица, но любопытство его было слишком велико, чтобы сразу выставить женщину из машины.

— И в чем будет заключаться наша работа?

— Ты что, в первый раз?

Женщина игриво ткнула ладонью в Валерино плечо и засмеялась коротко и остро, точно перегрызала кривыми зубами спокойную тишину салона.

— Сейчас приглядим карася с золотой пастью. Любишь карасей?

Валера молчал, не зная, что ответить. К тому же с минуты на минуту должен подойти заказчик — время давно истекло…

— Ну а что дальше?

— А дальше отгонишь машину подальше. Куда-нибудь на Старую дорогу. И погуляешь минут десять, пока я с карасем побалуюсь… В обиде не останешься, все равно ночь, работа у вас, таксистов, слабая. На стоянке целый хвост выстроился. Я для тебя находка…

— Ну… а если он вам не заплатит? Карась ваш.

Валера, сбив дыхание, с острым любопытством разглядывал женщину.

— Чучело! Как не заплатит? А это видел?

Она холодными пальцами цепко схватила Валеру за руку и притянула к своим коленям. Это было так неожиданно, что Валера испугался, но в следующее мгновенье его ладонь заскользила по теплым шершавым ее чулкам, передавая острое ощущение сладости и страха.

— Понял? — Женщина отбросила его руку. — То-то. Не заплатят… Сколько скажу, столько и дадут. Небось сам чуть не свихнулся. Но я и тебя по-своему отблагодарю, времени у нас хватит. Меня знаешь, как зовут? «Машка — золотая ножка». Чучело! Не за-пла-тят… Не заплатят — не увидят. Я девица гордая. Научилась. Деньги вперед… А если раз поцелую, так вообще носом будут твою машину толкать. А ну! — Она ухватила Валеру за подбородок и резко повернула к себе, стремительно приблизив свое лицо. Между красными мятыми губами Валера вновь увидел кривые зубы.

— Да… вы что себе позволяете?! — Валера вырвал подбородок из цепких холодных пальцев.

— Чего бодаешься, чего бодаешься? — равнодушно произнесла женщина. — Не хочешь получать удовольствие, твое дело. Я тебе демонстрируюсь, чучело. Чтобы ты знал… Я со своей специальностью за границей миллион бы имела.

— Ну и ехали бы за границу. Позор такой.

Женщина резко отвернулась, съежилась. Большие ее глаза наполовину утекли под торчащие ресницы, отражаясь в черном глянце окна.

— Это почему же позор?

— Работать надо. Ясно?

Валера перегнулся и, стараясь не касаться женщины рукой, потянул на себя колечко замка. Дверь приоткрылась, впуская в салон прохладный ночной воздух.

— А я что ж, по-твоему, не работаю? В Японии специальные школы есть. Обучают.

— А вы что, там были?

— Читала.

— Ничего подобного. Вы слишком односторонне все поняли. — Валера решительно повел подбородком в сторону улицы. — Представляю, как родственникам вашим стыдно за вас. Если сами не сознаете…

— Тебя что, в детстве уронили, да? И не сразу подняли? Родственникам! Откуда им взяться? Меня в капусте нашли! — рассвирепела вдруг женщина. — Зайцы мои родственники, они капусту любят.

— Вижу, что в капусте. В квашеной, — заорал Валера в ответ.

— В кислой, псих. Все ты знаешь, умный больно. — Женщина вздернула остатки своей юбчонки. — Найду себе поглупей тебя. А то скука с тобой, с умницей. Скулы своротишь…

Контуры ее фигуры расплылись в ночной темноте. Через несколько секунд салон стоящей впереди Славкиной машины озарился бледным светом плафона. «Славку охмурять села», — едва подумал Валера, как дверь с его стороны резко отворилась и просунулась голова мужчины в кепочке-восьмиклинке. Маленькие усики настороженно торчали над узкой верхней губой.

— Старший контролер линейно-контрольной службы Иванов, — отрекомендовался мужчина. — Ваш путевой лист!

Валера растерялся. Так получалось, что он редко сталкивался с контролерами. Раза три, на вокзалах. К тому же он слышал от ребят о характере Танцора… Поэтому столь официально-вежливое представление контролера обескуражило Валеру. Он достал путевой лист. Контролер бегло просмотрел…

— Клиента жду, — пояснил Валера. — Запаздывает что-то.

— Клиента ждете… А сколько времени обязаны ждать по инструкции?

— Пятнадцать минут.

— Верно. А вы тут уже минут тридцать стоите. — Контролер обогнул таксомотор и сел на пассажирское место. Достал ручку и пристроился поудобней с путевым листом в руках.

Можно было, конечно, поплакаться, попросить. Но Валера молчал. Славкиного таксомотора уже не было видно: то ли догадался о присутствии контролера, то ли «золотая ножка» уговорила…

— Дамочек подозрительных в таксомотор впускаете. — Танцор словно угадал Валерины мысли. — А по инструкции? Водитель обязан предоставлять транспорт только лицу, сделавшему заказ.

