Онлайн чтение книги Дело Фергюсона The Ferguson Affair
22

Горы, от которых городок получил название Маунтин-Гроув[9]Горная Роща (англ.)., возвышались на юго-западном горизонте, как безглазые гиганты. Их огромную темноту и колоссальную темноту неба беспутным пунктиром нахально прострочили фонари главной улицы.

Она была точным подобием сотен других главных улиц небольших городов в стороне от побережья: закрытые на ночь продовольственные магазины и магазины готовой одежды, еще открытые рестораны, бары и кинотеатры. Правда, на тротуарах, пожалуй, было больше людей, а на мостовой — больше машин, чем в обычном городке после девяти вечера. Пешеходы по большей части были в шляпах и сапогах с каблуками, какие носят на ранчо. Молодые люди за рулем гнали свои машины так, словно их армию обратили в паническое бегство.

Я остановился у бензоколонки, купил бензина на два доллара, разменяв мою последнюю десятидолларовую бумажку, и попросил у владельца разрешения заглянуть в телефонную книгу. Он был стар, с лицом красным, как индюшачий гребень, и глазами как два кусочка слюды, которыми он впивался в меня на случай, если бы мне вздумалось утащить книгу, прикованную цепочкой к стенке.

Из книги следовало, что миссис Аделаида Хейнс проживает в доме номер 225 по Канал-стрит, как значилось и в адресе, записанном миссис Уэнстайн. Краснолицый старик объяснил мне, как туда добраться. По городу, как ни душило меня волнение, я ехал, строго соблюдая ограничение скорости.

Канал-стрит была обсажена деревьями, за которыми стояли дома, построенные лет тридцать назад. Номер 225 оказался деревянным бунгало с фонарем на веранде, свет которого, зеленея, просачивался сквозь густую завесу плюща, доходящую до карниза. В окне у двери белела карточка, и, поднимаясь по ступенькам, я прочел: «Уроки пения и игры на фортепьяно».

Я нажал на кнопку звонка рядом, не услышал внутри никакого звука и постучал в затянутую металлической сеткой дверь. Дыры в сетке были небрежно заделаны чем-то, смахивавшим на шпильки для волос. Внутреннюю дверь открыла пожилая женщина, чего я и ожидал, памятуя о шпильках.

Она была высокая, с хрупкими костями и тонкая до голодной худобы. Лицо и шея загрубели от долгих лет под калифорнийским солнцем, и прижатые к горлу пальцы, казалось, ощущали это. И все-таки в ней чувствовалось умение держаться и какая-то упрямая моложавость. Уложенные кольцами густые черные волосы были как свернувшиеся во сне опасные воспоминания.

— Миссис Хейнс?

— Да, я миссис Хейнс. — Жилы у нее на шее напрягались, точно канаты лебедки, поднимающей звуки из гортани. — А кто вы, сэр?

Я протянул ей мою карточку.

— Уильям Гуннарсон, адвокат в Буэнависте. Если не ошибаюсь, у вас есть сын Гарри.

— Генри, — поправила она. — Я называла его Гарри, когда он был ребенком. Но теперь он взрослый, и его имя — Генри.

— Я понимаю.

В ее жеманные интонации вплеталась дисгармонирующая дикая нота, и я внимательнее вгляделся в ее лицо. Она улыбалась — но не так, как улыбаются матери, говоря о своих сыновьях. Ее губы казались сдвинутыми по отношению к костям лица. Они были открыты и скошены в кривой усмешке.

— Генри нет дома, как вы, конечно, знаете. — Она поглядела мимо меня на темную улицу. — Он уже много лет не живет дома. Но вы же это знаете. Он живет в Буэнависте.

— Разрешите, я войду, миссис Хейнс? Возможно, вас заинтересует то, что я вам скажу. Мне очень хотелось бы поговорить с вами.

— Я здесь совсем одна. Но, разумеется, вы понимаете это. Мы будем с вами совсем вдвоем.

Нервный смешок вырвался из-под ладони, с запозданием прижатой ко рту. Помада перекочевала на пальцы. Они дрожали, как камертон, все время, пока она отпирала дверь из сетки.

Я вошел, и меня обдало ее духами. Она была надушена так крепко, что казалось, скрывала за этим свой страх.

