Онлайн чтение книги Идея фикс The Lasting Damage
5

Суббота, 17 июля 2010 года

– Миллион двести тысяч фунтов? Ох… Оу! О-о-ё-ёй! – Выражение маминого изумления закончилось подвывающим стоном.

На столе перед нею выстроились пять кружек, и, заливая в них кипяток, моя мама умудрилась ошпарить левую руку. По-моему, она сделала это намеренно, хотя, разумеется, никому не удалось бы доказать, что оплошность была не случайной. Однако она обожглась, и теперь я виновата в том, что заставила ее жутко разволноваться. Опять я виновата. Ей хотелось, чтобы все это заметили и выразили мне порицание. Если родственнички станут винить меня, если Фрэн, или Антон, или папа скажут: «Посмотри, что ты наделала, Кон», мама тут же вступится за меня, но ее защита будет завуалированным нападением: «Конни не виновата… держа чайник с кипятком, мне следовало быть внимательнее, но меня так потрясли ее слова, что я невольно отвлеклась».

Разве мог кто-то их них не понять значения этого жеста – мы все давно варились в одном семейном котле и досконально знали недостатки, ложные, завышенные самооценки и безобразную своекорыстность каждого из нас! Неизменность их реакций, выражений лиц, до последнего слова или гримасы, вызывает досадное разочарование и отвратительное ощущение предсказуемости, порождая горестный вздох в тот самый момент, как вы воочию убедились в своей правоте, еще до того как они произнесли хоть слово! Услышав столь пессимистичную оценку, Кит наверняка сказал бы, что я перебарщиваю, но он никогда не был близок со своими родителями, а теперь и вовсе порвал отношения с ними. Он вечно твердит, как завидует моей приобщенности к «Клану Монка» – так он называет нашу семейку. И я не смею открыть ему правду, ведь он может обвинить меня в неблагодарности. И, вероятно, будет прав.

А правда заключается в том, что я предпочла бы менее тесные отношения с родственниками – тогда, возможно, им удавалось бы хоть время от времени удивлять меня. Поэтому их осуждение – по любому поводу – не способно проникнуть в меня достаточно глубоко и посеять семена сомнения, заведомо предвещавшие их рост до размеров могучих дубов. Хорошо еще хоть Кит свободен от родственного бремени!

– Давай же, Бенджи, – шепчет Фрэн, – съешь еще немного брокколи, и тогда получишь кусочек шоколадки. Получишь в награду именно ту шоколадную завитушку. Ну, будь умницей, пожалуйста !

– Смелей, Бенджи, приятель… покажи маме и папе, как легко ты расправляешься с овощами. Настоящий супергерой! – Антон смело польстил сыночку в полный голос.

Ему и в голову не пришло, что на кухне родителей жены сегодня происходит нечто более важное, чем борьба Бенджи с зелеными овощами – он не видел никакой необходимости переносить разговоры о брокколи на второй план. Сложив ладони рупором, он продолжил раскатистым басом:

– Сможет ли маленький мальчик победить капустного монстра? Достаточно ли смел Бенджи, чтобы проглотить… страшную… брокколи? Если окажется, что он так же смел, как супергерой, то его ждет награда из двух… шоколадных завитушек!

Уж не схожу ли я с ума: неужели Антон не слышал ничего из сказанного мной, не понял, что я видела мертвую женщину, лежащую в луже крови, и говорила о ней сегодня утром с детективом? Почему никто не посоветует ему заткнуться? Или меня вообще никто не услышал? То, что никто из них не счел нужным ничего сказать на эту тему, кажется мне невероятным, как невероятно для меня и то, что я видела прошлой ночью на моем лэптопе, – невероятным, однако реальным, если только я не потеряла способность отличать реальность от ее противоположности.

Кит думает, что потеряла. Может, моя семья тоже так думает и именно поэтому игнорирует меня?

– Не стоило говорить о двух, – монотонно укорила Фрэн Антона, сопроводив укор преувеличенной улыбкой, по-видимому, чтобы уберечь их сына от удивления на тот случай, если он с нетерпением ждет эмоциональной перепалки между родителями. – Одной завитушки достаточно, правда, Бенджи?

– Я хочу две шоколадные завитушки! – опасно раскрасневшись, взвыл мой пятилетний племянник.

Я открыла рот, но снова закрыла его, так ничего и не сказав. К чему попусту сотрясать воздух? Я сделала то, ради чего пришла сюда: сообщила родственникам то, что им нужно знать. Чтобы не казалось, будто мне нужны их вопросы, я выглянула в окно и принялась разглядывать садик за родительским домом, где разместились детские качели, горка, спортивный игровой комплекс, специально устроенная яма с песком для прыжков и два батута, а также домик на дереве: личная игровая площадка Бенджи. Кит прозвал ее «Сказочной Небыляндией».

Мама опять выразительно заохала и застонала, делая трагическое представление из обследования покрасневшей кожи на своей руке.

Она-то постоянно общается с Фрэн и Антоном, и ей следовало бы давно понять, что суровое испытание кормления Бенджи ужином отметает все прочие мысли родителей наряду с их обычными способностями к наблюдательности.

– Ладно, две шоколадных завитушки, – устало согласилась Фрэн. – Простите нас все за эту сцену. Однако давай-ка, Бенджи… сначала доешь то, что положено!

