Онлайн чтение книги Тернистым путем [Каракалла]
V

Дорога кишела возвращавшимися домой, и между ними царило такое беззаботное веселье, что, видя и слыша их, нельзя было и подозревать, с какого печального места идут эти шумные толпы народа.

При великолепном свете полной луны они двигались по дороге, которая по морскому берегу вела в Элевзис.

Туда направилось большое шествие греков, чтобы праздновать мистерии, подобно тому как они праздновались в аттическом Элевзисе, по образцу которого был устроен Элевзис александрийский.

Вновь введенные адепты и старые, которые должны были руководить их приемом в мистерии, остались в храме; прочие же мисты присоединились теперь к тем, которые пришли из города мертвых.

Здесь, правда, Плутона заменял Серапис; многое из эллинского приняло новые, египетские формы; даже последовательность обрядов была совершенно изменена; но и на африканском берегу так же, как на аттическом, громко и весело раздавалось греческое: «К морю вы, мисты!» – и приглашавший к радостному ликованию крик: «Якхос, веди нас, Якхос!»[13]Прозвище Бахуса, происходящее по одним данным – от песни, называющейся ??????, которую пели при несении статуи Бахуса в Элевзис; по другим – от ???? – неистового крика вакханок во время элевзинского празднества.

Этот крик был слышен еще издали, но голоса кричавших отзывались уже усталостью, и факелы большею частью уже догорали.

Венки из плюща и мирта в волосах мистов были в беспорядке, певцы гимнов шли вразброд, и даже Ямба, шутки которой веселили скорбящую Деметру и из уст которой в Элевзисе изливались в изобилии самые забавные выходки, казалась теперь усталою и молчаливою. Она еще держала кувшин в руке, предназначенный для подкрепления огорченной матери бога содержавшимся в нем смешанным напитком, но он был пуст, и она чувствовала смертную жажду.

Собственно говоря, Ямбою был «он», а не «она», так как эту веселую роль должен был играть юноша в женской одежде, и на этот раз дочь Пана и Эхо, служившую в качестве рабыни элевзинской царице Метанеире, у которой сетующая Деметра нашла себе приют, представлял друг Александра и товарищ его детских игр Диодор.

Вдруг ему бросилась в глаза огромная, запряженная четверней повозка, на которой был привезен в Элевзис большой кузов с зерновым хлебом, «калатос»[14]??????? – кузов и хлебная мера около четверика. (Примеч. пер.), изображение которого бог Серапис имел на своей голове. Теперь калатос был пуст, так как содержавшееся в нем было принесено в жертву, и для четверки впряженных в повозку вороных она не представляла большой тяжести. Но еще никому не приходила в голову мысль ехать на ней в город; однако же находчивый, но усталый Диодор побежал вслед за повозкой и вскочил на нее. Другие хотели последовать его примеру, но он не допускал их до этого и отмахивался от них вновь зажженным факелом; несмотря на свою усталость, он не мог оставаться спокойным.

Среди этой борьбы он увидал своего друга и Мелиссу.

Его сердце принадлежало этой милой девушке с тех пор как они вместе играли в детстве в саду его отца. Увидав, что она с поникшею головою идет возле брата, который шутил с дочерью соседа, он позвал ее к себе; но так как она отказывалась сесть к нему в повозку, то он соскочил на землю, вскинул ее своими сильными руками, которые укрепились упражнениями в палестре, вверх, затем тихо опустил сопротивлявшуюся девушку на широкую плоскость повозки, возле калатоса, и вскричал:

– Похищение Персефоны, во второй раз представленное в эту ночь!

Тогда и Александром овладело прежнее жизнерадостное настроение. С беспечною веселостью, точно он был чужд всякой заботы и только что заключил союз с Фортуной, он обнял хорошенькую Ино, вскинул ее на повозку, как Диодор его сестру, и сел возле нее, смеясь и крича:

– Подобное же похищение в третий раз!

В одно мгновение другие последовали примеру своих предшественников, и среди оживленного шума и гама раздались восклицания: «В четвертый, в пятый раз!», веселый смех и громкие обращения к Якхосу.

Работа сделалась трудною для вороных коней, потому что по краям плоской повозки вокруг калатоса серьезного бога Сераписа разместились веселые парочки, одна возле другой.

Головы брата и сестры тотчас обвил плющом и миртами. На повозке и между окружавшими ее не было видно ничего, кроме лиц, сиявших весельем и шаловливостью, не было слышно ничего, кроме шумного ликования.

И вот усталость забыта; можно подумать, что печаль и забота, удручавшая брата и сестру, изгнаны навсегда. Милое, кроткое лицо Мелиссы улыбается. Сначала дерзкое нападение друга оскорбило ее девическую щепетильность; но так как веселый Диодор и она были расположены друг к другу с детства, притом же и другие скромные девушки весело подчинились тому же, что случилось с нею, а ее похититель так мило и лукаво просит у нее прощения, то она отвечала ему улыбкой, наполняющей его сердце блаженством и говорящей красноречивее слов.

