Онлайн чтение книги Темное дело
Глава 1. Иуда

Осень 1803 года выдалась одной из красивейших в начале XIX столетия, в тот период, который мы теперь именуем эпохой Империи. Октябрьские дожди напоили луга живительной влагой, кроны деревьев до середины ноября оставались зелеными. Французы мало-помалу уверовали в особое взаимопонимание между Небесами и Бонапартом, к этому времени уже пожизненным консулом, что в немалой степени способствовало укреплению его авторитета; и удивительное дело – в тот знаменательный день, в 1812 году, когда солнце обмануло ожидания императора, успех также изменил ему[1]«Вот солнце Аустерлица!» – воскликнул Наполеон, обращаясь к своим офицерам 26 августа 1812 года перед Бородинским сражением. Этой фразой он хотел напомнить о победе, одержанной им под Аустерлицем 2 декабря 1805 г. ( Здесь и далее примеч. пер., если не указано иное. )… Пятнадцатого ноября того же года, около четырех пополудни, ярко освещенные вершины столетних вязов, выстроившихся в четыре ряда вдоль дороги, ведущей к господскому дому, казались припорошенными красной солнечной пылью; поблескивали в лучах дневного светила и песок, и густой травянистый ковер огромного рон-пуэна[2]Рон-пуэн (фр. rond-point ) – лужайка или клумба, обычно круглой либо овальной формы, разбитая на месте пересечения аллей. – такие еще можно найти за городом, где земля некогда была так дешева, что ее не скупясь использовали в декоративных целях. Воздух был так чист, а погода так хороша, что некое семейство расположилось возле своего дома, словно летом. Мужчина в зеленой тиковой охотничьей куртке, с зелеными же пуговицами, в коротких штанах и гетрах из той же ткани, доходивших до колен, и в туфлях с тонкими подошвами чистил карабин с аккуратностью и старанием, подобно опытным охотникам в минуты досуга. При нем не было ни ягдташа, ни дичи, ни чего-либо еще, что наводило бы на мысль о том, что он собирается на охоту или уже успел вернуться, и две сидящие неподалеку женщины взирали на него с нескрываемой тревогой. Если бы кто-то, затаившись в кустах, наблюдал в этот момент за происходящим, он, вне всяких сомнений, содрогнулся бы так же, как содрогались пожилая теща и жена этого мужчины. Здесь, в департаменте Об, простой охотник не соблюдает стольких предосторожностей, отправляясь в лес за добычей, и не берет с собой тяжелый нарезной карабин.

– Ты хочешь подстрелить косулю, Мишю́? – спросила у него молодая красавица супруга, пытаясь изобразить на лице улыбку.

Прежде чем ответить, Мишю внимательно посмотрел на своего пса. Тот еще недавно грелся на солнце, положив морду на вытянутые лапы, – это живописная поза, какую часто принимают охотничьи собаки, – но теперь встал и настороженно принюхивался, поводя носом то в сторону аллеи длиною четверть лье, начинавшейся прямо возле дома, то в сторону проселочной дороги, которая подходила к рон-пуэну слева.

– Нет, – отвечал Мишю, – я охочусь на хищника, которого ни за что не упущу, – на рысь!

Пес, великолепный белый с коричневыми пятнами спаниель, зарычал.

– Вон оно что, – проговорил Мишю себе под нос, – шпионы! Окрестности просто кишат ими!