Она взяла вилку у сына из руки, подцепила на нее кусочек брокколи и поднесла его ко рту ребенка, коснувшись его губ. Он тряхнул головой, фыркнув и едва не свалившись со стула. В один голос, как озабоченная группа поддержки, Фрэн и Антон завопили:

– Не упади со стула!

– Ненавижу вашу брокколи! – заверещал в ответ Бенджи. – Она похожа на гадкую сопливую шишку дурацкого дерева!

Между собой мы с мужем называли его Баловнем[15]Игра слов: в английском языке имя Бенджамин, восходящее к библейскому Вениамину, имеет также значение «младший сын», «любимый ребенок», «баловень». Ригби. Сначала прозвище моему племяннику придумал Кит, а после нескольких вялых возражений я тоже согласилась с ним. На самом деле полное имя этого ребенка звучало так: Бенджи Дункан Джеффри Ригби-Монк.

– Ты шутишь, – спросил Кит, когда я впервые сообщила ему, как назвали племянничка. – Бенджи? Решили снизить пафос Бенджамина?

Дункан и Джеффри звали двух его дедушек. Оба имени, по мнению Кристофера, были далеко не благозвучными, старомодными и не достойными того, чтобы их навязывали отпрыскам нового поколения. Последнее же имя, Ригби-Монк, получилось от слияния фамилий Фрэн и Антона.

– Для меня лично он всегда будет только Бенджамином Ригби, – заявил Кит после нашего первого знакомства с мелким племянником. – Он выглядит славным малышом и заслуживает славного имени. Не такого, каким наградили его папочку, так что, по-моему, в его претенциозности нет ничего удивительного.

Мой муж полагал, что «идти по жизни с именем Антон» допустимо – как он определил это – только каким-нибудь испанцам, мексиканцам или колумбийцам либо, на худой конец, парикмахерам и профессиональным фигуристам.

Он поведал мне, что я должна быть благодарна родителям и радоваться тому, что живу так близко к ним, а потом сам же немилосердно высмеивал их передо мной и всячески избегал встреч с ними, посылая меня одну на семейные сборища. Я не жаловалась, но чувствовала себя виноватой за то, что втянула его в наш родственный круг. Мне лично совершенно не хотелось бы жениться на человеке из такой подавляющей и вездесущей семьи, как моя.

– Фрэн, оставь бедного ребенка в покое! – простонала моя мама. – Одна жалкая головка брокколи не стоит таких усилий. Я могу приготовить ему ку…

– Нет! – Неистово взмахнув рукой, сестра прервала маму, не дав ей произнести фатальные слова: «куриные наггетсы с картошкой фри». – У нас все хорошо, правда, Бенджи? Милый, ты ведь доешь эти чудесные, вкусные и очень полезные зеленые шарики? Ты ведь хочешь вырасти большим и сильным, правда?

– Как папа, – добавил ее муж, поигрывая бицепсами.

Раньше Антон работал личным тренером в фитнес-клубе «Волна», но уволился оттуда после рождения Бенджи. Теперь он качается, толкая штангу, и укрепляет свои двуглавые мышцы и прочую мускулатуру, или как там спортсмены называют те части тела, что нуждаются в укреплении, на разнообразных диковинного вида тренажерах в их с Фрэн гараже, который он превратил в домашний спортзал.

– Папа вот в детстве послушно кушал все зеленые овощи, и видишь, каким он стал сильным! – продолжала моя сестра.

В этот момент к разговору обычно присоединялся высокий голос моего отца:

– Сделать из детей хороших едоков можно, только предоставив им простой выбор: либо они едят все, что дают, либо вовсе ничего не едят. Весьма быстро усваиваемая наука. С вами двумя она сработала. Вы обе едите все, что съедобно. Могли бы даже слопать вашу мать, если б та попала на тарелку!

Отец озвучивал сие наставление или его версию уже как минимум полсотни раз. Даже когда сестра отсутствовала, он неизменно говорил «вы обе», а не «ты и Фрэн» в силу давней привычки видеть нас здесь в этой комнате в полном составе на привычных местах так же, как сейчас. Сам папа, разложив перед собой «Таймс», как обычно, сидел за шатким, колченогим столом, который обосновался на кухне Торролд-хаус еще до моего рождения. Мама неизменно суетилась, готовила еду и напитки и, дожидаясь общего сбора, отказывалась от любых предложений помощи, чтобы в итоге обеда, загружая посудомоечную машину, иметь возможность тяжко вздохнуть и потереть поясницу. Антон с развязным видом крутого парня привалился к корпусу плиты «Эй-джи-эй»[16]«Эй-джи-эй» – фирменное название кухонной плиты компании «Глинуэд груп сервисез»., когда-то красной, а теперь – по прошествии долгих лет службы – покрытой кракелюрами серебристых царапин. Фрэн нянчилась с Бенджи, пытаясь впихнуть ему в рот один кочанчик брюссельской капустки, один листик шпината и одну горошинку, стимулируя его обещаниями бочек шоколадного мусса, гор чипсов и бесчисленным множеством сладких сдобных яиц.