Следом за ней я вошел в довольно большую комнату, которая явно предназначалась для занятий музыкой. У внутренней стены стояло пианино того же возраста, что и дом. С мохерового кресла, подвергавшегося потрошению, взвился сиамский кот, повис в воздухе, сверкая на меня золотистыми глазами, затем оттолкнулся от ручки раскоряченного кресла, собрав все четыре ноги вместе, как горный козел, приземлился на табурете перед пианино, взял гневный аккорд и взлетел на крышку. Там, попетляв между метрономами и пюпитрами, он скорчился позади старомодной фотографии девушки в шляпе колоколом.

Фотография была превосходной. Надменная красота девушки бросалась в глаза, как маска гордости и боли.

— Снято в Сан-Франциско, — сказала миссис Хейнс светским тоном. — Лучшим фотографом города. Я была очень красива, не правда ли? Я давала концерты в Сакраменто и Окленде. Оклендская «Трибьюн» предсказывала мне большое будущее. Затем, к сожалению, я потеряла голос. Одно несчастье следовало за другим. Мой второй муж выпал из окна как раз тогда, когда он успешно завершал крупную биржевую операцию. Мой третий муж покинул меня. Да, покинул. И предоставил мне содержать и растить нашего младенца сына на то, что еще приносила мне музыка.

Это был монолог из пьесы — пьесы, разыгрываемой тенями в театре ее сознания. Она стояла рядом с пианино и декламировала монотонным голосом без малейшего чувства и выражения.

— Но ведь вы все это знаете, не правда ли? Я не хочу занимать... надоедать вам своими печалями. Во всяком случае, у медалей есть другая сторона и ад имеет свои пределы. — Она улыбнулась той же расплывчатой улыбкой. — Садитесь же, не будьте так робки. Разрешите, я угощу вас кофе. У меня еще сохранилась моя серебряная кофеварка.

— Благодарю вас, не утруждайте себя.

— Боитесь, я подолью отраву вам в чашку? — Возможно, это была милая шутка, но она провалилась с треском, а миссис Хейнс продолжала, словно про отраву сказал кто-то другой, какой-то невидимый третий: — Как я уже говорила, жизнь дарит и приятные неожиданности. Например, ко мне возвращается голос, как иногда бывает, когда женщина достигает полного расцвета. — В доказательство она надтреснуто пропела гамму, села за пианино и швырнула в комнату мешанину нот, резанувших слух, как аккорд, взятый котом. — С тех пор как мои ученики и ученицы оставили меня — впрочем, все на редкость бездарные, — я получила возможность работать над своим голосом и даже сочинять музыку. Слова и музыка приходят ко мне вместе из воздуха. Вот так.

Она прищелкнула пальцами, извлекла из инструмента еще один нестройный звук и запела, импровизируя:

— Из воздуха мая, измены не зная, принес ты любовь мне без дна и без края... Две песни в течение пяти минут!

— А другая?

— «Совсем вдвоем», — ответила она. — Едва я произнесла эти слова, как они запели во мне. — Она вновь повысила голос в столь же немелодичной мелодии. — Совсем вдвоем с тобой я, блаженство дорогое, и телефон не зазвонит, нас беспокоя.

Она засмеялась и повернулась на табурете ко мне. Кот воспарил на ее плечо, как легкий клочок бурого меха, сбежал по ней на пол и расположился между ее туфлями на высоком каблуке.

— Он ревнует, — сказала она со своим нервным смешком. — Он видит, что меня влечет к вам.

Я сидел на ручке выпотрошенного кресла, напустив на себя самый неприступный вид, какой мог.

— Мне надо бы поговорить с вами о вашем сыне, миссис Хейнс. Вы не против?

— Напротив, — сказала она. — Это большое удовольствие. Нет, я серьезно. Соседи не верят, когда я рассказываю им, как Гарри преуспевает. Они думают, будто я живу своими снами. Правда, мне редко выпадает случай побеседовать с культурным человеком. Район этот утратил былую избранность, и я серьезно подумываю о том, чтобы переехать.

— Переехать куда? — спросил я в надежде направить ее мысли в более реалистическое русло.

— Может быть, в Буэнависту. Я бы хотела, но Генри против. Он не хочет, чтобы я ему мешала, я понимаю. И я не гожусь для общества людей высокого полета, с которыми он поддерживает знакомство. Пожалуй, я останусь здесь и обновлю дом. — Она оглядела убогую комнату: истертый ковер, выцветшие обои, сотворенные пауками облачка тумана в углах под потолком. — Бог видит, он в этом нуждается.

