Онлайн чтение книги Застекленная деревня The Glass Village
Глава 3

Во время службы судья Шинн был озабочен — почти так же озабочен, как мистер Шир, заметил Джонни. Священник невнятно бормотал текст, а когда стали петь гимн, казалось, и вовсе застыл с закрытыми глазами, словно общаясь с единственным авторитетом, который никогда его не подводил. К искреннему облегчению судьи, мистер Шир быстро разделался с проповедью.

Джонни думал о человеке в угольной кладовой. Ковальчик, вероятно, был католиком, и заключение в подвале Низкой протестантской церкви[28]Низкая протестантская церковь — направление в англиканской церкви, более радикальное в сравнении с Высокой церковью, сохраняющей многие католические ритуалы. во время службы без всяких латинских гимнов и со священником, одетым как обычные люди, казалось ему жестоким и незаслуженным наказанием.

Он с усилием выбросил мысли об арестанте из головы.

После службы судья посовещался с Феррисом Эдамсом, а потом отвел в сторону Хьюба Хемаса. Он серьезно разговаривал с Элизабет Шир, когда к ним подошла Милли Пэнгмен.

— Да, Милли, в чем дело?

— Ваш воскресный обед сегодня будет с опозданием, — робко сказала жена фермера. — Мне нужно накормить семью, а после всех передряг…

— Все в порядке, Милли, — прервал ее судья. — Мы как-нибудь устроимся. — И он снова повернулся к миссис Шир.

Сокрушенная Милли Пэнгмен отошла, ведя за собой маленькую Дебору. Джонни догнал ее:

— Не огорчайтесь из-за обеда, миссис Пэнгмен. Я им займусь.

— Но я не хочу, чтобы вы им занимались, мистер Шинн.

— Почему? Мне это доставит удовольствие, — галантно солгал Джонни. — В доме есть продукты?

— В холодильнике ростбиф, который я собиралась приготовить…

— Ни слова больше! Я вырос на ростбифе. Так что мы отлично справимся.

Вторая половина воскресенья застала Джонни в большой кухне судьи Шинна, облаченным в один из фартуков Милли Пэнгмен и ломающим голову над очищенным от костей ростбифом, покуда судья был занят в равной степени таинственными разговорами по телефону в своем кабинете. Джонни покончил с кулинарной тайной, найдя в одном из ящиков буфета поваренную книгу, но тайна телефонных разговоров судьи оставалась неразгаданной. Скрытность старика возмущала Джонни. Он размышлял над ее причиной, готовя тесто для печенья.

Когда Джонни накрывал на стол, судья прошел по коридору, даже не обернувшись. Джонни видел, как он пересек дорогу и исчез в церкви.

Старик вернулся через час, хмуря брови, и снова закрылся в кабинете. Джонни пришлось постучать несколько раз, чтобы получить ответ.

Они молча ели недожаренный ростбиф, горячее печенье с деревенским маслом, варенье из крыжовника (найденное на верхней полке буфета) и маринованные огурцы в банке с самодельной этикеткой, на которой красовалась подпись «Фанни Эдамс». Судья медленно жевал, сдвинув седые брови над проницательными голубыми глазами, — с таким же успехом он мог есть жареного сурка.

Но после обеда старик неожиданно усмехнулся и взял Джонни за руку.

— Не знаю, когда я больше наслаждался пищей. Ты перещеголял стряпню Милли. Бог с ней, с посудой, — Милли ею займется… Я хочу кое-что обдумать и проверить. Пошли в мой кабинет.

* * *

— Прежде всего, — сказал судья, опускаясь в кожаное вращающееся кресло, — пойми, что я не пытаюсь втянуть тебя в это, Джонни. Но пока ты здесь, не возражаешь, если я буду использовать тебя в качестве резонатора?

— Не возражаю, — ответил Джонни.

— Я не хочу, чтобы ты думал…

— Обойдемся без психологии, ваша честь, — прервал его Джонни. — Девушка готова — по крайней мере слушать.

— Спасибо, — серьезно сказал судья. — Давай уточним наше положение — прошу прошения, мое положение…

— Очевидно, — снова перебил Джонни, — вам нравится зря расходовать дыхание. Это дело интересует меня, судья, хотя бы как подтверждение моего тезиса, что, пока Бог на небесах, на земле что-то не так. Каково же наше положение?

— Ну, — судья откинулся на спинку кресла, — положение, можно сказать, критическое. Моя цель — сделать эту процедуру как можно более нелепой и незаконной с юридической точки зрения…

— Тогда к чему эта речь насчет персонала суда, адвоката и прочего? По-моему, это делает все чересчур реальным.

— Ты не дал мне закончить. Не стоит недооценивать моих соседей. Конечно, они провинциалы и во многих отношениях невежественны, но дураками их не назовешь. Нам придется поддерживать видимость нормальной судебной процедуры. Они, безусловно, знают, что на каждом судебном процессе должен быть человек, принимающий присягу, поддерживающий порядок и так далее. Поскольку жители Новой Англии усвоили традиции городских собраний, предвыборных митингов и прочего, они будут ожидать, что кто-то станет вести протокол судебных заседаний. И так далее в том же духе.

— Это осложняет дело, — нахмурился Джонни. — По-моему, вам не хватит людей.

— Получается весьма любопытный математический результат. — Судья бросил взгляд на лежащий на столе блокнот с желтой разлинованной бумагой. — Давай рассмотрим проблемы по порядку. Пристав. Естественный выбор — Берни Хэкетт. Как деревенский констебль, Берни может контролировать приходы и уходы заключенного, как судебный пристав — поддерживать порядок, а также принимать присягу и выполнять обязанности курьера. Далее, судебный стенографист. Без него нам не обойтись, так как нам нужен точный протокол происходящего в «зале суда».

— Это означает, что вам придется пригласить постороннего?

— К счастью, нет. Элизабет Шир несколько лет назад изучала стенографию, которая помогает ей в преподавательской работе.

— Но разве миссис Шир не понадобится вам как одна из присяжных?

— Хорошо бы использовать ее в обоих качествах, — заметил судья. — Это сделало бы процесс недействительным. Но к сожалению, Хьюб Хемас тоже знает об этом. Я не могу возбуждать у него подозрения. Хьюб — наш главный объект. Если он будет удовлетворен, с остальными не возникнет затруднений. Далее, обвинитель. У меня есть превосходный кандидат…

— Феррис Эдамс, — предположил Джонни.

— Правильно. Он идеально подходит для наших целей. Ты слышал, как сегодня утром Хьюб выражал беспокойство по этому поводу. Если я в качестве судьи Верховного суда назначу Эдамса «специальным ассистентом окружного прокурора», это удовлетворит Хьюба и всех остальных. Будучи родственником тетушки Фанни, Эдамс не может симпатизировать обвиняемому, и никто не усомнится, что он будет стараться ему отомстить. Я говорил с Феррисом и объяснил ему, что я от него хочу. Он согласился это сделать. Теперь что касается защитника. Я ходил повидать Ковальчика…

— Думаете, я не знаю? — усмехнулся Джонни. — Вы все уже потихоньку сделали.

— Ну-ну, у меня были на то причины. Ковальчик говорит, что никого здесь не знает, поэтому я выбрал адвоката, который сможет убедительно сыграть свою роль в этом фарсе. Он приезжает из Кадбери сегодня вечером.

— И кто же это?

— Я представил тебя ему на прошлой неделе. Энди Уэбстер.

— Судья Уэбстер? Но вы, по-моему, говорили, что он ушел на покой и выращивает призовые хризантемы.

— Он жаждет принять в этом участие. — Судья заглянул в блокнот. — Остается жюри. Присяжные — наше секретное оружие. Жюри почти полностью будет состоять из предубежденных людей, чье мнение о виновности подсудимого сложилось заранее. Ничего лучшего нам не надо! Давай переберем жителей Шинн-Корнерс, имеющих избирательные права. Берри, Питер и Эмили, — двое. Хьюберт и Ребекка Хемас — четверо. Близнецам Хемас только восемнадцать. Хэкетты. Берни наш пристав и так далее, поэтому он не может быть присяжным, а Джоэл еще несовершеннолетний. Селина настолько глухая, что остальные не примут ее, даже если мы этого захотим. Их цель — скорый суд, а Селина будет требовать повторять каждую фразу, пока она ее не расслышит, так что процесс может затянуться до будущего столетия. Значит, Хэкетты отпадают. Пэнгмены. — Судья опять справился в своих записях. — Орвилл и Милли. Эдди еще мал, а Мерритт служит во флоте.

— Еще двое — значит, уже шесть.

— Пру Пламмер.

— Семь.

— Скотты. Эрл беспомощен — уже пять лет не выходит из дому дальше крыльца. Старый Сет не только инвалид, но и слабоумный. А Дрейкли всего семнадцать. Остается Матильда. Ей придется заседать в суде, пока Джуди будит заботиться об инвалидах.

