Часть 1. 1527–1532. Нежный листок

Онлайн чтение книги Откровения Екатерины Медичи The Confessions of Catherine de Medici
Часть 1. 1527–1532. Нежный листок

Глава 1

В десятилетнем возрасте я узнала, что, возможно, являюсь ведьмой.

Вдвоем с тетушкой Клариссой мы корпели над вышиванием в галерее, залитой солнцем. Из окна во внутренний двор доносилось журчание фонтана, слышно было, как пронзительно кричат торговцы на Виа Ларга и отрывисто цокают подковы по булыжникам мостовой. И в сотый раз мне подумалось, что больше я ни минуты не смогу усидеть в четырех стенах.

– Екатерина Ромело Медичи, да неужто ты закончила вышивание?

Я подняла глаза. Кларисса Медичи и Строцци, сестра моего покойного отца, строго взирала на меня с высоты своего кресла.

– Здесь так душно! – пожаловалась я и утерла рукавом влажный от пота лоб. – Можно мне выйти прогуляться?

Тетушка выразительно изогнула бровь. Она еще и рта не успела открыть, а я знала, что услышу, – до того часто тетушка вдалбливала в мою голову эту истину:

– Ты герцогиня Урбино, дочь Лоренцо Медичи и его супруги, Мадлен де ла Тур, француженки, в чьих жилах текла благородная кровь. Сколько раз я должна повторять: тебе надлежит смирять безрассудные порывы, дабы подготовить себя к великому будущему!

Будущее меня не интересовало ни капельки. Важно было то, что сейчас лето, а меня вынуждают безвылазно сидеть в родовом палаццо и целыми днями лишь учиться да вышивать – до тех пор пока не растаю на солнце!

– Мне скучно! – Я со стуком отложила пяльцы. – Хочу домой!

– Флоренция и есть твой дом. Здесь ты появилась на свет. Я забрала тебя из Рима, потому что ты страдала от лихорадки. Тебе еще повезло, что ты осталась жива и теперь можешь сидеть тут и препираться со мной.

Терпеть не могу, когда тетушка ссылается на мое слабое здоровье!

– Но я больше не больна! – резко возразила я. – В Риме, по крайней мере, папа Климент позволял мне иметь собственных слуг и пони для верховой езды.

Тетушка взирала на меня без тени гнева, хотя обычно сердилась на всякое упоминание о моем дяде – папе римском.

– Возможно, и так, но теперь ты здесь, под моей опекой, и станешь подчиняться моим правилам. Сейчас середина дня. И слышать не хочу о том, чтобы ты выходила из дома в этакую жару.

– Я надену шапочку и буду держаться в тени. Ну пожалуйста, тетя Кларисса! Ты могла бы пойти со мной.

– Если ты хорошо потрудилась, мы сможем перед ужином пройтись по лоджии.

Тетушка встала, чтобы подойти ко мне, и я заметила, как она пытается скрыть невольную улыбку. Она была худенькой, с овальным лицом и большими влажно-черными глазами – фамильными глазами Медичи, которые унаследовала и я вкупе с каштановыми кудрями и длинными пальцами.

Кларисса выхватила у меня вышивку. Я захихикала, а она неодобрительно поджала губы.

– Видимо, ты считаешь, что вышить лицо Божьей Матери зеленым – это смешно? Право же, Екатерина, какое святотатство! – Она швырнула мне пяльцы. – Исправь немедля! Вышивание – это искусство, коим ты обязана овладеть, равно как и прочими предметами. Я не допущу, чтобы говорили, будто Екатерина Медичи вышивает не лучше селянки!

Я сочла благоразумным сдержать смех и принялась выпарывать неблагочестивые зеленые нитки. Тетушка вернулась в кресло. Взгляд ее был отрешенно устремлен вдаль, и я гадала, какие новые испытания измышляет она для меня. Я любила тетушку, однако на уме у нее вечно было одно и то же: как умалилась влиятельность рода Медичи после смерти моего прадеда Лоренцо Великолепного; как Флоренция некогда была средоточием искусств, прославленным благодаря нашему покровительству, а теперь мы, Медичи, – не более чем почетные гости в городе, который помогли возвести. На меня, вещала тетушка, возложена обязанность возродить былую славу нашей семьи, ибо я – последняя законная наследница Лоренцо Великолепного по прямой линии.

Не знаю, каким образом тетушка полагала меня способной достичь столь высокой цели. Я осиротела вскоре после рождения, не имела ни сестер, ни братьев и всецело зависела от милости своего дяди, папы римского.

– Климент Седьмой – незаконнорожденный! – резко отвечала тетушка, если мне случалось упомянуть о нем. – Он проложил себе путь к Святому престолу взятками, к вящему нашему стыду. Он – не настоящий Медичи. У него нет чести.

И уж если папа римский не мог возродить славного имени нашего рода, как с этим делом могла справиться я? Но все же тетушка не сомневалась в моем блестящем будущем. Каждый месяц я по ее приказу облачалась в ужасно неудобные герцогские одежды и позировала для нового портрета, а с него затем делались миниатюрные копии, рассылавшиеся разным иноземным принцам, которые желали бы сочетаться со мной браком. Для брачного ложа я пока еще была слишком юна, однако тетушка ясно давала понять, что уже выбрала собор для венчания, решила, сколько именно дам возьмет в подружки невесты, а также…

Желудок вдруг свело судорогой. Я схватилась за живот, который пронзила резкая боль. В глазах поплыло, будто палаццо погрузился под воду. Во рту появился кислый привкус рвоты. Кое-как, ощупью я поднялась на ноги; с грохотом опрокинулось кресло. На меня обрушилась ужасающая тьма. Рот мой открылся в беззвучном крике, а тьма начала расползаться, словно гигантское чернильное пятно, поглощая все вокруг. Исчезла галерея, где я только что спорила с тетушкой; я стояла в некоем пустынном месте, всецело во власти неведомой силы, которая неодолимо вздымалась из самых недр моего существа…

…Я стою, невидимая, среди совершенно незнакомых людей. Они плачут. Я вижу, как по их лицам текут слезы, но причитаний не слышу. Передо мной кровать, задернутая пологом и задрапированная черным. Я мгновенно осознаю, что на ней лежит нечто ужасное, такое, чего мне не следует видеть. Пытаюсь отступить, однако ноги сами несут меня к этой кровати, медленно и неуклонно, как бывает в кошмарном сне. Та же неведомая сила принуждает меня протянуть распухшую, покрытую пятнами руку, которую я никак не могу признать своей собственной, раздвинуть полог – и открыть…

– Боже мой, нет! – вырвался у меня душераздирающий крик.

Меня обхватили руки тетушки, ее ладонь лихорадочно гладила мой лоб. Я лежала на полу, живот терзала непереносимая боль, а рядом валялись комки перепутанных ниток и пяльцы с вышиванием.

– Екатерина, дитя мое… – шептала тетушка. – Ох, только бы опять не лихорадка…

Странное ощущение, будто я выскользнула из собственного тела, начало понемногу блекнуть, и я усилием воли вынудила себя сесть.

– Не думаю, что это лихорадка, – проговорила я. – Мне привиделся человек, лежавший мертвым на кровати. Это было как взаправду, тетя, и мне… стало так страшно!

– Видение… – прошептала тетушка, неотрывно глядя на меня, словно произошло то, чего она давно страшилась.

Затем она слабо улыбнулась и протянула мне руку, помогая встать.