А я сидела на кресле-качалке возле окна, мечтая накрыться с головой толстым одеялом, и задыхалась, подавляя желание сказать: «Разве не лучше для него традиционная рыба с картошкой, и никаких цукини? Чем, интересно, ваши цукини лучше рыбы с картошкой, пачки дорогих сигарет “Бенсон энд Хеджис”, бутылки водки или, наконец, дозы отменного кокаина? Если подумать…»

Общаясь с родственниками, я обычно бываю в чертовски дурном настроении. Одна весьма уважительная причина, в силу которой мне не следовало бы жить с ними на одной улице, всего в ста пятидесяти ярдах от родительского дома .

– Как ты думаешь, может, мне надо подержать руку под холодной водой? – спросила мама у папы, поглаживая покрасневшую кожу. – Разве не это рекомендуют при ожогах? Или лучше смазывать их маслом? Как же давно я не обжигалась…

Она рассталась с надеждой привлечь внимание Фрэн или Антона, но с ее стороны было глупо не замечать потерю слуха слишком разозлившегося на меня папы. Степень его ярости явно выражалась в позе и выражении лица: голова опущена, брови хмуро сдвинуты, спина напряженно сгорблена, руки сжаты в кулаки. На нем была синяя рубашка в желтую полоску, и я не сомневалась, что излучаемая им сейчас энергия была сродни серой скальной породе, и Элис согласилась бы со мной, если б увидела его в этот момент. Он сидел неподвижно уже около пятнадцати минут: ухмыляющийся папа, покровительственно похлопавший меня по спине, когда я явилась в его дом, и проводивший меня в кухню, теперь исчез, превратившись в статую, которую, будь я скульптором, я назвала бы «Разъяренный мыслитель».

– Ты что, совсем рехнулась?! – процедил он, глянув в мою сторону. – Вы не можете позволить себе дом за миллион двести!

– Я знаю, – сообщила я ему.

Его беспокоила не только перспектива моего финансового безрассудства. Он был возмущен беспорядком, который я привнесла в его жизнь, не посоветовавшись с ним. Наша семья привыкла жить спокойно, никогда не видя убитых женщин, потом вдруг необъяснимо исчезавших. Теперь, благодаря мне, привычное спокойствие улетучилось.

– Если ты знаешь, что вы не можете позволить себе дом за миллион двести фунтов, зачем же ты его смотрела? – спросила мама таким тоном, словно чертовски умным логическим маневром уличила меня в глупости.

Она медленно и ритмично принялась покачивать головой из стороны сторону. Казалось, мама намерена продолжать это качание вечно, как будто я уже предоставила ей более чем достаточно причин для непреходящих страданий. По ее представлению, я уже обанкротилась и навлекла позор на всю семью. Мама обладала способностью входить в некие измерения, не доступные большинству простых смертных, предвидя наихудший вариант сценария на грядущие десять лет. Такое будущее так же реально для нее, как и настоящее, и видится оно так ярко и отчетливо, что, в сущности, основную часть времени перед ним меркнут любые реалии настоящего.

– Разве ты никогда не смотришь на то, что вы не можете себе позволить? – спросила я.

– Нет, безусловно, никогда не смотрю!

Вот так, разговор закончен . Точно защелкнулась металлическая застежка старомодной дамской сумочки. Мне следовало ожидать такой категоричности. Моя мать никогда не делает ничего, кроме исключительно разумных вещей.

– И тебе не следует, и ты не стала бы, если бы только не поддавалась искушениям, а подумала головой, прикинув размер закладной…

– Но, мама, это вообще невозможно, чтобы они получили такую огромную закладную, – насмешливо бросила Фрэн. – Ты, как обычно, волнуешься по пустякам. Они не будут покупать этот дом, просто не смогут. В нынешней обстановке на рынке недвижимости за коттедж «Мелроуз» никто не даст больше трех сотен тысяч, и больше половины из этой суммы оттяпают жилищно-строительные кооперативы Роундесли и Силсфорда. Даже если Кон и Кит сложат все свои сбережения, никакой кредитор в здравом уме не ссудит им больше миллиона фунтов стерлингов.

После ее слов мне захотелось крикнуть, что моя сестра, естественно, не меньше нас с Китом знает о состоянии наших финансов. Говоря о «сбережениях», она имела в виду точную сумму, причем верную сумму. Мне столько же известно о ее с Антоном деньгах: состояние их индивидуальных сберегательных счетов, их закладной, их точный ежемесячный доход теперь, когда Антон перестал работать, сколько они платят за обучение в школе Бенджи (едва ли хоть пенни), и сколько платят за них мама с папой (практически полную сумму).

Сколько себя помню, мама обычно твердила нам: «Не понимаю, почему некоторые семьи так скрытны в вопросах, связанных с их финансами? Зачем обращаться с ближайшими родственниками как с чужими людьми?»

Когда мне исполнилось двенадцать, а Фрэн, соответственно, десять лет, мама показала нам голубые книжицы их с папой сберегательных счетов, желая объяснить, что им удалось накопить четыреста семьдесят три тысячи фунтов и пятьдесят два пенса. Помню, разглядывая написанные синими чернилами циферки, я пребывала в полнейшем потрясении и ошеломлении, подумав, что мои родители, должно быть, гениальные бизнесмены и что мне даже надеяться не стоит сравняться с ними в уме. «У нас всегда все будет в порядке, поскольку мы имеем такую сумму в качестве резерва безопасности», – гордо пояснила нам мама. И мы с Фрэн попались на ее пропаганду и потратили наши отроческие годы, бережливо отдавая карманные деньги на наши сберегательные счета, пока наши подруги легкомысленно тратили все до последнего пенни на губную помаду и сидр.

