Онлайн чтение книги Время ангелов The Time Of The Angels
Глава 3

— Извините за беспокойство. Меня зовут Антея Барлоу. Я из пастората. Не могла бы я повидать священника на минутку?

— К сожалению, священник никого сейчас не принимает.

— Может, я смогла бы тогда оставить ему записку? Видите ли, я действительно…

— Боюсь, он недостаточно здоров, чтобы заниматься письмами. Может, вы зайдете попозже?

Пэтти решительно закрыла дверь перед причитающей, слегка трепещущей фигурой в тумане. Она была твердым привратником. Привыкнув к такого рода сценам, в следующую минуту она уже забыла о ней. Наверху раздался звон маленького колокольчика, которым Элизабет обычно вызывала Мюриель.

Надев тапочку, которая слетела, когда она проходила через холл, Пэтти направилась назад к кухне.

Пэтти нервничала и испытывала беспокойство. Постоянный шум подземной железной дорога сотрясал ее днем и нарушал сон по ночам. Со времени приезда их окружало кольцо тумана, и она понятия не имела, как выглядит дом священника снаружи. Казалось, что у него вообще нет облика и подобно невообразимым вращающимся мирам, о которых она читала в воскресных газетах, он впитывал в себя все остальное пространство. Осмелившись на второй день выйти, она, к своему удивлению, не обнаружила других зданий поблизости. Сквозь туман время от времени прорывались таинственные звуки, но ничего не было видно, кроме маленького кружка тротуара, на котором она стояла, и красного, покрытого изморозью кирпичного фасада дома священника. Боковая стена дома забетонирована. Он был отсечен от другого здания во время войны. Рука Пэтти, обтянутая перчаткой, коснулась угла, где бетон соприкасался с кирпичом, а затем справа она заметила очертания и предположила, что это, видимо, башня, построенная Кристофером Реном, но в густом желтом тумане смогла рассмотреть только зияющее отверстие двери и окно.

Пройдя немного вперед, она обнаружила, что находится на пустыре. Здесь не было домов, только совершенно плоская поверхность подмерзлой грязи, по которой проходила дорога. Там и сям виднелись бугорки, покрытые жестким промерзшим брезентом. Место казалось большой строительной площадкой, теперь заброшенной. Сбившись с пути, Пэтти сошла с тротуара, под ее ногами захрустел лед, оставляя маленькие углубления в замерзшей траве; небольшие лужи под своими ледяными куполами выглядели как викторианские орнаменты. Испуганная одиночеством и тем, что потеряла дорогу, она поспешила вернуться под крышу дома. По пути она никого не встретила.

Проблема покупок оставаясь пока неразрешенной. Посещение магазинов было всегда для Пэтти обычным делом, основной формой контакта с миром. Не организованное и не систематизированное, оно являлось ритуалом, а выбежать снова за чем-то забытым доставляло ей маленькое удовольствие. Без него она чувствовала себя как кура в кастрюле. Какое-то инстинктивное торопливое движение не допускалось ею. Оказалось, что поблизости от дома священника нет магазинов, и она еще не нашла кого-нибудь, кто занимается доставкой. Пока ей пришлось положиться на Юджина Пешкова, который каждое утро уходил в туман, унося список Пэтти, и позже возвращался со всеми ее заказами. Вид высокого мужчины с набитыми сумками в руках, улыбающегося в ожидании одобрения, действовал на нее успокаивающе. Только теперь Пэтти следовало быть более практичной и ничего не забывать. Хозяйственные нужды были в действительности очень простыми, даже спартанскими. Карел относился к вегетарианцам и питался тертой морковью, яйцами, сыром и печеньем из непросеянной муки. По его собственному желанию пища была достаточно однообразной. Пэтти ела бобы, тосты и сосиски. Она не знала, чем питались Мюриель и Элизабет. Элизабет не хотела, чтобы Пэтти приходила в ее комнату, и девушки, следуя давней традиции, готовили себе сами на горелке. Это был еще один знак их принадлежности другому роду.