Мечта таяла на глазах. Я ударил по ней самыми жестокими словами, какие у меня хватило духа пустить в ход:

— Откуда вы возьмете деньги?

— Генри для меня ничего не жалеет, или вас это удивляет? Мне очень тяжело брать у него деньги. Он ведь молодой человек, пролагающий себе путь к успеху. Ему необходим оборотный капитал — потому-то я и работаю над моими песенками. Какая-нибудь обязательно принесет мне славу, и я перестану быть обузой для Генри. У меня нет сомнений, что я напишу песню, которая разойдется в миллионах экземпляров. Я вовсе не глупа. И с первого взгляда отличаю истинно умных людей. Но вы это знаете.

Это убеждение, что я знаю все, что знает она, было в ней особенно пугающим, хотя и не только оно. Меня душила жалость и что-то близкое к панике — каким же было детство Генри? Разгуливал ли он по стенам ее фантазий, веря, что твердо стоит на земле? А когда его ноги проваливались сквозь хлипкие досочки, настоящую землю землей не признавал?

— Как Генри зарабатывает деньги?

— Он занимается коммерцией, — ответила она с гордостью. — Покупает и продает предметы искусства избранному кругу друзей. Разумеется, это временно. Генри не отказался от своих артистических устремлений, как вам, разумеется, известно. Но мистер Спир сказал, что время для него еще не настало. Ему необходимо еще поработать над собой. И Генри занялся коммерцией. У него особый глаз на все истинно ценное, который, будет только справедливо сказать, он унаследовал от своей матери. — Улыбка ее стала широкой и зубастой, грозя вырваться за пределы рта. — Вы хорошо знаете Генри?

— Не так хорошо, как мне хотелось бы. Вы упомянули Майкла Спира, агента?

— Да. Генри надеялся, что мистер Спир будет его представлять. Но мистер Спир сказал, что для профессионального дебюта ему необходимо еще поработать над собой. Искусство — взыскательная госпожа, кому же знать, как не мне.

Она растопырила пальцы и несколько раз согнула и разогнула их. Кот встал на задние лапы, а передними принялся игриво бить по ее рукам.

— Лежи, Гарри, — сказала она. — Я называю его Гарри. Я спросил из далекого угла:

— Со Спиром Гарри познакомила Хильда Дотери?

— Генри, — поправила она меня. — Этого я предпочту не обсуждать. Есть люди, которыми я не хочу грязнить свой рот. И все Дотери возглавляют мой личный черный список.

— Но Генри знаком с Хильдой Дотери? Они вместе играли в школьном спектакле, верно?

Без видимой перемены ее улыбка превратилась в сердитый оскал.

— Я не желаю говорить о ней. Она принесла грязь в мой дом. Генри был хорошим чистым юношей, а она его испортила. Эта Дотери — причина всех его страшных несчастий.

— Так что же она ему сделала?

— Впилась в него, как суккуб, обучила его разным гнусностям. Я поймала их на чердаке в этом самом доме. — Кот принялся ходить, постанывая, взад и вперед, словно тигр по клетке. — Они притворились, будто переодеваются, примеривают костюмы для спектакля, но я-то знала, чем они занимаются. Даже в том возрасте о ней ходила дурная слава. Я схватила со стены веревку и изгнала ее отсюда, полураздетую, как она была. Вниз по чердачной лестнице и через черный ход. Я сдержанная женщина, вы это знаете. Но Христос изгнал менял из храма, не так ли? Я уверена, вы знаете Святое писание. Человек с вашим интеллектом.

Ее лесть, если это была лесть, звучала сардонической насмешкой. Самые решительные ее утверждения, казалось, выражали тягостное сомнение. Я ощущал ее внутренний мрак, скрытое "я", управлявшее ее улыбками и жестами, как кукловод — марионеткой. Но нитки перепутались.

— Гарри, сказала я ему (он тогда был Гарри), твоя мать любит тебя, как никто никогда любить не будет. Обещай мне на коленях, что больше ты не будешь с ней видеться! Я рассказала ему об ужасах, которые подстерегают мальчиков, о падении и болезнях. Он был очень кроток и ласков. Он плакал у моих колен и обещал всегда быть хорошим мальчиком. Но он предал меня, предал мое доверие к нему.