– Если ты думаешь, что мы с твоей матерью собираемся ссужать вас деньгами, чтобы вы могли жить не по средствам, то можешь забыть об этом, – заявил папа.

Они с мамой полагали, что жизнь не по средствам равносильна, в моральном плане, опорожнению детских горшков из окон.

– Нет, я так и не думала, – ответила я ему.

Я не стала бы занимать у родителей и сотню фунтов, не говоря уже о миллионе.

– И я вовсе не собираюсь покупать дом одиннадцать по Бентли-гроув, даже если б могла позволить себе купить дом и раз в десять дороже, а в мире не осталось бы никаких других домов, – добавила я.

Объяснять им причины этого я не стала. Они, должно быть, были очевидны.

– Вы действительно думаете, что нам надо обсуждать мое гипотетическое сумасбродство? А как же быть с мертвой женщиной в луже крови? – попыталась я вернуться к важной для меня теме. – Почему бы нам не поговорить на эту тему? Почему вы избегаете ее? Я ведь все вам уже рассказала, верно? Могу поклясться, я рассказала вам о том, что видела на вебсайте «Золотая ярмарка» и о визите к нам детектива, способного…

– Ты не видела никакой мертвой женщины – ни на сайте «Золотая ярмарка», ни где-либо еще, – оборвал меня папа. – Мне в жизни еще не приходилось слышать такой нелепый вздор. Ты ведь сама призналась: когда Кит пошел взглянуть, там не оказалось никакого тела. Верно?

– Именно так ты и сказала, – нервно добавила мама, точно боялась, что в своей непредсказуемости я способна, вероятно, изменить мою историю.

Я кивнула.

– Значит, никакого тела и не было… тебе оно привиделось, – заключил отец. – Тебе следует позвонить тому «фараону» и извиниться за то, что ты зря потратила его время.

– Я уверена, что если б торчала за компьютером по ночам, когда все нормальные люди спокойно спят, то тоже начала бы страдать галлюцинациями, – поддержала его мать. – И я неустанно повторяю тебе, но ты никогда не слушаешь: тебе нужно лучше следить за собой. Вы с Китом слишком много работаете, слишком поздно ложитесь спать и даже забываете нормально питаться…

– Успокойся, мама, – сказала сестра, – только зря нервничаешь. Давай, Бенджи, открой ротик, ради Христа. Открой ротик пошире!

– Фрэн, ты тоже думаешь, что мне это привиделось? – повернулась я к ней.

– Не знаю, – откликнулась она. – Не факт. Возможно. Три шоколадных завитушки, Бенджи, если откроешь ротик и съешь эту вкуснятину… Вот, молодец! Немного шире…

– А ты, Антон, что думаешь? – спросила я зятя.

– Не думаю, что ты увидела бы такую жуть, если б ее не было, – заметил он.

Я уже подумывала, не вскочить ли с качалки, чтобы обнять его, когда он все испортил, добавив:

– По-моему, это выглядит как устроенный кем-то розыгрыш. И мне не хотелось бы, чтобы ты переживала из-за него.

Судя по ответам, это был единственный серьезный отклик на мою историю: «Мне не стоит беспокоиться из-за этого… слишком вредно».

– Тебе вообще не следует засматриваться на дома в Кембридже, – строго произнесла мама. – Ни на улицу Миллионеров, ни на… клоунский Парад-алле. Ты забыла, что случилось в прошлый раз, когда ты задумала перебраться в Кембридж?

– Мама, ради бога! – воскликнула Фрэн.

– По крайней мере, для прошлого раза имелась причина… Киту предложили повышение в кембриджском филиале, – ответила я.

«И он не смог принять его, поскольку я все испортила. Спасибо, что напомнили», – уныло добавила я про себя.

– Но почему сейчас, ни с того ни с сего? – взмолилась мама, выбрав, вероятно, самый любимый из множества оттенков ее голоса: слабую, дрожащую трель сломленной женщины. – У вас с Китом процветающий бизнес, прекрасный дом, мы все едва ли не в соседнем доме, твоя сестра, милый Бенджи… так почему же сейчас тебе захотелось переехать в Кембридж? То есть если б, к примеру, ты хотела в Лондон, я могла бы понять, учитывая, как много там дел у Кита… хотя одним небесам известно, почему кому-то хочется жить в таком шумном и грязном гадюшнике… но Кембридж…

– Потому что нам следовало уехать отсюда еще в две тысячи третьем году, а мы не уехали, о чем я и жалею с тех самых пор. – Сама толком не понимая почему, я вскочила с кресла.

Неужели я собиралась выбежать из комнаты? Вылететь из этого дома? Мама и папа в полном недоумении взирали на меня, явно не понимая моих сожалений. Папа отвернулся, издав хриплое ворчание, не слышанное мной прежде. Это испугало меня.

Почему я вечно всех расстраиваю? Что со мной происходит?

– Ура! Бенджи доел брокколи! – ликующе воскликнул Антон, вновь сложив ладони рупором и, очевидно, не обращая внимания на незримые провода психологического напряжения, протянувшиеся по кухне. Может, я действительно страдаю от болезни, вызывающей галлюцинации, – я способна видеть эти провода так ясно, словно они реальны. Вместе с подвешенными к ним невысказанными угрозами и пылающими обидами они подобны рождественским гирляндам.