Пэтти родилась тридцать лет назад в мансарде маленького дома в мрачном промышленном городке центральной Англии. Она не была желанным гостем для своей матери, мисс О'Дрисколл. Сама появившаяся при сходных обстоятельствах, мисс О'Дрисколл по крайней мере знала, что ее отец был ливерпульским рабочим, а дедушка по материнской линии — крестьянином в графстве Тирон. Мисс О'Дрисколл была протестанткой. Определение личности отца Пэтти во время беременности мисс О'Дрисколл (которая не была первой) стало поводом для интересных размышлений. Появление ребенка кофейного цвета решило вопрос об отцовстве. Мисс О'Дрисколл отчетливо вспомнила ямайца. Но так как она сильно выпивала и не могла припомнить его фамилию, мысль о том, чтобы Пэтти носила ее, никогда не возникала, и любом случае ее отец уехал в Лондон с целью найти работу в метро, когда Пэтти крошечной частицей, в которой еще только таились виды на будущее, находилась в животе мисс О'Дрисколл.

Вскоре Пэтти «понадобились заботы и защита». Мисс О'Дрисколл оказалась любящей матерью, но не слишком преданной. Она пролила свои обычные слезы и издала привычный вздох облегчения, когда маленькое коричневое отродье забрали от нее и поместили в приют для сирот. Она изредка навещала Пэтти, не скупилась на слезы и увещевала ее стать хорошей девочкой. Время от времени она обращалась к идее спасения и, когда происходили эти приступы, пылко рассуждала у дверей приюта о святой крови и даже распевала религиозные песни. Некоторое время спустя, снова вступив на путь семейной жизни, она прекратила свои визиты и умерла от болезни печени вместе с нерожденным младшим братом Пэтти.

Через все детство Пэтти пронесла страдание, настолько постоянное, что не смогла узнать в нем болезни. Никто не был особенно жесток с ней. Никто не бил ее и даже не кричал на нее. Оживленные, расторопные улыбающиеся женщины удовлетворяли ее потребности, застегивали и расстегивали ее одежду, когда она была маленькой, снабжали ее гигиеническими подушечками и крайне упрощенной информацией о взаимоотношении полов, когда она стала старше. Хотя она была очень отсталой, учителя проявляли терпение к ней. Классифицировав Пэтти как умственно отсталую, ее перевели в другую школу, где учителя проявляли еще больше терпения. Конечно, другие дети дразнили ее, потому что она была «черной», но не слишком задирали. Чаще всего они ее игнорировали.

С той минуты, когда человек в униформе забрал ее из рук пьяно всхлипывающей мисс О'Дрисколл, никто не любил ее. Никто не прикасался к ней, никто не смотрел на нее с пристальным вниманием, которое дарует только любовь. Среди массы детишек она боролась за внимание, поднимая свои маленькие коричневые ручки, Как будто она тонула, но глаза взрослых всегда рассеянно смотрели мимо нее. Ее никогда не вылизывали, как более удачливых детей. Так медведица вылизывает своих детенышей. Мать Пэтти, правда, когда-то по-своему любила ее, и подросшая Пэтти с непостижимо тоскливой благодарностью вспоминала ее объятия. Она несла в своем сердце этот клочок, который едва ли можно назвать воспоминанием, и ночами молилась за свою умершую мать, несмотря на ее грехи, — священная кровь оказалась действенной, как и надеялась мисс О'Дрисколл.

И конечно, Бог любил Пэтти. Проворные женщины научили ее этому очень рано, направляя ее к Богу, когда им нужно было (а это происходило всегда) заняться другими делами. Бог любил ее великой собственнической любовью, и Пэтти, конечно, тоже любила Бога. Но их взаимная любовь не помешала постоянному несчастью довести ее почти до звероподобного состояния, которое напоминало слабоумие. Намного позже какая-то милосердная сила, которой Пэтти в своем невежестве поклонялась, смыла, как губкой, эти годы. Повзрослев, Пэтти едва могла припомнить свое детство.