Ей приятно также сидеть и отдыхать. Она говорит мало, но и она забывает причину своего беспокойства, когда чувствует руку друга на своей, и он шепчет ей, что эта ночь прекраснее всех и что из всего прелестного, что только создали боги, она – самая лучшая прелесть.

Вблизи них ширится синее море, отражение луны покоится на его слегка волнующемся зеркале, подобно дрожащему столбу из чистого, светлого серебра. Его шум, доносящийся до нее с берега, так нежен, так пленителен для сердца, точно песня нереид. Когда на гребне какой-нибудь волны показываются белые полосы пены, Мелиссе чудится, что она видит руку Фетиды или Галатеи. Где море покрыто самою темною синевою, там, конечно, покоится морской бог Главкос, и вероятно, он радуется веселому оживлению на берегу.

Природа так велика, и когда Мелиссе приходит мысль, что ее сердце не слишком мало для того, чтобы вместить в себя эту природу до самых дальних ее пределов, ею овладевает радостное удивление. И как прекрасна природа! Из всех ее явлений смотрят на нее веселые, полные привлекательности лица богов. Бессмертные, которые причинили ей так много горя и которых она часто называла жестокими, все-таки ласковы и добры, думает она.

Море, на светлой поверхности которого, дрожа, отражается голубой небесный свод с месяцем и звездами, воздушное веяние, охлаждающее ее лоб, новое томительно-страстное блаженство, наполняющее сердце ее, – все, что она видит и чувствует, есть божество или исходит от какого-нибудь бога. Она чувствует вблизи себя могущественного Посейдона и державного Зевса, ласковую Селену и играющих детей бога ветра, и, разумеется, это сын Киприды заставляет ее сердце биться так сильно, как оно еще никогда не билось до сих пор.

Может быть, также посещение ею могилы своей матери, молитва и принесенные на могилу дары тронули гения умершей, и он теперь витает вокруг нее в качестве духа-покровителя.

Только по временам в ее душе пробегает мимолетная тень воспоминания о чем-то страшном; но что именно угрожает ей и ее близким – она не видит этого и не желает видеть. То, что будет завтра, не должно возмущать очарования настоящей минуты. Как прекрасен мир, как может быть счастлив даже и смертный!

«Якхос, Якхос!» – раздается вокруг нее, и эти восклицания звучат так весело, как будто грудь кричащих переполнена весельем. И когда душистые кудри Диодора приближаются к ее головке, когда его рука пожимает ее руку и его любовный шепот проникает в ее ухо, она шепчет ему: «Мой Александр прав: мир – это праздничный зал, а жизнь так прекрасна!»

– Так прекрасна! – задумчиво повторяет юноша. Затем он испускает радостное восклицание и кричит товарищам: – Жизнь – праздничный зал! Роз и вина сюда! Принесем жертву Эросу и сделаем возлияние в честь Диониса. Вели зажечь пылающие факелы, Якхос! Приди, Якхос, и освяти счастливое праздничное веселье!

«Приди, Якхос, приди!» – раздается то здесь, то там и наконец повсюду вслед за возгласами восторженного юноши. Однако кувшины и бурдюки давно уже пусты. Но там, за скалой, стоит у самого моря кабачок под названием «Петух». Там есть свежие напитки, там могут отдохнуть вороные; возница уже ворчал по поводу тяжести, которой чересчур обременена повозка на песчаной дороге. Там есть ровная площадка под широко раскинувшеюся ветвью сикоморы, которая довольно часто служила местом для хороводов.

Итак, повозка останавливается у выкрашенного белою краской кабачка, окруженного с трех сторон шпалерником, по которому раскидываются ветви смоковниц и вьются виноградные лозы.

Молодые пары соскакивают с повозки, а между тем хозяин «Петуха» с помощью своих рабов тащит огромный кувшин с красным соком винограда, другие прикрепляют к жердям и к сучьям сикоморы вновь зажженные факелы; жаждущая пляски молодежь устраивается в надлежащий порядок, и вдруг звонкие голоса, точно по внезапному мановению какой-то таинственной силы, начинают праздничный гимн:

И хоровод начался.

Танцоры и танцовщицы с грациозными движениями выступают друг против друга. Каждый шаг, каждое наклонение или выпрямление корпуса должны быть красивы, хотя бы двойные флейты вдруг ускорили такт и мерное движение превратилось в бурный прыжок. Каждая пара знает заранее, да и музыка показывает, какие чувства следует выразить пляской. Здесь каждый шаг – мазок кисти, который может послужить в пользу или во вред замысленной картине. Дух и тело в полной гармонии, дополняя друг друга, верно изображают то, чем волнуется грудь.

Это – художественное произведение, выполняемое руками и ногами. Даже в те моменты, когда страстность достигает высшей степени, пляшущие сознают управляющий ею закон. Мало того, когда группа танцующих стремительно разлетается в разные стороны, она уверена не только в том, что соберется снова, но и в том, что, собравшись вновь, она составит новую, выразительную и гармонично скомпонованную картину.