– Пойдем, дорогая, на сегодня достаточно. Давай-ка и в самом деле прогуляемся. Завтра мы посетим Маэстро, он наверняка знает, что делать.

Глава 2

Камеристка разбудила меня незадолго до рассвета. Завтрак состоял из хлеба и сыра, с которыми я расправилась вмиг, а потом она облачила меня в простое платье, подвязала лентой мои густые каштановые кудри, набросила на плечи плащ с капюшоном и почти вытолкала во внутренний двор. Там ждали тетушка Кларисса и рослый слуга, обычно сопровождавший ее, когда она отправлялась по делам.

Я была в восторге, что наконец-то выберусь в город, однако полагала, что нас повезут в закрытом паланкине. Не тут-то было: тетушка подняла капюшон, крепко взяла меня за руку и увлекла к воротам, которые выходили на Виа Ларга. Лакей следовал за нами.

– Почему мы идем пешком? – спросила я, хотя в глубине души считала, что таким образом глазеть по сторонам будет гораздо занятнее, нежели из-за занавесок в паланкине.

– Я не хочу, чтобы нас узнали. Мы – Медичи, и встреча с нами неизбежно вызовет толки. Незачем всей Флоренции знать, что госпожа Строцци водила племянницу к ясновидцу. – Пальцы ее крепче стиснули мою руку. – Понимаешь? Пускай Руджиери прославился своим даром, однако же он всего лишь крещеный еврей.

Я неуверенно кивнула. Тетушка довольно часто обращалась к Маэстро, дабы он изготовил какое-нибудь зелье; он даже помог излечить меня от лихорадки, но лишь сейчас меня осенило, что я так ни разу и не видела его самого. Неужели его визитам мешало то, что Маэстро – еврей?

Мы двинулись по Виа Ларга. С тех пор как я три года назад приехала во Флоренцию, мне довелось покидать палаццо ровно четыре раза, и посещала я только Дуомо[1]Имеется в виду кафедральный собор Санта-Мария дель Фьоре, который флорентийцы называют просто Дуомо, что значит «собор». – Здесь и далее примечания переводчика. . В те дни меня окружала и ограждала от мира многочисленная свита, будто прикосновение к толпе могло повредить моему здоровью. Сейчас, когда тетушка вела меня в город, я чувствовала себя узницей, освобожденной после долгого заточения.

Восходящее солнце заливало город шафрановым и розовым светом. В жилых кварталах, окружавших палаццо, и по сию пору стоял тяжелый дух ночных кутежей. Мы пробирались по узким закоулкам, старательно обходя лужи помоев. Мне отчаянно хотелось задержаться хоть на минутку, полюбоваться на статуи, мелькавшие в нишах по обе стороны улочек, поглазеть на чеканные барельефы на вратах баптистерия и облицованный фасад Дуомо, но тетушка неумолимо влекла меня вперед, обходя людную рыночную площадь по глухим проулкам, где чахлые домишки кренились друг к другу, словно престарелые дерева, заслоняя утренний свет.

Я заметила, что тетушкин лакей как бы невзначай положил руку на рукоять кинжала в ножнах у пояса. Здесь было гораздо темнее, воздух был пропитан густой вонью испражнений. Держась поближе к тетушке, я косилась на тощих ребятишек, которые носились по закоулкам вперегонки с собаками, худыми, как скелеты. Сгорбленные старухи в потрепанных шалях, кое-где сидевшие в дверях лачуг, провожали нас внимательными взглядами. Сделав несколько головокружительных поворотов, мы в конце концов оказались перед дощатым домом, таким ветхим, что казалось, он вот-вот рухнет. Здесь тетушка остановилась, и лакей требовательно постучал в покосившуюся дверь.

Дверь распахнулась, и на пороге показался стройный мальчик с растрепанными волосами и сонными карими глазами.

– Герцогиня, я Карло Руджиери. – Увидев нас, он отвесил низкий поклон. – Отец ожидает вас.

– Ступай. – Тетушка сунула мне в руку полотняный мешочек, и я озадаченно взглянула на нее. – Ты должна повидаться с Маэстро с глазу на глаз. Когда он закончит, заплатишь ему.

Я заколебалась, и тетушка подтолкнула меня:

– Ну же, не мешкай. Времени у нас немного.

Карло, по всей вероятности, был старшим из сыновей Маэстро; из-за его спины застенчиво глазел на меня мальчик поменьше. Заметив его, я неуверенно улыбнулась, и малыш тотчас приблизился и ухватился пухлой ручонкой за мои юбки.

– Это Козимо, мой младший брат, – пояснил Карло. – Ему четыре года, и он любит сладости.

– Я тоже люблю сладости, – сказала я, обращаясь к Козимо, – только сегодня у меня нет с собой ничего такого.

Мой голос явно понравился малышу; он вцепился в мою руку, и Карло повел нас в сумеречную глубь дома, наполненную странным острым ароматом. На стопке заплесневелых пергаментов лежал пожелтевший череп; мельком глянув на него, я вслед за Карло начала подниматься по скрипучей лестнице. Пряная смесь ароматов становилась все сильнее; я различила запахи камфары, некоторых трав и паслена, что невольно напомнило мне осень – время, когда режут свиней.

– Папа, пришла госпожа Медичи! – крикнул Карло и распахнул передо мной дверь в тот самый миг, когда я поднялась на лестничную площадку. – Он хочет говорить с тобой наедине, – сказал он и добавил, обращаясь к брату: – А теперь, Козимо, отпусти ее.

Надувшись, малыш выпустил мою руку. Я расправила плечи и вошла в кабинет Маэстро.

Здесь было очень светло – это первое, что я заметила. Столбы света падали сквозь решетку в высоком неоштукатуренном потолке, озаряя комнату, которая оказалась немногим больше моей спальни в палаццо. Вдоль стен выстроились шкафы, битком набитые книгами и стеклянными банками, в которых плавало нечто бесформенное. В углу, возле крытого бронзой стола, высилась гора подушек. Изрядную часть помещения занимала большая мраморная плита на козлах. Я опешила, увидав, что на плите лежит полуприкрытое простыней человеческое тело.

Из-под ткани торчали голые пятки. Я остановилась.

– А, вот и ты, дитя мое! – раздался голос, исходивший, казалось, из ниоткуда.

Затем послышались шаркающие шаги, и взору моему явился сам Маэстро. Лицо его – худое, со впалыми щеками – обрамляла серебристая борода, поверх черной хламиды был повязан покрытый пятнами фартук.

– Не желаешь глянуть? – Он указал на мраморную плиту.

Я подошла. Чтобы посмотреть на поверхность плиты, мне пришлось встать на цыпочки. Мертвое тело принадлежало женщине. Голова ее была обрита, торс разрезан от шеи до самого таза. Не было ни крови, ни дурного запаха – только аромат трав. Я ожидала, мне станет страшно или противно, однако обнаружила, что меня завораживает зрелище опавших синеватых легких и сердца, сморщенным комочком покоившегося в чаше рассеченных ребер.

– Что ты делаешь? – спросила я шепотом, как будто покойница могла нас услышать.

– Ищу ее душу. – Маэстро вздохнул.

– Разве душу можно увидеть? – Я в изумлении нахмурилась.

– А разве верить можно только в то, что видишь? – Морщинистое лицо Маэстро озарила улыбка, он взял меня за руку и повел в дальний угол, к груде подушек. – А теперь сядь и расскажи, зачем пришла.

