Онлайн чтение книги Тысяча осеней Якоба де Зута The Thousand Autumns of Jacob de Zoet
IX. Комната писаря де Зута в Высоком доме. Утро воскресенья, 15 сентября 1799 г.

Якоб, сняв половицу, вытаскивает из тайника фамильную Псалтирь и становится на колени в углу, где он молится каждую ночь. Прижимается носом к щели между корешком и обложкой, вдыхает сыроватый запах жилища домбуржского священника. Сразу вспоминаются воскресные утра, когда местные жители, бросая вызов ледяному январскому ветру, бредут по мощенной булыжником главной улице к церкви; пасхальные воскресенья, когда солнце греет бледные спины мальчишек, удравших бездельничать к заливу; осенние воскресенья, когда звонарь взбирается на колокольню и звон разносится над морем в густом тумане; воскресенья короткого зеландского лета, когда от модисток Мидделбурга присылают новые фасоны шляпок; и Троицын день, когда Якоб высказал дядюшке свою мысль: как один человек может быть пастором де Зутом из Домбурга, и в то же время «моим и Гертье дядей», и в то же время «маминым братом», так, мол, и Господь триедин: Бог Отец, Бог Сын и Бог Дух Святой. Наградой ему стал единственный за всю жизнь поцелуй дядюшки – безмолвный и уважительный, вот сюда, в лоб.

«Когда я вернусь, пусть все они еще будут там», – тоскуя по дому, молится путешественник.

Объединенная Ост-Индская компания заявляет о своей приверженности Голландской реформатской церкви, но о духовном бытии своих служащих заботится мало. На Дэдзиме управляющий Ворстенбос, его помощник ван Клеф, Иво Ост, Гроте и Герритсзон тоже назвали бы себя сторонниками Голландской реформатской церкви, но японцы не позволяют отправлять христианские религиозные обряды. Капитан Лейси – представитель Англиканской церкви; Понке Ауэханд – лютеранин; Пит Барт и Кон Туми исповедуют католицизм. Туми в разговоре с Якобом как-то признался, что по воскресеньям устраивает для себя «Святую мессу своими грешными силами» и страшно боится умереть без покаяния. Доктор Маринус поминает Всевышнего Творца тем же тоном, каким говорит о Вольтере, Дидро, Гершеле и нескольких шотландских врачах: с восхищением, но без всякого священного трепета.

«Какому богу, – задумывается Якоб, – могла бы молиться японская акушерка?»

Якоб раскрывает книгу на Девяносто третьем псалме – его еще называют «Псалом о буре».

«Восшумели реки, Господи, – читает Якоб, – возвысили реки голос свой…»

Зеландец представляет себе Западную Шельду между Флиссингеном и Брескенсом.

«…Вздымают реки волны свои, слышен голос вод многих…»

Для Якоба все библейские бури – это шторма на Северном море, когда само солнце тонет в бушующей воде.

«…Дивны высокие волны морские; дивен в высях Небесных Господь…»

Якоб вспоминает руки Анны – ее живые, теплые руки. Он поглаживает пальцем застрявшую в обложке пулю и перелистывает страницы к Сто пятидесятому псалму.

«Восхваляйте Его звуками трубными! Восхваляйте Его на Псалтири и гуслях!»

Тонкие пальцы и раскосые глаза музыкантши, играющей на гуслях, – это пальцы и глаза барышни Аибагавы.

«Восхваляйте Его на тимпане и хором, восхваляйте Его на струнах и трубами!»

У плясуньи царя Давида, танцующей под звуки тимпанов, обожжена щека.

* * *

Под навесом возле Гильдии дожидается переводчик Мотоги с запавшими глазами. Он замечает Якоба и Хандзабуро, только когда те оказываются прямо перед ним.

– А, де Зут-сан… Мы бояться, вызов без предупреждений причинять большой неудобство.

– Никаких неудобств, господин Мотоги. – Якоб отвечает на поклон. – Это честь для меня…

Кули роняет ящик с камфорой и получает за это пинок от торговца.

– …Господин Ворстенбос отпустил меня на все утро, если понадобится.

Войдя в здание, они снимают обувь.

Пол во внутренних помещениях приподнят примерно до уровня колена. Якоб проходит в просторную контору, где никогда еще не бывал. Столы расставлены рядами, как в классной комнате. За ними сидят шесть человек: переводчики первого ранга Исохати и Кобаяси; переводчики второго ранга – Нарадзакэ с изрытым оспинами лицом и обаятельный лукавый Намура; Гото – переводчик третьего ранга, сегодня он будет выступать в качестве писца; и незнакомец с задумчивым взглядом, который назвался Маэно, врачом. Он благодарит Якоба за позволение присутствовать, «чтобы вы излечить мой больной голландский язык». Хандзабуро садится в уголке и притворяется, будто внимательно слушает. Кобаяси всячески старается показать, что не держит зла за тот случай с веерами из павлиньих перьев, и представляет всем Якоба как «секретаря де Зут из Зеландии» и «человека изрядной учености».

Человек изрядной учености уверяет, что хвалы незаслуженны, и все восхищаются его скромностью.

Мотоги рассказывает, что переводчикам по ходу работы время от времени попадаются слова неясного значения; Якоба пригласили, чтобы он их растолковал. Обычно эти неофициальные занятия ведет доктор Маринус, но сегодня он занят и в качестве возможной замены назвал господина де Зута.

У каждого переводчика приготовлен список слов, не поддающихся разгадке даже общими силами Гильдии. Слова зачитывают вслух, а Якоб их объясняет, как умеет, помогая себе жестами, приводит примеры и подбирает синонимы. Переводчики обсуждают, какой японский эквивалент годится в каждом случае, иногда проверяют выбранное слово на Якобе, пока все не останутся довольны. С простыми словами, такими как «истощенный», «обилие» и «селитра», справляются быстро. Сложнее с абстрактными понятиями, как «подобие», «фикция», «параллакс». Минут по десять-пятнадцать уходит на слова, для которых не существует аналога в японском языке: «приватный», «ипохондрия» или, к примеру, выражение «заслуживать чего-либо». То же самое с терминами, требующими специальных знаний: «ганзейский», «нервные окончания», «сослагательное наклонение». Как замечает Якоб, в тех случаях, когда голландский студент сказал бы: «Я не понимаю», переводчики-японцы молча опускают глаза, так что учителю приходится самому догадываться, насколько слушатели поняли его объяснения.

Два часа пролетают как один, зато изматывают как все четыре. Якоб искренне благодарен за короткий перерыв и чашку зеленого чая. Хандзабуро без всяких объяснений куда-то убрел. После перерыва Нарадзакэ спрашивает, чем «он поехал в Эдо» отличается от «он съездил в Эдо»; доктор Маэно хочет знать, в какой ситуации нужно использовать фразу «он от этого не переломится»; а Намура интересуется точными значениями выражений «если вы видите», «если бы вы видели» и «видели бы вы». Якоб радуется, что в школе нудно и добросовестно зубрил грамматику. Последним сегодня вопросы задает Кобаяси.

– Пожалуста, господин де Зут, объяснить это слово: «последствия».

– Результаты. То, что происходит по причине какого-то действия. Если я трачу много денег, последствия: стану бедным. Если я слишком много ем, последствия, – он жестами показывает раздутое пузо, – стану толстым.

Кобаяси спрашивает о выражении «средь бела дня».

– Все слова понимать, но смысл неясный. Можно сказать: «Я приходить в гости к мой добрый друг господин Танака средь бела дня»? Я думать, наверное, нет…

Якоб разъясняет: в этом выражении подразумевается, что речь идет о преступлении.

– Особенно если преступник, злодей, совсем не раскаивается и не боится, что его поймают. «Моего доброго друга господина Мотоги ограбили средь бела дня».

– У господин Ворстенбос, – предлагает свой вариант Кобаяси, – украли чайник средь бела дня?

– Пример подходящий, – соглашается Якоб, а про себя радуется, что управляющий Ворстенбос не присутствует на уроке.

– Следующее слово, может быть, простое, – продолжает Кобаяси. – «Немощный».

– Противоположные слова: «мощный», «сильный». То есть «немощный» – значит «слабый».

– Лев сильный, а мышь немощный, – предлагает пример доктор Маэно.

Кобаяси, кивнув, заглядывает в список:

– Следующий: «в блаженном неведении».

– Когда человек не знает о какой-то беде. Пока он не знает, он «в блаженстве», то есть всем доволен. А когда узнает, ему становится плохо, он несчастлив.

– Муж «в блаженном неведении», что его жена любить другой? – предполагает Хори.

– Верно, господин Хори. – Якоб улыбается, вытягивая занемевшие ноги.

– Последний слово, – говорит Кобаяси. – Из юридический книга: «за отсутствием неопровержимых доказательств».