— Она сама села, — буркнул Валера и отвернулся в сторону.

— А работаете, судя по всему, недавно. Лица я вашего не помню. — Контролер что-то медлил с записью в путевом листе.

— Вы ко мне придираетесь, — не выдержал Валера. — Я жду клиента. Да, виноват, просрочил время ожидания… Но я уже собирался позвонить в диспетчерскую, как подсела та гражданка. Ведь я ее попросил выйти из машины, вы сами видели.

— Мало ли за чем она вышла? Может быть, вернуться с кем-нибудь? — въедливо продолжал Танцор. — К тому же доверять вам у меня нет Никаких оснований.

— Это почему же?

Контролер мягким движением нагнулся и мгновенно вытащил из-под сиденья желтую бутылку, за которой шлейфом тянулась сырая клеенка.

— Никто другого места придумать не может!

Валера опешил, но в следующее мгновенье схватил бутылку и потянул на себя.

— Не имеете права! — крикнул он.

— Вот право-то я имею. Использование служебного транспорта для провоза и хранения алкоголя?

В салон просунулась контролер Фаина. Валера с ней уже был знаком. Маленькими, глубоко упрятанными глазками Фаина с изумлением оглядела Танцора и Валеру, вцепившись в желтую длинную бутылку с золотисто-голубой надписью.

— Что… нарушает? — произнесла Фаина.

— Пассажиров спаивает, — ответил Танцор.

— Послушайте… Оставьте бутылку. Честное слово, мне ее подарил человек, у которого умерла жена.

— С чего же это он тебе подарил? — Фаина, как подсказывала субординация, перешла на сторону начальства. — На радостях, что ли, подарил?

Валера рванул бутылку. Горлышко выскользнуло из рук контролера, и бутылка ударилась о рулевое колесо. Звон разбитого стекла. И пронзительный коньячный запах мгновенно вытеснил все остальные запахи. Коричневая жидкость потоком хлынула на Валерины брюки…

— Что же вы наделали? — Валера растерянно держал на весу осколок желтого стекла.

Лицо Танцора покрылось бурыми пятнами, а усы задергались под худым носом.

— Я снимаю тебя с линии! Отправляйся в парк. — Он размашисто написал на путевом листе какие-то корявые слова. — А ты, Фаина, свяжись с централкой, сообщи. И проследи, чтобы с заказом этим все было в порядке.

Контролер вылез из машины и хлопнул дверью. Фаине стало жаль Валеру. У того был сейчас такой убитый вид.

— Дурачок, дурачок. Сам и виноват.

— Честное слово… Мне подарили. У человека умерла жена. — Валера все не выпускал из рук бутылочный осколок.

— «Подарили, подарили»… Заладил. Ну и отдал бы ему. Случай такой. Пользы своей не увидел. Пожадничал.

— Как… отдал? Он же старший контролер.

— Теперь неприятностей не оберешься. Дело заведет, — разоткровенничалась Фаина. — Хранение алкоголя в такси — серьезный проступок. Уволить могут… А он такой стервец, если вцепится, не отпустит. После операции вообще зверем стал. Точно ему вместо аппендицита совесть вырезали.

— Как… ему отдать? Он же контролер, — все бормотал Валера.

— Ну, заладил! «Контролер, контролер»… А что, контролеры не люди? — разозлилась Фаина. — Потопчись восемь часов на улице. И в жару и в мороз. Днем и ночью. Да с такими оторвами, как ваш брат таксист. За восемьдесят рублей в месяц… Посмотрела бы я на тебя тогда…

Но Валера ее не слушал. Он выскочил из машины и побежал в сторону, куда направился Танцор. На стоянке в ожидании пассажиров гуськом вытянулось несколько свободных таксомоторов. Танцор стоял у головной машины, что-то записывая в блокнот. Валера приблизился.

— Послушайте… Выходит, если бы я вам отдал эту бутылку, ничего бы не было, да? Ни записи, ни снятия с линии, ничего, да?

— Что, спятил? — прошипел контролер, едва раздвигая узкие губы. — А ну проваливай отсюда, хулиган!

— Я не хулиган! А вы — взяточник!

Вокруг уже собрались водители. Вид Валеры с подозрительными размывами на брюках, с резким коньячным запахом был потешен и непонятен — вроде и не пьян с виду…

— Что, парень, в бочку шагнул? — произнес кто-то со смехом.

Валера вплотную приблизился к контролеру…

— Крохобор! Ничтожество! Из-за тебя, из-за таких, как ты, люди совесть теряют… Гад! Собака!

Танцор растерялся. Такая стремительность застала его врасплох.

— Уберите его! — крикнул он водителям.

Но никто не двинулся с места. Таксисты стояли молча. Не понимая в деталях, что произошло, каждый из них, вероятно, догадывался… Потом так же молча отошли от Валеры по своим машинам. Уже без смеха… Танцор в растерянности смотрел им вслед.