Мадам Мишю горестно воздела очи к небу. При взгляде на эту красивую голубоглазую блондинку с фигурой античной статуи, задумчивую и настороженную, можно было подумать, что ее снедает черная тоска. Внешность ее супруга отчасти объясняла тревогу, испытываемую обеими женщинами. Законы физиогномики точны, причем применительно не только к людским характерам, но и к судьбам. Иные физиономии можно назвать пророческими. Если б только можно было (и эта живая статистика оказалась бы весьма полезной для общества!) получить точные портреты тех, кто закончил свои дни на эшафоте, наука Лафатера[3]Лафатер Иоганн Каспар (1741–1801) – швейцарский поэт и богослов, автор «Физиогномических фрагментов», в которых выдвинут ряд ненаучных положений о соответствии черт лица характеру человека. ( Примеч. ред. ) и Галля[4]Галль Франц Иосиф (1758–1828) – австрийский анатом, пытавшийся на основании формы черепа делать заключения о душевных свойствах и мыслительных способностях человека. ( Примеч. ред. ) неоспоримо доказала бы, что головы всех этих людей, даже невиновных, имеют странные особенности. Да, рок клеймит особой печатью черты человека, которому суждено погибнуть насильственной смертью! Такая отметина, очевидная для искушенного взгляда, имелась и на выразительном лице мужчины с карабином. Мишю был небольшого роста, коренастый, с движениями порывистыми и по-обезьяньи ловкими и при этом обладал весьма спокойным нравом. Черты его белого, с красными прожилками лица казались смещенными к центру, как у калмыка, и рыжие вьющиеся волосы придавали ему зловещее выражение. Желтоватые, как у тигра, глаза Мишю были глубоко посажены, и взгляд всякого, кто решался на него посмотреть, мог утонуть в них, как в бездне, так и не обнаружив ни волнения, ни тепла. Неподвижные, сияющие и суровые, они повергали в ужас. Постоянное противоречие между застывшим взором и проворным телом лишь усиливало леденящее кровь впечатление, которое Мишю производил при первой встрече. Он был из тех, кто быстро переходит от мысли к действию, и мысль эта всегда была предельно ясна и конкретна; так в природе все живое беспрекословно подчиняется инстинкту. С 1793 года Мишю носил окладистую бороду, и даже не будь он во времена послереволюционного террора председателем клуба якобинцев, одной этой рыжей бороды было бы достаточно, чтобы наводить на всех ужас. Его сократовскую физиономию с курносым носом венчал высокий лоб, настолько выпуклый, что он, казалось, нависал над лицом. Уши неплотно прилегали к голове и отличались своеобразной подвижностью, подобно ушам дикого зверя, который всегда настороже, а рот был постоянно чуть приоткрыт – привычка, свойственная многим сельским жителям, – так что видны были зубы, пусть и неровные, зато крепкие и белые, как миндальные орехи. Белое лицо, на котором кое-где проступали красные пятна, обрамляли густые блестящие бакенбарды. Волосы, остриженные коротко спереди и чуть длиннее – по бокам и на затылке, их ярко-рыжий цвет лишь подчеркивал все необычное и фатальное, что было в этой физиономии. Шея, короткая и толстая, словно просилась под топор правосудия. Охотничий пес то и дело поглядывал на хозяев. В тот момент лучи солнца падали на эту троицу – мужа, жену и тещу – сбоку, превосходнейшим образом освещая их лица. Декорации, на фоне которых разворачивалась эта сцена, были великолепны. Рон-пуэн располагался на окраине парка в Гондревилле – без преувеличения красивейшем имении департамента Об и одном из богатейших во Франции. Роскошные вязовые аллеи, шато[5]Шато (фр. chateau ) – принятое во Франции название роскошного загородного дома, принадлежащего аристократическому семейству, часто с парком и винодельческим хозяйством., построенное по эскизам Мансара[6]Мансар Франсуа (1598–1666) – архитектор, зачинатель классицизма во Франции. ( Примеч. ред. ), обнесенный оградой парк площадью полторы сотни арпанов[7]Старинная французская единица измерения площади, составлявшая порядка 3 424,6 м²., девять больших ферм, лес, луга, несколько мельниц… До Революции все это поистине королевское великолепие принадлежало семейству де Симёз. Фамилия эта происходила от названия фьефа[8]Фьеф (фр. fief ) – ленное поместье. в Лотарингии и поначалу произносилась чуть иначе, но об этом все уже давно забыли.