Я не была вполне уверена, что именно должна рассказывать, однако доброта во взгляде Маэстро побудила меня поведать все как есть.

– Я… я кое-что видела. Вчера вечером. И очень испугалась.

– Это был сон?

– Нет, я не спала. – Я помедлила, обдумывая случившееся. – Хотя это было похоже на сон.

– Расскажи, что видела.

И вновь во время рассказа меня охватило испытанное тогда ужасное ощущение беспомощности, так что даже голос задрожал. Когда я смолкла, Маэстро скрестил руки на груди.

– Лежавший на кровати был тебе знаком? – Я помотала головой, и он улыбнулся. – Понимаю. Вот почему ты испугалась. Ты ожидала увидеть любимого человека, а увидала незнакомца. Он был молод, не так ли? И умер насильственной смертью?

– Откуда ты знаешь? – По спине у меня пробежал холодок.

– Я читаю это в тебе. О дитя мое, не стоит бояться. Конечно, если ты понимаешь: лишь немногие способны принять то, что ты мне сейчас рассказала. – Маэстро придвинулся ближе. – То, что тебе довелось испытать вчера, называется предвидением. Оно может предрекать будущее или же оказаться отзвуком прошлого. Древние верили, что предвидение – дар богов, и почитали тех, кто им владел. Однако же в наши мрачные дни зачастую считают, что способностью предвидеть обладают только ведьмы.

– Тетушка сказала, что это было видение. – Я ошеломленно воззрилась на него. – Значит, вот почему я здесь? На мне лежит проклятие?

– Я встречался со многими тайнами, однако до сих пор не обнаружил ни единого доказательства существования проклятий. – Маэстро звонко рассмеялся и пощекотал меня узловатым пальцем под подбородком. – Полагаешь, ты – дитя зла?

– Вовсе нет. Я каждый день хожу к мессе и почитаю святых. Правда, иногда у меня бывают дурные мысли.

– Как и у всех людей. Уверяю тебя, это вовсе не проклятие. Я составил твой гороскоп, когда ты была еще грудным младенцем, и не обнаружил там ни единого следа зла.

Маэстро составлял мой гороскоп? Тетушка об этом не упоминала ни единым словом.

– Почему у меня случилось это… видение?

– Ответ знает один лишь Господь, но вполне вероятно, что такое повторится. У одних подобные видения случаются часто, к другим они приходят лишь в годину бедствий. В крови вашего рода этот дар имеется. Говорили, будто Великолепный, твой прадед, способен был прозревать будущее.

– А если я не хочу этого дара? – Все это мне ни капельки не понравилось. – Он пропадет?

– Отречься от провидческого дара невозможно. – Маэстро выразительно вскинул брови. – Знала бы ты, сколь многие пожертвовали бы бессмертной душой, дабы заполучить то, от чего ты с такой легкостью отказываешься!

– А у тебя есть этот дар? – Я была на седьмом небе оттого, что невольно оказалась обладательницей столь ценимого свойства.

– Кабы у меня был этот дар, зачем бы мне понадобилось все это? – Маэстро вздохнул и, подняв глаза, обвел взглядом комнату. – Нет, герцогиня. Я всего лишь владею искусством читать расположение звезд на небе и истолковывать сокрытые в нем судьбы людей. Однако же небеса не всегда говорят с нами напрямую. «Quod de futuris non est determinata omnino veritas», а это значит, что в будущем нет непреложных истин.

– Если тебе нужен мой дар, можешь забрать его себе, – сказала я, подумав.

– Дитя мое, даже если б ты была в силах отдать мне свой дар, я, скорее всего, не сумел бы овладеть им за то недолгое время, что мне осталось. – Маэстро засмеялся и похлопал меня по руке, потом добавил: – Ты, однако, можешь им овладеть. Я прожил долгую жизнь и много страдал. – Он понизил голос. – При твоем появлении на свет я прочел по звездам, что ты будешь жить еще дольше, а стало быть, тоже будешь страдать. Тебе, однако, не доведется испытать того, что выпало на мою долю. Ты не узнаешь, как мучительно посвятить всю свою жизнь поискам того, что неуклонно от тебя ускользает. Ты исполнишь свою судьбу. Хотя возможно, Екатерина Медичи, это будет совсем не та судьба, которой ты желаешь.

Маэстро протянул руку и ласково погладил меня по щеке. Я обвила руками его костлявые плечи. На долю секунды он показался мне таким же ребенком, как я сама. Затем он отстранился.

– Герцогиня, своей любовью ты оказываешь мне честь. Взамен я хочу подарить тебе вот это.

Он сунул руку в карман, раскрыл мою ладонь и положил в нее какую-то склянку. К пробке была прикреплена тончайшая серебряная цепочка – змейка с янтарным отливом, удобно улегшаяся в ладонь.

– Содержимое этой склянки обладает весьма сильным действием. Используй ее, только когда у тебя не будет иного выхода. Если ты прибегнешь к этому средству в неподходящее время и неподходящим образом, последствия могут оказаться губительны для тебя и для других.

– Что это? – Не верилось, будто в таком крохотном сосуде может содержаться нечто воистину могущественное.

– Одни назвали бы это вещество избавлением, другие сказали бы, что это яд.

– Но с какой стати мне может понадобиться яд? – Его слова ошеломили меня.

– Будем надеяться, он тебе не понадобится никогда. Тем не менее возьми. – Маэстро помолчал, склонив голову к плечу. – А теперь спрячь эту склянку и храни ее как зеницу ока. Твоя тетя уже изнывает от нетерпения. Тебе пора идти.

Меня учили, что отказываться от подарков невежливо, поэтому я надела цепочку на шею и укрыла склянку под сорочкой.

– Надеюсь, мы сумеем вскорости вновь навестить тебя. – Тут я вспомнила о мешочке, который дала мне тетушка, и достала его из кармана плаща. – Это тебе.

– Ступай с Богом. – Маэстро взял его у меня с таким видом, словно это была сущая безделица. – Еще одно, – внезапно добавил он, когда я уже направлялась к двери.

Я остановилась, оглянулась через плечо на темный угол, в котором стоял Маэстро.

– Скажи госпоже Строцци, – нараспев произнес он, – пускай будет готова позаботиться о твоей безопасности. Передай, что Рим падет.

Я кивнула и вышла в коридор, где меня поджидал Карло. Оглянувшись в последний раз, я увидела, что освещение в комнате переменилось: теперь Маэстро сидел в темноте, однако я отчего-то знала, что он улыбается. Карло проводил меня к выходу, и я начала прощаться.

– Не уходи! – Козимо залился слезами и бросился было ко мне, и Карло пришлось его оттащить.

– Но ведь мне нужно домой. – Я ласково улыбнулась Козимо. – Я скоро вернусь, обещаю.

– Ты не вернешься! – возразил он, и слезы катились по его чумазым щекам. – Все умрут!

– Умрут? – Я вопросительно глянула на Карло. – О чем это он?

– Он вечно болтает что-то странное. – Старший брат выразительно закатил глаза. – Козимо, прекрати. Ты пугаешь гостью.

Козимо воззрился на меня с неподдельным отчаянием. Ощутив вдруг странную пустоту внутри, я наклонилась и поцеловала его в щеку.

– Мы скоро увидимся. – Я даже вынудила себя улыбнуться. – Будь хорошим мальчиком и слушайся брата.

