Онлайн чтение книги Тернистым путем [Каракалла]
VI

Солнце взошло уже час тому назад. Резчик Герон, посвистывая, вошел в мастерскую, а в кухне стоял старый раб Аргутис перед очагом и приготовлял утренний суп для своего господина. Задумчиво он бросил несколько щепоток тмина в ячменную похлебку и покачал при этом поседевшею головою.

Когда служившая вместе с ним у Герона рабыня Дидо, с седыми курчавыми волосами, странно выделявшимися на темном фоне ее кожи, вошла в кухню, он встрепенулся и торопливо спросил:

– Еще не вернулась?

– Нет, – отвечала старуха с заплаканными глазами. – Ты ведь уже знаешь, что мне приснилось. С нею, наверное, случилось какое-нибудь несчастье, и когда господин узнает…

Здесь она разразилась громкими всхлипываньями; и раб сделал ей выговор за бесполезный плач.

– Ты не носил ее на руках, – хныкала старуха.

– Но как часто вот здесь, на плече, – возразил, вздыхая, галл, так как его родиною была область Augusta Treviorum на Мозеле. – Как только похлебка будет готова, ты отнесешь ее господину и подготовишь его.

– Чтобы его бешенство обратилось на меня первую, – жаловалась рабыня. – Такая уж моя горькая доля.

– Эта песня, – прервал ее Аргутис, – уже давно мне надоела, а бешенство господина знакомо нам обоим. Я давно бы уже ушел, если бы ты умела варить похлебку, как я. Но как только я вылью ее на блюдо, ничто не удержит меня. Я пойду повидаться с Александром, ведь она вышла из дома с ним вместе.

Старуха вытерла слезы и вскричала:

– Ну, иди, да пошевеливайся, остальное я беру на себя, вечные боги, что, если она будет принесена домой мертвая! Я остаюсь при том же, что говорила! Она не захотела больше выносить капризы старика и свое заточение и бросилась в воду.

Мой сон, мой сон!.. Вот тебе и блюдо, а затем иди скорее к юноше. Но Филипп все-таки старший.

– Он! – вскричал раб тоном пренебрежения. – Да, когда нужно подслушать, что рассказывают мухи одна другой. Александр – дело другое. Вот у этого голова на надлежащем месте, и он вернет ее нам живую или мертвую.

– Мертвую! – снова заплакала старуха, и ее слезы чуть не попали в похлебку, которую Аргутис в своей сердечной тревоге забыл посолить.

Во время этого разговора своей прислуги Герон кормил птиц. Неужели человек, который там, подобно какой-нибудь девушке, приманивает к себе своих любимцев нежными словами, посвистыванием и лакомыми кусочками, в самом деле тот угрюмый крикун, что бесновался вчера вечером? Не существует ласкательного слова, которого он ни сказал бы им, заботливо наполняя их чашечки кормом и водою. И как осторожно он действует своею большою рукой, переменяя песок в их маленьких клетках! Он боится испугать бедных узников, которым обязан такими хорошими часами, а они уже давно совсем перестали бояться его.

То горлинка клюет у него горох, то соловей – длинные муравьиные яйца с губ, то зяблик вскакивает на пальцы левой руки и порывается к гусеницам, которых Герон держит в правой. Этот громадного роста человек вскоре по восходу солнца набрал их в собственном садике с увлаженных росою листьев для своих пернатых друзей. Дольше и сердечнее, чем со всеми, он возится со старым скворцом, потому что эту птицу ему подарила его умершая жена. Она тайком купила ее у бедуина, который уже много лет приносил ему раковины с берега Красного моря, чтобы сделать мужу сюрприз. Умная птица прежде всего выучилась выговаривать ее имя – Олимпия, а затем, сама собою, начала повторять жалобное восклицание хозяина: «Моя сила!»

Герон смотрел на скворца как на друга, который понимает его и напоминает ему о незабвенной покойнице. Резчик уже три года вдовел, но его мысли все еще заняты умершею, еще больше, чем детьми, которых она подарила ему.