Значительное состояние дворянского рода де Симёз, состоявшего на службе у Бургундского дома, восходит к временам, когда де Гизы враждовали с династией Валуа. Ришелье, а затем и Людовик XIV не забыли о том, как преданно служили де Симёзы мятежному Лотарингскому дому, поэтому путь к королевскому двору им был заказан. Тогдашний маркиз де Симёз, закоренелый бургиньонец[9]Т.е. сторонник Бургундского дома., гизар[10]Т.е. сторонник де Гизов., лигер[11]Католическая лига – объединение французского католического духовенства и дворянства под эгидой герцогов Гизов в период Гугенотских войн. и фрондер (так уж вышло, что он унаследовал все четыре резона быть недовольным королевской властью), обосновался в Сен-Сине. Этот отвергнутый Лувром придворный женился на вдове графа де Сен-Синя, отпрыска младшей ветви именитого рода де Шаржбёф (одного из самых знатных в старинном графстве Шампань), впоследствии стяжавшей не менее громкую славу, нежели старшая ветвь, и еще большее богатство. Вместо того чтобы сорить деньгами при дворе, маркиз, один из богатейших представителей своего времени, построил Гондревилльский замок и со временем присовокупил к нему близлежащие угодья, расширив тем самым свои собственные – чтобы обеспечить себе отличную охоту. В Труа[12]Город, административный центр департамента Об., по соседству с отель-де-Сен-Синь[13]В данном контексте «отель» – богатый городской особняк. он построил отель-де-Симёз. Долгое время в Труа не было каменных построек, кроме этих двух особняков и резиденции епископа. Свое ленное владение Симёз маркиз продал герцогу Лотарингскому. В правление Людовика XV сын его растратил все накопления и даже часть отцовского состояния, но впоследствии стал командующим эскадрой, а потом и вице-адмиралом и доблестной службой искупил ошибки юности. Последний маркиз де Симёз, отпрыск этого морехода, окончил жизнь на эшафоте в Труа, оставив двух сыновей-близнецов, которые эмигрировали, разделив тем самым участь дома Конде, и в настоящее время находились за границей.

При «великом маркизе» (так в семействе де Симёз именовали предка, воздвигнувшего Гондревилль) рон-пуэн служил местом сбора охотников. По его приказу еще во времена Людовика XIV тут же был построен охотничий домик и назван павильоном Сен-Синь. Деревня Сен-Синь располагалась на краю леса Нодем (искаженное «Нотр-Дам»), и к ней-то и вела аллея вязов, где пес Мишю по кличке Куро́ учуял шпионов. После смерти «великого маркиза» павильон пришел в запустение: вице-адмирал де Симёз чаще бывал в море и при дворе короля, нежели в Шампани, и его сын отдал обветшалую постройку Мишю, где тот и проживал начиная с 1789 года.

То было изящное строение из кирпича, по углам отделанное каменной кладкой с затейливыми резными узорами. Таким же образом были окаймлены двери и окна. Окружала дом красивая кованая ограда, ныне источенная ржавчиной, за которой начинался глубокий и широкий ров, обсаженный могучими деревьями и щетинящийся по краям стальными арабесками, чьи бесчисленные острия преграждали путь злоумышленникам.