— Матильда Скотт — уже восемь.

— Ширы. — Судья почесал подбородок. — Элизабет — наша стенографистка, а Сэмюэл, надеюсь, войдет в жюри.

— Но это невозможно, — запротестовал Джонни. — Священник — один из присяжных в деле об убийстве первой степени? К тому же мистер Шир, вероятно, не верит в высшую меру наказания…

— А в этом штате, — улыбаясь, кивнул судья, — за убийство первой степени полагается смертная казнь. Разумеется, Сэмюэл Шир ее не одобряет. Моя проблема — убедить его воздержаться от высказывания подобных взглядов в суде. Если он будет помалкивать, возможно, нам удастся включить его в жюри.

— Девять. — Джонни покачал головой. — Трудно примириться с мыслью, что в этом процессе мы на стороне беззакония и беспорядка. Продолжайте.

— Ты увидишь гораздо худшее, прежде чем все закончится, — предупредил судья. — Кэлвин Уотерс. С Кэлвином другая проблема. Присяжный, у которого с трехлетнего возраста не все дома, нам подходит. Беда в том, что остальные тоже знают Весельчака Уотерса. Ну, выбора у них нет. Без Кэлвина мы не достигнем священного числа двенадцать. Кто остался? Нам нужно наскрести еще двоих.

— Как насчет старика на холме — Хоузи Леммона?

— Не пойдет. Хьюб уже посылал к нему Берни Хэкетта. Хоузи схватил свой дробовик и заявил, что не желает иметь ничего общего с судами и убийствами и что он ничего не знает и не хочет знать о гибели тетушки Фанни. Берни едва не получил заряд дроби в ногу.

— Тогда кто еще? Избелы! Вот вам и двенадцать!

— Не все так просто, как кажется, — вздохнул судья. — Конечно, Мерт и Сара, которой двадцать девять, вполне подходят для участия в жюри, а десять плюс два равняется двенадцати. Но не в данном случае. Из этих двух остается только один.

— В пятницу я обратил внимание, что гости тетушки Фанни держались в стороне от Сары и ее дочурки, — пробормотал Джонни. — Остальные ее не примут?

— Они бы ее приняли — тем более в такой ситуации. Но этого не допустит Мерт.

— Ее отец?

— Я не рассказывал тебе о Саре. Не могу придумать лучшей иллюстрации того, что нам противостоит. — Судья вздохнул снова. — Это произошло… да, Саре было девятнадцать… лет десять назад. Тогда Хилли, жена Мерта, была еще жива, а Сара была их единственным ребенком. Она была хорошенькой веселой девушкой, а не полинявшей половой тряпкой, какой ее видел ты.

Это случилось на Рождество. Коммивояжер из Нью-Йорка, торговавший галантереей, попал в снежную бурю, его машина сломалась, и он, ожидая, пока Питер Берри ее починит, и пока дорогу расчистят, остался здесь до начала Нового года. Кажется, он остановился в свободной комнате у Берри — разумеется, за плату. Из-за праздников Сара часто бывала в деревне на той неделе. А когда коммивояжер уехал, она уехала с ним.

— Сбежала?

— Вот именно. Мерт и Хилли были вне себя. Мало того что этот тип был ньюйоркцем, да еще с иностранной — во всяком случае, не англосаксонской — фамилией, так он еще был атеистом или притворялся им. Не сомневаюсь, что прохвост дурачил деревенщин. От его насмешек над религией у Мерта Избела изо рта шла пена. И с этим человеком сбежала его единственная дочь!

Но на этом неприятности не кончились. Примерно через год Сара вернулась домой. За это время она не прислала ни одного письма, и мы поняли почему. Сара вернулась с ребенком — Мэри-Энн — и без мужа. Она не видела этого типа уже несколько месяцев. Он обрюхатил ее и бросил, разумеется не собираясь на ней жениться.

— Грязный пес! — воскликнул Джонни.

— Не он один, — сказал судья. — Мерт Избел из той же породы.

— Что вы имеете в виду?

— Хилли умерла. Позор дочери, вспышки гнева супруга, сопровождавшиеся цитатами из Библии, и слабое сердце доконали ее. А Мерт с тех пор, как похоронил жену, не обратился ни с единым словом ни к Саре, ни к малышке.

— Вы шутите!

— Ну, ты же видел их вместе. Разве Мертон Избел хоть раз взглянул на Сару или на Мэри-Энн? Они живут в одном доме, Сара ведет хозяйство, готовит отцу еду, стелит ему постель, стирает носки, сбивает для него масло, отделяет сливки, помогает доить коров и работать в поле, а он притворяется, будто ее не существует вовсе. Невидимая женщина с невидимым ребенком.

— В Шинн-Корнерс все так к ней относятся? — резко спросил Джонни.

— Нет-нет, тут ты не прав. Здесь все ее жалеют — все, кроме Мерта. Для пуританина адюльтер всегда был серьезным преступлением, так как, подобно убийству, он подвергает опасности семью и общину. Но внебрачная связь — другое дело. Этот проступок вредит в основном тем, кто его совершает.

— К тому же он всегда был широко распространен, — заметил Джонни.

— Да, конечно. Помни, что пуританин — человек практичный. Он поддерживает статут, рассматривающий внебрачную связь как преступление, из принципа, но часто смотрит на нее сквозь пальцы, понимая, что в тюрьмах мира недостаточно места для подобных преступников. Нет, в этой борозде камень — Мерт Избел. Мы испытываем жалость к Саре и Мэри-Энн, но можем проявлять ее, только когда Мерта нет рядом. А такого практически не бывает. Он удовлетворяет свою злобу, не выпуская Сару из поля зрения. В церкви и в других местах, где они появляются вместе, мы игнорируем Сару и девочку, так как, если мы не будем этого делать, Мерт сделает их жизнь еще более невыносимой. А если ему перечить, он вполне способен впасть в бешенство. К тому же это его дочь и внучка, а в новоанглийской деревне не принято вмешиваться в семейные дела… Только тетушка Фанни всегда оказывала Саре и девочке особое внимание. Ее не заботило, видит это Мерт или нет. По какой-то причине Мерт побаивался старую тетушку Фанни. По крайней мере, он игнорировал проявление ее доброты к изгоям.

Теперь ты знаешь, почему Сара Избел не может участвовать в жюри. Мерт воспротивится. В жюри могут войти либо он, либо Сара, а из них двоих деревня, безусловно, выберет Мерта. Он глава семьи, налогоплательщик, владелец недвижимости и церковный дьякон.

Таким образом, у нас одиннадцать присяжных.

— Но больше никого не осталось, — сказал Джонни. — Или я о ком-то забыл?

— Нет, это все.

— Значит, вы собираетесь навязать им жюри из одиннадцати человек?

— Сомневаюсь, чтобы мне это удалось.

— Тогда что вы намерены делать?

— Ну, — промолвил старик, что-то рисуя в блокноте, — остаешься ты.

— Я?! — Джонни был изумлен. — Вы рассчитываете на меня в качестве двенадцатого присяжного?

— Ну, полагаю, ты не захочешь в это ввязываться…

— Но…

— Хотя это было бы удобно, — закончил судья.

— В каком смысле?

— Ты бы сидел среди этих людей, Джонни, видя и слыша все происходящее. А у меня был бы человек среди присяжных, которому я мог бы доверять.

— Возможно, в этом что-то есть, — признал Джонни.

— Значит, ты согласен? — Судья уронил карандаш. — Превосходно, Джонни! Даже если Сара Избел каким-то чудом станет двенадцатым присяжным, или Хоузи Леммон передумает, или Эрл Скотт потребует, чтобы его привозили в инвалидном кресле, я пристрою тебя как дублера — ты слышал, как я излагал причину для наличия тринадцатого присяжного.

— Но как я могу заседать в здешнем жюри? — возразил Джонни. — Я даже не житель этого штата. Они никогда не примут постороннего.

— Ты не совсем посторонний, Джонни, если носишь фамилию Шинн. В любом случае им придется тебя принять. Я говорил тебе, что знаю дюжину способов справиться со строптивой коровой? Вот один из них. — Судья открыл верхний ящик стола и достал два скрепленных бланка с отпечатанным на машинке текстом.

— Мошенник, — усмехнулся Джонни. — Вы все подготовили заранее. Что это такое?

— В том, что касается защиты конституционной демократии, я отъявленный плут, — сказал судья Шинн. — Это документ, касающийся недвижимости на западной границе моих владений — дома и десяти акров земли. Дом обычно сдается в аренду, но последний съемщик выехал два года назад, и с тех пор он стоит пустой. А это, — судья достал из ящика еще одну бумагу, — документ о продаже. По его условиям, я, Луис Шинн, продаю тебе, Джону Джейкобу Шинну, дом и десять акров земли за… какую сумму ты предлагаешь?