В эту минуту он осторожно потрагивает пальцем умную головку скворца и говорит ему тоном, в котором слышится сострадание к нему точно так же, как и к себе самому:

– Не правда ли, мой старик, что тебе было лучше, когда она приглаживала тебе перья своими нежными белыми пальцами? О я знаю также, как хорошо это звучало, когда она звала тебя «мой скворинька» или «мой зверек». Такого мягкого, милого звука нам обоим уже не случается слышать теперь. Помнишь ли ты, как она кивала тебе своею милою головой, ведь она была красавица, не правда ли? Когда ты выкрикивал ее имя «Олимпия», как часто она тогда дула в твои перья своими пунцовыми губами и кричала тебе: «Вот так молодец, мой малютка!» Она и меня называла так же, когда я создавал что-нибудь действительно хорошее. О какой верный глаз был у нее относительно искусства! Но теперь, теперь… Правда, дети говорят мне тоже добрые слова с тех пор, как ее уста умолкли.

«Олимпия!» – прервала его птица громко и внятно, и облако, омрачавшее лицо художника, тотчас рассеялось. С ласковою улыбкою он продолжал:

– Да, да, тебе тоже хотелось бы, чтобы она была еще с тобою. Ты тоже зовешь ее, как это делал я вчера вечером у ее могилы, и она велела поклониться тебе хорошенько. Слышишь, скворинька? Клюнь, клюнь еще старика в палец, он знает, что ты хочешь этим сказать, и ему не больно. Я был там с нею один, и Селена спокойно смотрела на нас с высоты. Вокруг был гомон и крик, а я все-таки слышал голос умершей. Она была совсем близко от меня, и ее бедная душа показала мне, что она все еще расположена ко мне благосклонно. Я снес туда под плащом кувшинчик с нашим лучшим библосским вином, и как только я помазал камень памятника и вылил благородный напиток, почва всосала его в себя, точно чувствовала жажду. Не осталось ни одной капли. Да, скворинька, умершая приняла мой дар; и когда я затем опустился на землю, чтобы думать о ней, она дала мне несколько ответов на мои вопросы. Мы болтали друг с другом, как в те времена, ты знаешь. Мы вспомнили и о тебе тоже; впрочем, я уже передал тебе ее привет. Не правда ли, ты понимаешь меня? И говорю тебе, скворинька, теперь наступят лучшие дни.

Здесь он с быстрым, досадливым движением повернулся от птицы, потому что в мастерскую вошла раба с ячменною похлебкой.

– Ты? – спросил резчик с удивлением. – Где же Мелисса?

– Она, конечно, придет, – тихо и нерешительно отвечала старуха.

– Глубокая тебе благодарность за предсказание, – засмеялся художник.

– Как можешь ты шутить! – проговорила старуха, запинаясь. – Я хотела… Но прежде ешь, ешь… Печаль и заботы вредны на тощий желудок.

Герон сел за стол и начал хлебать суп, но очень скоро бросил ложку и вскричал:

– Невкусно так – есть одному!

Затем он бросил удивленный взгляд на Дидо и раздраженным тоном продолжал:

– Что тебе еще тут нужно и что значит это вытягивание и одергивание платья? Опять разбито какое-нибудь блюдо? Так оставь эти проклятые потряхивания головой и говори наконец!

– Ешь сперва, ешь! – повторила рабыня, отступая к двери, но Герон с энергичною бранью подозвал ее к себе, и когда она плаксиво начала своею обычною поговоркой: «Такая уж моя доля горькая», к нему вернулось веселое расположена духа, в каком он находился в это утро, и он вскричал: – Да, да, мне прислуживает дочь знатного господина; и если бы императору вздумалось в Сирии посвататься за твою сестру, то теперь у меня в услужении была бы его свояченица. Однако я прошу оставить этот вой. В продолжение тридцати лет вы могли убедиться, что я вовсе не людоед, и потому признайся же наконец, чего недостает в кухне, а затем иди и позови девочку.

Человек несвободный, может быть, прав, отсрочивая грозу до крайности, потому что положение дел может каждую минуту измениться, а хорошее и дурное приходит к нему только извне. Так и рабыня ухватилась за буквальный смысл вопроса Герона, и так как в кухне действительно случилось нечто замечательное, то она вздохнула и рассказала, что приходил какой-то человек из подчиненных начальника полиции и спрашивал, не здесь ли Александр и где его мастерская.