Валера смахнул слезу и, повернувшись, побрел прочь.

3

Младшая кладовщица Лайма приподняла плечи и обхватила сухими пальцами острые мальчишеские локти. Невозмутимые бесцветные ее глаза на этот раз возбужденно блестели. От волнения латышский акцент настолько искажал фразу, что Тарутин с трудом улавливал смысл.

Звуки их шагов гулко и перебивчиво метались в пустом коридоре. Лайма встретила Тарутина на площадке административного этажа, она специально поджидала директора. До приемной было не так уж и далеко — два коридорных марша, а Тарутин и не пытался остановиться, точно вопрос, который сейчас волновал Лайму, не стоил внимания.

Лайма умолкла. От ее сутулой неуклюжей фигуры исходили тихие гневные волны. На узкой спине под серым свитером проступали бугорки позвоночника. Сморщив нос, она пыталась подавить нарастающий зуд, но безуспешно. И чихнула. Несколько раз подряд. Тоненько, застенчиво.

— Фот. Фсегда, если нервничаю, — произнесла она.

— Будьте здоровы. — Тарутин не обернулся.

— Я тумала, меня побьют кулаками. — Лайма смотрела в спину Тарутина. — Они так кричали на меня.

Заметив директора, несколько человек, что топтались у дверей приемной, разом обернулись. Невнятно ответив на приветствие, они вяло расступились, освободив проход. Следом за Тарутиным в приемную проскользнула и Лайма.

На всех стульях, на кушетке, в креслах разместились водители. Человек двадцать. При виде директора они поднялись. Многие в руках держали грязные ломаные детали.

Секретарь Галина растерянно переводила взгляд с директора на молчавших шоферов.

— Все ко мне? — Тарутин стягивал на ходу пальто. — Товарищи знают, что по личным вопросам — вторник и пятница?

Пользуясь своим ростом, Тарутин легко поверх головы обратился к секретарю. Галина пожала плечами. Тарутин медленным взглядом обвел обступивших его мужчин…

Хмурые лица. И глаза. Голубые. Серые. Черные. С прищуром. И круглые, навыкате. И с косинкой. У одного небольшое бельмо. (Интересно, как его пропустила врачебная комиссия?)

Набрякшие мешки под глазами (печень, видно, не в порядке)… Морщины глубокие, резкие (а сам еще молод, лет тридцать)… Порочное лицо. И наглое.

А тот розовый, умытый, пышет здоровьем (болтун, видимо, и остряк)… Нежные девичьи щеки. И румянец (как он его сохранил в городе? В воздухе, отравленном выхлопными газами. Такой бравый румянец)… Губы тонкие, сжатые. А у того губы приоткрыты, пухлые. Зубы широкие белые, здоровые.

Мало кого из них Тарутин помнил в лицо. Вот тот, что стоит у окна, — Сергачев. Одет как-то не по-рабочему. И стоит спокойно, в стороне. Кажется, что он случайно затесался в эту возбужденную толпу.

Лайме опять не удалось сдержаться, и она чихнула. Коротко, отчаянно. Словно надорвала бумажный лист.

— Будьте здоровы! — У парня с тяжелым подбородком оказался приятный мужественный голос.

Тарутин перекинул пальто через руку.

— Вначале довели Лайму до истерики, теперь желаете здоровья. Это нечестно, друзья… Вы прекрасно понимаете, что Лайма выполняла приказ директора. Мой приказ. Вы прекрасно понимаете, что центральный склад закрыт в связи с ревизией…

— В связи с наступлением зимнего сезона, — перебил розовощекий.

— В связи с ревизией, — терпеливо повторил Тарутин — Опломбирован. На складе вскрыты серьезные злоупотребления. Для многих ревизия была неожиданностью…

— А нам, Андрей Александрович, без разницы, — прервал теперь жилистый пожилой водитель. — Я вторую смену из парка не могу выехать. Глушителя нет. А на центральном складе глушителей навалом.

— Как ваша фамилия?

— Ну, Курганов моя фамилия.

— Почему же вы за всех говорите? Возможно, для кого-то и есть разница. Возможно, кто-то и понимает необходимость ревизии.

Курганов вытянул вперед плоскую ладонь, покрытую жестким панцирем мозолей.

— И я понимаю. И приветствую. Пора прижать хвост кое-кому в парке, а то распустились, словно собственную лавку держат… Но не таким способом!

— А каким? Вы знаете, каким способом?

Голос Тарутина звучал негромко, в нем сейчас прорвалась беспомощность. А ему так не хотелось проявлять беспомощность перед этими людьми.

— Если вы знаете, Курганов, способ, рад буду выслушать, — произнес он громче.

— Не знаю, — вздохнул Курганов. — Но это не дело: на складе есть глушители, а я второй день не работаю.

— И амортизаторы есть! — воскликнул розовощекий.

— Амортизаторы и у меня были, — вступила Лайма. — Кончились.