Расстояние от рон-пуэна до парковой стены было довольно велико. За ее пределами начинался красивый, поросший вязами склон, формой напоминавший полумесяц. Такой же склон, засаженный экзотическими деревьями, имелся и на территории парка. Сложенные вместе, эти два «полумесяца» образовывали круг, в котором и находились рон-пуэн и охотничий домик. В обветшалых комнатах первого этажа Мишю обустроил конюшню, хлев, дровяной сарай и кухню. О былой роскоши здесь напоминала лишь прихожая, пол которой был выстлан черными и белыми мраморными плитами; попасть сюда со стороны парка можно было через дверь с маленькими квадратными стеклами – такие можно было увидеть в Версале, пока Луи-Филипп не превратил его в «богадельню французской славы»[14]Так Бальзак называет открытый во дворце в 1837 г. по приказу короля Луи-Филиппа Музей истории Франции, призванный увековечить «все то, чем славна Франция».. Внутри павильона имелась центральная деревянная лестница – источенная червями, но не утратившая своего очарования. Она вела к пяти комнатам второго этажа, потолки в которых были несколько низковаты. Над ними простирался огромный чердак. Венчала это почтеннейшее здание четырехскатная крыша c гребнем, украшенным парой свинцовых букетов, и четырьмя слуховыми окошками, которые не зря так любил Мансар: во Франции аттики и плоские «итальянские» крыши – нонсенс, против которого протестует даже климат. Мишю хранил здесь сено. Часть парка, примыкавшая к павильону, была оформлена в английском стиле. В сотне шагов от павильона когда-то было озерцо, ныне превратившееся в изобилующий рыбой пруд. Он напоминал о себе легким туманом над кронами деревьев да тысячеголосым хором лягушек, жаб и других земноводных, которые с заходом солнца становятся особенно шумливыми. Ветхость дома, глубокое безмолвие парка, вид уходящей вдаль дороги, лес в отдалении, изъеденная ржавчиной ограда, каменная кладка, укрытая мхами, словно бархатом, тысяча других мелочей – все в облике этого здания, существующего и поныне, дышало поэзией.

В тот момент, когда началась эта история, Мишю стоял, опершись о замшелый парапет, на котором были разложены пороховница, картуз, носовой платок, отвертка и ветошь – словом, все необходимое для его подозрительного занятия. Стул, на котором сидела его жена, стоял возле входной двери, над которой все еще можно было рассмотреть искусно высеченный в камне герб де Симёзов с прекрасным девизом: «Cy meurs!»[15]«Умру, не отступив!» Теща Мишю, одетая на крестьянский манер, поставила стул напротив дочери – так, чтобы та, спасаясь от сырости, могла поставить ноги на перекладину.

– Мальчик в доме? – спросил Мишю у жены.

– Убежал на пруд. Медом его не корми, дай повозиться с лягушками и всякими жуками, – отвечала мать Марты.

Мишю свистнул так, что обе женщины вздрогнули. Быстрота, с какой его сын явился на зов, свидетельствовала о деспотизме управляющего Гондревиллем. С 1789 года (а с 1793-го[16]Народное восстание 31 мая – 2 июня 1793 г. способствовало переходу государственной власти в руки вождей якобинцев – небольшой политической группировки, настроенной на дальнейшее решительное и бескомпромиссное развитие революции. – тем паче) он был едва ли не полновластным хозяином усадьбы. При одном упоминании о нем трепетали не только его жена, теща, слуга-подросток по имени Гоше́ и служанка Марианна, но и все соседи на десять лье вокруг. Думается, причину этого стоит объяснить не откладывая, чтобы закончить тем самым нравственный портрет Мишю.