– И ты хорошо описала ему дом? – спросил Герон.

Старуха отрицательно покачала головой, снова начала теребить свое платье и робко отвечала:

– Аргутис был при этом и подумал, что от начальника полиции нельзя ожидать ничего хорошего. Поэтому он что-то дал ему и отослал его к Солнечным воротам.

Здесь Герон прервал старуху таким сильным ударом по столу, что похлебка в миске заволновалась, и гневно вскричал:

– Вот так-то бывает, когда с рабами обращаются как с равными себе и они начинают мудрить! Глупость может испортить хорошее утро. Знай, что начальник полиции – важный господин и, может быть, знаком с Селевком, отцом умершей, портрет которой написал Александр. Портрет производит шум. Шум! Что я говорю! Как безумны люди, которым дано восторгаться этим произведением. Они восхищались и тем, что до сих пор, бывало, выставлялось в доме бальзамировщика. Я довольно часто ворчал на мальчика за то, что он охотнее бывает везде, чем здесь. Но на этот раз можно гордиться, имея такого сына! И вот начальник полиции посылает своего писца или кого-нибудь в этом роде, наверное, для того, чтобы заказать портрет свой или своей жены или дочери мастеру, написавшему изображение Коринны, а раб его собственного отца – ведь это значит совсем потерять ум – оставляет вестника счастья с носом и сбивает его с толку. Я проучу Аргутиса! Но, может быть, еще теперь… Ступай и приведи его!

При последних словах Герон снова отбросил ложку в сторону и вытер бороду, но когда увидел, что Дидо, все еще прикованная к месту, стоит перед ним и теребит свое серое платье служанки, то крикнул на нее, к которой относился обыкновенно ласково и снисходительно, с таким гневом, что старушка съежилась и с громким визгом, согнувшись, попятилась к двери.

Мягкосердечному крикуну стало жаль старой верной служанки, которую он купил еще юною для дома, куда он, только что женившись, ввел свою прекрасную молодую жену, и он начал теперь осыпать ее ласковыми словами, как перед тем своих птиц.

Это так отрадно подействовало на старуху, что она снова начала плакать, но несмотря на искренность своих слез она, издавна привыкшая пользоваться хорошими минутами в расположении духа ее господина, почувствовала, что теперь настало время сказать ему об исчезновении Мелиссы. Конечно, сперва она еще раз хотела посмотреть, не вернулась ли девушка домой, и с этою мыслью поцеловала край одежды своего господина с чувством благодарности за его доброту и вышла из мастерской.

– Пошли ко мне Аргутиса! – настойчиво крикнул ей вслед Герон и с новым рвением принялся за свой завтрак.

При этом он думал о прекрасном произведении своего сына и о глупом своевольстве своего обыкновенно столь верного и, надо сказать правду, умного раба. Затем он взглянул на пустое место Мелиссы напротив, вдруг оттолкнул от себя блюдо и встал, чтобы поискать дочь.

Как раз в эту минуту скворец снова звонко крикнул «Олимпия!» Этот крик приятно подействовал на Герона и напомнил ему о хороших часах, проведенных им у могилы жены, и о благоприятных предзнаменованиях, которые он там получил. Вера в лучшее время, о котором он говорил птице, снова овладела его душою, почти лишенной всяких надежд, и в твердой уверенности, что какое-нибудь важное обстоятельство задержало Мелиссу в ее комнате или где-нибудь в другом месте, он высунулся из окна и крикнул ее имя, так как эта комнатка выходила в сад. По-видимому, всегда послушная девушка оказалась послушною и на этот раз: когда он вернулся в мастерскую, Мелисса стояла в отворенных дверях.

После прекрасного греческого приветствия «радуйся», на которое она ответила тихим голосом, он угрюмо спросил ее, где она пропадала так долго. Однако он тотчас замолчал, потому что увидал с изумлением, что она пришла не из своей комнаты, а из выходной двери дома. Это выдавало ее платье. Притом во всей ее внешности бросалось в глаза отсутствие того красивого порядка, который так шел к ней, и вообще… что за вид был у нее! Откуда это она пришла так рано?