— Еще два дня такой ревизии, весь парк станет, — прогудел от двери бородач. — Вообще… с тех пор, как вы стали директором, работать стало невозможно. Раньше хоть договаривались, знали, у кого что. А сейчас? Разбежались по углам, как мыши. Затаились.

— Ну-ну. Затаились, — усмехнулся Тарутин. — Скажем, не так давно один ваш товарищ въехал в парк после аварии. А через час он уже вернулся на линию. И все шито-крыто. Нигде авария не отмечена… Верно, Сергачев? Или пустые слухи?

Сергачев с преувеличенным вниманием рассматривал дверную ручку. В сером, почти новом костюме он казался посторонним.

— Меня с детства приучили к скромности, Андрей Александрович… К тому же я не по этому делу. Я сегодня выходной. За справкой зашел о своих доходах, потребовали у матери на работе.

Переждав, пока в помещении утихнет оживление, Тарутин продолжил тем же ровным голосом, глядя на бородача:

— Вот. А вы говорите: затаились… Плохо выкручиваетесь, вот что. Не проявляете инициативы…

— Ну, если само начальство благословляет, — перебил бородач.

Курганов приблизился к Тарутину. Жилистый, высокий, он оказался ростом почти вровень с директором. Сухое плоское лицо его, покрытое смуглой нездоровой кожей, оживлялось узкими голубыми глазами. Туго затянутый галстук в белый крупный горох подпирал острый кадык, словно живое существо. Голос у Курганова глухой, с хрипотцой — давно табак курит Курганов.

— Вы на Олега не указывайте, директор. Даже шутки ради. У него своя колонна, у меня своя. На прошлой неделе я в семь утра на работу пришел. И до трех дня провозился, коробку менял. А выехал на две смены — план в колонне горит, уговорили…

— Приказали, — поправили из толпы.

— Будем считать, — кивнул Курганов. — Теперь: приход-уход кладите два часа, я живу далеко. Сколько, выходит, меня не было дома? Почти сутки! А мог выехать на линию вовремя, да кланяться не хотелось, унижаться. В глаза по-собачьи смотреть да рупь протягивать. Я хочу честно жить, директор. А вы мне примерчики приводите! — Курганов повел головой в сторону Сергачева. — Вы мне такого начальника колонны дайте, как Вохта. У него люди не болтаются в парке из-за паршивого глушителя весь день, как я сейчас… Лучше я уволюсь, директор. Чем вот так. Слава богу, безработицы у нас нет.

— А жаль, — произнес бородач. — Местом бы своим дорожили. Не зарывались. — И он со значением посмотрел на Тарутина.

В приемной одобрительно зашумели, с неприязнью глядя на директора.

— Кончайте, Андрей Александрович! Кончайте устраивать нам трудности, и без вас их хватает. Склад откройте!

Шум нарастал. Люди выкрикивали свои обиды, будто шли в атаку. Без оглядки. Без хитренького расчета на милость, не оставляя и щелочки для компромисса. Так поступают, когда дальше жить по-старому невозможно. Может быть, через минуту они одумаются. В мозгу у каждого шевельнется мыслишка о личной выгоде, мыслишка, с которой начинается предательство. Но сейчас, в это мгновенье, они были единодушны в своем порыве…

Тарутин склонил голову набок. Гнев поднимался в нем. Гнев заполнял тяжелой патокой грудь, горло, горечью отдавал во рту. Застил глаза. Набухал в мозгу, как губка водой… Он понимал, откуда ветер дует, чем вызвана эта демонстрация. Хоть и все тут перемешалось: мистификация и жажда справедливости. Окружающие его люди сейчас отдалились на расстояние, словно рассматривал он их с обратной стороны бинокля… И вместе с тем он понимал, что не должен сейчас повышать голос, приказывать. Это никогда не приводит к нужному результату, а в подобной ситуации особенно.

— Увольняться надумали. Жулики надоели. Лихоимцы надоели, — произнес он сдержанно.

Шум стал стихать.

— Желаете отмыться, да раздеваться лень. Или вас все-таки устраивала эта Муртазова? Первостатейный жулик, ревизия доказывает. — Он помолчал и добавил внятно: — Пытаетесь ее из чистилища выручить. Так ведь не получится. Грешна очень Муртазова ваша.

Тарутин достал папиросу. Похлопал по карманам, разыскивая спички. Курганов вытащил зажигалку, щелкнул и протянул директору.

— Напрасно вы всех в общую кучу. Кому и действительно надоела эта неразбериха. Или пусть все будет по закону. Или назначайте такого начальника колонны, как Вохта… А то с нашим удобно только в баньке париться, спину тереть хорошо будет…

— Эх, Андрей Александрович, — перебил Курганова бородач. — К Муртазихе мы хотя бы привыкли. А к другой-то привыкать еще придется. А чем она будет лучше? Должность такая…

Тарутин устало провел ладонью по лицу.