Пожилой маркиз де Симёз распродал имущество в 1790 году, однако события развивались слишком стремительно, и он не успел передать имение Гондревилль в надежные руки. По обвинению в переписке с герцогом Брауншвейгским и принцем Кобургским маркиза с супругой бросили в тюрьму, а затем революционный трибунал в Труа, возглавляемый отцом Марты, приговорил их к смертной казни. Прекрасные владения де Симёзов в Обе были конфискованы государством и проданы. К удивлению и даже ужасу толпы, управитель Гондревилля, сделавшийся с некоторых пор председателем клуба якобинцев в Арси, приехал в Труа, дабы присутствовать на казни маркиза и маркизы. Его, крестьянского сына и сироту, по распоряжению маркизы де Симёз взяли в господский дом, где он и вырос. Хозяева всегда были к нему очень добры и впоследствии назначили главным управляющим, так что в глазах иных особо экзальтированных особ Мишю предстал новым Брутом; что же касается жителей Оба, то после этой черной неблагодарности они и вовсе перестали его замечать. Купил имение с торгов некий житель Арси по фамилии Марьон, человек, занимавшийся адвокатской практикой как до, так и после Революции. Дед его некогда служил у де Симёзов экономом. Этот Марьон откровенно побаивался Мишю, а потому назначил его управляющим с жалованьем три тысячи франков в год, пообещав выплачивать ему также долю дохода от продажи древесины. Мишю, у которого, по слухам, уже имелось порядка десяти тысяч франков, пользуясь реноме патриота, женился на дочери кожевника из Труа, деятельного революционера и председателя революционного трибунала. Кожевник этот искренне верил в то, что делает, и характером напоминал Сен-Жюста, но позднее оказался замешан в заговоре Бабёфа и, дабы избежать общественного осуждения, покончил с собой. Его дочь Марта слыла первой красавицей в Труа и при этом была трогательно стыдлива: отец буквально заставил ее выступить в роли богини Свободы на одной республиканской церемонии. За семь лет новый владелец посетил Гондревилль не больше двух раз. Припомнив, что дед его был у старого маркиза экономом, в Арси решили, что гражданин Марьон действует в интересах молодых господ де Симёзов. Что же касается управляющего, то в эпоху террора он, как настоящий патриот, зять главы революционного трибунала в Труа и человек, которому благоволит депутат от департамента Об г-н Мален, снискал определенное уважение своих сограждан. Однако после поражения монтаньяров[17]Монтаньяры – члены политической партии, возникшей во время Великой французской революции и возглавляемой Маратом, Дантоном и Робеспьером. Эта партия имела широкую поддержку в массах и у представителей т. наз. третьего сословия. Ратовала за централизацию и социальные реформы. и самоубийства тестя Мишю стал козлом отпущения: ему, как и покойному отцу Марты, поспешили приписать массу неблаговидных деяний, к которым он уж точно не имел ни малейшего отношения. Мишю воспринял несправедливость толпы болезненно, и поведение его стало откровенно враждебным, а речи – дерзкими. После 18 брюмера[18]Имеется в виду т. наз. переворот 18 брюмера (9 ноября 1799 г.), в результате которого было создано новое правительство во главе с Наполеоном Бонапартом. он хранил молчание, которое само по себе является философией сильной личности; перестав сражаться с общественным мнением, Мишю занялся своими делами. Столь разумное поведение снискало ему славу человека скрытного, поскольку земель у него было по меньшей мере на сто тысяч франков. Тратиться ему было особо не на что, и все свое имущество Мишю приобрел честным путем, использовав для этого наследство, полученное от тестя, и личные накопления из тех шести тысяч франков годового дохода, которые давало ему место управляющего. Должность эту Мишю занимал в течение последних двенадцати лет, так что размер его сбережений мог подсчитать любой желающий; когда после провозглашения Консулата[19]Консулат – здесь: период в истории Франции (1799–1804), когда страной управляли три консула. Должность первого консула занимал Наполеон Бонапарт. он купил ферму за пятьдесят тысяч франков, жители Арси приписали ему, бывшему монтаньяру, намерение сколотить большое состояние и тем самым снова заставить всех себя уважать. К несчастью, когда о Мишю уже почти забыли, произошел глупейший случай, породивший в окрестностях новую волну слухов и воскресивший мнение о нем как о человеке крайне жестоком.