— В настоящий момент, — с усмешкой сказал Джонни, — на моем банковском счете четыреста пять долларов и тридцать восемь центов.

— За сумму в десять тысяч долларов в воображаемой валюте, а ты любезно подпишешь обязательство «продать» мне недвижимость назад на тех же условиях, когда все будет кончено. Не знаю, сколько законов я при этом нарушаю, — продолжал судья, — и сейчас меня это мало интересует. Когда приедет Энди Уэбстер, он засвидетельствует твою и мою подписи, а завтра утром мы первым делом отнесем документы в ратушу, где их засвидетельствует Берни Хэкетт в качестве секретаря деревенской корпорации, за что ты заплатишь ему четыре доллара. После этого ты станешь владельцем недвижимости в Шинн-Корнерс со всеми вытекающими отсюда правами, включая право участвовать в жюри присяжных. Ничто так не впечатляет янки, чем документ о владении землей. Более мелкие детали вроде срока проживания, неучастия в голосовании и так далее мы благополучно проигнорируем.

Джонни озадаченно уставился на судью.

— В чем дело? — осведомился старик.

— Я пытаюсь обрести чувство реальности происходящего, но не могу, — ответил Джонни. — Все эти трюки… Не устраиваете ли вы большую бурю в маленьком стакане воды, судья?

— Думаешь, он маленький?

— Микроскопический. Речь идет об одном человеке, по всей вероятности виновном в убийстве. А вы ставите всю деревню с ног на голову, морочите голову полицейским и чиновникам округа, втягиваете в дело губернатора штата…

Судья Шинн поднялся с кресла и, сдвинув брови, принялся шагать взад-вперед вдоль полок с книгами по юриспруденции.

— Один человек, — медленно произнес он. — Да, это может казаться нелепым, но только потому, что ты думаешь о Джозефе Ковальчике так, словно он существует в вакууме. Что такое один человек? Это не только Джозеф Ковальчик, Джонни, — это и ты, и я, и Хьюб Хемас, и любой другой. Все всегда начинается с одного человека. В 1735 году в Нью-Йорке судили немецкого иммигранта Джона Питера Зенгера за клевету в печати — в своем еженедельнике он опубликовал несколько полемических статей. Это один человек. А другой человек по имени Эндрю Хэмилтон защищал право Зенгера печатать правду. Он добился оправдания Зенгера, и это обеспечило свободу прессы в Америке. Кто-то должен стоять на страже человеческих прав, Джонни. Нам везло — возможно, больше, чем мы заслуживали. Наши права всегда кто-то защищал.

Возьми дебаты во время утверждения конституции, — продолжал судья Шинн. — Их участники, требовавшие обеспечения на судебном процессе процедурных гарантий, выступали не с сугубо теоретических позиций. Принятие Билля о правах, в особенности 5-й и 6-й поправок, было обусловлено реальными страхами, выросшими из подлинных событий в колониальной истории. Например, судов над ведьмами в 1692 году.

На этих процессах судьями были любители, а генеральным прокурором — торговец. Ни один человек, обучавшийся праву, в них не участвовал. Обвинителю было позволено представлять то, что именовалось «призрачными уликами», и вызывать свидетелями раскаявшихся «ведьм», дававших показания против обвиняемых. Любой из толпы, кто жаждал быть услышанным, независимо от того, имели ли его показания отношение к делу, мог поступить так же. В обстановке разгула суеверий и истерии двадцать женщин были признаны виновными, большинство из них повешены, а одну — восьмидесятилетнюю старуху — буквально растоптала толпа. То же самое происходит сегодня в так называемых «верховных народных судах» коммунистического Китая. А если на то пошло, и в Вашингтоне, где разрушаются человеческие репутации и парализуется способность людей зарабатывать на жизнь — в нарушение всех процессуальных правил.

И давай не будем возлагать вину на конфессиональные комиссии. Виноваты мы, а не они. Демагоги в конгрессе не продержались бы ни одного дня в атмосфере элементарного здравого смысла. Но истерия в обществе придает им силу.

Это доказывает, Джонни, что людям не всегда можно доверять. Человеческие существа, даже в условиях демократии, слишком часто превращаются в толпу. Вот почему процесс Шинн-Корнерс против Джозефа Ковальчика чреват бурей, способной уничтожить всю Америку. Кто защитит людей от их худшего врага — самих себя, — кроме тех, кто отказывается потворствовать беззаконию даже в самом незначительном деле?

— Слушайте, слушайте, — усмехнулся Джонни.

Судья Шинн перестал шагать и склонился над столом, теребя блокнот и искоса глядя на Джонни.

— Простите, — извинился Джонни. — Но я по горло сыт словами.

— Я тебя не упрекаю, — кивнул судья. — Давай перейдем к делу. Предположим, я назову тебе подлинную причину моего желания включить тебя в жюри.

Джонни уставился на судью.

Старик задумчиво разглядывал его, пощипывая губу.

— Ну? — осведомился Джонни.

— Нет, — сказал судья. — Я позволю тебе самому это сделать. А сейчас давай нанесем визит Джозефу Ковальчику.

* * *

Эдди Пэнгмен стоял на часах перед церковью. Он больше не выглядел несчастным. Эдди браво вышагивал взад-вперед, насвистывая на ходу, а его продолговатое лицо светилось от возбуждения и казалось совсем детским.

Он с серьезным видом пропустил судью и Джонни.

Дрейкли Скотт, патрулировавший церковь сзади, походил не на мальчика, увлеченного игрой, а на мужчину, который вернулся к детству, стараясь спастись от трудностей взрослой жизни. Его прыщавое лицо было мрачным, а узкие плечи напряжены.

При виде двух мужчин Дрейкли насторожился, а в его глазах промелькнула обида, которую Джонни заметил в лавке Питера Берри в пятницу утром.

— Не знаю, должен ли я пропускать вас, судья, — с вызовом заговорил он. — Хьюб Хемас говорил…

— Вот что я скажу тебе, Дрейкли, — прервал его судья Шинн. — При первой же попытке со стороны Джонни Шинна или меня позволить заключенному бежать можешь стрелять на поражение. Это достаточно справедливо?

Паренек густо покраснел.

— У кого ключ от кладовой с углем?

— Его охраняют, — пробормотал Дрейкли.

Они спустились по крошащимся ступенькам в церковный подвал. Джонни быстро моргал после яркого солнца. Когда его глаза привыкли к темноте, он разглядел над головой дубовые балки с остатками коры и неровными следами топора. В подвале находились старомодная угольная печь и кладовая. Дверь кладовой была слегка приоткрыта; отпертый замок свисал с выглядевшего новым крючка. Свет проникал сквозь щели в стенах.

На стуле лицом к двери с ружьем на коленях сидел Мертон Избел. Стул был частью старой сломанной церковной скамьи.

— У него кто-то есть, Мерт? — спросил судья.

— Мистер Шир.

Судья Шинн коснулся руки Джонни.

— Прежде чем мы войдем…

— Да?

— Я хочу, чтобы ты притворился, будто он тебя интересует.

— Ковальчик? Но так оно и есть.

— Задавай ему вопросы, ладно?

Джонни кивнул.

На стук судьи ответил голос священника, и они вошли в кладовую.

Единственный уголь, который увидел там Джонни, был сложен в углу маленькой кучкой, вероятно оставшейся с прошлой зимы. Но угольная пыль была повсюду. Правда, пыль пытались подмести — наверняка Ширы, — но движения заключенного разбрасывали ее снова. Стены покрывала сажа.

Единственное окошко на верху стены было недавно забито досками. Помещение освещала 25-ваттная лампа, свисавшая с потолка в проволочной сетке.

Джозеф Ковальчик сидел на краю койки, потягивая из стакана горячий чай. На складном столе были разбросаны остатки пищи. Когда они вошли, мистер Шир складывал тарелки на поднос.

— Мы отлично пообедали, — весело сказал священник. — Он попросил чай в стакане с лимоном и вареньем. Европейский стиль. Судья, вам не кажется, что он выглядит гораздо лучше?

— Кажется, мистер Шир. — Судья посмотрел на тарелки. — Знаменитые отварные блюда Элизабет?

— Кто-то должен заботиться о его телесных нуждах, — твердым голосом произнес священник. — Я бы хотел что-то сделать с этой угольной пылью.

— Вы творите чудеса, мистер Шир.

В одном из углов стоял белый ночной горшок. Священник подобрал поднос и вышел. Дверь осталась открытой.

Мертон Избел наблюдал за ними, сидя на стуле. Заключенный вздрогнул, словно только что заметил посетителей, поставил пустой стакан и начал вставать.

— Сидите, Ковальчик, — сказал судья.

Ковальчик опустился на койку, уставясь на Джонни.