Когда ей исполнилось четырнадцать лет, едва научившись читать и писать, она оставила школу. Оказавшись неспособной к дальнейшему обучению, она поступила в услужение. Ее первые работодатели стали продолжением ее учителей — веселые, просвещенные, свободомыслящие люди. Более чувствительной и обидчивой Пэтти казалось, что они превращают ее страдание в свое веселье в ходе постоянного обменного процесса. Фактически они много сделали для нее. Они научили ее жить дома, убедили, что она неглупа, даже внесли в ее жизнь книги. Они были очень добры к ней, но главный урок, который она вынесла из их доброты, был урок цветного барьера. Ребенком она не ощущала различия между несчастьем быть цветной и несчастьем быть Пэтти, девочкой она освоилась со своей изолированностью. Ее хозяева обращались с ней особым образом, потому что она была цветной.

Пэтти теперь стала ощущать свой цвет, чувствовать его как патину. Она постоянно читала это в глазах окружающих. Она выставляла перед собой руки, как будто покрашенные несмывающейся краской в темно-коричневый цвет, рассматривала бледно-серые ладони и чуть красноватый оттенок ногтей. Она в замешательстве, почти с изумлением смотрела в зеркала и видела свое круглое плоское лицо, большой рот, складывающийся в едва заметную изогнутую линию. Когда она улыбалась, были видны все ее сверкающие белые зубы. Она трогала завитки сухих черных волос, вытягивала их, пыталась выпрямить, а затем наблюдала, как они, подобно пружинам, снова превращаются в спирали. Она завидовала гордым индианкам, с тонкими чертами лица, в сари, с драгоценными камнями в ушах, которых иногда видела на улице, и сожалела, что не может с такой же гордостью носить свою национальность. Но затем она поняла, что у нее нет национальности, кроме той, что она цветная. И когда она видела нацарапанные на стенах надписи «Wogs[6]Первоначально — вежливое обращение к цветным. Впоследствии приобрело характер оскорбления., убирайтесь домой», она относила их к себе с такой же серьезностью и благочестием, с какими принимала причастие в церкви, которую посещала по воскресеньям. Иногда она думала о Ямайке, которую представляла себе как сцену в цветном кино, когда на фоне тихой музыки бьются о берег волны и качаются пальмы. В действительности Пэтти никогда не видела моря.

Конечно же, в городе были и другие цветные. Пэтти стала обращать на них внимание и изучать острым взглядом их черты и различные оттенки цвета. Теперь для нее существовали только две расы — белые и черные. Не все полукровки были такими темными, как она; ее отец, наверное, был очень черным, раз добавил столько смуглости своей дочери-полуирландке. Пэтти размышляла об этих различиях, хотя и не знала, какое придать им значение. Она не чувствовала единства с другими цветными, даже если они были явно похожи на нее. Белый цвет кожи, казалось, объединял всех белых людей в прочный союз, черный же цвет разъединял, обрекая на одиночество всех обладателей его в зависимости от собственного оттенка. Четкое сознание этого одиночества стало первой мыслью повзрослевшей Пэтти. Она припомнила строчку из стихотворения, которое встревожило ее в школе: «Я черен, но моя душа бела». Пэтти решила: будь она проклята, если ее душа бела. Если у нее есть душа и она имеет цвет, то она, безусловно, кремовато-коричневая, чуть темнее, чем cappuccino.