— Как же это все у вас в крови растворилось. В печени, в селезенке, черт возьми. — Он жадно вогнал в себя табачный дым и резко выпустил через нос. Обернулся к Лайме: — Пройдите на главный склад. Вскройте его с понятыми. Отберите нужные детали. Составьте акт.

Тарутин повернулся, намереваясь уйти в свой кабинет.

— Андрей Александрович! — окликнула секретарша Галина. — Вам письмо от Фомина. Из санатория.

Она шагнула к Тарутину и передала белый крепкий конверт.

Тарутин вошел в кабинет и прикрыл за собой дверь.

Медные шляпки декоративных гвоздей на пухлой дверной обивке выглядывали словно гильзы из патронташа.

Секретарь Галина потянула за капроновый шнур. Со стуком откинулась форточка, и белые гардины обидчиво надулись.

Сергачев аккуратно уложил справку в нагрудный карман, отыскал глазами долговязого водителя.

— Угомонился, Курганов? «Хочу жить честно»… Скромности побольше, дядя. Честно жить заслужить надо. Я, к примеру, роды в рейсе принял. И то помалкиваю. Другой бы на моем месте уже депутатом стал. Верно? То-то, дядя…

Дверь кабинета неожиданно распахнулась, и в приемную выглянул директор. Оглядев топтавшихся водителей, он остановил взгляд на Сергачеве.

— Зайдите ко мне!

Давненько сюда не заглядывал водитель первого класса Олег Мартьянович Сергачев. С тех пор, как выбивал новое сцепление. Интересно, чего это он вдруг сподобился? Все насчет аварии пузыри пускают? Так его голыми руками не возьмешь, он покидает этого парня, будь здоров, себе в удовольствие…

Сергачев прямо взглянул на директора и отвел глаза в сторону.

Стеклянный шкаф ломился от различных спортивных призов. Шустрят парковые спортсмены, лишнюю энергию высвобождают. Сергачев и сам частенько участвовал в авторалли. Тот латунный кубок с орлом был взят им и Яшей Костенецким…

— Скажите, Олег Мартьянович… вы тоже меня осуждаете?

Тарутин кивнул головой в сторону приемной, где все еще колготились взбудораженные водители.

— Я? Пока мой автомобиль в порядке, — уклончиво ответил Сергачев. — Бегает.

— А иначе?

Сергачев усмехнулся.

— Вас интересует именно мое мнение? Почему?

Тарутин смотрел на Сергачева. Едва заметные морщинки тянулись к уголкам его темных глаз.

— Почему? Мы с вами почти ровесники, Олег Мартьянович.

— Гоп-с-с, Андрей Александрович. Вы — директор. А я? Рулило! Поменяться б нам должностями, тогда и вопросы задавать не надо было бы.

Тарутин засмеялся. Сергачев сидел перед ним в непринужденной позе человека, знающего себе цену.

— Я вот думаю, — Тарутин вновь повел головой в сторону приемной, — они-то знают, что я прав. Пытаюсь наладить в парке нормальные отношения…

— А зачем? — перебил Сергачев.

— То есть как? — вскинул брови Тарутин.

— Зачем? — спокойно повторил Сергачев. — Хотите, чтобы нам было хорошо? А нам и так хорошо… Мы, к примеру, всегда при деньгах. Крутимся по своей орбите. Привыкли. А вы хотите нарушить. Выходит, вы хотите сделать нам плохо, а не хорошо.

Такого поворота Тарутин не ожидал. И заволновался. Но Сергачев словно и не замечал перемены настроения директора.

— Ну определите под крышу все таксомоторы. Лады! Ну перестанем мы платить каким-то лихоимцам в парке за то, что они и так обязаны делать. Лады! А что изменится, директор? Разве в этом суть?

Тарутин уже овладел собой и с любопытством смотрел на таксиста.

— Как-то я попал на выставку художников, — продолжал Сергачев. — Странные были работы. Пятна, квадраты, асимметричные фигуры. Белиберда вроде… И тут меня охватило волнение. Беспокойство. От непривычности. Сердце, как говорится, застучало. А ведь до этого было все нормально — ходил по залам, знакомые сюжеты, знакомые лица. Ясно все и скучно… Так и в парке нашем! Скучно будет от Великого порядка. Конец охотничьего сезона. Скука… Понимаете?

— Не понимаю!

— Ну… Концов не найдешь. За каждым винтиком часами бегать будешь. Великий порядок! А тут — раз и в дамках…

Сергачев явно пасовал, уклонялся от разговора. Почувствовав, что Тарутин это заметил, он разозлился на себя за малодушие.

— Разыгрываешь спектакль, Олег? — мягко проговорил Тарутин. — Почему?

Сергачев зашел за спинку стула, уперся в нее руками, подняв высоко плечи.