На нем снова была собственная одежда — Элизабет Шир, очевидно, постаралась почистить и заштопать ее, хотя и с плачевным результатом. Серую фланелевую рубашку она постирала и выгладила. Ботинки либо оказались не подлежащими ремонту, либо отцы деревни велели их конфисковать — на ногах у Ковальчика были матерчатые шлепанцы, по-видимому принадлежащие мистеру Ширу. Бесцветные волосы были расчесаны. На лице, помимо распухшей губы, отсутствовали следы избиения.

Светлая с проседью щетина заметно отросла — Джонни подозревал, что мистеру Ширу не позволили снабдить заключенного бритвой. Темно-серая кожа обтягивала торчащие скулы, оттопыренные уши и низкий лоб с густыми бровями, под которыми поблескивали глубоко запавшие глаза. Тощая шея с болтающимся кадыком напоминала шею индюка. Руки были мозолистыми, с распухшими суставами и потрескавшимися ногтями. Он держал их между бедрами, наклонившись вперед, как будто все еще ощущал боль в паху.

Ковальчик выглядел лет на шестьдесят пять — было трудно представить, что в действительности ему лишь слегка за сорок.

— Этого джентльмена, — снова заговорил судья Шинн, — интересует ваша история, Ковальчик. Ему не раз приходилось беседовать с людьми, оказавшимися в беде. Его зовут мистер Шинн.

— Шинн, — повторил заключенный. — Мистер Шинн, что они мне сделать? — Он говорил медленно, с сильным акцентом.

Джонни посмотрел на судью. Старик кивнул.

— Вам известно, Ковальчик, почему вас посадили в этот подвал? — спросил Джонни.

Человек на койке поднял худые плечи и снова опустил их. Это был жест Старого Света, означающий: «Известно или нет — какая разница?»

— Расскажите мне обо всем, что произошло вчера, — продолжал Джонни. — Но сначала я бы хотел побольше узнать о вашей жизни, Ковальчик, — откуда вы прибыли, куда направлялись?

— Сперва рассказать судье, — отозвался заключенный. — Что они мне сделать?

— Расскажите мне, — улыбнулся Джонни.

Заключенный разжал руки, потер ладони и обратил взор к полу кладовой.

— Моя поляк. Моя иметь жена, двое детей, старая мать и старый отец в Польша. Нацисты приходить и убивать их, а меня отправить в трудовой лагерь. После войны приходить коммунисты. Тоже плохо. Я бежать в Америка, у меня кузина в Нью-Йорке. Я жить у нее три года и искать работу…

— У вас на родине была профессия?

— Моя работать с кожа.

— Вы дубильщик?

— Да. — Джозеф Ковальчик слегка оживился. — Моя хороший работник. Старый отец учить меня ремеслу. — Затем плечи снова опустились. — В Америке не мог найти работа. Нет профсоюзная карточка. Моя хотеть в профсоюз, но нет денег на взносы. Нет ре… реко…

— Рекомендаций?

— Да. Поэтому нет работа. Потом кузина умирать — сердце. Моя жить в польская семья в Бруклин — друзья кузина. Работать один день здесь, другой там. У друзей родиться еще один ребенок — для Ковальчика больше нет места. Они говорить: «Почему бы твоя не поехать деревня и не поработать на ферма?» Моя поехать. Работать на одна ферма, другая ферма, потом уходить и опять работать…

Заключенный умолк и беспомощно посмотрел на судью Шинна.

— Очевидно, — объяснил судья, — последние несколько лет он подрабатывал на фермах, скитаясь по Новой Англии. Насколько я понял, эта работа ему не по душе, и он надеялся заняться прежним ремеслом. Откуда вы шли, Ковальчик, когда вчера проходили через эту деревню?

— Издалека. Моя идти восемьдесят девять дней. — Ковальчик сосредоточенно нахмурился, потом раздраженно хлопнул себя по лбу. — Моя не помнить места, где работать последний раз. Спать в амбар, работать за еда… Потом моя уходить, потерять деньги…

— Так v вас были деньги? — спросил Джонни.

— Семь долларов. Потерять. Выпасть через дыра в кармане. — Ковальчик снова нахмурился. — Плохо терять деньги. Люди говорить: ты бродяга, а моя показывать деньги. Не бродяга, видеть? Но теперь люди говорить: не можешь показать деньги, потерять, значит, бродяга! — Ковальчик вскочил, шевеля широкими скулами. — Не любить, когда моя называть бродяга!

— Это мало кому нравится, — сказал Джонни. — Куда вы шли?

— Польский фермер в Петунксит говорить, что есть работа на кожевенная фабрика в Кадбери. Там нет профсоюз — идти быстрее и получить работа… — Ковальчик лег на койку и повернулся лицом к закопченной стене.

Джонни посмотрел на судью Шинна. Лицо старика было бесстрастным.

— Ковальчик. — Джонни притронулся к плечу заключенного. — Почему вы убили старую леди?

Бродяга сел так резко, что Джонни отпрянул.

— Моя не убивать! — крикнул он и схватил Джонни обеими руками за лацканы пиджака. — Не убивать!

Поверх головы Ковальчика Джонни видел сидящего за дверью Мерта Избела с дробовиком на коленях и зловеще поблескивающими глазами.

— Сядьте! — Джонни схватил бродягу за костлявые запястья и силой усадил на койку. — Прежде чем вы продолжите, я хочу попытаться объяснить вам, почему жители этой деревни уверены, что вы убили старую леди.

— Моя не убивать, — пробормотал заключенный.

— Слушайте меня, Ковальчик, и постарайтесь понять. Вас видели идущим к дому старой леди минут за двадцать до ее смерти…

— Не убивать, — повторил Ковальчик.

— Вы провели какое-то время в ее доме. Откуда я это знаю? Потому что мы с судьей встретили вас на дороге под дождем не более чем в миле с четвертью от деревни вчера днем без двадцати пяти минут три. Чтобы пройти чуть больше мили, вам не могли понадобиться три четверти часа. Человек проходит за час около трех миль, а мы видели собственными глазами, как быстро вы шли. Таким образом, вы не могли пробыть на дороге больше двадцати или двадцати пяти минут перед нашей встречей. Это означает, что вы покинули деревню в десять-пятнадцать минут третьего. Но было не позже чем без десяти два, когда, по словам жительницы деревни, вы подходили к дому старой леди. Значит, примерно между без десяти два и четвертью третьего вы находились в ее доме. Если так, то вы были там в два тринадцать, когда ее убили. Понятно?

Заключенный покачивался, снова стиснув руки.

— Моя не убивать, — простонал он.

— Если вы находились в доме, то у вас была возможность убить ее, было орудие — кочерга из камина, и был мотив — сто двадцать четыре доллара, спрятанные в платке у вас на поясе. Против вас много улик, Ковальчик. Нам незачем доказывать, что вы были в доме. Это подтверждают украденные деньги. — Джонни сделал паузу, интересуясь, как много из его речи дошло до собеседника. — Вы понимаете, о чем я говорю?

— Не убивать, — твердил заключенный. — Красть — да, убивать — нет.

— Значит, вы признаете, что украли сто двадцать четыре доллара?

— Моя никогда не красть раньше! — крикнул Ковальчик. — Но моя потерять семь долларов и увидеть куча денег в банке… Это плохо. Это ужасно… Но моя не убивать…

Внезапно он беззвучно заплакал — должно быть, так плакали мужчины в концентрационных лагерях, во время тьмы, окутавшей Европу.

Отвернувшись, Джонни достал пачку сигарет и, сам толком не зная почему, положил ее на складной стол вместе с коробком спичек.

— Никаких спичек! — рявкнул Мертон Избел.

Джонни зажег сигарету и поместил ее между губами заключенного. Ковальчик отпрянул, потом жадно затянулся и вскоре начал говорить.

Он подошел к кухонной двери старой леди спустя несколько минут после того, как его прогнала «другая леди», и постучал. Фанни Эдамс открыла дверь, и Ковальчик попросил что-нибудь поесть. Старая леди сказала, что не кормит нищих, но если он согласен отработать еду, она хорошо его накормит. Ковальчик согласился. Тогда тетушка Фанни велела ему идти в амбар, где лежат поленья и топор, и расколоть каждое полено на четыре части, так как они слишком тяжелы для нее, да и горят четвертинки лучше. Ковальчик пошел в амбар, нашел топор, потом обогнул амбар и прошел через открытую пристройку туда, где лежали поленья, и принялся за работу. За прошедшие три года он часто колол дрова, скитаясь от одной фермы к другой, и приобрел изрядный опыт. Это заняло всего несколько минут…

— Сколько поленьев вы раскололи? — прервал его Джонни.

— Шесть, — ответил заключенный.

— Каждое на четыре части?

— Да.

— И на это ушло всего несколько минут?

— Моя работать быстро.

— Сколько именно минут, Ковальчик?

Заключенный пожал плечами. Он сказал, что не умеет считать минуты, но помнит, что, когда расколол последнее полено, начался дождь.

— В два часа, — пробормотал судья Шинн.