В конце концов она обнаружила в себе крупицу гордости, которая, наверное, появилась из той капли любви, которую бедная мисс О'Дрисколл слепо подарила своей крошечной дочке. Пэтти начала размышлять. Она научилась хорошо читать, занимаясь самостоятельно в своей комнате по вечерам. Она прочитала множество романтических книг, включая те, которые ее учили называть классическими, она прочитывала женские журналы от корки до корки, она даже читала поэзию и переписывала некоторые стихи в черную тетрадь. Она любила стихи, напоминающие песни или заклинания, или колыбельные, которые можно напевать. Спартанцы садились на мокрую от морских брызг скалу и причесывали свои волосы. Прочитав это, Пэтти считала, что она знает все, что нужно, о спартанцах. Мир искусства существовал для нее во фрагментах, как в калейдоскопе, где возникала красота, почти не имеющая формы. Она копила строфы поэм, мелодий, лица на картинах: смеющиеся кавалеры, голубые мальчики, которые с радостью узнавались, легко забывались. Из своих познаний она не выносила каких-либо общих понятий. Что же касается остального, благочестивое христианство низкой церкви[7]Направление в англиканской церкви, отрицательно относящееся к ритуальности. дало ей космологию. И вот, о чудо! Кровь Христа струится в небесном своде. Идея искупления, смутная и в то же время для нее реальная, оставалась с ней как особое утешение. Все могло быть плохо, могло никогда не стать хорошо, но мир не мог быть таким ужасным каким часто казался.

Все это время Пэтти вела крайне уединенную жизнь. Она даже не задумывалась о том, чтобы найти компанию, и когда хозяева пытались уговорить ее вступить в общественный клуб, она в ужасе отшатывалась от этой идеи. Ей исполнилось семнадцать. Она стала пользоваться косметикой и делать много разных вещей, которые ей советовали журналы, регулярно ходила в парикмахерскую, чтобы распрямить волосы, но это держалось в тайне. Чернокожие мужчины посматривали на нее украдкой с некоторой долей враждебного вожделения, которое она понимала. Белые, которых она находила омерзительными, присвистывали ей вслед на улицах. А потом ее добрые, либерально настроенные хозяева сказали ей, что они собираются переехать в Лондон и не нуждаются больше в ее услугах, но они дадут ей отличные рекомендации. Бюро по трудоустройству порекомендовало ее на службу в дом священника, неподалеку от города. Так Пэтти вошла в жизнь Карела Фишера.

В это время Элизабет было шесть лет, а Мюриель — одиннадцать. Родители Элизабет умерли, но жена Карела, Клара, была еще жива. Пэтти не могла припомнить, беседовала ли с ней Клара. Когда она вспоминала прошедшее, ей казалось, что ее тотчас же принял Карел, как будто длинная рука протянулась через дверной проем и успокаивающе приласкала ее, прежде чем она переступила порог. Присутствие Карела было равносильно для нее присутствию Бога. И как благословенная душа, она осознала свое счастье не через то, что она ясно видела, но ощутив свое тело возвеличенным. Карел тотчас же к ней прикоснулся, он ласкал ее, любил ее. В действительности полубессознательные чувства Пэтти едва ли отличали эти понятия одно от другого. Карел завладел ею с удивительной естественностью и приручил ее прикосновением и добротой, как можно приручить животное. Пэтти расцвела. Божественные руки Карела создали из нее богиню, темнокожую владычицу, чье тело сверкало пурпурным блеском, прекрасную, как Парвати при приближении Шивы. Весь год Пэтти смеялась и пела. Она полюбила других домочадцев, особенно Элизабет, воспринимая их естественно, как собственность своего хозяина. Она ухаживала за детьми и подчинялась Кларе. Но то, что строило дом и делало его высоким, как башни Илиона, что создавало золотую вселенную, звенящую от радости, — все исходило от нежной привязанности Карела, его мимолетного прикосновения к ее руке; когда он говорил с ней, его пальцы проводили по ее шее, потягивали прядь волос, крепко сжимали ее запястья, шутливо похлопывали по щеке. Пэтти чувствовала, что могла быть счастлива этим всегда. Но однажды с той же удивительной естественностью Карел уложил ее в свою постель.

Как об этом событии сразу же стало известно всем домашним, Пэтти так никогда и не узнала. Но это было тотчас мрачно воспринято, как будто само место окрасили черной несмываемой краской, как цвет кожи Пэтти. Дети восприняли это по-своему и замкнулись в безжалостном детском молчании. Клара знала это, и ее отношение к Пэтти изменилось внешне едва заметно и в то же время полностью. Ничего не было сказано, но ощущалось полное осуждение. Пэтти слонялась из угла в угол в ожидании увещеваний, объяснений, хотя бы прямого взгляда, но не находила ничего. С этого времени ей суждено жить в мире наедине с Карелом.

Пэтти была настолько удивлена тем, что произошло, так смущена своим новым состоянием и так напугана последствиями, что прошло время, прежде чем она осознала, что Карел действительно влюблен в нее. Когда она поняла это, неистовое счастье овладело ею, темное экзотическое счастье, совсем не похожее на прежнюю невинную радость, но очень сильное. Тьма вошла в нее, как рой пчел. Пэтти стала сильнее и тверже и смело посмотрела в лицо домочадцам, готовая стать их врагом. Она испытывала чувство вины, но несла его смело, как символ своего призвания.

Требовала ли Клара объяснений от своего мужа, Пэтти так и не узнала. Она никогда бы не осмелилась расспрашивать Карела, чье молчание обо всем, что касалось семьи, всегда оставались мягким, но повелительным. Но Карел ухитрялся строить свою связь с таким уверенным изяществом, что убедил Пэтти: раз он явно не чувствовал себя виноватым — видимо, ему никогда не приходилось прежде играть такой роли. В доме все немного боялись Карела, и теперь, когда их отношения утратили невинность, Пэтти вскоре тоже стала испытывать некоторый страх.

Клара заболела. Когда Пэтти приносила поднос с чаем или обедом, на нее с безмолвным укором смотрели глаза, ставшие еще больше и печальнее. Пэтти отвечала пустым, холодным взглядом, который она теперь устремляла на всех, кроме Карела. Он сидел на кровати своей жены, поглаживая ее руку и улыбаясь Пэтти через ее голову, покоившуюся на подушках. Доктора тихо говорили с Карелом в холле. Карел сказал Пэтти, что он скоро овдовеет, и когда он будет свободен, то сделает ее своей женой.

Пэтти не горевала из-за Клары. Она не огорчалась из-за детей, с плачем выходивших из комнаты, где Клара с каждым днем угасала. Пэтти высоко держала голову и с жестокостью сильного желания смотрела мимо ужаса настоящего во все оправдывающее, все примиряющее будущее, когда она станет миссис Карел Фишер. Ее судьба твердо поддерживала ее — более прочная сила, чем сентиментальность или вина. Она чувствовала себя избранницей, коронованной принцессой. Она будет тем, ради чего была рождена, пусть миллион женщин умрет и пусть миллион детей ломает в горе руки.

Клара умерла. Карел передумал. Почему? Пэтти никогда не узнала этого. Наверное, она допустила какую-то ошибку. Какую? Эти размышления стали для Пэтти хлебом насущным в последующие годы. Она улыбалась на похоронах Клары. Могло ли быть так? Или, в конце концов, во всем виноват цвет ее кожи, который Карел принимал у наложницы, но не у супруги? Или, может быть, недостаток у нее образования, или голос, или что-то связанное с личной гигиеной, или несвоевременная простуда? А может, потому, что позволила Карелу застать себя в нижнем белье? Он по-пуритански строго относился к тому, что предшествовало физической близости. Или это было сожаление о Кларе, или Мюриель, тихо ненавидевшая Пэтти, каким-то образом отговорила отца от подобного безрассудства? Пэтти никогда не узнала и, конечно, ни разу не спросила. Молчание Карела покрывало все, как море.

Карел по-прежнему приходил к ней в постель, Пэтти все еще вздрагивала от мрачного снятия одежды, когда темная сутана обнажала нагое тело. Пэтти любила его. Он был для нее, как и прежде, целым миром. Только теперь появилось некоторое несогласие в подчинении ему. Она стала понимать, сначала смутно, затем все более осознанно, что значит быть рабом. У нее появилась способность обижаться. Карел создал своего рода культ Клары — повсюду фотографии и постоянные упоминания, наполовину иронические, наполовину серьезные, о своей с опозданием признанной святой. Пэтти также обижала уверенность Карела в социальном превосходстве Мюриель и Элизабет — раньше она этого почти не замечала. Но обострившееся сознание не принесло с собой порыва к восстанию. Она лежала рядом с ним, Парвати рядом с Шивой, и с широко открытыми глазами в ночи размышляла о своей вине. Это чувство как будто ждало благоприятного случая. Как только Пэтти поняла, что Карел не женится на ней, она стала испытывать все большее чувство вины. Преступление, хорошо вознагражденное, не кажется таким порочным, как ничем не оплаченное. По ночам она сжимала руки, понимая, что причинила Кларе много боли. Клара умерла в горе и отчаянии из-за Пэтти. А ей, как немой укор, осталась неумолимая враждебность двух девочек. Это сначала не волновало Пэтти, но теперь стало мучить ее. Те слабые и тщетные попытки помириться со своими врагами путем лести и смирения, которые она время от времени предпринимала, привели только к тому, что она невзлюбила их еще больше. Особенно Элизабет, избалованная и испорченная Карелом, казалась Пэтти живым оскорблением ее презренной темнокожести. Когда девочки стали старше и еще больше сблизились из-за болезни Элизабет, они составили своего рода объединенный фронт для ее безжалостного осуждения. Два этих бледных, холодных, непрощающих лица преследовали Пэтти по ночам. Она поникла, раскаялась, но раскаялась в одиночестве, ничего не могла поделать со своим раскаянием и напрасно шептала: «Разве Господь не избавил Даниила, так почему бы не спасти каждого человека?» Однажды так же таинственно и так же естественно, как началось, внимание Карела прекратилось. Он покинул ее постель и больше не возвращался. Пэтти испытывала почти что облегчение. Она погрузилась в печальное безразличие, в котором было нечто исцеляющее. Она перестала следить за своей внешностью и обнаружила, что растолстела. Она медленно переходила с места на место и, когда работала, что-то ворчала. Все это время она не отказывалась от своей религии. Каждую ночь она бормотала молитвы, обращаясь, как в детстве, с настойчивыми просьбами: «Иисус, заботливый пастырь, услышь меня». Возможно, Бог ее детства сможет сохранить в ней место для невинности. Каждое воскресенье она преклоняла колени, чтобы принять причастие из рук, которые окружили ее ореолом, и не чувствовала себя богохульницей. Вера Карела, как и многое в нем, всегда оставалась тайной для нее, она верила в его веру так же свято, как в Бога. То, что он, казалось, никогда не сомневался как священник, равно уверенный и в церкви, и в постели, сначала придало Пэтти какую-то безмятежность, напоминающую цинизм. Когда Карел перестал быть ее любовником и Пэтти смогла раскаиваться в содеянном, она стала более набожной, его же поведение приводило ее в замешательство.

Карел, бывший до сих пор довольно праведным, хотя и не слишком восторженным, начал в это время совершать незначительные, но озадачивавшие своей эксцентричностью поступки, повредившие его доброму имени в городе. Он стал затворником, отказывался принимать посетителей и отвечать на письма, предоставив это Элизабет, которая иногда играла роль его секретаря. Накопив груду корреспонденции, она время от времени посылала ответы. Он вводил свои собственные изменения в церковные службы, даже литургию. Как-то начал проповедь словами: «Что, если я скажу вам, что Бога нет?» — а затем заставил своих прихожан беспокойно ерзать в течение долгой паузы. А однажды он провел службу, стоя позади алтаря. Он смеялся в церкви.