— Несерьезно все это, Андрей Александрович. И с Муртазихой. И с отказом от новых автомобилей несерьезно. Или, скажем точнее, — полумера. Часто люди играют комедию с серьезным выражением лица. Несут чепуху всякую на собраниях-заседаниях, а лицо серьезное. И все потому, что сосредоточены они — боятся лишнего сболтнуть. Глубже копнуть, идею самостоятельную выдвинуть боятся. За кресло свое держатся теплое, за оклад хороший. Мало ли — скажут вдруг, да не то… А мне что? Рулило я, шоферило. Человек вольный. Сколько мне надо — заработаю, сам себе хозяин…

Глаза Сергачева вновь лукаво заблестели. Беседа его стала забавлять.

Тарутин уже жалел, что затеял разговор. Кто для этого прожженного таксиста Тарутин? Очередной директор. Настроит карточных домиков и в сторону скакнет. Скольких директоров повидал на своем веку таксист? В то же время честолюбие томило сейчас душу. Тарутину хотелось убедить этого циника в модном сером костюме, что он вовсе не из тех, кого так зло помянул Сергачев горячим голосом. Поведать ему свои планы — продуманные, глубокие, серьезные. Рассчитанные на долгое время. Основанные на точных расчетах, которыми занимаются сотрудники отдела, где работает Виктория Сурикова, или просто Вика… Что Муртазиха — не полумера, а важный этап в начинании Тарутина. И отказ от новых таксомоторов — вопрос принципиальный… Нет, нет! С какой стати он должен оправдываться перед этим самовлюбленным таксистом? Да пусть он катится ко всем чертям! Рулило, наглец, заряжала! Ведь он сейчас насмехается над ним, этот «мастер»! Зачем он вообще пригласил сюда этого благополучного, самовлюбленного циника? Что он хотел выяснить? Они разные люди. Про-ти-во-положные…

Белый конверт с письмом от Фомина лежал на краю стола.

— Все, Сергачев. Вы свободны. — Тарутин надорвал конверт и вытащил листочек, покрытый крупными буквами.

Сергачев медленно вытянул себя из кресла. До хруста развернул назад плечи, выпрямился. Он тоже был недоволен собой. Предвкушал забавный спектакль, игру, а не сложилось. Вероятно, он и впрямь сейчас выглядел наглецом…

Хлебозавод находился у Южного вокзала. Высокая стена, изрытая мелкими оконцами-бойницами, скорее напоминала паровозное депо, чем пекарню.

На просторном дворе стояло под погрузкой несколько фургонов, размалеванных молодцами из артели «Худпром». Розовые бублики и коричневые крендели сыпались из кулька, что держал под мышкой краснощекий малый в белом поварском колпаке… По деревянному помосту ходили тетки в халатах с пачками накладных в руках и покрикивали на топтавшихся у машин шоферов. Те незлобиво отругивались в ожидании конца погрузки.

Яши Костенецкого среди шоферов не было. Сергачев прошел под навес, где несколько человек гоняли железные шарики по разодранному сукну школьного бильярда. На вопрос Сергачева один игрок махнул рукой в сторону забора, у которого стоял высокий автофургон.

Из-под машины торчали ноги, обутые в знакомые высокие ботинки. Сергачев тронул носком один ботинок.

— Ну! — воскликнул Костенецкий. — Кому там уже мешают мои ноги?

— Я пришел мириться, — громко произнес Сергачев.

— Тогда подай мне пассатижи, что в портфеле.

Сергачев отыскал плоскогубцы и, присев, сунул их в протянутую навстречу сильную Яшину ладонь.

— Я пришел мириться, — повторил он. — Мне не нравится, что мы с тобой повздорили по ерунде.

Послышался скрежет металла о металл и невнятное Яшино бормотанье. Через несколько минут Костенецкий вылез. Смуглое лицо было перепачкано.

— Все не как у людей. Подал заявку на сцепление, прислали пацанов-пэтэушников. Устроили мне, понимаешь, ночь в Сингапуре — ни первая, ни вторая не втыкаются…

— И в основном на перекрестках.

— Именно. Пока сам на спине не поваляешься, толку никакого.

Костенецкий сложил инструмент, обвязал шпагатом старый портфельчик и пихнул его за спинку сиденья.

Динамик, заброшенный на верхушку рыжей сосны, вскрикнул высоким женским голосом. Три галки лениво вскинули тяжелые тела над размочаленными ветками и недовольно перелетели забор. «Хлебовоз „22–76“. Займите четвертое окно».

Костенецкий включил двигатель и направил фургон к погрузочной площадке.

Давненько Сергачев не ездил в автомобиле пассажиром, к тому же на грузовом. Широкое стекло, укороченный капот поначалу смущали своей непривычностью, казалось, что он сидит прямо на радиаторе. Транзисторный приемник «Маяк» в кожаном футляре лежал на торпеде. Фотография загорелой купальщицы с призывно поднятой красивой рукой была приклеена на зеркало заднего вида.

— Раньше тебе нравились брюнетки, — заметил Сергачев.

— Это вкус моего сменщика. — Костенецкий подмигнул белокурой красавице. — Ему только двадцать три года.