Ковальчик аккуратно сложил дрова штабелем в пристройке под навесом, отнес топор в амбар и побежал к дому. Тетушка Фанни заставила его вытереть ноги о циновку, прежде чем позволила войти.

Старая леди показалась ему очень странной. Сначала она отказалась кормить его, пока он не отработает еду, потом поручила ему колоть дрова — в июле! — а после этого не только поставила перед ним на кухонном столе вареный окорок, картофельный салат, кусок пирога с вишнями и кувшин молока, но, пока он ел, достала с верхней полки шкафа банку с деньгами и дала ему пятьдесят центов. Потом она вернула банку назад и вышла в другую комнату, оставив его одного в кухне.

Ковальчик едва не подавился едой — искушение было слишком велико. Он понимал, что это не оправдание, но у него в карманах было пусто, а старуха вроде бы купалась в деньгах. Если он намеревался получить работу на кожевенной фабрике в Кадбери, то ему нужны были деньги, чтобы прилично одеться и найти достойное жилище, а не спать в амбаре на сене, как скотина. Оставив на тарелке половину окорока и не притронувшись к пирогу и молоку, Ковальчик на цыпочках подошел к двери и приоткрыл ее. Старая леди стояла в соседней комнате спиной к нему и что-то рисовала на холсте. Тогда он закрыл дверь, достал банку, вынул из нее все бумажные деньги, выбежал из дома и быстро зашагал по дороге в Кадбери, сжимая украденные деньги в кармане. Только один раз Ковальчик зашел под дождем за куст, завернул деньги в носовой платок, привязал их к отрезку веревки, который был у него в саквояже, а веревку обмотал вокруг себя под одеждой.

Ковальчик заявил, что больше ничего не знает о старой леди. Конечно, он поступил плохо, украв ее деньги, и должен быть за это наказан. Но он оставил ее живой и невредимой у холста в комнате рядом с кухней. Он не убивал ее и вообще не мог никого убить — слишком много убийств ему пришлось видеть за свою жизнь. Его тошнит от крови. Перекрестившись, Ковальчик поклялся Матерью Божьей, что не тронул и волоска на голове у старой леди — только ее деньги…

Судья Шинн смотрел на Джонни, словно спрашивая: «Теперь, выслушав его, ты по-прежнему уверен, что он убил тетушку Фанни?»

Заключенный снова лежал на койке с безучастным видом. Вероятно, он не рассчитывал, что ему поверят, и рассказал свою историю, только подчиняясь требованию.

Ковальчик закрыл глаза.

Джонни молча стоял над ним. Он был озадачен. За время службы в армейской разведке ему не раз приходилось допрашивать людей, и он научился различать даже слабый аромат лжи. Но насчет этого человека Джонни не был уверен. По всем физическим и психологическим признакам Джозеф Ковальчик говорил правду. Но в его рассказе были серьезные несоответствия.

Судья Шинн хранил молчание.

— Ковальчик, — заговорил Джонни.

Заключенный открыл глаза.

— Вы сказали, что сложили дрова под навесом у сарая. Какой длины были дрова, которые вы накололи? Сколько футов?

Ковальчик развел руки в сторону, показывая длину.

— Около трех футов. Они были одинаковой длины?

Заключенный кивнул.

— Почему вы лжете, Ковальчик?

— Моя не лгать!

— Но вы лжете. Под навесом нет никаких дров. Их нет ни в амбаре, ни в доме, ни поблизости от дома. Возле колоды за амбаром нет свежих щепок — а они были бы, если бы вы кололи там дрова. Я знаю это, Ковальчик, потому что сам все осматривал. Почему вы солгали?

— Моя не лгать! Моя колоть дрова топором и положить его в амбар!

— А почему вы побежали, когда мы проходили мимо вас по дороге под дождем? Разве невиновные так себя ведут?

— Моя украсть деньги… Но моя не убивать…

Судья и Джонни оставили его в кладовой вновь повернувшимся лицом к покрытой сажей стене. Когда они вышли из кладовой, Мертон Избел закрыл дверь и защелкнул замок. Потом он снова сел лицом к двери, держа дробовик на коленях.

— Ну? — осведомился судья, когда они шли назад к его дому.

— Не знаю, — ответил Джонни.

— Я надеялся, что у тебя сложится более твердое мнение, чем у меня. Но то, что ты сомневаешься, тоже важно. У нас обоих достаточно опыта в определении надежности показаний. Если никто из нас не может уверенно заявить, что этот человек лжет или говорит правду, значит, тут что-то не так, и это необходимо расследовать.

— Одной истории с дровами будет достаточно, чтобы его повесить, — пробормотал Джонни. — Я имею в виду, для этих людей. Потому что нет ни малейших доказательств, подтверждающих его слова. И все же, если он не колол дрова для тетушки Фанни, то почему настаивает, что делал это?

— Возможно, просто потому, — предположил судья, когда они поднялись на крыльцо, — что его извращенному уму история о работе за пищу кажется создающей ауру честности, которая не ассоциируется с убийцами.

— Тогда почему он признался, что украл деньги?

— Он едва ли мог это отрицать, ведь деньги нашли у него.

Оба замолчали.

— Теперь ты знаешь, — сказал судья, войдя в кабинет, — почему я хочу, чтобы ты участвовал в этой пародии на жюри, Джонни. История Ковальчика создает интересную альтернативу…

— Заключающуюся в том, — кивнул Джонни, — что если он невиновен, то виновен кто-то другой.

— Вот именно.

Они смотрели друг на друга через письменный стол.

— Если вчера в Шинн-Корнерс не побывал еще один посторонний, — медленно произнес судья, — а никаких доказательств этого нет — я уже расспросил всех, — значит, Фанни Эдамс убил кто-то из жителей деревни, знавший ее всю жизнь. Причем это не обязательно мужчина — не требуется много сил, чтобы кочергой проломить череп девяностооднолетней старухе.

— Иными словами, вы хотите, чтобы я участвовал в жюри в качестве детектива? Моей задачей будет выяснить, кто из ваших соседей прикончил тетушку Фанни, если Джозеф Ковальчик этого не делал?

— Да.

Джонни подумал о мертвом лице, которое ему пришлось прикрыть кухонным полотенцем… Он испытывал странное ощущение личной утраты. Десятиминутный разговор в шумной комнате, одно прикосновение сухой теплой руки — а ему кажется, будто он знал эту старуху с колыбели. Ее гибель пробудила в нем глубоко таящиеся эмоции.

— Хорошо, судья, — сказал Джонни.

* * *

Услышав около девяти вечера шум на улице, они выбежали из дома и обнаружили на перекрестке Берни Хэкетта и Орвилла Пэнгмена переругивающихся с древним водителем столь же древнего «кадиллака».

Это был экс-судья Эндрю Уэбстер из Кадбери с сонными глазами на худощавом лице и неуверенными движениями столетнего старца. Джонни пришлось помочь ему выбраться из машины.

— Это все кости, — сказал он Джонни, когда судья сообщил его личность и статус констеблю и фермеру. — С каждым годом они становятся все более сухими. Кости и кожа. Я начинаю походить на мумию из египетской гробницы. Медицине следовало бы найти лекарство от старости. Это проклятие человечества… Ну-ну, Луис, во что ты ввязался? Вооруженные люди! Мятеж! Мне не терпится услышать подробности.

Джонни отвел автомобиль Уэбстера в гараж судьи. Когда он вернулся в дом с чемоданом гостя, два юриста оживленно переговаривались в кабинете. Джонни отнес чемодан в одну из комнат для гостей наверху, открыл окна, нашел стенной шкаф с бельем, застелил постель и выложил полотенца, думая, что даже Милли Пэнгмен едва ли справилась бы с этим лучше.

Спустившись, он застал с судьей Шинном и Уэбстером Ферриса Эдамса.

— Только что вернулся из Кадбери, — жаловался Эдамс. — Пришлось нанять машину у Питера Берри, черт бы его побрал! Этот человек постарался бы заработать, продавая билеты на роды его жены! Мне нужно было привезти смену одежды и оставить сообщение на двери офиса — разумеется, моя секретарша в отпуске, когда она нужна мне больше всего!

Всю вторую половину дня Эдамс разрывался между личными делами в Кадбери и более неотложными вопросами, связанными с его тетей. Ему пришлось просить Орвилла Пэнгмена позаботиться о ее джерсейской корове, которая теперь паслась в стаде Пэнгменов. Он также запер в шкаф картины старой леди в ожидании, пока окружной судья по утверждению завещаний назначит душеприказчика. В ответ на вопрос судьи Шинна Эдамс объяснил, что тетушка Фанни не оставила завещания, несмотря на его неоднократные просьбы, поэтому распределение ее имущества грозит вылиться в долгий процесс. В качестве дополнительной предосторожности Эдамс поручил Берни Хэкетту выписать страховой полис на картины, что привело Хэкетта на кухню Фанни Эдамс, где он обнаружил ее тело. Сам Эдамс собирался оставаться в доме тетушки Фанни, пока ситуация не разрядится, и оба старших юриста это одобрили.