Тетушка ждала меня в том самом месте, где я ее оставила.

– Маэстро дал ответ на твои вопросы? – спросила она, когда к нам вернулся слуга, несший стражу перед домом.

– Полагаю, да. – Тут мне вспомнилось предостережение Маэстро: «Лишь немногие способны принять то, что ты мне сейчас рассказала». – Он сказал, что я слишком много занимаюсь и у меня был обморок.

Не знаю, откуда взялись в моей голове эти слова, однако они явно возымели нужное действие, потому что лицо тетушки, осененное капюшоном плаща, просияло от безмерного облегчения.

– Ну и хорошо. – Она кивнула, взяла меня за руку, но на мгновение замешкалась. – Он говорил еще что-нибудь?

Я добросовестно повторила загадочные слова, которые Маэстро сказал мне на прощание, и спросила:

– Ты знаешь, что он имел в виду?

– Подозреваю, в половине случаев он и сам толком не знает, что имеет в виду. – Тетушка пожала плечами.

Не прибавив больше ни слова, она крепко сжала мою руку, и мы двинулись обратно в палаццо.

Мы шли, и рука моя то и дело касалась корсажа, под которым возле самого сердца пряталась крохотная склянка.

Глава 3

– Екатерина, дитя мое! Проснись!

Я открыла глаза: надо мной склонилась камеристка со свечой в руке. От зыбкого пламени по стенам плясали огромные тени.

– Госпожа Строцци ждет тебя в зале. Одевайся скорее.

Я кивнула и выскользнула из постели. Камеристка проворно сняла с меня ночную сорочку и натянула платье. Покуда она торопливо заплетала мои волосы, я гадала, что же понадобилось от меня тетушке. В палаццо сгущалась атмосфера тревоги, особенно после того, как я пересказала тетушке слова Маэстро о скором падении Рима. Я и сама начала меняться. Открыв в себе загадочный дар, я стала все подвергать тайному сомнению. В то время я этого еще не осознавала, но теперь понимаю, что попросту перестала быть доверчивым ребенком. Я пыталась, в надежде увидеть свое будущее, пробудить этот дар, однако не дождалась ничего и потому понятия не имела, как изменится моя жизнь уже вот-вот.

Камеристка металась по спальне, заталкивая в полотняный мешок мои гребни с серебряными ручками, шали, туфли.

– Мы куда-то уезжаем?

– Госпожа велела собрать твои вещи. – Она покачала головой. – Больше я ничего не знаю. Лакей ждет за дверью.

– Тогда не забудь прихватить и мою шкатулку. – Я указала на сундук.

Шкатулка из слоновой кости и серебра была единственным, что осталось мне на память о матери. Эту безделушку мать привезла из Франции как часть приданого, и красный бархат, которым была изнутри выстлана шкатулка, до сих пор хранил едва уловимый аромат ее лавандовых духов. В потайном отделении я спрятала склянку на серебряной цепочке, которую подарил мне Руджиери.

В палаццо было темно и тихо, лишь шуршали по мраморному полу мои мягкие домашние туфли да топотали башмаки лакея, который вел меня в зал. Там ожидала тетушка, окруженная грудой сундуков и саквояжей. С высоких стен были сняты все гобелены и картины, позолоченная мебель сдвинута в углы.

Сердце мое забилось быстрее. Тетушка заключила меня в объятия, прижала к себе с такой силой, что корсаж впился в ребра.

– Мужайся, моя дорогая! – прошептала она. – Будь тверда. Пришло время показать миру, что ты – истинная Медичи по крови и по праву.

Я окаменела. Что стряслось? Почему тетушка так обращается ко мне?

– Возможно, ты не поймешь, – продолжала она дрожащим голосом, сглатывая слезы, – но у меня просто нет другого выхода. Так они приказали. Синьория Флоренции изгнала нас.

Я знала, что Флоренцией правит синьория и что ее членов избирают граждане города. В отличие от других городов-государств Италии, Флоренция была республикой и чрезвычайно гордилась этим. К нам синьория всегда относилась благосклонно, ее члены нередко обедали в палаццо с тетушкой и ее супругом – толпа пожилых господ, которые слишком много ели, пили много вина и неустанно твердили мне, какая я хорошенькая.

– Какой позор! – жарко продолжала тетушка, словно позабыв о моем присутствии. – Нас, Медичи, гонят из родного города посреди ночи, словно мелких воришек! Я всегда говорила, что Климент нас погубит. Он сам навлек на себя это злосчастье. Мне нет дела до того, что станет с ним, но ты, дитя мое, моя Екатерина… Ты не должна расплачиваться за его преступления!

– Преступления? – повторила я. – Но что же такое натворил папа Климент?

– Нет! Не смей так его называть! Всяк его ненавидит, потому что он готов на все, только бы спасти свою шкуру. Понимаешь? Он бежал, бросив Святой престол в тот самый миг, когда войско Карла Пятого разоряло Рим. Пусть никому даже в голову не придет, что тебя волнует участь этого труса, который смеет именовать себя папой римским!

Я ошеломленно воззрилась на тетушку. С ума она сошла, что ли? Карл V, из рода Габсбургов, был императором Германии, Австрии, Испании и Нидерландов. Он провозглашал себя защитником веры, хотя я помнила, как мой дядя однажды обронил, что Карл в то же время скуп и безжалостен, охоч до завоеваний и вечно ссорится либо с хитроумными французами, либо с еретиками-англичанами. И все же Карл носил корону Священной империи, осененную благоволением папы римского… И мне никак не верилось, что он осмелился вторгнуться в Рим.

– Клименту следовало бы внять требованиям императора и снабдить его деньгами для жалованья имперским войскам, – продолжала тетушка срывающимся голосом. – Вместо этого он предпочел лелеять свою нелепую гордыню и поддерживать французов, хотя солдатня уже барабанила в дверь его дома! – Она яростно взмахнула кулаками. – И вот теперь священный город в огне, а Флоренция восстала против нас, Медичи! Он погубил всех нас!

Тетушка повернулась ко мне. Ее внезапное молчание испугало меня даже больше, чем все услышанное до сих пор.

– Ты меня предупреждала, – прошептала тетушка. – Маэстро предрек все эти события, он говорил, что Рим падет, но я, как и злосчастный Климент, оказалась слишком упряма, дабы внять ему!

Мне отчаянно хотелось опрометью взбежать по лестнице и запереться в своих покоях, но неотступный взгляд тетушки словно пригвоздил меня к месту.

– Синьория обещала, что тебе не причинят вреда… Но, Екатерина, ты должна их слушаться. Ты должна делать все, что они велят.

Волна черного ледяного страха накрыла меня с головой. Я не заметила, как тетушкин лакей бесшумно приблизился ко мне сзади, покуда его огромная ладонь не легла на мое плечо. Внезапно я поняла: происходит нечто немыслимое. Тетушка присутствовала при моем появлении на свет, стояла у смертного одра моих отца и матери. Она отправила меня в Рим, поскольку у нее не было другого выхода, но все же вернулась за мной, чтобы забрать во Флоренцию и вырастить. Какое бы негодование ни вызывала у меня ее строгость, я никогда ни на йоту не сомневалась в ее любви. Она просто не могла так поступить. Не могла от меня отречься.