— Кажется, я тоже промахнулся со сменщиком. Неряха. А поначалу оставлял приятное впечатление.

И Сергачев подумал о Славе Садофьеве. Давно пора ему сделать «широкое внушение». За машиной не смотрит. Ночевать ставит куда попало — в прошлую смену Сергачев полчаса дергался, пока выехал из гаража. И за бензобаком Славка не следит: оставляет бензина чуть-чуть, только до заправки доползти. Надо было бы сегодня и поговорить — все равно в парк заявился справку получать. Но подниматься в шесть утра не хотелось, хватит, через день с будильником сражается…

— Он себе думает! — воскликнул Костенецкий.

— Так. Размышляю. Не люблю отгульные дни. Деть себя некуда.

— Старая болезнь. Женись, сразу найдешь занятие.

Предупредительно гуднув, Костенецкий подал машину задом к крыльцу булочной. Вытащил накладные из ящика и ушел в магазин. Сергачев остался сидеть в кабине.

Действительно, как-то неинтересно проходили выходные дни. Однообразно и скучно. Радовался любому делу. И женщины надоели. В сущности, все одинаковые. А может быть, он сам со всеми одинаков, и это их ответная реакция… Сергачев прикрыл глаза, вызывая в памяти образ Лены. Ее бледные пухлые губы, тихий голос. Он чувствовал на лице легкое прикосновение ее ладони… А чего он, собственно, хочет? И есть ли на свете человек, который до конца знает, чего он хочет?.. Нагрянул зачем-то к Яше Костенецкому. Признаться, еще час назад он и не думал о Яше. Проходил мимо хлебозавода, вспомнил, зашел. И главное, так защемило сердце, словно и впрямь все эти дни мучился от сознания ссоры со своим бывшим сменщиком. Удивительно…

В дверь кузова сильно стукнули кулаком. Сергачев вздрогнул от неожиданности и повернул голову. Мужчина в длинном демисезонном пальто с ватными прямыми плечами, подняв небритое заспанное лицо, придерживал рукой зеленую замызганную шляпу.

— Человек… Глянь на минуту, дело есть!

Сергачев опустил стекло и высунул голову.

— Дело есть, слышь? — У мужчины были водянистые, навыкате глаза. — Надо холодильник вывезти. «Газоаппарат»… Выручи.

Сергачев поднял стекло и отвернулся. В дверь вновь отчаянно заколошматили. Такая настырность вывела Сергачева из себя. Он открыл дверь и спрыгнул на землю.

— Выручи, друг! — загомонил незнакомец, преданно глядя в глаза Сергачева. — Мне тут один холодильник продал. За бутылку и три пива. Надо срочно вывезти, пока жена его на работе, понял? А то вернется, стерва, все порушит. С третьего этажа снести, и всех дел. Холодильничек — тьфу, старый, полкило и весит. «Газоаппарат» называется…

Сергачев смотрел на красные трясущиеся руки незнакомца в мятом пальто.

— Это хлебовоз, — терпеливо пояснил он.

— И хрен с ним. В угол пихнем, батонами закидаем.

Мужчина подбежал к заднему борту и принялся теребить замок.

Из булочной вышел Костенецкий. Он беглым взглядом окинул типа в длинном пальто.

— Фи, Олег… Тебя ни на секунду нельзя оставить одного. Тут же обзаводишься друзьями.

— Холодильник просит перевезти. — Сергачев развел руками и улыбнулся.

Костенецкий отстранил мужчину от фургона и просунул в замок проволоку, заменяющую ключ.

— Надеюсь, ты объяснил гражданину, что мы перевозим только мебель и пианино. Холодильниками теперь занимаются автомобили с надписью «Молоко».

Мужчина прищурил выпученные глаза и покачал головой.

— Ладно тебе. Я же не за так, понимаю.

И он торопливо принялся пересказывать историю с другом, который уступил ему «Газоаппарат» за бутылку и три пива. Что во как нужно успеть провернуть дело до возвращения с работы «змеи губастой», которая костьми ляжет. А «Газоаппарат» тот его друга, личный, с премии покупал пять лет назад в комиссионке, право имеет. Все равно туда большая кастрюля не влазит, проверено. И облупился весь, краска сыплется…

Костенецкий с изумлением смотрел на вертлявую фигуру в старомодном пальто со вставными плечами.

— Слушай сюда! Ты ведь громадные деньги теряешь, ей-богу.

Мужчина притих, озабоченно глядя на Костенецкого.

— Нет, правда, Олег. Это же штучный товар. — Костенецкий не сводил с незнакомца черных диких глаз. — Его в любом художественном училище с руками оторвут. На рисунок с натуры. Три рубля в час. Сиди читай газету. С тебя портрет рисовать будут. Только не вертись.

Мужчина потер ладонью наждачные щеки.