– Бенджи – чемпион! – завопил мой зять, видя, как Фрэн триумфально размахивает пустой вилкой.

– Бенджи уже не двухлетний глупыш, ему пять лет! – резко бросила я. – Почему бы вам не попытаться разговаривать с ним нормально, а не играть роли массовиков-затейников на малобюджетном детском празднике?

– Потому что, – продолжил Антон притворным басовитым тоном, – только если папочка так вопит, побуждая его смеяться … он съедает полезную ему брокколи !

На самом деле малыш не смеялся. Он старался удержать в себе ненавистную еду.

Непробиваемая жизнерадостность Антона так разозлила меня, что мне захотелось выплеснуть на него поток оскорблений. Единственный раз я вообще видела мягчайшее недовольство на его лице, когда одна из клиенток фирмы «Монк и сыновья» назвала его домохозяйкой. Фрэн быстро опровергла ее определение, но как-то вынужденно и заученно. Я совершила ошибку, пересказав эту историю Киту, у которого на мужа моей сестры мгновенно развился своеобразный рефлекс Павлова, и с тех пор, слыша имя Антона, он неизменно провозглашал: «Антон – не домохозяйка, а индивидуальный тренер, решивший сделать не ограниченный временем перерыв в карьере».

– Малобюджетном! – обиженно воскликнула мама. – Конечно, ты теперь птица высокого полета, раз заглядываешься на дом за миллион двести тысяч фунтов?

– Решительно недопустимо платить за дом такие безумные деньги, – поспешила добавить Фрэн.

Ее раздражает, что мы с Китом обеспечены лучше, чем они с Антоном, хотя сомневаюсь, что она способна признаться в этом самой себе. Ситуация обострилась с тех пор, как Кит уволился из «Делойта»[17]«Делойт Туш Томацу» – одна из крупнейших аудиторских компаний мира с широким спектром услуг в области корпоративных финансов и управления. и мы начали свой собственный бизнес. Если б «Нулли» провалилась, моя сестра могла бы посочувствовать, огорчиться за нас, но все же испытала бы облегчение. Я уверена в этом, но у меня нет доказательств. На данный момент я многого не могу доказать.

Фрэн с Антоном живут в коттедже под названием «Тэтчерс»[18]Тростник или тростниковая крыша ( англ. )., он меньше моего дома и находится ближе к родительскому – почти напротив Торролд-хауса, сразу за сквером. Так же, как и наш «Мелроуз», этот двухэтажный коттедж имеет даже двухэтажный подвал, но кухня у них не больше крохотного закутка в конце гостиной, спальни притулились под самой тростниковой крышей, а из-за скошенных потолков там с трудом можно выпрямиться в полный рост. В сущности, Антон и Фрэн так исстрадались от тесноты, что теперь, после рождения Бенджи, практически живут с мамой и папой. «Тэтчерс», который они упорно называют своим «домом», пустует почти постоянно.

Почему никто никогда даже не намекнет, как безумно содержать в нашем квартале пустующий дом? Безумнее, чем разглядывать в Интернете дома Кембриджа. Безумнее, чем считать переезд в один из самых красивых и полных жизни городков Англии недостойной альтернативой тому, чтобы провести остаток жизни в Литтл-Холлинге с его единственным пабом и населением менее тысячи человек.

– Не обращай внимания на Конни, Антон, – милостиво произнесла мама. – Она явно лишилась рассудка.

– Она может занять его у меня, – предложил мой зять, подмигнув мне. – Может, согласишься, Кон, лишний денек присмотреть за ребенком?

Я постаралась улыбнуться в ответ, хотя перспектива лишнего дня с их отпрыском вызвала у меня волну возмущения. Я и так уже торчу с Бенджи по вечерам каждый вторник. В нашем семействе, если что-то случается один раз и проходит гладко, то лишь вопрос времени, когда кто-то предложит закрепить столь славную традицию.

– Один секолядный завитосик, два секолядных завитоська, три секолядных завитоська! – Теперь уже и Фрэн сюсюкала с сыном, демонстративно выражая поддержку Антону.

Она на его стороне, папа и мама – каждый на своей, а на моей – никого нет. Что ж, такой расклад меня вполне устраивал. Безусловным благом является все, что уменьшает во мне ощущение причастности к родственному клану Монков из Литтл-Холлинга.

– С моим рассудком все в порядке, – заявила я маме. – Я знаю, что видела. Я точно видела мертвую женщину в той комнате, лежавшую в луже своей собственной крови. Детектив, с которым я разговаривала сегодня утром, воспринял мои слова весьма серьезно. Если вы не желаете мне верить, то это ваше дело.

– Ох, Конни, послушай, что ты говоришь! – горестно воскликнула мама.

– Не трать понапрасну слов, Вэл, – проворчал папа. – Разве она хоть раз в жизни прислушалась к нашему мнению? – Подняв правую руку, он пристально изучил место, где та лежала на столе, словно ожидая найти там нечто интересное. – А где же тот чай, что ты приготовила?