С губ моих сорвался пронзительный крик, но лакей тотчас зажал мне рот и без труда оторвал от пола. В ноздри ударил запах загрубевшей мужской кожи. Вспышка гнева придала мне сил: я попыталась укусить его, неистово лягалась и извивалась, хотя руки его стискивали меня, словно железный обруч.

– Дитя мое, не нужно! – со слезами умоляла тетушка. – Это только ради твоего блага! Мы должны уберечь тебя!

Но отчаяние в ее голосе лишь побудило меня сопротивляться изо всей силы: я лягнула лакея в бок, а он забросил меня на плечо и целеустремленно направился к выходу. К горлу подкатила тошнота. Я безнадежно молотила кулаками по твердой, точно камень, спине лакея, который как ни в чем не бывало вышел в темный внутренний двор с чудным фонтаном посредине, украшенным вычурной бронзовой статуей Давида в нелепой шляпе. А потом уверенно двинулся дальше, к парадным воротам дворца.

Едва мы оказались на улице, я услышала вой – точно булыжная мостовая разверзлась, выпустив на волю демонов ада. Из тени у самых ворот к нам шагнул человек в плаще с капюшоном.

– Отдай ее мне, – промолвил он.

Я завизжала и начала отбиваться, однако лакей вручил меня незнакомцу. От того пахло сажей и мускусом; когда он усадил меня на гнедого коня, я заглянула в его темные глаза. Незнакомец оказался молод и хорош собой.

– Герцогиня, – прошептал он, – я Альдобринди, секретарь синьории. Веди себя тихо, иначе погубишь нас обоих.

Я услышала, как распахнулись ворота, и представила демонов, которые с вилами в руках поджидают нас снаружи. Альдобринди взобрался в седло позади меня и набросил мне на голову темную и тяжелую полу плаща, чтобы укрыть от чужих глаз.

Потом мой спутник направил коня на улицу. Мне не была видна толпа, заполнявшая Виа Ларга, зато хорошо слышен слитный оглушительный рев:

– Смерть Медичи! Смерть тиранам!

Свистнула плеть, конь возбужденно заплясал.

– С дороги, чернь! – прорычал Альдобринди. – Я – секретарь синьории!

На миг воцарилась пугающая тишина. Я теснее прижалась к Альдобринди, стремясь сделаться как можно меньше и незаметней; казалось, если меня обнаружат, то выдернут из седла и разорвут в клочья.

Мы снова двинулись вперед. Конь ступал будто украдкой, пробираясь по городу; пропитанный дымом воздух дрожал от неистовых выкриков. Через прореху в плаще я видела, как тут и там над головами бегущих мелькают маслянистые язычки факелов; крик стоял оглушительный. Я старалась сохранить спокойствие, однако чем дальше мы продвигались, тем мне становилось страшнее. Я не имела ни малейшего представления, куда везет меня Альдобринди и что там меня ждет.

К тому времени, когда конь остановился перед высокими воротами в массивной кирпичной стене, я уже почти теряла сознание от изнеможения. Альдобринди снял меня с седла. Не чуя под собой ног, я вместе с ним вошла в ворота и очутилась в безлюдном внутреннем дворе. Единственный факел озарял жутковатым светом каменные, грубо вытесанные колонны и полуразрушенный колодец посредине.

– Добро пожаловать в монастырь Святой Лючии. – К нам подошла фигура в черной рясе.

Я невольно вскрикнула и с ужасом взглянула на Альдобринди. То была обитель сестер Савонаролы, рьяных сторонниц этого безумного пророка, который проповедовал против Медичи и был моим прадедом сожжен на костре. Монастырь Святой Лючии был самым нищим среди всех обителей Флоренции, и то, что он по сию пору кичился голыми стенами, наглядно свидетельствовало о том, как упорно монашки ненавидят наш род: они скорее умерли бы, чем воспользовались щедротами Медичи. Тетушка не могла знать, что меня повезут именно сюда, иначе ни за что не дала бы согласия на это.

– Не оставляй меня здесь! – прошептала я, и голос мой сорвался.

Альдобринди, однако, отвесил мне поклон и удалился, а монашка схватила меня за плечо.

– Все кончено! – прошипела она. – Твой дядя, папа римский, трусливо укрылся в своей крепости в Орвието, а волки императора между тем вольно рыщут по Риму. Вот что сотворила гордыня вашей семейки – навлекла на наши головы гнев Божий! Ну да на сей раз от расплаты не уйти! Здесь, в этих стенах, ты искупишь все грехи Медичи.

Я посмотрела в ее бесцветное, искаженное злобой лицо, в поблекшие глаза, не ведающие милосердия, и поняла, что видит она сейчас вовсе не меня. Из-за жгучих слез я почти ничего не различала, а монашка поволокла меня мимо призрачной череды фигур в черных рясах, недвижно взиравших на нас с галереи. Протащив по пыльному коридору, она втолкнула меня в глухую, без окон келью, где уже поджидала другая монашка.

Дверь с грохотом захлопнулась. С бесчувственной сноровкой монашка сорвала с меня одежду, и я осталась стоять перед ней, нагая и дрожащая. Затем она вынула что-то из кармана рясы, и я сжалась, разглядев блеск ножниц.

– Станешь сопротивляться, будет только хуже, – предостерегла она, а потом ухватила мою косу и отрезала одним движением.

Каштановая коса вместе с вплетенной в нее розовой лентой упала к моим ногам. Слезы хлынули у меня из глаз, рыдания стиснули горло. Я прикусила губу, не желая выдавать своих чувств, дрожа всем телом, словно стояла босая в снегу, а монашка между тем состригала мои волосы до корней.

Закончив, она набросила на мое продрогшее, покрытое пупырышками тело грубую шерстяную рясу и сунула мне в руки потертую метлу.

– Прибери за собой! – велела она.

Пока я неловко сметала в груду роскошные каштановые завитки, она пристально наблюдала за мной. Управившись с этим делом, я посмотрела ей в глаза: взгляд ее был холоден и безжизнен, словно поле зимой.

Не сказав больше ни слова, монашка вышла и заперла дверь. Я осталась в полной темноте, где пахло плесенью, в стенах шуршали крысы, а жалкие клочья беспощадно остриженных волос щекотали мне ноги.

Той ночью я плакала, пока не заснула.

Каждый день, неделю за неделей меня водили в стылую монастырскую часовню и заставляли часами выстаивать коленопреклоненной на каменном полу, покуда колени не начинали кровоточить. Я принуждена была соблюдать до мелочей суровый распорядок обители; мне не дозволялось разговаривать, и только раз в день я получала водянистое варево, после чего следовала нескончаемая молитва под гулкий, размеренный звон колокола. Меня ни на минуту не оставляли одну, разве только по ночам, когда я сидела в келье и прислушивалась к отдаленному грохоту пушек. Я не знала, что творится за стенами монастыря, однако с улиц то и дело доносились отзвуки причитаний, а пепел, падавший с дымного неба, засыпал весь скудный монастырский огород.

Как-то ночью неведомая сестра ядовито прошептала в замочную скважину моей двери:

– Французы принесли чуму! Твой дядя, чтобы поставить Флоренцию на колени, нанял зараженных чумой иноземцев, да только ему все равно не победить! Мы все умрем, но не позволим Медичи снова править нашим городом!

Монашки удвоили число ежедневных молитв, однако их старания оказались тщетными: четыре престарелые сестры заболели и испустили дух, захлебнувшись собственной рвотой и покрывшись гнойными язвами. Потеряв всякое подобие гордости, я со слезами умоляла монашек отпустить меня, выгнать, если иначе нельзя, за ворота, словно бездомную собаку. Сестры, однако, лишь молча смотрели на меня – так, словно я была неким животным, предназначенным на заклание.