Она сняла головной платок, обеими руками пригладила на висках свои спутанные волосы, тихо вздыхая, наконец повернула к нему лицо, и из ее полной, порывисто волнующейся груди вырвался глухой крик: «Вот я! Но какую ночь пережила я, отец!»

Но Герон не скоро мог собраться с ответом. Что случилось с девушкой? Что именно в ней кажется ему таким странным и внушающим беспокойство?

Он молча уставил на нее глаза, тревожимый страшными опасениями. Он чувствовал себя подобно матери, которая поцеловала ребенка в здоровые губы перед отходом его ко сну, а утром нашла его в горячке.

Мелисса со дня своего рождения была здорова; с тех пор как она начала носить пояс взрослой девушки, в ней не изменилось ничего: день за днем и в каждый час она оставалась такою же самою в своей спокойной, услужливой, терпеливой манере; она всегда думала и заботилась о нем и о братьях прежде, чем о себе самой.

Ему никогда не приходило в голову, что с нею может когда-нибудь произойти перемена, а теперь он видел перед собою вместо кроткого, непринужденно веселого лица, с розовым оттенком на щеках, бледное лицо с дрожащими губами! Какое беспокойное пламя зажгла минувшая ночь в этих обыкновенно ясных глазах, которые Александр часто сравнивал с глазами газели! Как глубоко они впали и как темная, окружавшая их тень пугала его взгляд художника! Такой вид имеют утром девушки, которые всю ночь бесновались, подобно менадам. Неужели и она не спала ночью в своей комнате, а вместе с сумасбродным Александром сумасшествовала в вакхической процессии? Или случилось что-нибудь ужасное с одним из его сыновей? Сотни вопросов были у него на губах, но какой-то страх все еще сковывал язык.

Накинуться на нее с грубою бранью? Ничто так не облегчило бы его, и он порывался это сделать; но в ней было что-то такое, что наполняло его робостью или состраданием – он сам не знал, чем именно, и сдержался.

Он только молча следил за нею глазами, между тем как она со своею обычною аккуратностью складывала головной платок и плащ и наскоро приглаживала пряди спутавшихся и развившихся густых волос и обвивала их вокруг головы.

Но молчание должно же было прекратиться когда-нибудь, и Герон вздохнул свободнее, когда девушка подошла к нему. Однако же его снова испугал какой-то необычный, глухой звук ее голоса, когда она спросила:

– Правда ли, что здесь уже был полицейский стражник от начальника полиции?

Герон встрепенулся, и ему было приятно облегчить свое сердце невольно вырвавшимся криком:

– Опять это мудрование раба! Мнимый стражник приходил в качестве посланца от своего господина. Начальник полиции – вот ты увидишь – желает почтить Александра заказом.

– Нет, нет! – с горячностью прервала она отца. – Они разыскивают брата. Благодарение богам, что приходил стражник. Это доказывает, что Александр еще свободен.

Художник схватился за свою косматую голову: ему показалось, что мастерская заходила вокруг него. В то же время издавна вкоренившаяся привычка заявила свои права, и, внезапно закипев гневом, он крикнул во всю силу своих могучих легких:

– Что там такое? Что это значит? Что случилось с Александром? Где ты была? Где были вы?

Сделав два больших шага, разъяренный художник очутился перед испуганной девушкой; все птицы заволновались в своих клетках, и скворец громко вскрикнул: «Моя сила!» и затем «Олимпия!»

Герон остановился, запустил пальцы в свои густые поседевшие волосы, пронзительно засмеялся и вскричал:

– Я оставил ее могилу с расцветающею надеждой, и вот как она исполняется! Там, где человек мечтает о славе, ему готовится позор! А ты, девка, где ты провела эту ночь? Откуда ты пришла? Я спрашиваю тебя еще раз!

При этом он поднял сжатый кулак и с угрозой замахал им перед глазами Мелиссы.

Она неподвижно стояла перед ним, смертельно бледная, с широко раскрытыми глазами, из которых крупные слезы одна за одной медленно скатывались по ее щекам. Герон посмотрел на нее, и его гнев растаял.

Шатаясь, точно пьяный, он подошел к ближайшему стулу, сел и проговорил жалобно: «Бедный я, бедный!» Нежная рука дочери опустилась на его голову, поцелуй теплых ее губ коснулся лба, и Мелисса начала шептать ему тоном мольбы:

– Послушай, отец, может быть, все еще уладится. Со мною тоже произошло кое-что такое, что тебя обрадует, да, наверное, очень обрадует.