– Прости, милая, но это бессмысленно, – приглушенным голосом заметила мне мать, вновь наполняя чайник и бросая виноватый взгляд в сторону папы в надежде, что он не заметит продолжения ее готовности уговорить дочь, которую он только что отверг, как не достойную его треволнений. – То есть если б ты дала себе труд подумать пару секунд, то осознала бы, что это бессмысленная затея, верно? Зачем кому-то показывать тело убитой женщины на вебсайте недвижимости? Убийца не стал бы этого делать, разумеется, поскольку ему как раз нужно скрыть содеянное. Агент по продаже недвижимости тоже не стал бы, поскольку ему нужно продать дом, а кто же его купит, если… э-э…

– За исключением моей старшей дочери! – громогласно провозгласил отец. – Причем не только моей дочери, но и моего бухгалтера, что еще более тревожно. Да она же с превеликой радостью обречет себя на нищету ради покупки скандального, известного убийством дома за миллион с лишним фунтов! – Не понятно почему, говоря это, он взирал на Бенджи с таким свирепым видом, будто винил во всем именно мальчика.

– Папа, не хочу я покупать дом одиннадцать по Бентли-гроув. Я не могу себе позволить купить его. Ты же не слушаешь меня, – заметила я, добавив мысленно: «Как обычно».

А что он подразумевал, упомянув мою бухгалтерскую работу? Неужели он опасается, как бы я не украла деньги у компании «Монк и сыновья»? Что мои расточительные склонности, вероятно, обанкротят семейный бизнес? Я всегда безукоризненно вела их дела, но мои труды, оказывается, никто не ценил. Не нужно было и стараться.

Вот уже и я сочла себя мученицей. Разве не верно сказано, что все женщины превращаются в своих матерей?

«Пора сказать им, что покидаю нашу фирму, – думала я. – Заявить об уходе. И работать полноценно на “Нулли” – мне же этого хочется, верно? Чем я так привязана к этим людям, раз не могу прямо заявить им о своих намерениях и желаниях?»

– Ты противоречишь сам себе, – заметила я папе. – Если уж мне пригрезился тот труп, тот дом вовсе не известен скандальным убийством!

– Значит, ты все-таки хочешь купить его. Я так и знал! – Отец так треснул кулаком по столу, что его шаткая конструкция угрожающе покачнулась.

– И продавец не мог этого сделать, – бурчала себе под нос мама, обертывая обожженную руку кухонным полотенцем в ожидании, пока закипит чайник. – По-видимому, владелец или владелица хотят продать дом не меньше, чем нанятый ими агент по недвижимости.

– Пожалуйста, мама, прекрати перечислять всех, кто не мог выставить изображение трупа на вебсайте! – со стоном взмолилась Фрэн. – Ты уже высказала свою точку зрения: никто не мог сделать этого.

Почему моя семья вечно вызывает у меня такие чувства? И ведь уже давно любые мои разговоры с ними заканчиваются для меня смятенным чувством ужасной душевной неловкости, порождая жуткую потребность в глотке свежего воздуха, словно из нашего общения медленно вытесняется весь кислород.

Я была не в силах дольше находиться в их компании. Но невыносимой была также и мысль о возвращении домой к Киту – ведь он сразу спросит, как восприняли мою историю, и будет смеяться над этой комедией положений, когда я, как заведено, воспроизведу ему комедийную версию семейного разговора, забавно и безобидно подавая веселые реплики за каждого из членов клана Монков. Есть лишь один человек, с которым мне хотелось бы поговорить в данный момент, и хотя сегодня суббота, но у меня как раз появилась крайняя необходимость.

Неужели крайняя? Ты уверена?

Когда же я последний раз была в чем-то уверена?

Достав из сумки мобильник, я вышла из комнаты.

– Тебе нет нужды уходить в другую комнату. Мы не собираемся подслушивать, – неслись мне вслед голоса моих родных.

* * *

– И самое странное, что я едва не отказалась от этого шанса. Я вдруг поймала себя на мысли: «Но ведь на самом деле нет никакой крайней необходимости… ты не истекаешь кровью от смертельной раны, не висишь над пропастью, цепляясь за скалу кончиками пальцев. Побереги разрешение звонить в случае крайней необходимости для реальной угрозы, связанной с жизнью или смертью, не растрачивай его попусту». Но почему же попусту? Ведь ситуация как раз связана с жизнью и смертью: увиденную мной женщину убили… должно быть, убили. И почему я решила, что разрешение выдано на один-единственный раз, и после такого экстренного звонка оно будет отменено навсегда? Ты рассердилась бы, если б я позвонила тебе в нерабочие часы раз в несколько месяцев или даже лет, если бы, попав в серьезную передрягу, я почувствовала себя так же дерьмово, как теперь?

– Ты замечала, какие предпочитаешь понятия? – спросила Элис Бин. – «Бережливость», «растрата»…

Нет, я не замечала. Но признаваться в этом удручающе не хотелось, поэтому я промолчала. Когда я начала посещать Элис, меня расстраивали долгие молчаливые паузы в наших разговорах. Но теперь я привыкла к ним. И даже полюбила их. Порой я даже не осознавала, насколько они длительны: один слон, два слона, три слона… Иногда я впадала в своего рода транс, разглядывая прозрачные стеклянные бусины, украшавшие низ кремовой шелковой шторы, или розовых бабочек на люстре.

– Зачем ты рассказала своим родственникам о том, что видела эту женщину и кровь? – наконец спросила Элис.

Кит спрашивал меня о том же. «Зачем рассказывать им? – удивился он. – Они же дадут тебе по мозгам, и ты будешь чувствовать себя в сто раз хуже!» Я понимала, что он прав, но тем не менее пошла на риск и поставила себя на линию огня.

– Описывая своих родителей, ты частенько использовала понятия «удушения» и «подавления», – Бин помнила каждое мое слово, произнесенное при ней с нашей первой встречи, причем она не прибегала к помощи записей.

Может, розовые бабочки скрывали какое-то записывающее устройство?

– Зачем ты опять пошла к ним, чтобы быть подавленной и придушенной, после бессонной ночи и этого самого ужасного потрясения в твоей жизни?

– Я должна была рассказать им. К нам приходил детектив, он взял у меня показания. Я не могла утаить от них такого важного и серьезного дела. Раз уж я связалась с полицией, то не могла скрыть это от семьи, – объяснила я.

– Не могла?

«Никаких секретов между любящими людьми!» – это вдалбливалось мне в голову всю сознательную жизнь. Я сомневалась, что можно объяснить такого рода программирование тому, кто не подвергся ему.

– Ты продолжаешь, однако, умалчивать о другом серьезном и важном для твоей нынешней жизни деле, – напомнила Элис. – О той проблеме, что терзает тебя с января месяца.

– Это совсем другое, – я рассмеялась, хотя мне хотелось плакать. – Та проблема, возможно, и яйца выеденного не стоит. Вероятно, так и есть.

– Проблема увиденной тобой мертвой женщины тоже может оказаться ерундовой, если учесть, что она могла тебе привидеться.

– Нет, она не привиделась. Я уверена, что не привиделась.

Психотерапевт сняла очки и водрузила их на колено.

– То, что случилось в январе, тебе тоже не пригрезилось, – сказала она. – Ты не понимаешь, что это означает, но ты не могла вообразить этого.

– Я не могу рассказать маме и папе о своем страхе того, что Кит, возможно, ведет совершенно другую, не ведомую мне жизнь, – призналась я, испытывая отвращение уже к самим этим словам. – Это просто невозможно. Ты не понимаешь. Я могла изменить фамилию, но я по-прежнему осталась одной из Монков. Все в семействе Монков порядочны, нормальны и счастливы. И это не случайное совпадение – таково правило. У нас не существует никаких проблем, ни малейших, не считая того, что Бенджи не ест чертову брокколи, – это худшее из того, чему позволено случаться. Совершенно исключено, категорически запрещено происходить чему-либо таинственному… то есть по-настоящему скверному и странному событию. Если странность забавная, то все в порядке, поскольку она воспринимается как хороший анекдот.

Пытаясь успокоиться, я потерла усталый лоб и продолжила:

– Хуже скверного события может быть только неопределенность. Мои родители не воспринимают никакой двусмысленности… буквально, едва только она осмеливается заявить о себе, они совершенно недвусмысленно указывают ей на дверь. И конечно, я рассказала им о ночном кошмаре намеренно. Все поступки моих родителей абсолютно однозначны. Неопределенность является их врагом. Одним из врагов, – уточнила я. – Другой враг – перемены. А еще стихийные и рискованные действия. То бишь набирается целая вражеская банда.

– Неудивительно, что твои родители живут в страхе, – заметила Элис. – Ты сказала это сама: их преследует целая банда врагов.

Собирается ли она дать мне такое же лекарство, как давала в последний раз? Оно называлось «Кали фосфорикум». Для людей, испытывающих отвращение к собственным родным. Муж пригрозил, что стащит этот пузырек для себя, когда я рассказала ему.

– Кит очень несчастен, – призналась я своей собеседнице. – Я сделала его несчастным. Он не понимает, почему я не верю ему. Да и я тоже. Почему я не могу согласиться, что порой происходят странные необъяснимые события и выкинуть их из головы? Я знаю, что Кит любит меня, знаю, что он отчаянно хочет возвращения нашей нормальной жизни. Кроме меня, у него никого нет и… я люблю его. Это звучит безумно, но я люблю его даже больше, чем раньше… и жутко переживаю за него.

– Из-за того, вероятно, что он невиновен, а его собственная жена не верит ему? – предположила Элис.

– Так могу ли я рассказать об этом маме с папой и Фрэн, – кивнув, спросила я, – и побудить их подозревать его тоже, раз не существует никакого способа положить конец моим подозрениям? Неужели мне мало, что я и так сделала его несчастным?

– Следовательно, ради Кита ты утаиваешь проблему от семьи?

– Ради него и ради них самих. Мама и папа не смогут пережить этого… я знаю, не смогут. Они постараются не позволить мне жить в такой неопределенности. Наймут частного детектива… Нет, если б они так поступили, то это означало бы признание собственной причастности к чему-то отвратительному. – Я вдруг осознала это как откровение, хотя с одной стороны, мне было ясно, и что сама я поддерживаю их. – Они начнут давить на меня, чтобы я бросила его и вернулась в Торролд-хаус. Просто на всякий случай. Вероятно, они скажут: «Если ты не уверена на сто процентов, что он заслуживает доверия, то не можешь оставаться с ним».

– А разве это такая уж глупая мысль?

– Да. Я предпочитаю погубить остаток своей жизни подозрениями, которые ничем не обернутся, чем бросить любимого мужа, который скорее всего не сделал ничего плохого.

Врач вновь нацепила очки на нос и подалась вперед. Ее кожаное вращающееся кресло тихо скрипнуло.