Этот танец можно было бы назвать «Искать и найти». Ближайшая цель его – изобразить, как блуждает Деметра, ища Персефону, свою дочь, которую Плутон увлек в подземный мир, пока она снова не сожмет похищенную в своих материнских объятиях. Так печалится земля о скошенном хлебе, который при озимом посеве зарывается в почву, чтобы воскреснуть весною; так изнывает верное сердце от тоски во время разлуки, пока оно не соединится снова со своею возлюбленной; так оплакиваем мы своих умерших, пока наша душа не уверится в их воскресении, веровать в которое есть цель этой мистерии.

Это сетование и беспокойство, это желание возврата, эти призывы и, наконец, отыскание потерянного и блаженство по поводу вновь достигнутого обладания им изображается юношей и девушкой то в мерных, то в страстных, но всегда в грациозных движениях.

Мелисса тоже влагает всю свою душу в выполнение этого танца, и пока она в качестве Деметры ищет похищенную Персефону, она думает о находящемся в опасности брате, а при шутках Ямбы, утешающей огорченную мать, смеется не меньше других. Когда приходится выразить блаженство встречи с похищенною, Мелисса не имеет надобности думать ни о чем ином, как только о том, что человек, протягивающий к ней руку, ее любит и желает обладать ею. В этом состоит в настоящую минуту цель всех ее тревог и поисков и выполнение всех ее желаний. И когда хор снова и снова призывает Якхоса, она чувствует, точно у нее выросли крылья. Сдержанность ее девственной спокойной натуры расплавляется в восторженном подъеме духа; она срывает со своего плеча плющ, которым обвил ее Диодор, и подпрыгивает высоко вверх. Ее густые волосы, распустившиеся в пляске, развеваются в диком беспорядке, и ее воззвание к Якхосу звонко раздается в ночном воздухе.

Дорогой для нее юноша смотрит на нее очарованными взглядами, как на чудо; а она, не обращая внимания на других, обвивает рукою его шею и, когда он целует ее, снова восклицает, на этот раз громко, так что ее клик слышен всем: «Мир – праздничный зал!» Затем она снова сверкающими глазами присоединяется к хору, призывающему Якхоса.

Полные кубки ходят теперь кругом между возбужденными мистами, и даже Мелисса подкрепляется напитком и протягивает кубок своему милому. Диодор подносит ко рту тот край кубка, к которому она прикасалась губами.

– О жизнь, источник радости! – восклицает Диодор, целует Мелиссу и крепче прижимает ее к себе. – Приди, Якхос, и с завистью посмотри, как двое смертных, исполненные благодарности, благословляют блаженство существования. Но где же твой Александр? Никому, кроме нашего Андреаса, я не поверял того, что ношу в моем сердце с тех пор как мы были с тобою в цирке. Но теперь этого блаженства слишком много для двух сердец. Друг тоже должен получить в нем свою долю участия!

Мелисса схватилась рукою за лоб, точно пробудясь от какого-то сновидения.

Как ей было жарко от пляски и непривычно сильной подмеси вина в напитке.

Она вспомнила об опасности, угрожавшей обоим ее братьям. Она с детства привыкла думать о других больше, чем о самой себе, и вдруг праздничная ликующая радость слетела с нее, точно плащ, застежка которого разломалась пополам.

С энергическою решительностью она высвободилась из объятий возлюбленного, и ее взгляд, чего-то ища, начал перебегать от одного к другому.

Вот там стоит хорошенькая Ино, с которою Александр шел в хороводе. Тяжело дыша, она прислонилась усталой головой с растрепанными волосами к стволу сикоморы и держала в правой руке опрокинутый вниз кубок. Значит кубок был пуст; но где тот, кто его выпил?

Дочь соседа должна была знать это.

Не поссорился ли с девушкой сумасбродный юноша?

Но нет! Раб хозяина, говорила Ино, что-то шепнул Александру, который тотчас пошел вслед за ним и исчез в доме. Мелисса поняла, что его там задерживает что-нибудь серьезное, и поспешила за ним в питейный дом.

Хозяин-грек и его толстая жена сделали вид, как будто они не знают, кого она ищет; но когда они заметили ее страх, который выдавала каждая черта ее лица, а по ним тотчас можно было узнать сестру Александра, то муж и жена сначала нерешительно переглянулись друг с другом, а потом доброе сердце хозяйки одержало победу над ее нерешительностью. Она сама имела детей, сильно привязанных друг к другу. Приложив палец к губам, она прошептала девушке:

– Не беспокойся, красавица, мой муж поможет ему скрыться.

