Онлайн чтение книги Последнее искушение Христа The Last Temptation of Christ
Глава 25

Содрогались основы мира, ибо содрогалось сердце человеческое. Оно изнывало под тяжестью камней, имя которым было Иерусалим, под тяжестью пророчеств, светопреставлении, проклятий, фарисеев и саддукеев, сытых богачей и голодных бедняков, Бога Иеговы, с бороды и усов которого во веки веков струилась в бездну кровь человеческая. С какой стороны к нему ни подступишься, он все ворчит. Скажешь ему доброе слово — он заносит руку, стиснутую в кулак, и кричит: «Хочу мяса!» Приносишь ему в жертву агнца или первородного сына своего — он кричит: «Не хочу мяса! Не разрывайте предо иною одежды — разорвите сердца ваши, обратите плоть вашу в дух, а дух — в молитву и пустите ее по ветру!»

Сердце изнывало под тяжестью шестисот тринадцати писанных заповедей еврейского Закона и тысяч неписаных и не могло сдвинуться с места: оно изнывало под тяжестью «Бытия», «Левитов», «Чисел», «Судей», «Царств» и не могло сдвинуться с места.

И вдруг совсем нежданно подул легкий ветерок — не с неба, а с земли — и глубины сердца человеческого задрожали, словно листва. И тут же дали трещину, содрогнулись и стали рушиться, поначалу в сердце, затем в мыслях и, наконец, на земле камни, имя которым Иерусалим, пророчества и проклятия, фарисеи и саддукеи, «Судьи» и «Царства». И надменный Иегова снова опоясался кожаным передником Первотворца, снова взял угольник и метр, спустился на землю и принялся крушить прошлое и вместе с людьми созидать грядущее, начав перво-наперво с Храма Еврейского в Иерусалиме.

Каждый день Иисус приходил на залитые кровью каменные плиты, созерцал этот перегруженный Храм и чувствовал, как сердце его стучит молотом, сокрушая Храм. Он все еще блистал, возвышаясь под солнцем, словно украшенный венками бык с вызолоченными рогами. До самого верха стены его были облицованы белым мрамором с лазурными разводами, отчего казалось, будто Храм плывет среди бурного моря, а у подножия его поднимались одна над другой три террасы: нижняя, самая широкая, — для идолопоклонников, средняя — для народа Израилева, а верхняя — для двадцати тысяч левитов, которые мыли, чистили, убирали, зажигали и гасили огни в Храме… Денно и нощно горели семи видов благовония, и дым от них стоял столь густой, что козы чихали на семь миль вокруг.

Скромный прадедовский Ковчег, пронесенный кочевыми предками через пустыню, а теперь пребывающий внутри Храма, причалил здесь к вершине Сиона, пустил корни, разросся, облачился в кипарисовое дерево, золото и мрамор и стал Храмом. Дикий бог пустыни поначалу не соизволял войти в дом и обосноваться там, но благоухание кипарисового дерева, воскурении и дыма, идущего от сжигаемых жертв, настолько понравилось ему, что в один прекрасный день он решился и вошел.

Вот уже два месяца со дня своего прихода из Капернаума Иисус ежедневно стоял перед Храмом, созерцая его. Каждый день он смотрел на него так, словно видел в первый раз, словно каждый раз поутру ожидал увидеть его повергнутым, чтобы ступить на него стопами своими и пройти чрез него. Он больше не желал и не боялся Храма. Он уже низвергнул Храм в сердце своем. Однажды, когда почтенный раввин спросил его, почему он не войдет в Храм совершить поклонение, Иисус вскинул голову и ответил:

— Годами кружил я вокруг Храма, а теперь Храм кружится вокруг меня.

— Великое слово изрек ты, Иисусе, — ответил раввин, втягивая старческую голову в плечи. — Не страшно тебе?

— Когда уста мои произносят «я», говорит не это тело, которое есть прах, — сказал Иисус. — Говорит не Сын Марии, который тоже есть прах, обладающий всего лишь малой искрой огня. Когда уста мои произносят «я», почтенный раввин, это значит «Бог».

— Это богохульство еще страшнее! — воскликнул раввин, закрывая лицо руками.

— Не забывай, что я — Святой Богохульник, — ответил Иисус и засмеялся.

Однажды, когда он увидел, как ученики разглядывают горделивое строение, разинув от восхищения рты, гнев охватил его.

— Восхищаетесь Храмом? — едко спросил он. — Сколько лет ушло на его сооружение? Двадцать лет, а трудилось при этом десять тысяч человек. Я же ниспровергну его в три дня: посмотрите на него хорошенько в последний раз и проститесь с ним, ибо камня на камне здесь не останется!

Ученики отпрянули в страхе: может быть, и вправду Учитель повредился рассудком? В последнее время он стал вдруг резким и странным. И упрямым. Он стал вести себя чудаковато и противоречиво. Лицо его то сияло солнцем, несущим всюду день при восходе своем, то покрывалось тенью, а глаза его были полны отчаяния.

— И тебе не жаль его, Учитель? — осмелился спросить Иоанн.

— Чего?

— Храма. Ведь ты хочешь ниспровергнуть его.

— Чтобы воздвигнуть новый. В три дня я воздвигну новый. Но прежде этот должен освободить мне место.

В руках у него был подаренный Филиппом пастуший посох, и он ударил им по каменным плитам. Лицо его дышало гневом. Он смотрел на фарисеев, которые брели, спотыкаясь, и ранили себе тела, наталкиваясь на стены, словно ослепленные чрезмерным сиянием Божьим.

— Лицемеры! — кричал им Иисус. — Если Бог возьмет нож и рассечет сердца ваши, змеи, скорпионы да нечистоты низринутся оттуда!

Фарисеи слушали его, приходили в ярость и тайком порешили забить землей бесстрашные уста.

Почтенный раввин прикрывал рот Иисусу ладонью, призывая его к молчанию.

— Ты что смерть на себя накликаешь?! — воскликнул он как-то, обращаясь к Иисусу, и глаза его наполнились слезами. — Разве ты не знаешь, что фарисеи-книжники то и дело ходят к Пилату, требуя тебе смерти?

— Знаю, старче, знаю, — отвечал Иисус: — Но я знаю и иное… Иное…

Он приказывал Фоме трубить в трубу, поднимался на свое обычное место, площадку у портика Соломона, и снова принимался возглашать оттуда:

— Пришел, пришел День Господень!

Он взывал каждый день, с раннего утра и да захода солнца, заставляя небеса разверзнуться и низринуть вниз пламя, ибо знал, что голос человеческий обладает всемогущей силой заклинания: достаточно воззвать к огню или к прохладе, к аду или к Раю: «Приди!» — и те явятся на зов. Так и он взывал к Огню, который должен очистить мир, который должен открыть путь Любви, ибо стопам Любви всегда любо ступать по пеплу…

— Учитель, — как-то спросил его Андрей, — почему ты больше не смеешься, не радуешься, как прежде? Почему ты становишься все суровей?

Иисус не ответил. Да и что мог он ответить? Разве доброе сердце Андрея было способно понять его?

«Этот мир нужно выкорчевать с корнем и взрастить новый нужно низвергнуть старый Закон — и я низвергну его! Новый Закон нужно высечь на плитах сердца — и я высеку его? Я сделаю Закон более просторным, дабы смог объять он врагов и друзей, иудеев и идолопоклонников, дабы восторжествовали десять заповедей! Для этого и пришел я в Иерусалим. Здесь разверзнутся небеса. Что снизойдет с неба? Великое чудо или смерть? То, чего желает Бог. Я готов и вознестись на небо и низвергнуться в ад. Решай же, Господи!»

Близилась Пасха. Необычайная весенняя доброта излилась на суровый лик Иудеи. Всюду на открылись пути, по которым прибывали паломники со всех четырех концов еврейского мира. Террасы Храма гудели, наполняясь смрадом приносимых в жертву животных, навоза и людей.

У портика Соломона собралось множество калек и оборванцев. Бледные, изголодавшиеся лица, горящие глаза, косо поглядывающие на холеных саддукеев, богатых, смеющихся хозяев и их жен, увешанных массивными золотыми украшениями.

— Доколе вы будете ухмыляться? — прорычал какой-то бедняк. — Близок уже час, когда мы свернем вам шею. Ибо сказал Учитель: «Бедные умертвят богатых и разделят между собой добро их».

— Ты плохо расслышал, Манассия, — перебил его человек с бледным лицом, овечьими глазами и волосами похожими на овечью шерсть. — Не будет больше ни бедных, ни богатых — все станут равными. Вот что значит Царство Небесное.

— Царство Небесное значит изгнание римлян, — встрял разговор верзила.

— Пока есть римляне, Царства Небесного быть не может.

— Ничего из слов Учителя ты так и не понял, Аарон, — сказал старик с заячьей губой, покачивая плешивой головой. — Нет ни израильтян, ни римлян, нет ни эллинов, ни халдеев, ни бедуинов — все друг другу братья.

— Все есть пепел! — воскликнул кто-то. — Вот что понял, вот что Я слышал собственными ушами. Учитель сказал: «Разверзнутся небеса — первый потоп был от воды, этот же будет от огня. Все — богатые и бедные, израильтяне и римляне — обратятся в пепел!»

— «И останутся, как бывает при обивании маслин, две-три ягоды на самой вершине или три-четыре, на ветвях», — говорит пророк Исайя. — «Смелее, ребята, мы и есть ягоды, которым суждеио уцелеть. Смотрите только, чтобы Учитель не покинул нас» — сказал черный как сажа человек с глазами навыкате пристально вглядываясь в покрытую белесой пылью дорогу на Вифанию. — «Что-то он запаздывает сегодня… Запаздывает… Смотрите, ребята, как бы он не улизнул от нас!»

— Куда он денется? — возразил старик с заячьей губой. — Бог велел ему сражаться в Иерусалиме. Здесь он и будет сражаться!

Солнце уже достигло середины неба. Каменный настил дымился. Жара усиливала смрад. Прошел нагруженный амулетами фарисей Иаков, расхваливая достоинства каждого из них: эти вот исцеляют от оспы, от острой боли, от рожи, эти вот изгоняют демонов, а самый мощный, самый дорогой убивает недругов… Он увидел калек и оборванцев, узнал их.

— Тьфу! Чтоб вам пропасть! — злобно захихикал Иаков своим ядовитым ртом и трижды сплюнул.

Оборванцы спорили друг с другом, каждый старался истолковать слово Учителя в соответствии с влечением собственного сердца, и тут перед ними вдруг появился высокий, внушающей почтение наружности старик с длинным посохом в руках. Он был весь покрыт потом и пылью, но его широкое, еще не тронутое морщинами лицо сияло.

— Мельхиседек! — воскликнул старик с заячьей губой.

— Что хорошего принес ты нам из Вифании? Лицо твое излучает свет!

— Возрадуйтесь и возликуйте, друзья! — воскликнул достопочтенный старик и принялся обнимать всех со слезами на глазах. — Покойник воскрес! Я собственными глазами видел, как он встал из могилы и пошел! Ему дали воды, и он выпил ее, ему дали хлеба, и он съел его, а затем заговорил!

— Кто? Кто восстал из мертвых? Кто воскрес?

Все бросились с расспросами к почтенному старосте. Из соседних портиков сбежались слышавшие его слова мужчины и женщины, подошло Также несколько левитов и фарисеев. Проходивший мимо Варавва услыхал краем уха шум и тоже подошел. Мельхиседек обрадовался, что столько людей собралось послушать его, оперся о посох и начал рассказ:

— Кто из вас знает Лазаря, сына Елиакимова? Недавно он умер, и мы похоронили его. Прошел день, другой, третий, мы уж забыли и думать о нем. И вот на четвертой день на дороге послышались голоса. Я спешно направился туда и увидел Иисуса, Сына Марии из Назарета, и двух сестер Лазаря, которые, припав к его стопам, целовали ему ноги и оплакивали брата.

«Если бы ты был с ним, он бы не умер, Учитель…» — причитали они, терзая на себе волосы.

«Верни его из царства мертвых, Учитель! Позови его, и он явится на зов!»

Иисус взял их обеих за руки, поднял с земли и сказал:

— Идемте!

Мы все поспешили за ними и пришли к могиле. Иисус остановился. Вся его кровь прилила к голове, глаза стали вращаться, исчезли, остались только белки, он издал мычание, словно бык находился внутри него, и ужас объял всех нас.

И вдруг, стоя так и содрогаясь всем телом, он издал дикий, невообразимый вопль, словно из преисподней, — так, наверное, кричат разгневанные архангелы:

— Лазарь! Выйди!

И тут же мы услыхали, как земля в могиле задвигалась и треснула, могильный камень зашевелился и медлеино-медленно стал подниматься. Даже сказать страшно. Никогда я не боялся смерти так, как этого воскрешения. Если бы меня спросили, что я предпочитают увидеть — льва или воскрешение, я ответил бы: «Льва!»

— Господи помилуй! Господи помилуй! — восклицали люди и плакали. — Говори, говори, почтенный Мельхиседек!

— Женщины визжали, многие из мужчин попрятались за камни, а прочие дрожали от страха. Могильный камень медленно-медленно поднимался. И вот мы увидели две руки желтого цвета, а затем — уже позеленевшую, потрескавшуюся голову, всю в земле, и, наконец, костлявое тело, завернутое в саван… Он поднял ногу, другую и вышел на свет. Это был Лазарь.

Достопочтенней старец умолк и широким рукавом вытер пот со лба. Вокруг него шумел народ: одни плакали, другие плясали, а Варавва поднял волосатую ручищу и закричал:.

— Ложь! Ложь! Он подослан римлянами, потому и состряпал историю с Лазарем. Долой предателей!

— Молчать! — раздался грозный голос у него за спиной. — Какими еще римлянами?!

Все обернулись на этот голос и тут же отпрянули. Центурион Руф шел на Варавву, занеся плеть в руке, которую старалась удержать бледная белокурая девушка. Все это время она стояла и слушала Мельхиседека, и слезы катились из ее больших зеленых глаз. Варавва проскользнул в гущу людей и скрылся. Иаков Фарисей со всеми своими амулетами устремился за Вараввой и догнал его за одной из колонн. Там, склонив головы друг к другу, они завели вполголоса беседу. Разбойник и фарисей побратались.

Первым заговорил Варавва.

— Так это, действительно, правда? — встревоженно спросил он.

— Что?

— Да то, что он воскресил мертвеца?

— Послушай-ка, что я скажу тебе. Я — фарисей, ты — зилот. До сих пор я говорил, что Израиль спасут только молитва, посты да Святой Закон, но теперь…

— Теперь? — переспросил Варавва, и глаза его сверкнули.

— Теперь я заодно с тобой, зилот. Молитвы да постов мало, нужен еще нож. Ты понял?

Варавва захохотал:

— Это ты мне говоришь? Нет молитвы лучше, чем нож. Итак?

— Начнем с него!

— С кого? Говори яснее!

— С Лазаря. Во что бы то ни стало нужно снова спровадить его под землю. Как только народ увидит его, пойдут, разговоры: «Он был мертвецом, а Сын Марии воскресил его» — и слава лжепророка будет все возрастать… Ты прав, Варавва: он подослан римлянами, чтобы возглашать: «Не думайте о царстве земном, смотрите на небо» И пока мы, разинув рот, будем глазеть на небо, римляне будут сидеть у нас на шее, понятно?

— Так что же? Уберем и этого, даже если он тебе брат?

— Не брат он мне! И знать его не желаю! — воскликнул фарисей, делая вид, будто рвет на себе одежды.

— Отдаю его тебе!

Сказав это, он отпрянул от колонны и снова принялся расхваливать свои амулеты. Он достаточно настропалил Варавву и испытывал от этого удовольствие.

Беднота, собравшаяся у портика Соломона, отчаялась дождаться Иисуса и стала расходиться. Почтенный Мельхиседек купил двух белых голубей, чтобы принести их в жертву и возблагодарить Бога Израиля за то, что тот смилостивился над своим народом и послал ему спустя столько лет нового пророка.

Камни накалились. Лица людей исчезли в избытке света. И вдруг, пыль поднялась на дороге, ведущей в Вифанию, послышались радостные голоса: все селение снялось с места и направлялось сюда. Первыми показались дети с пальмовыми ветвями в руках, за ветвями — Иисус с сияющим лицом, за ним — ученики, пребывавшие в столь сильном возбуждении, будто каждый из них воскресил по мертвецу, а затем уже — охрипшие от собственного крика жители Вифании, и все они направлялись к Храму.

Иисус поднимался, шагая через две ступени сразу. Он миновал первую террасу, добрался до второй. От его лица и рук бил грозный свет, никто не отваживался приблизиться к нему. В какое-то мгновение спешивший за ним почтенный раввин попытался было преодолеть поле, незримо окружавшее Учителя, но тут же отпрянул назад, словно языки пламени лизнули его.

Он только что вышел из горнила Божьего, и кровь его еще кипела. Он еще не мог, не желал поверить, в это. Стало быть, столь велика сила души? Он может повелевать горами? Скажет: «Подойдите!» — и горы приблизятся к нему? Он может заставить землю разверзнуться и вызвать оттуда мертвецов? Низвергнуть мир в течение трех дней и в течение трех дней вновь сотворить его? Но если столь всемогуща сила души, то вся тяжесть гибели и ненасения ложится на плечи человеческие. Грань между богом и человеком стирается… Пугающие, опасные мысли. У Иисуса трещало в висках.

Он оставил Лазаря стоять завернутым в саван подле собственной могилы и с величайшей поспешностью устремился к Иерусалимскому Храму. Впервые он почувствовал столь неопровержимо, что этому миру должен уже наступить конец, а из могил должен встать новый Иерусалим. Пришел час. Это было знамение, которого он ожидал. Лазарь есть прогнивший мир. Пришел час воззвать: «Мир, восстань!» Это было его долгом. Но самое страшное — и теперь он чувствовал это — было то, что это было в его силах. Невозможно избежать этого, сказав: «Я не могу!» Он мог, и, если мир не будет спасен, вся вина падет на него.

Кровь бросилась к голове Иисуса. Вокруг он видел обездоленных, возлагавших на него все свои надежды. Он издал дикий крик, вскочил на помост, народ сгрудился вокруг, приготовившись слушать. В толпе были также богатые и холеные, которые стояли, ухмыляясь. Иисус заметил их, повернулся к ним, поднял вверх руку, стиснутую в кулак, и крикнул:

— Слушайте, богачи! Слушайте, владыки мира сего! Больше не может продолжаться несправедливость, бесчестие, голод! Бог помазал уста мои углем пылающим, и я взываю: «Доколе вы будете нежиться на ложе из слоновой кости на мягкой постели? Доколе будете поедать плоть бедняка и пить его пот, кровь и слезы? «Не желаю больше терпеть вас!» — восклицает мой Бог. Близится огонь, воскресают мертвые, пришел конец света!»

Два оборванца огромного роста подхватили его, подняли на плечи. Вокруг собрался народ, размахивающий ветвями. От разгоряченной главы пророка поднимались испарения.

— Я пришел нести людям не мир, но меч! — воскликнул он. — Я внесу раздор в дома, ради меня сын поднимет руку на отца своего, дочь — на мать свою, невестка — на свекровь. Кто следует за мной, да отречется от всего. Кто желает спасти жизнь свою на этой земле, да утратит ее, но кто ради меня отречется от этой преходящей жизни, да обретет вечность!

— А что гласит Закон, смутьян?! — раздался гневный голос. — Что гласит Писание, Люцифер?

— А что гласят великие пророки Иеремия и Иезекиль? — ответил Иисус, и глаза его засверкали. — Я упраздню закон, начертанный на скрижалях Моисеевых, начертаю новый Закон в сердце человеческом. Каменное сердце, которое ныне носят люди в груди своей, я извлеку оттуда, взамен вложу сердце из плоти и в этом сердце взращу новую надежду! В новых сердцах начертаю я новый Закон, я же есть новая Надежда! Любовь понесу я по всему миру: распахну четверо великих врат Божьих — Восток, Запад, Север и Юг, дабы вошли в них все племена, ибо не одним евреям принадлежит лоно Божье, но весь мир вмещает оно!

Почтенный раввин спрятал лицо в ладонях. Он хотел воскликнуть; «Умолкни, Иисусе. Великое богохульство — слова твои — но не успел. Раздались дикие крики, бедняки вопили от радости, левиты пытались заглушить речь визгом и свистом, а Иаков Фарисей рвал на себе одежды и плевался. Раввин встретился взглядом с Иисусом и пошел прочь. «Он пропал, — шептал раввин сквозь слезы. — Пропал. Что за демон, что за бог вселился в него и взывает изнутри?»

Он шел еле волоча ноги от усталости. Все эти дни и недели он едва поспевал за Иисусом, пытаясь понять, кто же он. Его дряхлое тело совсем извелось, остались одни только кости, покрытые сморщенной кожей. Душа еще держалась в них, ожидая ответа на вопрос: Мессия ли это, которого обещал ему Бог? Все чудеса, свершенные им, мог свершить и Сатана, в чьих силах воскрешать мертвых. Чтобы принять решение, чудес почтенному раввину было недостаточно. Недостаточно было и пророчеств: всемогущий и премного лукавый архангел есть Сатана, слова и дела свои он может привести в совершенное подобие со святыми пророчествами, дабы обмануть людей. Потому раввин и не мог уснуть по ночам, моля Бога сжалиться над ним и послать ему недвусмысленный знак. Какой знак? Раввин хорошо знал это: смерть, его собственную смерть. Этот знак пребывал в мыслях его и повергая его в трепет.

Спотыкаясь, торопливо шагал почтенный раввин в облаке пыли. На вершине холма показалась изнуренная солнцем Вифания. Тяжело дыша, раввин стал подниматься вверх. Дом Лазаря был открыт и полон движения: поселяне приходили взглянуть на воскрешенного, прикоснуться к нему, услышать, как он дышит, говорит, убедиться — вправду ли он жив или это всего лишь призрак? А тот, усталый и скупой на слова, сидел в самом дальнем углу, напрягавшись от докучавшего ему света. Его ноги, руки и живот вспухли, как у покойника, умершего четыре дня назад. Распухшее лицо было все в трещинах, из которых сочилась желтоватая жидкость, пачкавшая все еще облекавший тело белый саван, отчего тот прилип к телу столь плотно, что снять его было невозможно. Поначалу от Лазаря исходило сильное зловоние, и все, кто приближался к нему, были вынуждены зажимать нос, но постепенно зловоние ослабло, остался только запах могильной земли и ладана. Время от времени он поднимал руку и извлекал из бороды и волос запутавшиеся там остатки травы. Сестры Лазари, Марфа и Мария, очищали его от земли и мелких земляных червей, оказавшихся на теле. Сердобольная соседка принесла курицу, и теперь почтенная Саломея, присев у очага, варила ее, чтобы воскресший отпил отвару и набрался сил. Крестьяне приводили, присаживались на некоторое время рядом, внимательно и с удивлением разглядывали его и заговаривали с ним, а тот отвечал устало и совсем немногословно — только «да» или «нет». Затем приходили другие посетители-односельчане и жители соседних сел… В тот день пришел слепой староста, вытянул руку, жадно ощупал его и засмеялся.

— Ну что, хорошо там, в потустороннем мире? Радуйся, Лазаре, теперь тебе известны все тайны преисподней, но ты о них лучше помалкивай, злополучный, чтобы не вскружить голову миру живых…

И, наклонившись к уху Лазаря, он полушутя-полуиспуганно спросил:

— Одни только червячки? И больше ничего, не так ли?

Некоторое время он ждал ответа, но Лазарь молчал. Тогда слепой разозлился, взял свой посох и ушел.

Магдалина стояла на пороге и смотрела вдаль на дорогу, ведущую к Иерусалиму. Сердце ее рыдало, словно малое дитя. В последнее время каждую ночь ей снились дурные сны. Будто Иисус справлял свадьбу, а это означало смерть. А минувшей ночью приснилось, будто был он летучей рыбкой, которая взмахнула крыльями, вылетела из воды и упала на сушу. Рыбка трепетно билась на прибрежной гальке, пытаясь сновав взмахнуть крылышками, но это было ей не по силам и она стала задыхаться. Глаза ее помутнели, она повернулась и посмотрела на Магдалину. Магдалина бросилась было к ней, чтобы схватить и бросить обратно в море, но, когда она наклонилась и взяла рыбку в ладони, та уже была мертва. Магдалина держала рыбку, плакала над ней, поливая своими слезами, та стала расти, пока не достигла таких размеров, что едва умещалась в ее объятиях, а затем стала мертвым человеком.

— Не отпущу его больше в Иерусалим… Не отпущу… — простонала Магдалина, высматривая, не появится ли он на мощенной белым камнем дороге. Но вместо Иисуса на Иерусалимской дороге показался ее престарелый отец — раввин, согнувшийся и пошатывающийся. «Горемычный старичок» — подумала Магдалина. Зачем, совсем уже немощный, следует, он по пятам за Учителем, словно верный старый пес, всюду, куда бы тот ни направился? Я ведь слышу, как он поднимается ночью, выходит во двор, кается и взывает к Богу: «Помоги! Пошли мне знак!» Но Бог покинул его и старик терзается: Бог якобы мучает его потому, что любит, — утешает себя несчастный…

И вот теперь она смотрела, как раввин поднимается в гору, опираясь о посох и останавливаясь время от времени, чтобы оглянуться назад в сторону Иерусалима, расправить плечи и перевести дыхание… В эти дни, проведенные вместе с Вифании, отец и дочь позабыли о прошлом, часто говорили друг с другом, старик увидел, что дочь его оставила неверный путь, и простил ее. Слезы смывают все грехи. Это было хорошо известно почтенному раввину, а Магдалина достаточно наплакалась. Тяжело дыша, старик приблизился, Магдалина отступила было от двери, давая ему дорогу, но отец остановился и с мольбой взял ее за руку.

— Магдалина, дитя мое, — сказал раввин. — Ты — женщина, великой силой обладают слезы твои, великой силой обладают ласки твои. Пади ему в ноги и моли, чтобы он не ходил больше в Иерусалим. Сегодня фарисеи-книжники осерчали пуще прежнего. Я видел, как они тайком переговариваются между собой: уста их источают яд, они готовят смерть.

— Смерть! — воскликнула Магдалина, и в груди у нее похолодело. — Смерть! Но разве он может умереть, отец?

Почтенный раввин глянул на дочь и горько улыбнулся.

— Мы всегда говорим так о людях, которых любим, — сказал он и замолчал.

— Но ведь Учитель совсем не такой смертный, как мы, совсем не такой! — в отчаянии воскликнула Магдалина. Нет! Нет! — все повторяла она, заклиная свой собственный страх.

— Откуда ты это знаешь? — спросил старик, и сердце его затрепетало, потому как он доверял предчувствиям дочери.

— Я знаю это, — ответила Магдалина. — Не спрашивай откуда. Я уверена в этом. Не бойся, отец: разве кто осмелится тронуть его теперь, после того, как он воскресил Лазаря?

— Теперь, после того, как он воскресил Лазаря; они рассвирепели еще больше. Раньше, слушая его возглашения, они только плечами пожимали. Но теперь, когда разнеслась весть о чуде, народ набрался отваги и кричит: «Он — Мессия! Он воскрешает мертвых, у него власть от Бога, пошли за ним!» Сегодня мужчины и женщины устремились за ним с пальмовыми ветвями в руках, калеки побросали свои костыли и принялись угрожать, бедняки подняли головы… Фарисеи-книжники видят все это и серчают. «Если мы будем позволять ему действовать так же, то скоро нам придет конец», — говорят они, то и дело ходят от Анны к Каиафе, от Каиафы к Пилату и роют ему яму… Магдалина, дитя мое; припади к его коленям, не отпускай его больше в Иерусалим, возвратимся в Галилею!

В памяти раввина возникла мрачная, побитая оспой образина.

— Магдалина, — сказал он, — когда я шел сюда, то видел, что Варавва околачивается там, а лицо его было мрачно, как у демона смерти. Услышав мои шаги, он спрятался в кустах. Это не к добру!

Немощное тело старика дрожало, он совсем выбился из сил. Дочь взяла его под руку, помогла войти в дом, принесла скамью. Старик сел, а Магдалина опустилась рядом с ним на колени.

— Где он теперь? Где ты оставил его, отец? — спросила Магдалина.

— В Храме. Он кричит, глаза его мечут огонь — того и гляди, сожжет священный чертог! А что за слова, что за богохульство, Боже мой! «Я, — говорит, — упраздню Закон Моисеев и принесу Новый Закон. Не нужно мне искать Бога на вершине Синая, я найду Его в сердце моем!»

Старик понизил голос и сказал с содроганием:

— Иногда, дитя мое, иногда я боюсь, как бы он не повредился рассудком. Что если Люцифер…

— Замолчи! — воскликнула Магдалина, зажав ему рот ладонями.

Пока они беседовали, на пороге один за другим стали появляться ученики. Магдалина вскочила, думая, что вместе с ними может быть и Иисус.

— А Учитель? — воскликнула она душераздирающим голосом. — Где Учитель?

— Не бойся, — мрачно ответил Петр. — Не бойся. Сейчас он придет.

Сидевшая у ног брата Мария тоже вскочила и встревоженная подошла к ученикам. Их лица были угрюмы и обеспокоены, глаза тусклы. Мария прислонилась к стене.

— А где Учитель? — едва дыша, тихо спросила она.

— Сейчас придет, Мария, сейчас придет… — ответил Иоанн. — Разве мы бы оставили его, если бы с ним что случилось?

Ученики угрюмо разбрелись по двору, стараясь держаться подальше друг от друга.

Матфей вытащил из-за пазухи рукопись и приготовился писать.

— Говори ты, Матфей, — сказал почтенный раввин. — Говори, да будет с тобой мое благословение!

— Старче, — ответил Матфей, — когда мы все вместе возвращались из Иерусалима, в городских воротах нас догнал центурион Руф.

— Стойте! — крикнул он. — У меня приказ!

Мы побледнели от страха, но Учитель спокойно протянул римлянину руку.

— Привет тебе, друг, — сказал он. — Я нужен тебе?

— Нет, не мне, — ответил Руф. — Ты нужен Пилату. Прошу тебя следовать за мной.

— Я иду, — спокойно ответил Иисус и повернулся лицом к городу.

Мы все бросились к нему, восклицая:

— Куда ты, Учитель? Мы не отпустим тебя!

Но тут вмешался центурион.

— Не бойтесь, все будет хорошо, — сказал он. — Даю вам слово! …

— Уходите! — велел нам Учитель. — Не бойтесь: время еще не пришло.

Однако Иуда заупрямился.

— Я пойду вместе с тобой, Учитель, — сказал он. — Я не брошу тебя.

— Пошли, — ответил Учитель. — Я тоже не брошу тебя.

И они отправились в Иерусалим: двое впереди, а позади Иуда, словно пастуший пес.

Пока Матфей рассказывал, ученики мало-помалу собирались вокруг него.

— Вид у вас решительный, — сказал раввин. — Вы что-то скрываете.

— У нас другие заботы, старче, — отозвался Петр.

— Другие. И снова замолчал. И, действительно, мрачные демоны овладели ими сейчас, по пути сюда. Мертвецы уже начали оживать, близился День Господень, Учитель должен был взойти на престол — стало быть пришло время делить почести. При этом дележе ученики и поссорились друг с другом.

— Я буду сидеть справа от него, — сказал один из них.

Он меня больше любит.

— Нет, меня! Меня! Меня! — всполошились тут все остальные и подняли крик.

— Я первым увидел Учителя! — сказал Андрей.

— Мне он чаще, чем другим, является во сне, — возразил Петр.

— Меня он называет «любезным» — сказал Иоанн.

— И меня! И меня! И меня! — снова раздались крики. Кровь закипела в жилах у Петра.

— Катитесь вы все подальше! — крикнул он. — Не мне ли сказал он третьего дня: «Петр, ты — камень, на котором воздвигну я Новый Иерусалим!»?

— Он не сказал «Новый Иерусалим»! У меня все его слова записаны! — сказал Матфей, ударив по спрятанному за пазухой свитку.

— А что же он сказал мне, писака?! Я это собственными ушами слышал! — гневно возразил Петр.

— Он сказал: «Ты — Петр, и на камне том воздвигну я Церковь мою». «Церковь мою», а не «Иерусалим». Разница большая.

— А что еще он поручит мне? — крикнул Петр. — Чего ты замолчал? Что — продолжать невыгодно?! О ключах… Давай-ка, говори!

Матфей нехотя вытащил свиток, развернул его и прочел.

— «И вручу я тебе ключи, от Царства Небесного…»

— Дальше! Дальше! — торжествуя, кричал Петр.

Матфей проглотил слюну и снова склонился над свитком:

— «И то, что свяжешь ты на земле, — будет связано на небе, а что развяжешь ты на земле, будет развязано на небе…» Вот, пожалуйста, — это все!

— А разве этого мало? — спросил Петр, свысока глядя на учеников, важно приосанился, словно петух. — Разве этого мало? Я — вы все это слышали! — храню ключи. Я открываю и закрываю двери в Рай: захочу — позволю вам войти, захочу — не позволю!

Ученики рассердились, и, без всякого сомнения, пошла бы между ними потасовка, если бы тем временем не подошли они к Вифании. Им стало стыдно крестьян, и потому они постарались укротить свой гнев. Но лица были их все еще мрачны.