Около часа они обсуждали план кампании, целью которой было провести процесс по делу об убийстве с максимальной видимостью законности, дабы удовлетворить жителей Шинн-Корнерс и постепенно выветрить из них мятежные настроения.

— Вы должны вести обвинение энергично, Феррис, — наставлял судья Шинн, — а ты, Энди, должен так же добросовестно защищать подсудимого. Мы находимся в положении рефери и двух боксеров, заранее договаривающихся об исходе поединка. Все должно выглядеть вполне достоверно — со спорами между обвинителем и защитником, протестами, принимаемыми или отклоняемыми судьей, перерывами в слушании и так далее. В то же время я хочу, чтобы в протоколе было зафиксировано как можно больше нарушений правил. Наша цель — совершить максимум посягательств на права обвиняемого, чтобы в итоге защитить их. На данной стадии защита прав Ковальчика важнее установления его виновности или невиновности.

— Полагаю, — осведомился Эдамс, — Ковальчик впоследствии не сможет выйти сухим из воды на основании двойной подсудности по одному обвинению?

— Нет, Феррис, — ответил судья Шинн. — Если это жюри признает его виновным — что, разумеется, и произойдет, — он сам захочет, чтобы процесс объявили недействительным, дабы получить шанс признания себя невиновным в настоящем суде. А если каким-то чудом Шинн-Корнерс оправдает его, у нас будет протокол всего фарса со всеми ошибками и нарушениями, чтобы доказать его незаконность. В любом случае права Ковальчика будут защищены.

— Надеюсь, — мрачно произнес внучатый племянник Фанни Эдамс. — Потому что, на мой взгляд, сукин сын виновен, как польский ад, место в котором ему обеспечено.

Старый Энди Уэбстер покачал головой:

— Просто невероятно! Ни за что на свете не пропустил бы такое!

Он и Эдамс торжественно засвидетельствовали подписи судьи Шинна и Джонни на документах, касающихся «продажи» дома и десяти акров земли, после чего трое юристов удалились: Эдамс — циркулировать среди жителей деревни, дыша прокурорским жаром, а судья Шинн — сопровождать Энди Уэбстера в церковный подвал для беседы с «клиентом».

Джонни отправился в постель, считая, что в мужчине, спящем в вертикальном положении, есть нечто недостойное.

* * *

Ощущение сонливости сохранялось весь понедельник. Джонни боролся с дремотой, начиная с похода рано утром в ратушу с секретарем корпорации Берни Хэкеттом для оформления сделки.

Хьюб Хемас подъехал к маленькому зданию, когда Хэкетт старательно делал запись в гроссбухе. Судья Шинн позвонил председателю совета во время завтрака, объяснив ему цель сделки.

— Если мы будем судить обвиняемого в Шинн-Корнерс специальным судом, санкционированным губернатором Фордом, Хьюб, то мы должны следить за строгим соблюдением правил. Ты уточнил список присяжных?

— Да, — ответил Хьюб. — Меня беспокоит то, что никак не набираются двенадцать человек, как того требует закон.

— В том-то и дело.

— Но владение недвижимостью не делает человека пригодным для того, чтобы входить в жюри, — заметил Хемас. — Он должен иметь право голоса в штате.

Джонни ощутил неприятный озноб. Хемас даже не смотрел на него, словно он был одним из складных стульев.

— Это верно, — согласился судья Шинн. — Ты, безусловно, знаешь закон, Хьюб. Но нам придется нарушить правило. На правах судьи я разрешу включить в жюри моего кузена. В конце концов, это особый процесс.

— Может быть, лучше привлечь Эрла Скотта? — пробормотал председатель совета.

— Может быть, — кивнул судья. — Только наличие среди присяжных хронического инвалида, не покидавшего дом пять лет, будет не слишком хорошо выглядеть в протоколе.

Хемас задумался.

— Пожалуй, вы правы, судья. Но мистер Шинн не является избирателем в этом штате и даже жителем деревни. Может быть, Сара Избел…

— Правильно, Хьюб! — подхватил судья, изображая облегчение. — Совсем забыл о Саре. Но если мы включим ее, то потеряем Мерта. Хотя, если тебе кажется, что Мерт не станет возражать…

Берни Хэкетт сплюнул в плевательницу у его ног.

— Как бы не так! Он начнет брыкаться почище племенного быка Орвилла!

— А нам нужны двенадцать присяжных, Хьюб. Минимум двенадцать. — Судья нахмурился. — Что лучше — ввести одного присяжного по особому распоряжению или рисковать, что Верховный суд сочтет процесс недействительным?

— Черт бы побрал этого Хоузи Леммона! — выругался Хемас.

— Конечно, если мы сумеем заставить старика Леммона передумать, проблема будет решена.

— Не сможем. Вчера поздно вечером я был на холме, но даже не застал Хоузи дома. Он где-то шляется… Мистер Шинн, — внезапно обратился Хьюб к Джонни, — я слышал, вы вчера говорили с бродягой?

Джонни вздрогнул от неожиданности:

— Да, мистер Хемас, говорил.

— Это было по моему предложению, Хьюб, — вмешался судья, к облегчению Джонни. — Мистер Шинн приобрел колоссальный опыт с преступниками в армии. Я хотел посмотреть, не заставит ли он Ковальчика признаться.

— Ни в чем он не признается. — Хэкетт снова сплюнул. — Мерт Избел говорит, что он наплел вам какую-то невероятную историю, — продолжал Хемас.

Джонни изобразил усмешку.

— Мне удалось поймать заключенного на лжи, мистер Хемас.

— Насчет дров?

— Верно.

Хемас поджал губы.

— Полагаю, судья, у нас нет выбора. — С этими словами он вышел из ратуши, сел в автомобиль и уехал.

Берни Хэкетт удалился в заднюю комнату запереть свой гроссбух.

— Ты включен, — тихо сказал судья.

Джонни с трудом сдерживал зевоту.

* * *

Следующим утром, в самом начале десятого, окружной коронер Барнуэлл приехал из Кадбери в автомобиле, за рулем которого сидел рыжеволосый субъект с веснушчатой физиономией и блуждающим взглядом.

— Господи, это же Ашер Пиг из «Таймс-пресс»! — трагическим голосом произнес судья Шинн. — Теперь мы попались! Ох уж этот Барнуэлл! Пошли, покуда Пигу не досталось!

Машину на перекрестке окружали вооруженные люди. Судья замахал руками:

— Привет, Аш! Барнуэлл, я должен поговорить с вами.

Редактор газеты «Таймс-пресс», выходящей в Кадбери, усмехнулся, стоя рядом с автомобилем.

— Все о'кей, ребята, — обратился он к собравшимся. — У меня при себе только блокнот и карандаш. — Ашер Пиг помахал Джонни, у которого брал интервью неделю назад.

— Вы потеряли последние остатки ума, Барнуэлл, — сердито сказал коронеру судья Шинн. — По-моему, я ясно объяснил вам по телефону. Почему вы все разболтали, да еще Ашеру Пигу?

— Я ничего не рассказывал Пигу, — ответил коронер. — Напротив, это он рассказал мне. Пиг услышал что-то от дока Кушмена или Сая Муди. Сельская газета автоматически сообщает о чьей-либо смерти — для нее это одна из важнейших тем. Пиг стал меня расспрашивать, и я решил: лучше привезти его с собой, чем позволять ему бегать вокруг без присмотра. Вы же не могли надеяться вечно хранить это в тайне от газет?

— Теперь уже не могу. Ну и что мы ему скажем?

— Если хотите моего совета, — вмешался Джонни, — доверьтесь Пигу. Он, так или иначе, все разнюхает. К тому же он редактирует еженедельную газету, которая выходит по четвергам. Сегодня только понедельник — к четвергу все будет кончено. Нужно только уговорить Пига не сообщать новости по телеграфу, а это не проблема, если ему нужна сенсация.

Судья Шинн убедил Хьюба Хемаса, что присутствие прессы — неизбежное зло, и поспешно увел Пига от жителей деревни, которые, казалось, его очаровали.

— Кто кому объявил войну, и кого застрелили? — спрашивал редактор. — Что здесь происходит, судья?

— Всему свое время, Ашер, — успокаивающе произнес судья Шинн. — Как Римембер?

— Цветет. Слушайте, не пытайтесь меня одурачить! В Шинн-Корнерс что-то прогнило, и я не уеду, пока не узнаю, что именно.

Когда Пиг увидел старого Энди Уэбстера в доме судьи, его красноватые глаза расширились.

— Если вас удалось оторвать от ваших хризантем, значит, дело серьезное. Выкладывайте.

— Расскажи ему, Джонни, — вздохнул судья Шинн.