Кот замер, как фигурка мраморного фриза, обращенный в камень ее высоким, пронзительным голосом. Постанывание перешло в свирепое ворчанье, а длинный хвост вздернулся.

— Успокойся, Гарри. Те же тревоги у меня были и с тобой, пока я тебя не привела в порядок. Верно, мальчик? — спросила она певуче. — Но ты все равно любишь мамочку, верно, мальчик? Э, Гарри?

Она согнула палец. Кот вскочил к ней на колени и свернулся в неподвижный клубок. Поглаживая его, она сюсюкала ласковые слова.

Я прервал их беседу:

— Вы упомянули про несчастья Генри, миссис Хейнс. Какие несчастья?

— А, да. Они винили его в разных поступках, совершенно невозможных поступках, поступках, которых он не совершал и не помыслил бы совершить. В те вечера, когда, по их словам, он залезал в чьи-то дома, мы с ним мирно сидели дома. Или он задерживался в библиотеке, или был в кино — изучал технику актерского мастерства. Он никогда не пил, никогда! Единственный раз, когда он вернулся домой и от него пахло, его принудили какие-то негодяи. Подстерегли в переулке и насильно влили ему в рот виски из бутылки. Он выплюнул его и объяснил им, что он о них думает. А вещи, которые они нашли в комнатке, которую я ему выгородила в подвале, он купил открыто и честно у знакомого мальчика в школе.

Ее руки торопливо гладили кота.

— Я знаю, почему они обвинили его. Я это отлично понимаю. Только потому, что его видели с этой девчонкой Дотери. Дурные знакомства портят репутацию. О нем ходили слухи, а что могла я сделать для мальчика без отца, когда надо было зарабатывать на хлеб в этой Богом забытой дыре? Могла ли я выйти на улицу и объяснить им? Или защитить его на суде? Адвокат сказал, что ему лучше признаться. Не то его будут судить не как несовершеннолетнего, а как взрослого и посадят в тюрьму. Ну, он, естественно, признался, а мне в тот же вечер объяснил, что все это ложь. Он не взломщик. Он поклялся мне, что он не взломщик. Но как он мог это доказать? Человек виновен, пока не будет доказана его невиновность. Вы адвокат, вы это знаете. И еще вещи в подвале, которые он честно купил у мерзкого мальчишки, а тот убежал из школы. Я пошла к директору и изложила ему все факты. Но он наотрез отказался принять меры, чтобы того мальчишку нашли, мальчишку, который занимался взламыванием. Наотрез отказался, и тут мне стало ясно, что директор и начальник полиции по каким-то своим соображениям покрывают истинных преступников. Их побуждения стали мне ясны благодаря тому, что я слышала о торговле белыми рабынями в дни моей юности. Платки с хлороформом, белые гробы. Я написала письмо губернатору штата, а когда он не ответил, позвонила ему лично. Я сказала ему, кто я такая. Мой отец был одним из основателей водоснабжения Маунтин-Гроува, богатым человеком в свое время, и всегда верно трудился в интересах партии. Но в нынешнем мире лояльности нет ни внизу, ни наверху. За все мои старания они прислали человека, который мне угрожал. Обещал, что меня запрут в сумасшедший дом, если я попытаюсь найти управу на губернатора. Вот каких сфер достиг заговор — Капитолия штата! Я поняла, что бороться бесполезно. Они отправили моего сына в исправительную школу на много-много лет. Все та же старая история... В конце-то концов, Христа ведь распяли.

Ее пальцы сжимали кота — крепче, крепче. Он вырвался, пронесся по комнате, как струя бурого пара, и укрылся в углу позади моего кресла. Опустившись на колени рядом с креслом, она тянула руку к коту и умильно звала:

— Иди к мамочке. Иди же, Гарри! Мамочка не хотела сделать бобо своему мальчику.

Но кот не давался. Глядя на ее затылок, я увидел седые волоски, ускользнувшие от краски. Ее духи били мне в ноздри, как аромат похоронных цветов, маскирующий запах тления.

— А Дотери все еще живут тут?

— Откуда мне знать? — Она присела на корточки и сердито поглядела на меня снизу вверх. — Уверяю вас, я не имею ничего общего с подобными людьми. Мой отец был почтенным человеком, а в свое время и богатым человеком. Он происходил из старинного рода штата Огайо. Откуда взялись Дотери? Никому не известно. Это люди без истории.