Такие проявления скорее пугали, чем смущали Пэтти. Так как Карел для нее оставался неизменно привлекательным, она даже его выходки воспринимала как нечто естественное. Хотя ее и беспокоило что-то происходившее теперь в его душе, порой его сухость пугала ее. Он оставался холодным, сдержанным, даже осторожным. Ей казалось, что у него не было крайностей, кроме одной, которой она пока не могла найти названия. Скорее всего, полагала она, Карел терял свою веру. Пэтти свою не потеряла, но она стала для нее скорее талисманом или просто фактом. Ее вселенная изменилась и продолжала меняться. «У жизни нет внешней стороны», — однажды сказала она себе, едва понимая, что имеет в виду. Ее утренняя молитва по пробуждении, молитва, которая облегчала бремя ночного ужаса, стала туманнее и более формальной. Священная кровь потеряла часть своей магической силы, и Пэтти больше не чувствовала простой личной связи с Богом, хотя скрытая покровом фигура высилась над ней, призывая согрешившую на праведный путь.

Теперь она изредка подумывала о том, чтобы уйти от Карела, но эта мысль напоминала мечту узника — стать птицей и улететь сквозь стену. Любовь, страсть и чувство вины окутывали ее все больше и больше, и она лежала, вялая как куколка, чуть шевелясь, но не в состоянии переменить место. Она была очень несчастна и бесконечно волновалась о Кареле. Вражда с девочками отравляла ее существование. И в то же время она вообразить себе не могла, как оставит Карела ради обычной жизни где-то в другом месте. И хотя ее иногда охватывало отчетливое острое желание стать матерью, она не представляла себе другого мира, где могла бы невинно любить. Она ощущала себя порочной, сломленной и неспособной теперь к обычной жизни. В прошлые времена такие создания, как она, находили убежище в монастыре. Иногда она пыталась представить себе современный эквивалент. Она уедет далеко-далеко, посвятит себя служению человечеству и с тех пор и навсегда станет Патрицией. Сестрой Патрицией, может, даже святой Патрицией. Она читала газеты и представляла себе безбрежное море человеческих страданий. Здесь же она видела и себя, очистившуюся, возрожденную, безымянную, помогающую несчастным. Иногда она даже думала, что примет благородную мученическую смерть, возможно, будет съедена неграми в Конго.

В глубине души Пэтти сознавала фальшь этой мечты. Она понимала, что с течением времени ее связь с Карелом стала сильнее, чем прежде. Она не была предоставлена себе. Физическая связь между ними все еще, как паутина, затягивала дом. Карел, когда-то танцевавший с ней, танцевал теперь один под «лебединую» музыку. Она видела неясную фигуру, двигающуюся во тьме его комнаты, дверь которой он обычно оставлял приоткрытой, и чувствовала уверенность, что он танцует для нее, танцуя, соединяется с нею. Она ощущала его присутствие, а он — ее. Хоть и другим способом, она все еще оставалась его возлюбленной. Казалось, и Карел нуждался в ней больше, чем прежде. Разговаривали они немного, но и ранее они никогда не говорили долго. Они существовали вместе в постоянном общении, напоминавшем общение животных: взгляды, прикосновения, присутствие и полуприсутствие.

И в этой близости Пэтти наконец почувствовала какой-то огромный страх в Кареле, страх, наполнивший ее ужасом и отвращением. Теперь ей казалось, что, несмотря на его своеобразную веселость, она всегда видела его душу в аду. Карел становился все более испуганным, и он нес свой страх с собой как нечто, природой данное. Его страх проявлялся в том, что он видел в доме животных — крыс и мышей, но Пэтти была уверена, что их там не было. Порой он жаловался, что мимо прошмыгнуло что-то черное. Пэтти знала, что подобные видения происходят от пьянства, но Карел не пил. В любом случае Пэтти понимала: то, что пугало Карела, не принадлежало к материальному миру даже в том смысле, в каком принадлежали розовые слоны.

А затем совсем неожиданно наступил переезд в Лондон. Он стал ужасающей перспективой, ужасающим событием. Пэтти только теперь осознала, насколько ее таинственный мир зависел от простоты окружения из-за его подобия обычной действительности. Как индус, посвященный в тайные религиозные обряды, чтобы скрыть сверхъестественный блеск своего тела, плотно обматывается в ткань, так и Пэтти надевает свое пальто длиной три четверти, красную велюровую шляпку и замшевые перчатки, чтобы посетить супермаркет. Для нее имело значение, что она делала покупки в определенных магазинах, болтала со знакомыми женщинами, ходила в один и тот же кинотеатр, распрямляла волосы все в той же парикмахерской, где были определенные журналы. Существовало некое надежное пространство, где Пэтти знали во всей ее обыденности и где зловещее пурпурное свечение было не так заметно. О них с Карелом немного посплетничали, но вскоре слухи прекратились, и никто не допускал грубости по отношению к ней. Пэтти жила в этом повседневном мире, занимая в нем свое место. Однажды, выходя из церкви, она услышала, как одна женщина произнесла:

— Кто это?

— Цветная служанка из дома священника. Говорят, она просто сокровище.

Пэтти боялась, что, как какая-нибудь реликвия, которая в конце концов оказывается состоящей из пыли и паутины, так и ее совместное существование с Карелом может внезапно рассыпаться, если они переедут в другое место. Она пришла в смятение, и все трудности, казалось, в равной степени несли угрозу. Куда она теперь будет ходить распрямлять волосы? И где найдет уборщицу, такую же хорошую, как миссис Поттер? И как в такой пустыне, в какой находится дом священника, она сможет кормить Карела? Юджину Пешкову все еще не удалось достать моркови. Юджин, большой, дружелюбный, спокойный, которого, казалось, ничуть не удивлял феномен Пэтти, был единственным утешением в этой ситуации.

Шел четвертый день, а туман не уменьшался. Даже в полдень было темно, а дом оставался по-прежнему чрезмерно холодным, хотя Юджин уверял ее, что центральное отопление в исправности. Пэтти не впустила миссис Барлоу и забыла о ней. А теперь у парадной двери снова зазвенел звонок.

Пэтти приоткрыла дверь и увидела Маркуса Фишера, который уже несколько раз пытался дозвониться, в сопровождении женщины, которую Пэтти смутно припомнила. Женщина заговорила:

— Доброе утро, Пэтти. Я мисс Шэдокс-Браун, ты, наверное, меня помнишь, я навещала Мюриель там, где вы жили раньше, и пришла снова повидать ее. А мистер Фишер намерен навестить священника и Элизабет.

Пэтти приставила колено к двери:

— К сожалению, мисс Мюриель нет дома, а священник и Элизабет никого не принимают.

— Боюсь, мы не можем принять такого ответа, — сказала мисс Шэдокс-Браун, поднимаясь на ступень. — Впусти нас на минуту, и мы как следует все обсудим, а?

— Извините, — возразила Пэтти, — мы не принимаем сегодня посетителей.

Она захлопнула дверь прямо перед носом мисс Шэдокс-Браун, едва не прищемив ее уже просовывающуюся ногу.

Пэтти вернулась в темный холл. Frere Jacques, frere Jacques, dormez-vous?

Она поймала белую вспышку бумажной птички, скомкала ее хрустнувшие в руке крылья и посмотрела вверх на своего хозяина, высокого и крепкого в черной сутане, возвышавшегося как темная башня. Подземный поезд прогрохотал под ними, возможно пронося отца Пэтти, занятого своей ежедневной заботой.