Джонни повиновался. Пиг слушал в настороженном молчании. Раньше он был репортером в большом городе, потом обосновался в Кадбери, женился на Римембер Бэгли, издававшей местный еженедельник, и взял на себя редакторские обязанности. Во время монолога Джонни Пиг посматривал на двух стариков, словно подозревая, что его разыгрывают, но потом его глаза радостно блеснули.

— Везунчик Пиг! — воскликнул он. — Вот это история! Вы имеете в виду, что, если я попытаюсь покинуть Шинн-Корнерс теперь, Римембер придется извлекать дробь из моей задницы? Они не шутят? Но я все-таки попробую.

Джонни остановил его:

— Ну и что вы сейчас можете сделать со своей историей? Пожертвовать ее Ассошиэйтед Пресс? Слушайте, Пиг, мы в ваших руках. До четверга вы все равно не сможете воспользоваться информацией. Почему бы вам не остаться с нами и не освещать процесс?

— Председатель совета обещал мне, Аш, — сказал судья Шинн, — что вам позволят присутствовать на суде в качестве обозревателя. Более того, если вы беспокоитесь из-за других репортеров, даю вам слово, что, если кто-то из них здесь появится, его выставят из деревни. Вы будете нашим единственным представителем прессы. Кто-нибудь еще из ваших сотрудников что-то подозревает?

— Нет.

— А как насчет Римембер? — осведомился судья Уэбстер. — Ваша жена всасывает все, как пылесос.

— С ней я разберусь, — рассеянно отозвался Пиг. — Ладно, договорились. Только если смогу интервьюировать этого… как бишь его? Между прочим, он виновен?

* * *

Гостиная Фанни Эдамс выглядела необычно. Большую часть мебели унесли в другие комнаты. Между двумя окнами в передней стене для судьи Шинна установили старый стол орехового дерева с откидной доской и кресло с высокой спинкой. Возле стола поставили резное кресло из гикори для свидетелей. Перед шкафом в углу, содержащим коллекцию шеффилдского столового серебра,[29]Серебряные изделия, изготавливаемые в Шеффилде — городе в графстве Йоркшир на севере Англии. собранную тетушкой Фанни, Элизабет Шир поместила для себя маленький столик с тумбочками.

Два ряда из шести складных стульев, взятых в ратуше, были установлены вдоль стены с камином под прямым углом к судейскому месту — они предназначались для присяжных. Принесенный из столовой тетушки Фанни высокий сосновый стол, почерневший от времени, поставили лицом к судье для обвиняемого и защитника. Другие стулья стояли рядами позади мест для присяжных — в переднем ряду восседал Ашер Пиг, положив блокнот на край стола. (Коронера Барнуэлла вызвали назад в Кадбери, и он уехал в машине Пига.)

Без десяти десять все были на месте.

Джозефа Ковальчика привели близнецы Хемас. Его прибытие вызвало спор. Констебль-пристав Хэкетт гнусавым голосом недовольно заметил, что доставка заключенного из угольной кладовой и обратно является одной из его, Хэкетта, официальных обязанностей — близнецы могут присутствовать в качестве дополнительной охраны, но подсудимый находится под его личным надзором и может перевозиться с места на место только под его руководством. Близнецы ответили, что охраняли ублюдка все утро, и посоветовали Хэкетту меньше думать тупой башкой о своей жестяной звезде. Судья Шинн решил спор в пользу констебля-пристава.

— Более того, — добавил он, — в этом суде не место сквернословию. При любом использовании грубых слов, любом оскорблении подсудимого, любом нарушении порядка нарушитель будет нести ответственность за неуважение к суду. Юный возраст не может служить оправданием. Снимите с обвиняемого цепи!

Близнецы связали запястья Ковальчика отрезком цепи, которую обмотали вокруг его пояса и закрепили на спине. К этой цепи был прикреплен другой отрезок, на котором заключенного водили, как пса на поводке. Дейв Хемас держал конец цепи, а Томми Хемас подталкивал скованного человека дулом ружья.

Хьюберт Хемас что-то сказал со своего места, и его сыновья тут же убрали цепи.

— Больше обвиняемый не должен быть скован подобным образом, констебль, — резко сказал судья. — Конечно, вы можете принимать меры предосторожности против возможной попытки к бегству, но это американский суд, а не коммунистический.

— Да, ваша честь. — Берни Хэкетт бросил сердитый взгляд на близнецов. — Этого больше не повторится.

— Все лица, не могущие исполнять обязанности присяжных, не требующиеся в качестве свидетелей или для других целей, пусть покинут зал суда. Дети также не должны здесь находиться. Были созданы условия для заботы о младшем поколении?

Хьюберт Хемас снова заговорил, не вставая со стула:

— Судья, мы решили, что маленькие дети во время заседаний суда будут находиться на территории школы под присмотром Селины Хэкетт, которая не может быть присяжной из-за глухоты, старших девочек вроде моей Эбби и Синтии Хэкетт, а также Сары Избел.

— Все лица, обращающиеся к суду, должны вставать с места, — предупредил судья Шинн.

Челюсть Хьюба Хемаса отвисла.

— Да, судья. — Он неуклюже поднялся и снова сел. Кто-то — Джонни показалось, что это Пру Пламмер, — громко хихикнул. Хемас покраснел.

Джонни интересовало, почему судья постарался унизить всемогущего председателя деревенского совета. Это не казалось необходимым. К чему раздражать Хемаса, если целью было провести процесс настолько гладко, чтобы скрыть намеренные нарушения, которые они запланировали?

— Обвинение и защита готовы к отбору жюри?

Эндрю Уэбстер и Феррис Эдамс встали и ответили утвердительно.

Джонни усмехнулся про себя. Судья Шинн галопом несся к намеченной цели. Суд не был официально созван, обвинение «народа против Ковальчика» не было зачитано. Читающие протокол могли подумать, что судить готовятся Энди Уэбстера.

Но, взглянув на лицо Джозефа Ковальчика, Джонни сразу утратил чувство юмора.

Заключенный сидел у соснового стола рядом с Эндрю Уэбстером, застыв, как человек, ожидающий пулю в спину. Оба юриста сочли разумным не открывать свои планы Ковальчику, и он, безусловно, думал, что его судят по-настоящему.

Ковальчик постарался придать себе достойный вид. Его волосы были аккуратно причесаны, ему удалось кое-как отскрести с кожи угольную пыль; благопристойность облику придавал темный галстук, очевидно, из гардероба пастора Шира. Но его лицо этим утром казалось еще более серым, глаза — еще более запавшими, а их взгляд — еще более робким. След ушиба на нижней губе стал белым. Ковальчик сидел, вцепившись в край стола обеими руками.

— Секретарь деревенской корпорации зачитает список кандидатов в присяжные, — сказал судья Шинн. — Пожалуйста, по одному.

Берни Хэкетт громко прочитал по бумаге:

— Хьюберт Хемас!

Председатель совета поднялся со складного стула и подошел к месту свидетеля.

Феррис Эдамс вышел из-за соснового стола.

— Ваше имя? — осведомился он.

— Хьюберт Хемас. — Председатель совета все еще переживал выговор судьи.

— Мистер Хемас, у вас сформировалось мнение относительно виновности или невиновности обвиняемого, Джозефа Ковальчика?

— Я должен отвечать? — Хемас сердито уставился на Эдамса.

— Обвинитель обязан задать этот вопрос, мистер Хемас, — строго сказал судья. — А вы должны отвечать правдиво, если хотите участвовать в жюри.

— Конечно сформировалось! — проворчал Хьюб. — Как и у всех остальных. Чертов бродяга был практически пойман на месте преступления!

Джонни мысленно извинился перед судьей Шинном, который поднес платок к губам. Он не напрасно довел Хемаса до белого каления…

— Но если в результате показаний возникнут обоснованные сомнения в виновности подсудимого, — быстро спросил Эдамс, — вы не станете голосовать за его осуждение, мистер Хемас, хотя в данный момент убеждены в его виновности?

Хемас выглядел благодарным.

— Я справедливый человек, мистер Эдамс. Если меня убедят, что он невиновен, то я за это и проголосую. Но сначала меня должны убедить.

Снова послышалось женское хихиканье.

— Занесите в протокол, что последнее замечание вызвало смех у кандидатов в присяжные, — довольно сказал судья Элизабет Шир. — В суде не должно быть подобных демонстраций! Продолжайте, мистер Эдамс.

Эдамс повернулся к старому Энди Уэбстеру:

— Защита желает дать отвод этому присяжному?

Экс-судья Уэбстер торжественно поднялся.

— Учитывая ограниченное число кандидатов, ваша честь, я признаю, что использование права отвода во время отбора этого жюри эффективно воспрепятствует отбору. Следовательно, если мы намерены провести суд — а я полагаю, что мы собрались здесь, чтобы судить Джозефа Ковальчика за убийство, — то я не могу и не буду пользоваться этим правом.

Аккуратно проделано, подумал Джонни, когда Эндрю Уэбстер сел.

— Хьюберт Хемас войдет в жюри как присяжный номер один. Продолжайте, секретарь.

— Орвилл Пэнгмен, — прочитал Берни Хэкетт.

Комедия продолжалась. Тем или иным способом Феррис Эдамс и Энди Уэбстер, иногда с помощью судьи Шинна, заставляли каждого кандидата признать свою предубежденность, что немедленно заносилось в протокол. Никому не дали отвод.

Процедура оказалась быстрой. Орвилл Пэнгмен стал присяжным номер два. Мертон Избел — присяжным номер три. Берни Хэкетт прочитал собственное имя и был признан неподходящим. Матильда Скотт стала присяжным номер четыре — имена ее мужа и свекра не были упомянуты, — а Питер Берри — присяжным номер пять. На имя Хоузи Леммона никто не отозвался, и его вычеркнули из списка по указанию судьи.

Джонни с любопытством ожидал вызова Сэмюэла Шира. Священнику должны были задать те же вопросы, что и другим, и Эдамс так и сделал.

— У вас сформировалось мнение относительно виновности или невиновности подсудимого?

— Нет, — твердо ответил священник.

Джонни огляделся вокруг. Но никто из прихожан мистера Шира не казался возмущенным заявлением их пастора о своей непредубежденности. Они ожидали, что Сэмюэл Шир будет нести бремя христианского милосердия, как приличествует его духовному званию, но, очевидно, не считали возможным, что он проголосует за оправдание после предъявления доказательств. Иногда иметь дело с ограниченными умами не так уж плохо, с усмешкой подумал Джонни, это создает свои преимущества.

Мистер Шир стал присяжным номер шесть. Его не спрашивали, верит ли он в высшую меру наказания, а сам он не выступал с заявлениями на этот счет.

Элизабет Шир признали несоответствующей, так как она исполняла обязанности судебного стенографиста.

Ребекка Хемас, Милли Пэнгмен, Эмили Берри и Пру Пламмер были быстро избраны присяжными номер семь, восемь, девять и десять, после чего заняли места позади семерых мужчин на «скамье присяжных».

Было нелегко объяснить Кэлвину Уотерсу, что от него требуется. Заговорщикам удалось добиться упоминания и занесения в протокол, что городской мастер на все руки в детстве ударился головой, пользовался репутацией тугодума и умел читать и писать только самые простые слова. Хьюбу Хемасу было явно не по себе, но он не протестовал.

Кэлвин Уотерс был назначен присяжным номер одиннадцать и покорно занял пятое место во втором ряду членов жюри. Его безучастное лицо на миг приняло ошеломленное выражение.

— Продолжайте, мистер секретарь.

— Сара Избел.

Она оставалась единственной женщиной на местах для зрителей, перед ней возвышались фигуры Джонни, Ашера Пига и доктора Кушмена.

Услышав свое имя, Сара побледнела как смерть. Мертон Избел с трудом сдерживался. Его грубое лицо стало свирепым. Женщина вскочила со стула и быстро сказала:

— Я не могу участвовать ни в каком жюри. Мне нужно заботиться о дочери… — С этими словами она выбежала из комнаты. Когда дверь за ней захлопнулась, Мертон Избел сразу расслабился.

— Кандидат не может произвольно отказываться от членства в жюри, — заявил судья Шинн. — Пристав, верните Сару Избел в зал суда.

— Ваша честь. — Старый фермер поднялся. — Я не буду участвовать в жюри вместе с ней. Если вы вернете сюда эту дщерь Содома, я уйду.

В комнате стало очень тихо. Судья Шинн потер подбородок, словно столкнулся со сложной проблемой.

— Хорошо, мистер Избел, — сказал он наконец. — Я подчиняюсь необходимости. Нет смысла приобретать одного присяжного за счет другого. Учитывая вашу угрозу, Сара Избел исключается из числа кандидатов.

И все это, с восхищением подумал Джонни, занесено в блокнот Элизабет Шир. Подчинение необходимости! Угроза! Несомненно, это будет самый удивительный протокол во всей истории американского судопроизводства.

— Продолжайте, мистер секретарь, — велел судья.

— Не могу, ваша честь, — отозвался Берни Хэкетт. — Это все, кто у нас есть. За исключением мистера Джона Джейкоба Шинна, ставшего владельцем недвижимости только сегодня утром…

— Ах да, — произнес судья таким тоном, словно забыл об этом. — Я говорил, что сделаю специальное указание на этот счет, не так ли? Потому что, леди и джентльмены, если мы не сможем заручиться услугами мистера Шинна, то не получим требуемое законом жюри из двенадцати присяжных и, следовательно, не сможем судить обвиняемого в Шинн-Корнерс.

Присяжные с отвращением уставились на Джонни, перешептываясь друг с другом. Жестокая дилемма — либо участие постороннего в столь важном деревенском деле, либо никакого суда.

Судья Шинн молча ждал.

Наконец головы присяжных повернулись к Хьюберту Хемасу, который что-то с раздражением пробормотал, после чего остальные удрученно кивнули.

— Итак, — быстро заговорил судья, — хотя мистер Джон Шинн среди нас настолько недавно, что еще не фигурирует в списке избирателей, из которого должны отбираться присяжные, я санкционирую его участие в жюри, если он соответствует прочим требованиям.

Это, думал Джонни, поднимаясь на место присяжного, исподтишка подталкиваемый карандашом Аша Пига, самое нелепое постановление, когда-либо звучавшее с судейского кресла. О каких «прочих требованиях» может идти речь?

Да, он знаком с фактами дела. Нет, у него не сформировалось мнение насчет виновности или невиновности подсудимого… При этом, в отличие от благожелательно-терпеливой реакции на аналогичное заявление мистера Шира, жители Шинн-Корнерс сердито нахмурились. Энди Уэбстер весело отмахнулся, и Джонни занял последний свободный стул во втором ряду, сразу обнаружив, что сильные запахи, исходящие от Весельчака Уотерса, угрожают создать главную проблему в деле — во всяком случае, для присяжного номер двенадцать.

Судья Шинн объявил перерыв в заседании с целью позволить суду, присяжным, обвинению, защите, стенографисту и приставу посетить похороны жертвы, предполагаемого убийцу которой они собирались судить.

— Суд соберется снова в час дня, — закончил судья.

* * *

Даже похороны казались Джонни происходящими во сне или в пьесе. Это мог быть «Наш город»,[30]«Наш город» — пьеса американского писателя Торнтона Уайлдсра (1897–1975). если бы не дождь. Земля на кладбище была неровной, могильные холмики натыкались друг на друга, белые края надгробий торчали во все стороны, казавшись еще более старыми, чем почва, которая их поддерживала. Джонни чувствовал странное нежелание проходить между ними.

Катафалк комфортского владельца похоронного бюро отъехал от дома Фанни Эдамс, и вся Шинн-Корнерс — мужчины, женщины и дети — последовала за ним по Шинн-роуд в сторону перекрестка. Женщины обмахивались руками, а мужчины вытирали лбы во влажной утренней дымке. Процессия свернула на Фор-Корнерс-роуд, миновала лошадиную поилку, пасторский дом и приблизилась к покосившимся железным воротам кладбища. Сай Муди и его помощник сняли с катафалка выглядевший дорогим гроб, Феррис Эдамс, судья Шинн, Хьюберт Хемас, Орвилл Пэнгмен, Мертон Избел и Питер Берри взялись за ручки и двинулись мимо древних надгробий к свежей могиле, выкопанной Кэлвином Уотерсом рано утром.

Джонни едва слышал монотонный голос Сэмюэла Шира, читавшего заупокойную службу. Вместо этого он смотрел на могилы, на кукурузное поле Избела, на находящиеся за ним амбар и пристройку с навесом, принадлежавшие убитой. Как часто Фанни Эдамс стояла здесь, слушая Сэмюэла Шира, бормотавшего прощальные слова на похоронах других? Как часто она изображала эту сцену — поле, кладбище, возможно, тех же участников похорон? Он вспоминал живость ее взгляда, тепло старческих рук, глубокий голос с характерными резкими интонациями янки и чувствовал себя опечаленным и подавленным.

Окидывая взглядом надгробия, Джонни видел появляющуюся тут и там, словно бесплодное семя, фамилию Шинн. Кровь этих людей текла в его жилах, но они были для него более посторонними, чем китайцы и корейцы. Он видел даты, почти стершиеся от старости, забытые имена, казавшиеся принадлежащими инопланетянам. «Тэнкфул Эдамс. Она была утренним цветком, срезанным и увядшим в положенный час». «Зильфа, вдова преподобного Натаниэла Юрая». «Джебьюон Уотерс». «Здесь покоится Лит Элханон Шинн, умерший от ожогов, но Бог исцелит его».

«И тебя, Фанни Эдамс, — подумал Джонни. — Тебя и меня».