Герон с видом неудовольствия пожал плечами и захотел тотчас узнать, как называется то чудо, которое сегодня должно разгладить морщины на его лбу, но она настояла на том, что о себе она расскажет после, когда наступит для этого очередь.

Он наконец согласился, придвинул стул к столу и взял кусок моделировочного воска, чтобы занять чем-нибудь беспокойные пальцы во время рассказа Мелиссы. Она тоже принуждена была сесть, так как едва держалась на ногах.

Сначала он следил за ее рассказом спокойно, его лицо даже просияло, когда она повторила ему шутку Александра, направленную против императора. Александрийская кровь, его любовь к едким шуткам сказались в нем, и, сильно хлопнув себя по бедру, он вскричал:

– Превосходная мысль, но парень забыл, что, когда Зевс только искалечил сына, этот последний все-таки остался бессмертным, между тем как брат императора был таким же бренным человеком, каким останется и Каракалла.

При этом художник громко засмеялся, но уже в последний раз в это утро, потому что, как только услыхал имя Цминиса и узнал, что это он подслушал Александра, то в ужасе бросил воск и вскричал:

– Собака! Он заглядывался на твою мать и ходил за нею еще долго после того как она указала ему на дверь! Коварный крамольник, который довольно часто ставил капканы на нашей дороге. Что, если ему удастся затянуть петлю, в которую мальчик так неосторожно сунул свою шею!.. Однако прежде всего: попался ли Александр к нему в лапы или еще свободен?

Но никто не мог ответить ему на этот вопрос, вследствие чего его беспокойство усилилось до такой степени, что при дальнейшем рассказе Мелиссы он быстрыми шагами заходил по мастерской взад и вперед и нередко прерывал рассказчицу вопросами и короткими вспышками негодования. При этом ему пришло в голову, что он сам должен отыскать сына, и потому стал приготовляться к выходу.

Когда он услыхал о маге и об его уверении, что знающий человек может иметь сношения с душами умерших, он только недоверчиво пожал плечами и продолжал затягивать ремешки у своих сандалий. Но когда Мелисса сказала, что не только она, но и Диодор видел странствующую душу умершей Коринны в процессии духов, то он выпустил из пальцев ремни, которыми только что обматывал ноги, и спросил, кто этот маг и где можно его найти. Но Мелисса знала только, что его имя Серапион, и вкратце описала его величавую наружность.

Герон уже встречал этого человека; и его ум, по-видимому, еще был занят им, когда щеки девушки покраснели, и она, опустив глаза, призналась, что, как только Диодор выздоровеет, он придет сватать нее.

Прошло много времени, прежде чем она в своем рассказе перешла наконец к своим собственным делам; но такова была ее манера – сперва отдать должное другим, а потом уже себе самой.

Но что же отец?

Или она говорила слишком тихо, или он сегодня в самом деле не в состоянии радоваться, или в нем происходит что-то такое, что заставило его пропустить мимо ушей это немаловажное для него известие, и, вместо того чтобы высказать свое одобрение или неодобрение, он только торопит ее рассказывать дальше.

Она громко позвала его, как спящего, которого хотят разбудить, и спросила: неужели его в самом деле не радует хорошее известие, которое она ему сообщила?

На этот раз Герон выслушал внимательно, высказал удовольствие своего отеческого сердца и поцеловал ее.

Эта весть, конечно, вознаграждала за многое другое, потому что Диодор в качестве зятя был ему по душе не только потому, что он был богат и что умершая Олимпия так любила его мать, нет, отец молодого жениха принадлежал так же, как и сам Герон, к числу «старых македонян», жених его дочери вырос у него на глазах, и в городе не было юноши более ему симпатичного. Он откровенно признался в этом Мелиссе, только высказал сожаление, что, когда она поселится с мужем по ту сторону озера, он останется одиноким, как статуя на своем пьедестале. Сыновья и без того уже начали избегать его, точно прокаженного.