– Объясни-ка мне кое-что, – предложила она. – Ты не видишь совершенно никакого способа покончить с подозрениями, но через мгновение упоминаешь о возможности привлечения частного детектива. Может, тебе не хочется использовать такую возможность, и я поняла бы тебя в данном случае, но не будет ли такой способ единственной возможностью выяснить наверняка, не обманывает ли тебя Кит?

– То есть ты думаешь, что мне следует нанять детектива? – Если она подтвердит это, то я никогда больше не приду сюда. – Не опасно ли для такой одержимой личности, как я, осознание возможности заплатить за определенность, если вдруг она мне понадобится? Не лучше ли отказаться от надежды на успешный поиск? Что если детектив будет следить за Китом целый месяц и ничего не обнаружит? Развеет ли это мои сомнения или я буду продолжать терзаться тем, что детектив мог допустить небрежность и не заметить чего-то?

– Однако, – улыбнувшись, заметила Элис, – только сегодня утром ты поведала детективу, что видела мертвую женщину в Интернете. Он также может быть небрежен… может не заметить чего-то.

– Тогда я поеду в Кембридж, найду добросовестного детектива и заставлю его выслушать меня, – оживленно заявила я.

– Потому что тебе хочется выяснить правду.

– Да, не обо мне, а о той увиденной мной женщине, кем бы она ни была. Кто-то убил ее. Я не могу просто…

– Тебе хочется выяснить правду, – выразительно повторила Бин.

– Ладно, да, хочется! Ведь в том доме на полу я видела мертвую женщину. Разве тебе на моем месте не захотелось бы узнать правду?

– Конни, могу я говорить честно? Когда дело касается этой мертвой женщины, жажда твоего правдоискательства поистине велика. Я чувствую ее… она вполне осязаемо пронизывает эту комнату. Обычно такое состояние помогает притягивать правду. Когда мы сосредотачиваемся на задаче, которую изо всех сил хотим разрешить, полагая, что со временем добьемся желаемого, и непоколебимо стремимся к этому, твердо решив, что никогда не откажемся от поиска, то искомое, как правило, открывается нам… вопрос лишь в том, сколько времени займет наш поиск. В твоем случае имеется осложнение: в другой сфере твоей жизни ты страшишься обнаружения правды, и от тебя исходят настолько же мощные энергетические флюиды нежелания узнать правду, – заключила Элис и, ожидая моей реакции, скрестила руки на груди.

– Ты имеешь в виду Кита? Это нечестно. Ты же знаешь, как упорно я старалась…

– Не старалась, – мягко возразила гомеопат. – И ты обманываешь саму себя, если так думаешь.

В таком случае мне надо быть исключительно убедительной.

– Так ты имеешь в виду, что противоречивые желания смешиваются и выдают путаный сигнал? И мой страх выяснить правду о Ките отталкивает эту самую правду?

Элис промолчала.

– То есть, кто бы ни взялся за поиск, со всем стремлением и всеобъемлющими направлениями на арене вселенской борьбы – Бога или Судьбы, где бы она ни развернулась… в моем случае искатель будет близорук, не так ли? – раздраженно спросила я. – Не сможет адекватно прочитать список важных заказов – пункт первый: правда о деле мертвой женщины, пункт второй: никакой правды о возможной измене мужа. Получается, что они накладываются друг на друга, затемняя суть, и в итоге искатель не сумеет точно понять, что ему надлежит найти? А не сможет ли он по-настоящему глубоко сосредоточиться на проблеме поиска и запастись парой адекватных очков для чтения? Как всемогущему вседержителю вселенной ему такое вполне доступно.

– Ничего не накладывается, затемняя смысл, – возразила Бин. – Эти два пункта неразрывны. Они связаны адресом в Кембридже: дом одиннадцать по Бентли-гроув.

Я почувствовала отчаянное желание отказаться.

Кит не убивал ее. Не мог. Он не убийца. Не могла же я полюбить убийцу!

– Тебе нужна только часть правды или ты хочешь узнать всю правду? – спросила Элис. – То есть все или ничего? Что ты выберешь?

– Всё, – прошептала я, стараясь подавить тошнотворный страх.

– Хорошо. У тебя телефон звонит.

Я ничего не слышала.

– Ничто так не убеждает закоренелого скептика, как немедленный результат, – изрекла Бин.

– Ты не против, если я… Алло?

– Это Конни Боускилл? – услышала я в трубке мужской голос.

– Говорите.

– Сэм Комботекра.

– Ой! – Сердце мое тревожно забилось. «Комботекра, Комботекра», – мысленно твердила я, стараясь запомнить эту фамилию.

– Не могли бы вы в понедельник утром к половине десятого подъехать в полицейский участок Спил-линга?

– Я… а что-то случилось? Вы поговорили с полицией Кембриджа?

– Мне хотелось бы поговорить с вами с глазу на глаз, – сказал детектив. – Так увидимся в половину десятого в понедельник?

– Договорились. Неужели вы даже не можете…

– Тогда и поговорим.

Сэм повесил трубку.

Элис подняла стакан воды с таким видом, словно решила произнести тост.

– Молодец, – одарив меня сияющей улыбкой, сказала она.

Я не представляла, за что она похвалила меня.

* * *

Вещественное доказательство №: CB13345/432/21IG