Я знала, что скоро умру. Очень долго, казалось, целую вечность готовилась я к смерти. Не важно, каким образом это произойдет, твердила я себе, но необходимо сохранять мужество. И никогда, никому не показывать своего страха, потому что я – Медичи.

После долгих девяти месяцев осады, когда великолепные укрепления города превратились в груды камня, а горожане начали умирать с голоду, у синьории не осталось иного выхода, кроме как сдаться. В город вошла армия, состоявшая на жалованье у моего дяди.

Монашки запаниковали. Они переселили меня в просторную комнату, принесли сыру и сушеного мяса из погреба, где хранились их лучшие припасы. И все твердили, что только исполняли указания синьории, а сами, дескать, никогда не желали мне зла. Я смотрела на них отрешенно. Волосы мои кишели вшами, десны кровоточили, я исхудала как тростинка. Ожидание смерти настолько измучило меня, что даже не осталось сил их ненавидеть.

Через несколько дней в обитель прибыл Альдобринди. К тому времени я уже достаточно отъелась, чтобы принять его, не теряя сознания, и была одета в то самое платье, в котором он забрал меня из палаццо. Однако в глазах его отразились ужас и потрясение: должно быть, я больше походила на скелет, наряженный в камчатное детское платье, и Альдобринди повалился передо мной на колени, моля о прощении, но я не слушала.

– Где моя тетя? – негромко спросила я, когда он наконец унялся и стал заверять, что меня непременно освободят и отправят в Рим.

– Госпожа Строцци вынуждена была покинуть город, но даже в изгнании она ни на миг не прекращала бороться за тебя, – ответил Альдобринди после гнетущей паузы. – У нее началась горячка, и… – Он запустил руку под камзол и вручил мне запечатанный конверт. – Она оставила тебе вот это.

Я даже не взглянула на письмо тетушки, только сжала его в руках и сквозь бумагу ощутила невидимое присутствие женщины, которая составляла столь огромную часть моего мира, что невозможно было вообразить, что ее больше нет. Я не плакала, не могла плакать. Горе мое было чересчур глубоко.

В тот же день я покинула обитель Святой Лючии и выехала в Рим. Я не знала, что ждет меня впереди. Знала только, что мне одиннадцать лет, моя тетушка мертва, а моей жизнью распоряжаются другие.

Глава 4

Город, который я покинула, лежал в руинах. Город, в который я вернулась, стал неузнаваем. Свита предупреждала меня, что Рим чрезвычайно пострадал во время осады императорскими войсками, и все равно, когда наш кортеж спустился с холмов в долину Тибра, я не могла поверить собственным глазам. У меня сохранились смутные воспоминания о том кратком времени, которое я провела среди болотных испарений и великолепных палаццо Вечного города, но и этого оказалось достаточно, чтобы я сейчас всем сердцем пожелала вообще ничего не помнить.

Над разоренной округой возвышались дымящиеся груды развалин. Когда мы въехали в город, я увидела мужчин с пустыми глазами, изнуренных женщин, которые сидели, склонив головы, возле выгоревших дотла руин своего прежде уютного крова, жалких остатков разграбленного имущества и поруганных домашних святынь. Стайка ребятишек в лохмотьях стояла молча, словно они заблудились и не знали, куда попали. Сердце мое сжалось, когда я осознала, что ребятишки эти – сироты, точно такие же, как я. Вот только им, в отличие от меня, совершенно некуда податься. Кроме мулов, которых пригнали, чтобы разбирать завалы, я не увидела в городе никаких животных, даже вездесущих кошек. Отводя глаза от раздутых трупов, которые громоздились на улицах, словно кучи хвороста, от луж засохшей крови, я упорно смотрела только перед собой. А кортеж между тем продвигался ко дворцу Латеран, где, по словам свиты, мне и предстояло поселиться.

Уже были приготовлены комнаты, выходившие окнами на вытоптанные сады, и меня ожидали фрейлины – женщины благородного происхождения, готовые исполнить любое мое пожелание.

Среди них была Лукреция Кальваканти, светловолосая гибкая девушка с ясными голубыми глазами; она сообщила, что мой дядя, его святейшество, еще не вернулся из Орвието, но велел позаботиться о моих удобствах.

– Боюсь только, что мы немного можем предложить, – прибавила она, улыбнувшись. – Папские покои подверглись нашествию мародеров, все ценное разграблено. Однако у нас в достатке съестного, так что мы можем считать себя счастливчиками. Для тебя, герцогиня, мы сделаем все возможное, хотя, опасаюсь, на шелковые простыни сейчас рассчитывать не стоит.

Лукреции было пятнадцать лет, и она разговаривала со мной как со взрослой женщиной, которую не нужно оберегать от суровой правды. Я оценила такое обращение по достоинству, ибо не желала, чтобы со мною нянчились и кормили сказками.

Очутившись в спальне, я села на кровать и долго следила за тем, как солнце медленно опускается за поросшие соснами холмы Рима.

Затем достала письмо тетушки – несколько строчек, начертанных дрожащей рукой умирающей.

«Дитя мое, боюсь, в этой жизни мы уже больше не свидимся. Однако я всегда буду любить тебя и знаю, что Господь в милосердии Своем тебя не оставит. Помни, ты – Медичи и тебе суждено достичь величия. Ты моя надежда, Екатерина. Не забывай об этом».

Я прижала письмо к груди, свернулась калачиком в постели и проспала без перерыва одиннадцать часов. А проснувшись, увидела, что на табурете у моей кровати сидит Лукреция.

– Ты перенесла немало горя, – будничным тоном проговорила она, – но теперь тебе следует жить сегодняшним днем, как бессловесные твари Божьи.

– Как это возможно? – тихо спросила я. – Ведь я не животное и слишком хорошо знаю, что может принести завтрашний день.

– Значит, тебе следует этому научиться. Нравится нам это или нет, госпожа моя, но сегодняшний день – это все, что у нас есть.

Лукреция протянула руку и взяла у меня измятое письмо.

– Я положу его куда следует, – сказала она и вышла, забрав других фрейлин, чтобы оставить меня в одиночестве.

Совсем рядом, буквально за стеной, утопал в крови Рим, но здесь, в этой комнате, я впервые за очень долгое время ощутила себя в безопасности.

К прибытию папы Климента я уже совершенно оправилась от пережитого.


В обшарпанном канделябре тускло горели свечи. Я приблизилась к папскому трону и опустилась на колени, но папа Климент жестом велел мне подняться. Повиновавшись, я пристально разглядывала его и силилась вспомнить, каким он был раньше, отыскать в его внешности какие-то перемены. Он бежал из Рима и вынужден был наблюдать издалека за тем, как императорские войска разоряют его город, однако сейчас, мне так казалось, дядя выглядел будто после отдыха в сельской глуши: на высоких скулах играет румянец, тронутая сединой бородка окаймляет полные сочные губы. Белоснежные одеяния, ниспадавшие многочисленными складками, были безукоризненно чисты; преклоняя колени, я мельком заметила на ногах дяди бархатные, шитые золотом туфли. И только встретившись с ним взглядом, я наконец распознала следы недавнего изгнания: яркие, голубые с зеленым отливом глаза его были сужены, смотрели испытующе и остро, и в этот миг я поняла, что прежде вообще не знала его. Дядя, должно быть, испытывал те же чувства. Он глядел на меня так, словно я ему чужая, и объятия его оказались невыразительны, без капли чувства.