Когда он затем узнал, что случилось с Диодором, и Мелисса сказала далее, что люди, бросившие камень в собаку, христиане, но что они перенесли раненого в большой опрятный дом, где он был окружен заботливыми попечениями и где пока она оставила его, то Герон разразился сильными ругательствами против не имеющих отечества поклонников распятого иудея, которые размножаются, точно гады, и стараются перевернуть вверх дном добрый старый порядок вещей. На этот раз, однако же, покажут этим лицемерам, которые разыгрывают роль кротких существ, а между тем натравливают бешеных собак на мирных людей, что нельзя безнаказанно нападать на македонских граждан.

Он с гневом отверг уверение Мелиссы, что ни один из христиан не натравливал пса на ее жениха; но она настаивала на том, что камень попал в Диодора и так тяжело ранил его в голову единственно вследствие несчастной случайности. Она, конечно, не оставила бы его, если бы не боялась, что ее долгое отсутствие обеспокоит отца.

Некоторое время Герон стоял в задумчивости; затем он достал из сундука маленький ящичек, а из него вынул несколько камешков с резьбою.

Рассматривая их со всевозможною внимательностью на свет, он спросил дочь:

– Если я узнаю от Полибия, к которому хочу отправиться, что они уже засадили Александра в тюрьму, то не могу ли я предложить префекту Тициану две прекрасные безделушки с тем, чтобы он освободил его? Он тонкий знаток, а начальник полиции должен повиноваться его воле.

В ответ на это Мелисса убеждала его отказаться от намерения проникнуть в тайное убежище Александра, потому что каждый знает художника Герона, и если его заметит какой-нибудь сыщик, то будет следить за ним. Что касается префекта, то сегодня он, наверное, не может никого принять; ведь отцу известно, что после полудня в Александрию прибудет император, и префект прежде всех должен его встретить.

– Если тебя тянет из дома, – заключила она, – то поищи Филиппа, образумь его и посоветуйся с ним о том, что нужно делать.

Этот совет звучал твердо и решительно, и Герон с удивлением посмотрел на девушку, от которой слышал его.

До сих пор она без шума и суеты заботилась об его удобствах и ей было приятно, не высказывая своего мнения, служить громоотводом для вспышек его дурного расположения духа. Он невысоко ценил ее девственную красоту, потому что в его роде, а также и в роде Олимпии вообще не было некрасивых людей. Многое, что она делала для него, он принимал как должное, подразумеваемое само собою, и даже по временам возмущался против ее услуг. В таких случаях ему казалось, что она намерена завладеть местом его дорогой покойницы, и он считал своею обязанностью относительно умершей жены показать Мелиссе – и это он делал часто и в довольно грубом и оскорбительном тоне, – что она никоим образом не заменит для него своей матери.

Таким образом, она издавна привыкла тихо и молча исполнять свои дочерние обязанности, не рассчитывая ни на какую благодарность за это; он же, со своей стороны, воображал, что оказывает ей какую-то милость, терпя ее постоянное присутствие.

За несколько минут перед тем ему показалось бы невозможным, чтобы ему когда-нибудь пришлось обмениваться с дочерью мыслями или следовать ее совету, а между тем теперь дошло и до этого, – и он во второй раз в это утро посмотрел ей в лицо с изумленным и озадаченным видом.

Предостережение дочери – не выдать убежища Александра – он в глубине души, должно быть, нашел основательным, а ее совет повидаться со старшим сыном тоже согласовался с его тайным желанием, сильно волновавшим его душу с тех пор, как он услышал рассказ Мелиссы о встрече ее с духом одной умершей.

Мысль о возможности снова увидеть ту, память о которой была для него дороже всего на земле, обладала такою увлекательною прелестью, что она озабочивала его в более сильной степени, чем опасность сына, который, однако же, был дорог его сердцу, так странно устроенному.

Поэтому он спокойно и как будто желая открыть дочери что-нибудь давно уже зрело обдуманное им сказал:

– Разумеется! Я думал зайти и к Филиппу. Только… – Здесь он остановился: опасение за сына вдруг снова начало тревожить его сильнее. – Только я не могу выносить дольше неизвестности относительно мальчика.

Тут отворилась дверь, и в комнату вошел тот самый Андреас, защиту и совет которого рекомендовал Александру Диодор. Мелисса приветствовала его с сердечностью дочери.