Скоро затем Мелисса узнала, что египтянин, испугавший ее на кладбище, был сыщик Цминис. Ее старая рабыня Дидо однажды рассказывала ей, что ее мать отвергла его предложение, сделанное до того времени как она вышла замуж за отца Мелиссы, и потому он рад вредить всем, кто только принадлежит к дому Герона. Как часто слыхала Мелисса о неприятностях, которые доставлял этот человек ее отцу и Александру и при которых, однако же, египтянин постоянно ускользал.

Этот доносчик, занимавший после начальника полиции первое место в ней, был самым ненавистным и страшным человеком в городе, а он слышал, как Александр осмеивал императора. Насмешка эта могла привести брата Мелиссы в тюрьму, на каменоломню и даже к смерти.

Ваятель Главкиас встретил египтянина на мосту Драконова канала, где он задерживал возвращавшихся из некрополя. Он со своими помощниками уже загородил было дорогу поэту Аргейосу, но тирсы[15]Тирс (??????) – палка вакханок, обвитая плющом и виноградными листьями (Примеч. пер.) вакхического шествия испортили все дело ему и его людям. Вероятно, он все еще стоит у моста.

Сам Главкиас с большими опасностями поспешил сюда, чтобы предостеречь Александра. Теперь их обоих спрятали, и оба спокойно могут ожидать в винном складе «Петуха», пока воздух не очистится снова. Хозяин никому не посоветовал бы пробираться к его бурдюкам и кувшинам!

– Даже и этой египетской собаке! – вскричала хозяйка дома, поднимая кулак, точно она уже видела теперь ненавистного человека перед своими глазами.

«Бедная, беспомощная овечка», – пробормотала она затем про себя и с состраданием посмотрела на городскую девушку, которая, точно пораженная молнией, с растерянным видом смотрела в землю. При этом она вспомнила, как ей самой было тяжело выносить подобное положение в молодости, и гордо взглянула затем на свои сильные руки, которые умели поработать в случае нужды.

И вот Мелисса, этот поникший цветок, точно от толчка какой-то пружины подняла голову и вскричала:

– Благодарю, сердечно благодарю! Но это не послужит ни к чему. Если Цминис узнает о пребывании здесь Александра и Глакиаса, то он ворвется и в склад: к чему только он не может принудить вас именем императора? Теперь я не расстанусь с братом.

– В таком случае будь желанною гостьей нашего дома, – прервала ее хозяйка, а ее муж вежливо поклонился, уверяя, что «Петух» ее дом так же, как и его собственный.

Но беспомощная девушка отклонила и это дружеское приглашение, потому что ее умная головка нашла новый путь для спасения брата; и хозяева кабачка, которым она тихим голосом сообщила свой план, засмеялись, кивая головой друг другу.

Перед дверью дома в нетерпеливом беспокойстве стоял Диодор. Он любил Мелиссу и был лучшим другом Александра, и она знала, что он сделает все, что может, для спасения ее брата. Притом в имении, которое со временем должно было достаться ему, было довольно места, чтобы скрыть преследуемого: отец Диодора владел самыми большими садами в городе. Его обширные земли были хорошо знакомы ей с детства, так как умершая мать Диодора и ее мать были приятельницами, и предусмотрительный управитель садов и плантаций Полибия вольноотпущенник Андреас стоял к ней и к ее братьям ближе, чем какой бы то ни было александриец.

Она не обманулась: Диодор со свойственною ему пылкостью принял дело Александра к сердцу как свое собственное, а план спасения показался ему превосходным вдвойне, потому что его придумала Мелисса. Вскоре затем Александр и ваятель были выпущены из своего тайника, и дальнейшая забота о них была предоставлена Диодору.

Оба они были превосходно переодеты. В матросах, волосы которых были скрыты под фригийским колпаком, а бедра обвязаны грубым передником морехода, никто не узнал бы художников, а по их смеющимся лицам еще менее можно было угадать, что им угрожает заключение в тюрьму или, может быть, даже что-нибудь еще похуже. При переодевании было так много проказ, а когда они узнали, каким контрабандными способом им предстоит пробраться в город, то их веселость усилилась и сообщилась и другим участникам их тайны.

Только Мелисса, несмотря на горячие уверения Диодора, осталась озабоченною и встревоженною по-прежнему.

Главкиас, едва достигавший среднего роста, был уверен, что его не узнают, и смотрел на это приключение как на приятную забаву. Дело ведь шло о том, чтобы провести ненавистного начальника сыщиков и его драбантов, с которыми уже не один раз они проделывали различные штуки. Александр мог попасться скорее, но если бы только удалось спрятать его до прибытия императора, то он спасен, так как тогда деятельность начальника полиции и его главного помощника будет вполне поглощена другими заботами. Ведь в Александрии так скоро забывалось все, не принадлежащее более к настоящей минуте! Как только Каракалла уедет – а он, вероятно, недолго пробудет здесь, – то ни единому человеку не будет никакого дела до колких слов, сказанных еще до его прибытия. Будь завтра что будет, лишь бы только сегодня оставаться спокойным.

Подкрепленные и освеженные отдыхом и вином, мисты приготовились в путь, и, когда шествие двинулось, никто, кроме участников тайны, не заметил, что два художника, переодетые матросами, по совету Мелиссы, поместились в огромном калатосе Сераписа, в котором было довольно места для шести человек и вышина которого доходила до груди даже высокорослому Александру.

В это обширное вместилище они сели с кувшином вина и по временам, смеясь, выглядывали оттуда на девиц, которые снова были приглашены сесть на краю повозки.

Когда колеса пришли в движение, шаловливость Александра и его товарища дошла до того, что они бросали на хорошеньких девушек остатки зерен, которые находили на дне калатоса, или обрызгивали их вином, как только их проказы могли остаться незамеченными. Главкиас умел посредством губ превосходно подражать шуму дождя и жужжанию мухи. Когда девушки жаловались, что надоедливые насекомые летят им в лицо, или когда, чувствуя попадавшие в них капли вина, они уверяли, что, хотя на лазурном небе нет ни одного облачка, но все-таки начинает накрапывать дождик, то художники должны были закрывать рукой рот, чтобы смех не выдал их.

Мелисса, сидевшая рядом с хорошенькою Ино и успокаивавшая ее уверением, что Александр неожиданно куда-то отозван, конечно, заметила, что проделывали в калатосе два человека, которым угрожала опасность, и их проказы беспокоили ее, вместо того чтобы веселить.

Вокруг нее слышались шутки и смех, но ее веселость прошла, и страшное беспокойство угнетало ее, точно кошмар, когда повозка доехала до моста и, скрипя, покатилась по нему.

Там стояли солдаты и ликторы и пытливо смотрели в лицо каждому. Но ни один не заговаривал с ними, и, когда они переехали через канал, Мелисса вздохнула с облегчением, но только на один момент, потому что ей вдруг пришла мысль, что скоро им нужно будет проезжать через ворота, которые вели через западную сторону Адриановой стены в город.

Если Цминис подкарауливает их там, а не на мосту, и если он вздумает осмотреть повозку, тогда все пропало, потому что он на кладбище смотрел и на нее каким-то загадочно-пристальным взглядом, и ей казалось несомненным, что он будет искать брата там, где увидит сестру. Таким образом, ее присутствие угрожало опасностью Александру. С этим нужно было покончить.

Она тотчас же протянула руку Диодору, который шел возле нее, и с его помощью соскочила на дорогу. Затем она шепнула ему о том, чего она боится, и просила отделиться вместе с нею от других и проводить ее домой.

Для любящего Диодора это было неожиданным и невообразимо приятным приказанием. Как будто ради шутки, он вскочил на повозку, и там ему удалось незаметно для других шепнуть находившимся в калатосе, что Мелисса поступила под его покровительство. Дома они увидятся с его отцом и Андреасом, которые хорошо спрячут их. Завтра утром они расскажут, что с ними произошло далее.

Затем он взял Мелиссу под руку, громко крикнул «Якхос!» и быстро пошел впереди повозки.

Едва они прошли пятьдесят шагов, как впереди них поднялось к небу яркое пламя от больших котлов со смолою, и только при его свете девушка увидела ворота, которых она боялась, со статуями Адриана и Сабины, затем, перед воротами, посреди дороги, какого-то всадника, который ехал рысью на большой лошади навстречу приближавшимся. Голова его возвышалась над всем, что двигалось по дороге. Когда Мелисса взглянула на него, она почувствовала, как будто сердце ее перестало биться, так как взгляд ее встретился с глазами страшного египтянина, белки которых представляли такой резкий контраст с коричневым цветом худощавого лица и злое, угрожающее сверкание которых достаточно крепко запечатлелось в ее памяти.

Справа от нее начинался какой-то переулок. Она тихо вскрикнула: «Сюда!» – и потащила за собою изумленного Диодора в темноту. Как билось ее сердце!

«Не желает ли она, которой девическая целомудренная суровость и в прежнее время, и с той минуты как блаженное упоение пляски прошло, едва допускала дружеский взгляд и пожатие руки, отдаться нежным ласкам в уединенной тьме? Не чувствует ли эта скромная, спокойная девушка, которая с тех пор как перестала быть ребенком, только изредка дарила его несколькими незначительными словами, сказать ему наконец, не рискуя быть услышанною, нечто другое, что прежде выражалось только в блеске ее глаз и поцелуе чистых ее губ?» – думал Диодор.

В блаженном ожидании он крепче прижал ее к себе, но она высвободилась из его объятий и, прежде чем он мог шепнуть ей первые нежные слова, крикнула с таким страхом, как будто рука преследователя уже протянулась к ней:

– Скорее, скорее, вот тот дом скроет нас!

С этими словами она потащила Диодора в отворенную дверь какого-то строения, и едва они вошли в темные сени, как услыхали топот копыт и увидали свет факелов, освещавших тьму улицы.