Не успевает Якоб раскрыть рот, как в дверях появляется суровый комендант Косуги, таща за собой дрожащего Хандзабуро. Косуги извиняется за вторжение и немедля разражается потоком слов. Якоб с растущей тревогой различает среди них свое имя и имя Хандзабуро. В какой-то – видимо, наиболее драматический – момент все переводчики дружно ахают и таращат глаза на растерянного голландца. Несколько раз повторяется слово доробо , что значит «вор». Мотоги о чем-то переспрашивает коменданта и громко объявляет:

– Господин де Зут, комендант Косуги приносить дурные вести. Воры посетить Высокий дом.

– Что? – лепечет Якоб. – Когда? Как они туда проникли? Зачем?!

– Ваш личный переводчик думать: «в этот час», – отвечает Мотоги.

– Что украли? – спрашивает Якоб, обращаясь к Хандзабуро, явно опасающегося, как бы не обвинили его. – Что там можно украсть?!

На лестнице в Высоком доме не так темно, как обычно: дверь на втором этаже, ведущую в комнату Якоба, сняли с петель. Войдя к себе, он убеждается, что и с сундуком обошлись точно так же. Крышка и стенки сундука продырявлены долотом, – видимо, воры искали потайные отделения. Больно видеть рассыпанные по полу бесценные тома и альбомы для набросков. Якоб бросается их поднимать. Переводчик Гото помогает ему и спрашивает:

– Книги пропасть?

– Не могу сказать с уверенностью, пока все не соберу, – отвечает Якоб.

«Но Псалтирь при всех проверить невозможно, – думает он про себя. – Сначала нужно остаться одному».

А это, судя по всему, случится не скоро. Пока Якоб подбирает свои немногочисленные пожитки, приходят Ворстенбос, ван Клеф и Петер Фишер. В тесную комнатку набились уже больше десятка человек.

– Сначала мой чайник, – возмущается Ворстенбос, – а теперь еще новое безобразное происшествие!

– Мы приложить все усилия, – клятвенно заверяет Кобаяси, – чтобы найти воры!

– Де Зут, а где во время кражи был ваш личный переводчик? – спрашивает Петер Фишер.

Мотоги переводит этот вопрос для Хандзабуро. Тот что-то испуганно отвечает.

– Он уходить на берег на один час, – объясняет Мотоги. – Навестить сильно больная матушка.

Фишер насмешливо фыркает:

– Я знаю, с кого я бы начал расследование!

– Что именно пропало? – спрашивает ван Клеф.

– К счастью, оставшаяся ртуть – возможно, за ней и охотились воры – хранится в пакгаузе Эйк под тремя замками. Карманные часы у меня были при себе, так же как и очки, хвала Господу. Поэтому на первый взгляд кажется, ничего не пропало…

– Боже всемилостивый! – Ворстенбос набрасывается на Кобаяси. – Мало нас во время обычной торговли грабит ваше правительство, чтобы еще снова и снова к нам врывались похитители? Явитесь через час в Длинный зал, я продиктую официальную жалобу в городскую управу и приложу к ней полный перечень украденного…

– Готово. – Кон Туми, приладив дверь на место, переходит на невнятную ирландско-английскую речь. – Если эти засранцы хреновы опять сунутся, пусть стену к хренам ломают!

– Кто такие «ранцы реновы»? – спрашивает Якоб, подметая опилки.

Плотник стучит по притолоке:

– Сундук завтра налажу, будет как новенький. Вот же свинство, скажите? И средь бела дня!

– Руки-ноги на месте, и то хорошо. – Якоб еле жив от беспокойства за Псалтирь.

«Если воры ее забрали, могут додуматься и до шантажа».

– Вот это правильно, – одобряет Туми, заворачивая инструменты в клеенку. – Пока, за обедом увидимся!

Ирландец уходит, а Якоб, закрыв дверь на щеколду, сдвигает с места кровать…

«Неужели это Гроте заказал ограбление, в отместку за женьшень?»

Якоб поднимает половицу и, улегшись на живот, тянется за обернутой в мешковину книгой.

Пальцы нащупывают Псалтирь, и от облегчения перехватывает горло. «Хранит Господь любящих Его». Якоб укладывает доску на место и садится на кровать. Он в безопасности, Огава в безопасности. Почему же такое чувство, что он упустил нечто очень важное? «Так иногда чувствуешь, что в бухгалтерской книге скрывается ложь или ошибка, хотя общий итог вроде бы сходится…»

По ту сторону площади Флага начинают стучать молотки. Плотники сегодня припозднились.

«Разгадка прячется на самом виду, – мыслит Якоб. – Средь бела дня». И вдруг правда обрушивается на него, словно груда камней: вопросы Кобаяси по сути – замаскированная похвальба. А взлом – шифрованное послание. «Ты посмел перейти мне дорогу, и вот последствия , они совершаются средь бела дня , пока ты пребываешь в блаженном неведении . Ты немощен против меня, ничем не можешь ответить, ведь найти неопровержимые доказательства тебе не удастся». Кобаяси намекал, что ограбление – его рук дело, и в то же время сам оказался вне подозрений: ведь во время совершения кражи он был на глазах у ограбленного! Если Якоб сообщит властям о зашифрованных намеках, его примут за сумасшедшего.

Жара понемногу спадает. Шум за окном затих. Тошнота подступает к горлу.

«Он хочет отомстить, это да, – рассуждает Якоб, – но чтобы позлорадствовать, нужна ценная добыча».

Что еще компрометирующего, кроме Псалтири, можно у него украсть?

Жара наваливается вновь. Грохот на улице возобновляется с новой силой. Отчаянно болит голова.

«Последние рисунки в альбоме, – догадывается он, – у меня под подушкой…»

Весь дрожа, Якоб сбрасывает подушку с кровати, хватает альбом, трясущимися руками дергает завязки, раскрывает сразу в конце и давится вдохом. Перед глазами – зубчатый край неровно оторванной страницы. Здесь были наброски лица, рук и глаз барышни Аибагавы. Сейчас Кобаяси, совсем недалеко отсюда, со злобным торжеством рассматривает эти изображения…

Якоб зажмуривается, но только отчетливей видит ужасную картину.

«Пусть это будет неправда», – молится Якоб, однако на этот раз молитва, скорее всего, остается без ответа.

Слышно, как внизу открывается дверь. Кто-то медленно поднимается по лестнице.

Такая удивительная редкость, как визит Маринуса, едва ли способна поцарапать алмазные грани секретарского горя. «Что, если ей запретят учиться на Дэдзиме?»

По двери стучит увесистая трость.

– Домбуржец!

– Доктор, с меня на сегодня, пожалуй, хватит незваных гостей.

– Открывайте сейчас же, вы, деревенский дурачок!

Проще открыть.

– Поглумиться пришли?

Маринус окидывает комнату взглядом и, присев на подоконник, смотрит в отчасти застекленное, отчасти затянутое бумагой окно. Распускает и снова завязывает шнурок, стягивающий его пышную седую шевелюру.

– Что украли?

– Ничего… – Он вспоминает ложь Ворстенбоса. – Ничего ценного.

– В случае ограбления, – Маринус покашливает, – я прописываю курс бильярда.

– Доктор, вот уж бильярдом, – отвечает Якоб торжественно, – я сегодня заниматься совершенно не намерен.

* * *

Под ударом кия шар Якоба пролетает через весь бильярдный стол и, отразившись от бортика, замирает в двух дюймах от противоположного края – на ладонь ближе, чем шар Маринуса.

– Доктор, за вами первый удар. До скольких очков играем?

– Когда мы играли с Хеммеем, назначали предел в пятьсот одно очко.

Элатту выжимает лимон в стаканы матового стекла; в воздухе разливается благоухание. По бильярдной в Садовом доме гуляет ветерок.

Маринус, весь сосредоточенный, готовится к первому удару…

«С чего вдруг такая доброта?» – недоумевает Якоб.

…Доктор не рассчитал удар и попал по красному шару, а не по битку Якоба.

Якоб с легкостью забирает оба шара – и свой, и красный.

– Я запишу счет?

– Вы же у нас бухгалтер, вам и книги в руки. Элатту, свободен на сегодня.

Элатту, поблагодарив хозяина, исчезает. Секретарь проводит быструю серию ударов, и количество набранных им очков достигает пятидесяти. Глухой стук бильярдных шаров успокаивает взволнованные нервы. «Потрясение из-за грабежа сбило меня с толку, – уговаривает он сам себя. – Не поставят же в вину барышне Аибагаве, что ее нарисовал чужестранец – даже здесь это не может считаться преступлением. Она ведь не позировала мне тайком».

Набрав шестьдесят очков, Якоб уступает место у стола Маринусу, думая про себя: «Один-единственный листок с набросками вовсе не доказывает, что я увлечен этой девушкой».

К его удивлению, доктор оказывается весьма посредственным игроком.

«Да и не подходит здесь это слово – увлечен», – мысленно поправляет себя Якоб.