И она вновь принялась выманивать кота:

— Выходи, Гарри! Не будь дурачком, милый. Мамочка знает, мы просто дуемся. Мамочка не хотела сделать нам бобо.

Она заползла в угол. Кот презрительно увернулся от ее протянутых рук и скрылся за пианино. Это была игра. Возможно, заключавшая каждый вечер. Но надменный кот и женщина в закрученных чулках действовали на меня угнетающе.

— Где живут Дотери?

Видимо, она расслышала нетерпение в моем голосе. Поднявшись на ноги, она вернулась к табурету перед пианино и с чопорной вежливостью опустилась на него, как будто я отвлек ее от хозяйственных забот.

— Дотери, — сказал я. — Где они живут?

— Вы сердитесь. Не сердитесь. Все на меня сердятся, и тогда я желаю им смерти — еще один грех на моей совести. Вы адвокат, вы должны понять. Прежде они жили над лавчонкой в том конце города. Лавчонку они использовали как ширму для своих темных делишек. А что теперь, не знаю. Я уже много лет не осмеливаюсь бывать в той части города. Иногда на рынке я вижу женщину, внешностью напоминающую миссис Дотери. Возможно, ее подсылают, чтобы спровоцировать меня на признание. А потому я с ней, разумеется, не говорю, но внимательно слежу, не украдет ли она что-нибудь. Если бы мне удалось хоть раз поймать ее, весь заговор был бы раскрыт.

— Никакого заговора нет! — Я не знал, стоило ли говорить это, но обязан был сказать, прежде чем серая паутина затянула бы всю комнату.

Она потрясенно молчала почти минуту.

— Может быть, я неверно поняла ваши слова? Мне показалось, вы сказали, что никакого заговора нет?

— Его нет в том смысле, какой вы имеете в виду.

Она кивнула.

— Вижу. Я вижу, что вы такое. Я приняла вас за умного, образованного и доброжелательного человека. А вы еще один фальшивый притворщик, еще один враг моего сына.

Я встал.

— Миссис Хейнс, вы никогда не обсуждали все это с доктором?

— А что может об этом знать доктор?

— Он дал бы вам полезный совет.

Она поняла, о чем я говорю, и, по-моему, даже секунду взвешивала мои слова. Но страдальческая ярость перед лицом реальности взяла верх.

— Вы подвергаете сомнению здравость моего рассудка?

— Я имел в виду совсем другое.

— Не лгите мне! — Она ударила кулаком по бедру. — Я разговаривала с вами откровенно и доверчиво, а вы сидели тут и скрывали, что у вас на уме. Генри знает истинность всего, что я говорила. Его отправили в исправительную школу по лживому обвинению. Они преследуют и травят его уже более семи лет. Спросите его, если не верите мне.

— Я спросил бы, если бы знал, где он.

— Генри сказал, что приедет... — Она прижала ладонь ко рту.

— Приедет сюда? А когда?

— На следующей неделе. В следующем месяце. Больше вы у меня ничего не выведаете, ничего не выпытаете. Не понимаю, зачем вы явились сюда отрицать факты, неопровержимые, как нос на вашем лице.

— Возможно, я ошибся, миссис Хейнс. — Спорить с ней не имело смысла, и я направился к двери. — Благодарю вас за вашу любезность.

Она вскочила и встала между мной и дверью. В ее движениях было неуклюжее бешенство, как будто она хотела броситься на меня. Однако причинить вред она не была способна. Весь вред, какой она могла причинить, был причинен давным-давно. Ярость, глодавшая ее внутренности, угасла, оставив ее глаза пустыми, а рот расслабленным. Помада, размазанная ее ладонью, была точно запекшаяся кровь на ране.

В первый и единственный раз она показала мне себя. Женщина, которая обитала в глубинах ее собственной опустошенности, укрытая ловкими трюками сознания и игрою теней, сказала:

— Он попал в очень тяжелое положение?

— Боюсь, что да. Хотите узнать подробнее, миссис Хейнс?

— Нет-нет. Моя голова!

Она стиснула свою темную голову, как зверя, которого надо усмирить. Кот вышел из-за пианино и потерся о ее ногу. Она упала на колени, чтобы поговорить с ним.

— Вот где ты, Гарри! Какое он утешеньице для своей старой мамочки! Он любит свою мамусеньку, ведь правда?

Кот допустил, чтобы его погладили.