– Цминис! Это он, он гонится за нами! – прошептала она, торопливо и задыхаясь, Диодору. Ее опасение было основательно, потому что египтянин узнал ее и принял ее спутника за Александра. Он со своими факелоносцами въехал в переулок, но, должно быть, не заметил, куда они скрылись, так как по топоту копыт они угадали, что он проехал мимо их убежища. Только тогда, когда мостовая в другой раз загремела от топота копыт как раз возле дома, где они скрывались, и затем этот топот стал раздаваться все дальше и дальше по направлению к воротам, Мелисса отняла руку от своего сердца, бившегося от страха.

Но египтянин, наверное, оставил шпионов на улице, и Диодор вышел, чтобы посмотреть, свободен ли теперь путь.

Мелисса осталась одна в темных сенях и волновалась от тревожной мысли, как объяснит она свое присутствие здесь, если жители дома увидят ее, потому что в этом большом строении, несмотря на поздний час, жильцы еще не легли спать.

Она давно уже слышала шум, выходивший из какой-то внутренней комнаты, но только мало-помалу успокоилась настолько, чтобы прислушаться внимательнее, откуда он исходит и что обозначает.

Должно быть, здесь собралось большое общество, потому что Мелисса различала разные мужские голоса, к которым по временам примешивались и женские. Вдруг одна дверь приоткрылась. Мелисса в испуге крепче прижалась к стенке, но из одного мгновения выросли минуты, и никто не появлялся из двери.

Наконец ей показалось, что она слышит, отодвигание скамеек или стульев и смешанные восклицания многих голосов. Что они кричали – она не могла разобрать. Дверь снова повернулась на своих петлях, и затем все сделалось так тихо, что можно было бы услыхать падение иголки на пол. Это зловещее молчание длилось до тех пор, пока не послышался густой, звучный мужской голос.

По странной манере, с которою он однообразно произносил каждое слово, можно было думать, что там, в комнате, что-то читают. Мелисса явственно услыхала первую фразу, которой началось это чтение. После короткой паузы фраза была повторена, но с большей скоростью и как будто на этот раз исходила из глубины души чтеца.

Ее простое содержание составляли четыре слова: «Но когда время исполнилось»[16]Послание к Галатам, 4:4.. Мелисса не прислушивалась больше к речи, которая последовала вскоре за тем и была произнесена тихим голосом; первая фраза точно эхо отдавалась в ее душе.

Хотя девушка не понимала, что значит эта фраза, но ей казалось, что в ней должен скрываться какой-нибудь глубокий смысл. Эти слова преследовали ее подобно мелодии, которая снова и снова, против нашей воли, звучит для нашего внутреннего слуха. Вдумчивый ум девушки еще силился объяснить их, когда вернулся Диодор. Он сказал, что улица совершенно пуста. Теперь он знает, где они находятся, и, если она хочет, то он проводит ее так, что не будет надобности проходить через ворота. Здесь, правда, живут только христиане, египтяне и всякий иной сброд; но ведь сегодня он, Диодор, вступает в свою должность охранять ее и желает выполнить свои обязанности как можно лучше.

Она вышла с ним на улицу, и, когда они пошли дальше, он привлек ее к себе и поцеловал в голову. Сердце его было так переполнено. Он теперь знал, что та, которую он любил уже давно, когда она, еще в детском платьице, держась за руку матери, прыгала в садах его отца, отвечает взаимностью на его чувства. Теперь наступило время спросить, позволит ли она ему обратиться к ее отцу, чтобы посватать ее.

Итак, Диодор остановился в тени ближайшего дома, и когда там, увлеченный нежною страстью, он излил перед нею все, что волновало его грудь, и со своею пылкою манерою изобразил, как велика и глубока его любовь, то она, несмотря на свою усталость, которая тяготила ее тело и душу после стольких волнений, с безмолвною благодарностью почувствовала великое счастье быть для дорогого человека дороже, чем для всех других на земле. Любовь, так долго спавшая в ней, подобно почке, и недавно еще так быстро раскрывшая свою чашечку, распустилась снова и расцвела для него. Но теперь она проявилась уже не в таком страстном восторге, а соответственно ее спокойной, ясной натуре, со сдержанною радостью, в которой, однако, не было недостатка в истинной теплоте и привлекающей сердце грации.

Несравненное блаженство овладело ими обоими, и она позволила ему закрепить свою клятву поцелуем. Она даже подставила ему губы, между тем как ее сердце забилось сильнее от горячей благодарности за такую полноту любви.

Она была его драгоценным сокровищем, и к страсти его бурного сердца примешивалось такое искреннее уважение, что он охотно сдерживал себя в границах, которыми окружала себя целомудренная девушка.

И как много было вещей, в которых им нужно было признаться, как много надежд в будущем нужно было передать словами! Минуты в своем полете соединились в часы, пока Мелисса не попросила Диодора сесть с нею на мраморную скамью, давно уже приглашавшую их отдохнуть, потому что без отдыха ноги ее едва ли могли донести ее до дому.

Ему было тяжело выполнить ее просьбу, но он повиновался. Но когда он снова пошел с нею дальше, он чувствовал, что она тяжело повисла на его руке и с трудом передвигает ноги.

Улица была слишком темна для того чтобы они могли видеть, как оба побледнели; однако же он не отрывал глаз от милого лица, которое едва можно было различить в общих очертаниях. И вдруг он услыхал тихие, точно во сне произнесенные слова: «Я не в силах идти дальше!» – и тотчас же повел ее назад к мраморной скамье.

Прежде всего он заботливо разостлал свой плащ на каменном седалище, затем окутал ее с предусмотрительностью матери, укрывающей своего зябнущего ребенка, потому что в воздухе чувствовалось холодное веянье, предвещавшее близость утра. Сам он прижался возле нее к стене, чтобы оставаться невидимым, так как из того самого дома, который они оставили перед тем, вышла на улицу длинная процессия людей с фонарями впереди.

Они оба не могли объяснить, кто это нарушает торжественную тишину в такой поздний час ночи. Здесь не раздавалось веселых воззваний к Якхосу, никакой безумной жалобы, ни веселого смеха, ни заунывных звуков из уст этого множеств людей, которые попарно мерным шагом выходили на улицу. И как только последняя пара оставила дом, мужчины и женщины, составлявшие процессию, начали гимн. Тут не было никакого руководителя хора, пение не сопровождалось игрою на струнных инструментах, однако же казалось, что оно выходило из одной груди. Диодор и Мелисса знали каждую из тех мелодий, которые эллины или египтяне в Александрии пели в эту ночь, а также и на других празднествах, но этот напев был обоим незнаком, и когда юноша шепотом спросил девушку: «Что это они поют?», она, точно в испуге пробудясь от сна, отвечала: «Это не смертные люди».

Мороз пробежал по спине Диодора, так как ему показалось, что эта процессия движется по воздуху, над землею, что шаги отдельных людей были бы явственнее слышны на мостовой, если бы эти люди имели тело и кровь. Некоторые из них казались ростом выше обыкновенных смертных, и их песня, по-видимому, исходила из какого-нибудь другого мира. «Может быть, – думал он, – это демоны, может быть, души умерших египтян, которые после полуночного посещения ими людей, оставленных ими на земле, возвращаются в свои каменные могилы». Таких могил много в скалистых холмах, к которым ведет улица. Диодор и Мелисса тоже шли к могилам, а не к воротам, и он тихим шепотом сообщил ей свои предположения и схватился рукою за амулет в виде глаза Анубиса, который его нянька-египтянка повесила ему на шею на шнурке, чтобы охранять его от чар и дурного взгляда.

Но Мелисса прислушивалась к пению с таким вниманием, что не слыхала слов своего спутника. Усталость, от которой она так сильно страдала, превратилась во время этого безмолвного отдыха в приятное самозабвение. Она находилась в том счастливом состоянии, когда душа не чувствует тяжести утомленного тела, и пение ночных скитальцев доносилось до нее, как убаюкивающая песня, вызывающая прекрасные грезы. Она приводила девушку в радостное настроение, хотя в нем не слышалось ликования и даже веселья. Это пение хватало ее за сердце и, однако же, не было печально и ни в чем не походило на страстное сетование Изиды об Озирисе или на плач Деметры о пропавшей дочери. Оно возбуждало в душе девушки какое-то горькое и вместе сладостное сострадание к себе самой, к братьям, к отцу, к возлюбленному, а вместе с ними также ко всему, что подвержено горю и смерти, сострадание даже к тому, что было ей чуждо и к чему она еще никогда до сих пор не чувствовала никакого участия.

И под этим состраданием скрывалось в ее груди какое-то приятное чувство, которого она не умела и даже не желала объяснить себе.

По временам ей казалось, что эта песня заключает в себе выражение благодарности. Гимн, разумеется, относился к богам, и поэтому нравился ей. Она желала бы принять в нем участие, так как и ей следовало возблагодарить небожителей и прежде всего Эроса за любовь, которая пробудилась в ее сердце и встретила такой сердечный ответ.

С прерывающимся дыханием она следила за каждым тоном этого пения, действовавшего на нее подобно целительному бальзаму.

К концу счастливого пребывания ее наедине с милым борьба силы воли с истощением тела была так мучительна, сознание, что с отяжелевшими ногами ей, может быть, не дойти домой и придется искать где-нибудь убежища, так беспокоило ее. Теперь же она чувствовала себя снова спокойною и в таком же прекрасном душевном равновесии, как дома, когда она сидела и вышивала, думая о матери и о минувшем детстве.

Это пение вбивалось в ее взволнованную душу подобно маслу, которое моряки льют в море, чтобы утишить во время бури бушевание волн. Это она чувствовала. Она, должно быть, вспомнила о тех часах, когда она засыпала на груди матери с чувством уверенности, что нежная любовь несет ее на руках.

К ней снова вернулось счастье детских лет, когда она любила все, что знала: свою семью, рабов, птиц своего отца, цветы в садике, алтарь богини, который она помазывала елеем, и звезды на небе. И, таким образом, она покоилась в блаженной, мечтательной дремоте, склонив голову на плечо милого, пока мимо нее не прошли последние участники шествия, состоявшие из женщин, из которых многие держали в руках маленькие светильники.

Тогда она вдруг почувствовала, что плечо Диодора, к которому склонилась ее голова, быстро приподнялось.

– Посмотри, – прошептал он ей.

И когда ее взгляд упал туда, куда показывал его палец, она вздрогнула и вскричала:

– Умершая Коринна! Ты знал ее?

– Она несколько раз приходила в сад моего отца, – отвечал Диодор, – и я видел ее портрет у Александра. С нами встретились души обитателей подземного мира. Мы должны принести жертву, потому что они увлекают вслед за собою того, кому они показываются.

Тогда девушка тоже вздрогнула и вскричала со страхом:

– О Диодор, только бы не умереть! Спросим завтра жреца, какою жертвою мы можем откупиться. Только не могила и не мрачный Аид! Я снова довольно бодра. Пойдем отсюда домой.

– Но теперь через ворота, – отвечал юноша. – Следовать за мертвыми – это не приносит добра.

Однако же Мелисса настояла на том, чтобы идти по этой улице. Как ни боялась она душ, вышедших из преисподней, но ни за что не хотела попасться в руки страшного египтянина, который мог принудить ее сообщить ему сведения о местопребывании брата; и Диодор, стыдясь выказать перед ней все еще не оставивший его страх, покорился ее желанию.

При страхе смерти, вторгнувшемся в его жизнь в первый раз, ему, однако же, было отрадно еще раз поцеловать губы своей милой и держать ее теплую руку в своей. Но для ее внутреннего слуха продолжало звучать странное пение участвовавших в ночной процессии, и по временам она вспоминала изречение, слышанное в доме, где были собраны души умерших: «Когда же время исполнилось».

Относились ли эти слова к тому часу, когда умерший дошел до конца своей земной жизни, или же ее родному городу и его жителям предстоит нечто великое, для чего теперь наступило время? Не имели ли эти слова какой-нибудь связи с посещением императора? Не для того ли вернулись мертвые к живым, чтобы присутствовать при событиях, приближение которых они увидели своими глазами, более проницательными, чем глаза живых людей?

И Мелисса вспомнила Коринну, бледное прекрасное лицо которой было странно освещено светильником в ее руке, и уверение мага, что души умерших обладают всеми свойствами, которыми они обладали при жизни, и что знающий может их видеть и иметь с ними сношения.

«Итак, Серапион был прав, утверждая это», – подумала она. И ее рука вздрогнула в руке ее возлюбленного, когда ей пришла мысль, что теперь ее брату Филиппу грозит опасность в сношении с мертвой сделаться чужим для живых. Может быть, в числе блуждающих душ была и душа ее умершей матери, и она жалела об упущенном случае взглянуть на нее и с любовью кивнуть ей.

Диодор, не имевший обыкновения размышлять молча, на этот раз отдался своим думам, и так они безмолвно подвигались вперед, пока не услыхали вдруг какого-то глухого шепота.

Страх снова овладел ими, и, взглянув, они увидали перед собою утесистые скалы, в которых издавна египтяне, а затем и христиане высекали каменные склепы.

Из двери одного из них, от которого они были в нескольких шагах, выходил мерцающий свет, и, когда они хотели пройти мимо, на них залаяла собака. Вслед за тем к ним подошла какая-то человеческая фигура и грубым голосом потребовала пароль.

Диодор, объятый внезапным страхом при виде этой темной фигуры, которую он принял за душу какого-нибудь покойника, побежав, увлек за собою и Мелиссу. Но собака нагнала их, и, когда юноша нагнулся за камнем, чтобы отогнать ее, рассвирепевший зверь кинулся на него и повалил на землю.

Мелисса громко закричала, призывая на помощь, но грубый голос сердито велел ей замолчать.

Не слушая его, девушка продолжала кричать, и тогда из двери склепа, как раз позади места этого происшествия, вышло несколько человеческих фигур со светильниками в руках.

Это были, несомненно, демоны, пение которых она слышала на улице. Стоя на коленях возле юноши, лежавшего на земле, она смотрела на них неподвижными глазами.

Вдруг полетел камень в собаку, чтобы отогнать ее от Диодора, затем другой, побольше. Последний пролетел близко возле нее и попал – она ясно слышала глухой удар – в голову ее милого.

Точно чья-то холодная рука легла ей на сердце; все, что окружало ее, слилось в один охвативший ее бесцветный образ; смертельно бледная, она сделала протянутыми руками отстраняющий жест и с тихим криком ужаса и изнеможения лишилась чувств.

Когда она снова открыла глаза, ее голова лежала на коленях какой-то приветливой женщины, между тем как мужчины приготовились нести на носилках неподвижное тело Диодора.