Он был вольноотпущенный фамилии ее жениха и служил своему бывшему господину, Полибию, в качестве главного и неограниченного управляющего его большими садами и всеми его богатыми владениями.

Никто бы не признал бывшего раба в этом человеке с прямою смелою осанкой и смуглым лицом, из-под бровей которого сверкали живым пламенем черные строгие глаза, выражавшие сознание собственного достоинства.

Такой вид имели предводители тех восстаний, которые так часто случались в Александрии, и было что-то повелительное в звуке его голоса и энергичных жестах его жестких, но хорошо сформированных рук.

Правда, он уже двадцать лет командовал значительным числом рабов Полибия, человека мягкого и притом болезненного с тех пор, как подагра засела в его ноги. В этот день новый припадок болезни приковал его к постели, и он послал своего поверенного в город сообщить Герону, что он радуется выбору своего сына и думает защитить Александра от всякой ловушки.

До сих пор Андреас передавал свое поручение только вкратце и деловым тоном, но затем он обратился к Мелиссе и сказал с дружескою сердечностью:

– Полибий желает также знать, хорошим ли уходом пользуется твой жених у христиан; и отсюда я отправлюсь к нашему больному.

– В таком случае потребуй от своих друзей, – заметил Герон, – чтобы на будущее время они не держали таких злых собак.

– Это было бы бесполезно, – возразил вольноотпущенник, – потому что бешеный зверь едва ли принадлежал тем, дружбою которых я горжусь, а если бы и принадлежал, то случившееся столько же прискорбно им, как и нам.

– Один христианин не допускает никакого обвинения против другого, – заметил Герон, пожимая плечами.

– Пока это дозволяет справедливость, разумеется, нет. Затем он спокойно спросил, не имеет ли Герон что-нибудь послать или сообщить своему сыну, и когда тот ответил отрицательно, то вольноотпущенник собрался уходить. Но Мелисса удержала его и сказала:

– Я пойду с тобою, если ты позволишь.

– А я? – спросил Герон тоном обиженного. – Дети, как видно, все больше и больше разучаются заботиться о мнении и потребностях отца. Я должен идти к Филиппу. Кто знает, что может случиться в мое отсутствие, и не в обиду тебе, Андреас, чего нужно искать моей дочери у христиан?

– Ее больного жениха, – резко ответил Андреас и затем спокойно продолжал: – Проводить ее будет для меня удовольствием, а твой Аргутис – человек верный и сумеет, во всяком случае, найтись лучше, чем неопытная девушка. Я не вижу никакой разумной причины удерживать ее дома, Герон. Я желал бы также перевезти ее на ту сторону озера. Видеть у себя будущую невестку, это облегчило бы страдания Полибия. Собирайся, дитя мое.

Герон с неудовольствием выслушивал эти слова, и его первым гневным движением было желание поставить вольноотпущенника в надлежащие границы. Но когда его глаза встретили твердый, серьезный взгляд Андреаса, он сдержался и сказал только, пожимая плечами, причем он умышленно не смотрел на вольноотпущенника, а обращался только к Мелиссе:

– Ты невеста и взрослая. Слушайся, если хочешь тех, чьи желания здесь больше значат, чем мои. Ведь сын Полибия и без того будет скоро твоим повелителем.

С этими словами Герон сложил свой плащ в складки, и когда девушка поспешила ему помочь, он позволил это, но крикнул вольноотпущеннику:

– Я прошу только одного: у вас там, за озером, довольно рабов. Как только что случится с Александром, вы должны известить меня об этом.

Затем он поцеловал Мелиссу в голову, бросил Андреасу покровительственный привет и оставил мастерскую.

Овладевшая им мечта ослабила его упрямство; но он был бы все-таки менее уступчив относительно бывшего раба, если бы предложение последнего не освобождало его, Герона, на ближайшее время от присутствия Мелиссы.

Он, разумеется, не боялся дочери, но ей не следовало знать, что он желал познакомиться через Филиппа с магом Серапионом и надеялся при посредстве последнего по крайней мере встретить духа той, по которой так тосковал. Вышедши на улицу, он ухмыльнулся про себя, точно мальчик, счастливо ускользнувший от своего воспитателя.