Однажды вечером вместе с несколькими знакомыми крестьянами, в числе которых был и фермер из усадьбы Сен-Синь, Мишю возвращался из Труа. Управляющий уронил на дорогу листок бумаги, и этот фермер, шедший последним, наклонился и поднял его. И тут Мишю оборачивается и, видя свой листок в руке у фермера, умеющего читать, выхватывает из-за пояса пистолет, заряжает его и грозит бедолаге, что вышибет ему мозги, если только тот посмеет развернуть бумагу! Действия Мишю были так внезапны и яростны, голос так грозен, а глаза полыхали таким гневом, что очевидцы этого происшествия похолодели от ужаса. Фермер из Сен-Синя и без того недолюбливал Мишю. Из родового имущества у его хозяйки, мадемуазель де Сен-Синь, кузины де Симёзов, остался господский особняк и одна-единственная ферма. Жила она исключительно ради своих кузенов-близнецов, с которыми в детские годы часто виделась в Труа и Гондревилле. Ее единственный брат, Жюль де Сен-Синь, эмигрировавший раньше де Симёзов, погиб под Майнцем, но согласно дарованной представителям этого рода редчайшей привилегии, о которой мы расскажем позже, фамилии де Сен-Синь суждено было сохраниться даже при отсутствии наследников мужского пола. Стычка между фермером из Сен-Синя и Мишю наделала в округе много шума и еще больше сгустила покров тайны, которым окутал себя управитель; однако это было не единственное обстоятельство, заставлявшее соседей смотреть на него с опаской. Через несколько месяцев после этого происшествия в Гондревилль наведались граждане Марьон и Мален. Поговаривали, что Марьон намеревается продать имение этому человеку, сумевшему обратить политические события в свою пользу и незадолго до этого назначенному первым консулом в Государственный совет – в благодарность за услуги, оказанные 18 брюмера. Самые проницательные умы маленького городка Арси тут же пришли к заключению, что Марьон – ставленник гражданина Малена, а вовсе не де Симёзов. Всемогущий государственный советник был самой значительной фигурой в Арси. Он определил друга, разделявшего его политические взгляды, в префектуру Труа, добился освобождения от воинской повинности для сына фермера из Гондревилля по фамилии Бовизаж и услужил еще очень многим. Так что продажа Гондревилля не вызвала ни малейшего осуждения в окрýге, где Мален царил в ту пору и царствует доныне. Это было на рассвете Империи. Те, кто сейчас читает о Французской революции, не в состоянии даже вообразить, сколь масштабные изменения пришлось претерпеть общественному сознанию в промежутках между значительными событиями того времени, хотя они, казалось бы, и следовали одно за другим. После жесточайших социальных потрясений люди хотели мира и спокойствия, а потому легко забывали важные события прошлого. История быстро устаревала, чему в немалой мере способствовало возникновение новых интересов. Поэтому никто, кроме Мишю, не стал доискиваться до подноготной этой сделки; всем и так все было ясно. Марьон, в свое время купивший Гондревилль за шестьсот тысяч франков ассигнациями, продал его за миллион экю; при этом фактически Мален заплатил только за право регистрации. Гревен, его приятель по семинарии, охотно оформил эту сомнительную сделку, и государственный советник отблагодарил его, назначив нотариусом в Арси. Когда новость об этом дошла до павильона Сен-Синь (принес ее арендатор по фамилии Груаж, чья ферма располагалась между лесом и господским парком), Мишю побледнел и вышел из дому; некоторое время он подстерегал Марьона и в конце концов встретил его на парковой аллее.

– Мсье продает Гондревилль?

– Да, Мишю, продаю. У вас будет новый хозяин, могущественный человек. Государственный советник Мален – друг первого консула и на короткой ноге со всеми министрами. Он о вас позаботится.

– Значит, вы выкупили имение для него?

– Я этого не говорил, – отвечал Марьон. – В то время я не знал, куда поместить капитал, и ради собственной безопасности решил приобрести конфискованное имущество. Однако мне не пристало быть владельцем усадьбы, в которой мой отец…

– …был всего лишь слугой, экономом? – резко заметил Мишю. – Так значит, вы ее все-таки продаете? Я хочу купить эту усадьбу, и денег у меня хватит.

– У тебя?

– Да, у меня. И я не шучу. Даю восемьсот тысяч франков золотом.