– Они за все заплатят, – пробормотал он. – Все они: и монашки Святой Лючии, и мятежники-флорентийцы, и предатель Карл Пятый. Все расплатятся за то, что натворили.

Дядя обращался вовсе не ко мне. Присев в реверансе, я почтительно отступила от трона. Кардиналы курии, выстроившиеся по углам зала, провожали меня хищными взглядами, словно ястребы добычу.

Меня пробрал озноб. Что бы они там ни задумали, я была свято уверена: это не к добру.


После той встречи папа Климент долгое время не виделся со мной, целиком оставив на попечение фрейлин. Еще несколько недель я не могла спать спокойно, вскакивала с криком от кошмарных снов, в которых воскресали месяцы тягостного заточения в обители Святой Лючии. Какое блаженство мне доставило известие, что монашки обложены безжалостным денежным штрафом, а орден их распущен! Куда меньше меня порадовало то, что папа Климент отказался восстановить во Флоренции республику и назначил управлять городом своего вельможу.

Лукреция сказала прямо: «Он сокрушит Флоренцию под своей пятой и позаботится о том, чтобы так же солоно пришлось императору Карлу Пятому».

Я понимала ее правоту. Впрочем, я была еще юна и довольствовалась тем, что держалась подальше от политики, – гуляла в садах, читала, снимала мерки для новых нарядов, ела и спала сколько хотелось.

Лукреция исправно извещала меня обо всех новостях папского двора, который воспрянул к жизни еще прежде, чем со стен отчистили сажу и следы надругательств. Незадолго до моего тринадцатилетия она сообщила, что Франциск, король Франции, отправил в Рим нового посла и папа Климент желает, чтобы я развлекла его.

– И как же я должна его развлекать? – Я воззрилась на нее в изумлении. – Подливать вина?

– Разумеется, нет! – Лукреция от души расхохоталась. – Ты усладишь его взор французским бассдансом[2]Средневековый танец, величественный и степенный, состоящий из шагов и поклонов.; его святейшество уже нанял для тебя учителя. Надо не забыть приготовиться к завтрашним занятиям. До сих пор тебя научили немногому из того, что положено знать и уметь женщине. Настало время сделать из тебя придворную даму.

– Кажется, еще недавно ты советовала мне жить как птице небесной, – проворчала я.

Речи Лукреции мне не слишком понравились, однако моего мнения никто не спрашивал. В последующие дни меня безжалостно школил некий вертлявый щеголь, обильно политый духами: он орал на меня и тыкал своей белой тросточкой, приговаривая, что, дескать, я неуклюжа, как кобыла. Я ненавидела танцы – бесконечные дурацкие реверансы, трепетные взмахи ладонями и жеманные взгляды раздражали меня неимоверно.

Все же я добилась достаточных успехов, дабы «усладить взор» французского посла. Мой дядя, раскрасневшись от выпитого вина, покачивался на троне, а посол с загадочной усмешкой мерил меня взглядом с головы до пят, словно я была куклой, выставленной на продажу.

Пару дней спустя у меня впервые случились месячные. Спазмы внизу живота оказались так сильны, что я стонала от боли, однако Лукреция объявила, что это, дескать, добрый знак: у меня будет много здоровых сыновей. Несмотря на неприятные ощущения, я с восторгом изучала едва уловимые перемены, которые происходили с моим телом: груди потяжелели и стали шелковистыми на ощупь, бедра округлились, на коже появился нежный пушок – все это, казалось, появилось за одну ночь.

– Я буду хорошенькой? – спросила я Лукрецию, когда она причесывала меня.

Волосы мои отросли гуще прежнего и вились, и Лукреции нравилось вплетать в них ленты и украшать шитыми жемчугом шапочками.

– Ты и сейчас хорошенькая. – Она перегнулась через мое плечо и поглядела на отражение в зеркале. – Твои большие черные глаза очаруют любого мужчину, а губы такие пухлые, что завлекут даже епископа… Впрочем, епископа завлечь не так уж трудно, – прибавила она, лукаво подмигнув.

Я засмеялась. Лукреция считалась старшей над прочими девушками, назначенными наставлять меня, но на самом деле она была мне как сестра, и я всякий день радовалась тому, что она рядом. Ее дружба исцелила мои душевные раны, и теперь я смело смотрела в будущее, готовая к новым испытаниям.

Что именно ждет меня, выяснилось довольно скоро. Как-то Лукреция сообщила, что папа Климент желает меня видеть. Цели свидания она не знала, могла только сказать, что ему угодно повидаться со мной наедине. И мы направились в папские покои по коридорам, где стены были завешаны мешковиной и трудились многочисленные ремесленники, восстанавливая поврежденные захватчиками фрески.

У позолоченных дверей покоев я вдруг вновь ощутила пробуждение провидческого дара, но не беспомощное погружение в потусторонний мир, которое я испытала во Флоренции, нет. Скорее это было беззвучное, едва ощутимое предостережение, которое побудило меня беспокойно оглянуться на Лукрецию.

Та ободряюще улыбнулась:

– Что бы он ни сказал, помни: ты для него гораздо важнее, чем он для тебя.

Я вошла в просторную, изукрашенную позолотой комнату и преклонила колени. Дядя, в своем белом облачении, с крестом на шее, усыпанным изумрудами и рубинами, за массивным письменным столом чистил апельсины, и приторный цитрусовый аромат наполнял комнату, заглушая запахи старых духов и расплавленного воска. Он жестом пригласил меня подойти поближе. Я приблизилась и поцеловала его руку с перстнем, на котором красовалась печать святого Петра.

– Мне сообщили, что ты стала девушкой. – Он вздохнул. – Как летит время!

Книга в кожаном переплете, лежавшая перед ним, была усыпана апельсиновой кожурой; он сунул в рот сочную дольку и указал мне на ближайший табурет:

– Присядь. Давненько мы с тобой не видались.

– Я виделась с вами в прошлом месяце, во время визита французского посла, – напомнила я и добавила, помедлив: – С разрешения вашего святейшества, я лучше постою. Это платье новое и неудобное.

– Да, но тебе следует привыкнуть к подобным вещам. Быть одетой согласно правилам этикета чрезвычайно важно. При французском дворе подобные вещи считаются de rigueur[3]Необходимый, обязательный (фр.). .

Дядя взял украшенный драгоценными камнями нож и разрезал апельсин. Аромат хлынул из рассеченной мякоти, словно солнечный свет, и рот мой тотчас наполнился слюной.

– Тебе следовало бы знать об этом, – прибавил дядя. – В конце концов, твоя мать была француженкой.

– Совершенно верно, ваше святейшество, и для меня это великая честь, – пробормотала я, хотя меня так и подмывало напомнить, что мать умерла при моем появлении на свет.

– Воистину так. А что бы ты ответила, если бы я сообщил, что Франция желает принять тебя в свое лоно?

Голос его звучал мягко, напоминая о тех давних днях, когда я была маленькой девочкой, а папа Климент – моим любящим дядюшкой. Впрочем, я нисколько не обманывалась на сей счет, поскольку знала, что дядя пригласил меня сюда неспроста.

– Так что же? – резко спросил он. – Тебе нечего сказать?