— Я тебе про дело толкую. «Газоаппарат». С третьего этажа…

— Черт знает что! — заорал Яша. — Эй, ты! Рома из алкодрома! Мы агенты по доставке пирожных, болван. Ясно? Узкие специалисты! Холодильники не наш профиль.

Костенецкий нацелился прутом в деревянный противень с булками. Мужчина обидчиво засопел и сделал шаг назад.

— Профиль, профиль… Человек тебя путем просит, а ты… береги свой профиль. Враз горб с рубильника снесу. Морда!

Яша оторопел. Широкие его брови взметнулись вверх. Он оглядел фигуру в замызганном пальто, с зеленой шляпой, нелепо прикрывавшей красные сухие уши… и захохотал.

— Ох, не могу! Уморил, паршивец! Ох ты… Рома из алкодрома! Ихтиозавр… Ох ты, ха-ха-ха… Булку хочешь? Возьми булку, а? Подарок! Награда!

Сергачев сделал короткий шаг, резким движением сорвал с головы незнакомца зеленую шляпу и швырнул в сторону.

— Ты что?! — завопил мужчина. — Ты ее мне покупал, да?

Щеки Сергачева запали и побелели. Он вплотную приблизился к мужчине, ощущая на лице сивушное дыхание. Небритое лицо с возмущенно вытаращенными глазами казалось ему сейчас зыбким, словно опущенным в воду.

— Слушай, чучело…

Сергачев почувствовал на своем локте железную хватку Костенецкого.

— Спокойно, Олежек. И я могу сделать из этой мрази мокрое место. — Костенецкий забросил булку обратно на противень. — Но если люди ждут свежий хлеб…

Порыв ветра поставил шляпу на ребро и весело погнал вдоль улицы. Через лужу. Вперегонки с желтыми листьями. Мужчина кинулся за шляпой, оглядываясь на Сергачева и выкрикивая:

— Продались, ссучились…

Сергачев посмотрел в глаза Костенецкого.

— «Мокрое место», — передразнил он и щелкнул языком.

Черные зрачки Костенецкого мерцали жестким, холодным блеском. Точно два стальных безжалостных отверстия в стволе. На мгновенье Сергачеву стало не по себе…

— Нельзя распускаться, Олежек… — И усмехнулся. — Люди ждут свежий хлеб.

Костенецкий потянул прут и ловко принял на руки тяжелую деревянную решетку.

Машина шла с глухим стрекотом, точно прошивала швейной строчкой прямую геометрию улиц. Щетки дворников сбрасывали водяную пыль с витринного лобового стекла.

Они ехали уже минут десять, не разговаривая. Костенецкому надо было побывать еще в трех магазинах…

Иногда Сергачев чувствовал на себе беглый взгляд, но уловить его не удавалось. Костенецкий смотрел на дорогу. Внимательно и печально. Из обтянутого кожаным футляром транзистора доносилось неясное бормотанье, какие-то шорохи, трески…

— Нужны рулевые тяги от «Волги». Есть клиент, — произнес Костенецкий. — Ваша Муртазиха в форме?

— Синим пламенем горит Муртазиха.

— Шо такое, Олег? — Костенецкий живо повернул лицо.

— Директор ревизию устроил. Экспромт.

Костенецкий протянул руку и выключил транзистор.

Белокурая красавица призывно смотрела с зеркала глазами цвета ясного неба. Ритмично покачивались щетки, прощаясь с бетонными фонарными столбами. И столбы отвечали белыми платками фонарей…

— Это ж была королева, чтоб я умер! — воскликнул Костенецкий.

Сергачев молчал. Он решил сойти на площади. Там недавно построили новый кинотеатр. Может быть, показывают что-нибудь интересное. Давно он не был в кино. Не мешает и пообедать где-нибудь…

— Я слезу на Курской дуге, — проговорил Сергачев.

— Разве уже открыли? Ремонт был.

— Открыли. Вчера обедал.

«Курскую дугу» знали все таксисты. Отличная столовая на Курской улице. Когда-то на том месте сиял павильон с винными автоматами, расставленными полукругом, дугой…

Костенецкий включил правый поворот, перестроился и притормозил у светофора в ожидании разрешающего сигнала.

— Я вижу, Олег, у вас наступают веселые деньки.

— Имеешь интерес? — съехидничал Сергачев.

— Имею. Пятнадцать лет не баран чихал. В душе я таксист, ты ведь знаешь.

— Я знаю, что ты возишь хлеб, — усмехнулся Сергачев.

— Что за намеки, Олег?

— Ты ушел из парка, не хотел иметь неприятности из-за «архангела»…

— Таки не хотел. Мне хватает неприятностей. А что?

— Ничего…

Костенецкий посмотрел на Сергачева долгим взглядом черных печальных глаз. Уголки тонких губ чуть приподнялись в мягкой иронической улыбке. Сейчас он казался намного старше своих лет…

Стоящий у тротуара милиционер погрозил жезлом и укоризненно качнул головой. Его фигура в сером плаще стремительно уменьшалась в боковом зеркале…