– Восемьсот тысяч франков? Откуда они у тебя? – спросил Марьон.

– Вас это не касается, – отвечал Мишю. Затем, смягчившись, добавил еле слышно: – Мой тесть спас не одну жизнь…

– Ты опоздал, Мишю, дело сделано.

– Так отмените его, мсье! – вскричал управляющий, хватая хозяина за руку и сжимая ее, будто в тисках. – В округе меня ненавидят, а я хочу быть богатым и влиятельным. Мне нужен Гондревилль! Знайте, жизнью своей я не дорожу. Вы продадите мне усадьбу, или вам не жить…

– Дайте мне хоть немного времени, чтобы уладить дело с Маленом; он шутить не любит.

– Даю вам сутки. Если хоть словом об этом кому-то обмолвитесь, оторву вам голову, как цыпленку.

Той же ночью Марьон с Маленом покинули Гондревилль. Марьон испугался и пересказал этот разговор государственному советнику, предупредив его, что за управляющим следует приглядывать. В сложившихся обстоятельствах Марьон попросту не мог не отдать усадьбу тому, кто в действительности за нее заплатил, однако Мишю производил впечатление человека, не способного ни понять, ни признать этого. Следует добавить, что услуга, оказанная г-ну Малену Марьоном, положила начало политической карьере последнего, а также карьере его брата. В 1806 году Мален назначил адвоката Марьона первым председателем имперского суда, а когда был создан институт генеральных сборщиков налогов[20]Подразумевается должность сборщика налогов в женералитете – административно-территориальной фискальной единице в дореволюционной Франции., добыл такую должность в Обе для брата Марьона. Мален приказал бывшему владельцу Гондревилля пожить некоторое время в Париже, и по его просьбе министр полиции приставил к тому охрану. Дабы не подтолкнуть Мишю к крайним мерам, а может, и для того, чтобы было проще за ним присматривать, Мален оставил управляющего на посту, но под строгим надзором нотариуса из Арси. Мишю же с тех пор стал еще более замкнутым и задумчивым, и за ним закрепилась репутация человека, способного на любое злодейство. Мален, один из авторов Гражданского кодекса, чьи полномочия государственного советника с легкой руки первого консула были приравнены к министерским, играл значительную роль в Париже, где приобрел один из красивейших частных особняков пригорода Сен-Жермен, а незадолго до этого женился на единственной дочери г-на Сибюэля, попавшего в немилость богатого подрядчика, которого и устроил к Марьону, в фискальное ведомство женералитета Об. В Гондревилль Мален приезжал всего один раз, доверив следить за его интересами Гревену. Да и потом, чего ему, бывшему депутату Конвента, опасаться со стороны бывшего председателя клуба якобинцев Арси? Но неприязнь, которую испытывал к Мишю простой люд, разделяла и буржуазия; Марьон, Гревен и Мален без всяких объяснений и не компрометируя себя указали на него как на крайне опасного человека. Министр национальной полиции распорядился, чтобы местные власти держали управляющего под наблюдением, поэтому опровергать подобные представления никто не спешил. В окрýге скоро начали удивляться, как это Мишю вообще не лишили должности; нашлось и объяснение такой снисходительности – потому, что все его боятся. Надо ли объяснять, отчего так печалилась мадам Мишю? Мать воспитала ее очень набожной, и, будучи добрыми католичками, обе женщины в свое время настрадались из-за убеждений и поступков отца и супруга. Марта краснела при одном воспоминании о том, как шествовала в одеянии богини по улицам Труа. Отец принудил ее выйти за Мишю, чья дурная репутация в те времена только росла и крепла, и Марта так боялась мужа, что даже не пыталась судить его поступки. И все же, несмотря ни на что, она чувствовала, что супруг ее любит, и в глубине своего сердца испытывала к этому страшному человеку нежнейшую привязанность; никогда на ее памяти он не сделал ничего дурного и не был груб, по крайней мере с ней; наоборот, Мишю, насколько это было в его силах, старался предугадать ее желания. Несчастный пария, он искренне полагал, что внушает жене отвращение, а потому почти все время проводил вне дома. Они с Мартой жили, не открывая друг другу своего сердца, в состоянии, которое мы сегодня называем «мир на грани войны». Марта, которая редко выезжала из дома, болезненно переносила осуждение толпы, вот уже семь лет величавшей ее не иначе как «дочерью палача», а ее мужа – «предателем». Не раз приходилось ей слышать, как обитатели фермы Беллаш, расположенной на равнине, по правую сторону от дороги, и арендуемой Бовизажем, по сей день поминавшим де Симёзов добрым словом, говорили, проходя мимо павильона: «В этом доме живут Иуды!» Казалось, своим поведением управляющий еще больше оправдывал поразительное внешнее сходство между ним и тринадцатым апостолом Христа; отсюда и пошло это ужасное прозвище, распространившееся по округе. Вот этими-то несчастьями и постоянной смутной тревогой о будущем и объяснялась задумчивость и угнетенное состояние Марты. Ничто не омрачает душу больше, чем незаслуженное унижение, от которого некуда деться… Словом, это семейство парий на фоне живописной природы, для Шампани достаточно нетипичной, просто просилось на полотно.

– Франсуа! – крикнул управляющий, заставляя сына поторопиться.

Франсуа Мишю было десять лет, и он чувствовал себя в лесу и парке полновластным хозяином: собирал ягоды и охотился, не зная ни огорчений, ни забот. Он был единственным счастливым существом в этой семье, обреченной на одиночество не только потому, что павильон находился в уединенном месте, между парком и лесом, но и по причине всеобщего отвращения.

– Собери здесь все и отнеси на место, – сказал отец сыну, указывая на парапет. – Да смотри мне! Ты должен любить отца и мать.

Мальчик подбежал, чтобы его поцеловать, но Мишю, переставив карабин, удержал его.

– Тебе случалось рассказывать чужим, что делается дома? – спросил он, устремляя на сына взгляд страшных, как у дикого кота, глаз. – Запомни хорошенько, Франсуа: сообщать о том, что ты здесь видишь и слышишь, каким бы безобидным тебе это ни казалось, Гоше, людям с фермы Груаж или Беллаш и даже Марианне, которая нас любит, – это все равно что убить своего отца. Никогда больше так не делай, и я прощу тебе вчерашнюю болтовню…

Мальчик заплакал.

– Не реви! А если тебя станут расспрашивать, отвечай как заправский крестьянин: «Знать ничего не знаю!» В окрестностях бродят чужаки, и они мне не нравятся. Ну все, беги! А вы меня слышали? – спросил Мишю у женщин. – Вы тоже попридержите языки.

– Супруг мой, что ты задумал?

Мишю тщательно отмерил порох и засыпал его в дуло карабина, после чего прислонил оружие к парапету и сказал Марте:

– Никто не знает, что у меня есть этот карабин. Встань-ка так, чтобы его не было видно!

Куро с яростным лаем вскочил на ноги.

– Молодец, мой мальчик! – похвалил его Мишю. – Это наверняка шпионы.

Оба, хозяин и пес, чувствовали, что за ними наблюдают. Казалось, у Мишю и Куро одна душа на двоих и они сосуществуют в полной гармонии, как живут в пустыне араб и его конь. Управляющий досконально знал оттенки лая своего пса, а тот угадывал мысли хозяина по глазам и по исходящему от его тела запаху.

– Что ты об этом скажешь? – тихо спросил Мишю у жены, указывая на два зловещих существа, которые только что возникли на боковой дорожке и теперь направлялись к рон-пуэну.

– К чему бы это? Они из Парижа? – спросила мать Марты.

– Явились наконец, – отозвался Мишю, а потом сказал жене на ухо: – Да спрячь же мой карабин! Они идут к нам.