– Я ответила бы, что и это почитаю для себя великой честью.

– Вот речь, достойная Медичи! – Дядя разразился грубым хохотом, и я почуяла в нем такую угрозу, что у меня подкосились ноги под тяжелым платьем.

– Ты научилась давать неопределенные ответы. – Климент снова взглянул на меня. – Это изрядно поможет тебе в супружеской жизни.

Кровь моя застыла в жилах. Я решила было, что ослышалась.

– Пришла пора повзрослеть, – продолжал дядя, жуя апельсин и капая светлым соком на рукав. – В сущности, переговоры о браке уже почти завершены. Частью твоего приданого станет герцогство Миланское, я передам его сразу после свадьбы. Как знать! – Он поднял голову. – Быть может, в один прекрасный день ты станешь королевой Франции!

У меня загудело в ушах. Вот она, месть, которую он так долго лелеял! Вот кинжал, который он вонзит в грудь Карла V, – союз с Франциском I, соперником императора! И орудием его мести стану я. Мой брак разрушит замыслы Карла V завладеть Италией и даст Франциску права на герцогство Миланское, которое он давно жаждет заполучить и которое сейчас находится под имперской властью.

– Но ведь король Франциск уже женат, – пролепетала я, – на родной сестре императора.

– Совершенно верно. Зато его второй сын, Генрих Орлеанский, холост и, возможно, когда-нибудь унаследует трон. По крайней мере, у меня имеются достоверные сведения, что дофин, старший сын Франциска, весьма слаб здоровьем.

С этими словами дядя принялся чистить очередной апельсин.

– Надеюсь, твое молчание не означает недовольства, – прибавил он, глубоко вонзая в сочную мякоть длинные костлявые пальцы. – Чтобы обеспечить тебе этот брак, мне пришлось затратить немало усилий, да и денежных средств. Меньше всего на свете мне сейчас нужны препирательства с несговорчивой невестой.

Что я могла сказать? Он был вправе распорядиться мной по своей воле. Ничто, кроме самоубийства, не могло отвратить моей участи, и, осознав это, я ответила без предательской дрожи в голосе:

– Если такова твоя воля, то мне остается лишь весьма охотно ей последовать. Могу ли я взамен попросить о небольшой любезности? Мне бы хотелось вернуться во Флоренцию. Это мой родной город, и я… – тут я все же смешалась, – хочу с ним проститься.

– Что ж, хорошо, – сказал Климент, однако взгляд его похолодел. – Если пребывание в Риме тебя более не устраивает, я обеспечу тебя подобающим эскортом.

Он протянул правую руку, унизанную перстнями. Приложившись к ней губами, я услышала, как он пробормотал:

– Любовь – предательское чувство. Без него живется гораздо проще. Для нас, Медичи, так оно и есть.

Пятясь, я отступила к двери, а дядя между тем принялся чистить очередной апельсин. На губах его играла самодовольная усмешка.


Я вернулась во Флоренцию благоухающим жарким летом, со свитой, которая состояла из охранников, прежних моих подруг, в том числе Лукреции, и одной новой, карлицы по имени Анна-Мария. Это была четырнадцатилетняя крошечная девушка с коротенькими руками и ногами, которые, впрочем, не мешали любоваться ее роскошной пепельно-золотистой гривой, задорным личиком и жизнерадостной улыбкой. Анна-Мария сразу пришлась мне по душе; в поисках ее папа Климент обшарил всю Италию, так как непременно желал, чтобы у меня во Франции была собственная шутиха. Я тем не менее решила, что не стану принижать ее, увешивая обычными для шутов колокольчиками. Вместо этого ей вменялось в обязанность следить за моим постельным бельем, что давало вожделенное право на место в моей опочивальне.

В родовом палаццо мало что изменилось. Лик Флоренции до сих пор хранил следы перенесенных тягот, и пройдет много лет, прежде чем эти раны затянутся. Однако наш дом стоял нетронутым, безмолвным, точно роскошная усыпальница. Я поселилась в прежних покоях моей милой тетушки, где простыни еще хранили тонкий запах духов, а на столе были разложены принадлежности для письма, словно она отлучилась лишь на минуту и вот-вот войдет.

И там, в ящике стола, под недописанными письмами я обнаружила свою шкатулку из слоновой кости и серебра. Я вынула ее с таким трепетом, словно она могла исчезнуть в моих руках, и провела кончиками пальцев по граням крышки. Это тетушка спрятала шкатулку здесь, среди своих вещей. Она знала, что мне понадобится материнское наследство, и предвидела, что я вернусь.

Раздался щелчок, шкатулка открылась. Под отставшим краешком бархатной обивки я отыскала потайное отделение, где лежал, свернувшись, словно змейка, подарок Руджиери. Я надела на шею серебряную цепочку со склянкой, стиснула обеими руками шкатулку и наконец позволила себе предаться горю.


Договор о моей помолвке был подписан весной. Дабы представить меня богатой невестой из рода Медичи, папа Климент собрал внушительное приданое и без колебаний выгреб из своей казны множество драгоценностей, в том числе семь серых жемчужин, которые некогда принадлежали одной византийской императрице, а теперь украшали мою герцогскую корону. Помимо того, он отправил во Францию мой портрет.

В ответ Франциск I прислал мне изображение своего сына. Миниатюру доставили в изящной, выложенной атласом шкатулке, и, когда Лукреция бережно извлекла ее, я впервые увидела лицо своего будущего мужа – тяжелые веки, крепко сжатый рот и длинный нос, как у всех Валуа. Лицо, замкнутое и угрюмое, не пробудило во мне никаких чувств, и в этот миг я невольно задумалась, не такое ли впечатление произвел на него и мой портрет. Что же это будет за брак – между чужими друг другу людьми, у которых нет ничего общего?

– Он хорош собой, – с облегчением проговорила Лукреция, взглянув на меня, закаменевшую в кресле. – Похоже, три года в Испании прошли для него без последствий.

– А как он оказался в Испании? – Анна-Мария озадаченно нахмурилась.

– Он и его брат, дофин, были отправлены заложниками к императору Карлу Пятому, когда король Франциск проиграл войну за Милан, – отозвалась я. – Король также вынужден был жениться на сестре императора Элеоноре.

К моему смятению, на меня вдруг накатило желание по-ребячески затопать ногами, швырнуть портрет через всю комнату, закатить истерику, которая выдала бы мое полнейшее бессилие. Прикусив губу, чтобы сдержать слезы, я махнула рукой:

– Уберите портрет и оставьте меня одну.

Той ночью я сидела без сна и смотрела в окно, за которым стояла душная флорентийская ночь. Я позволила себе оплакать все, чего лишилась, прежде чем окончательно избрать свою судьбу. Моей жизни в Италии пришел конец. Возможно, это не то, чего я хотела, но это моя судьба. Теперь мне надлежит думать о будущем и готовиться к нему.

В конце концов, я – Медичи.


Читать далее

Фрагмент для ознакомления предоставлен магазином LitRes.ru Купить полную версию
* * * 12.07.16
Блуа, 1589 12.07.16
Часть 1. 1527–1532. Нежный листок 12.07.16
Часть 2. 1532–1547. Нагая, как дитя
Глава 5 12.07.16
Глава 6 12.07.16
Глава 7 12.07.16
Глава 8 12.07.16
Глава 9 12.07.16
Глава 10 12.07.16
Часть 1. 1527–1532. Нежный листок

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть