Онлайн чтение книги Трое в новых костюмах Three Men in New Suits
3

Герберт Кенфорд, тот, что был в сером костюме (и так в нем и остался), разговаривал с матерью в кухне на родной ферме «Четыре вяза». Дело было на следующее утро после его приезда. У матери, конечно, как всегда, дел — выше головы, но и за хозяйственными хлопотами, наклоняясь над огромной старой плитой, она может говорить и слушать, поэтому она попросила Герберта остаться с ней после завтрака. Герберт у нее младшенький и любимчик.

— Вот бы мне тоже повидать заморские края, — мечтательно сказала она. — Ваш отец всегда был тяжел на подъем, а мне так страсть хотелось поездить. — И это была правда. В ее дородной груди до сих пор жила непоседливая, любознательная душа ребенка, жаждущая впечатлений, тоскующая о путешествиях, о дальних землях и морях. — Некоторые письма, Герберт, те кусочки, где ты немножко описывал, что видел, были чудо как хороши, я их по сто раз перечитывала.

— Жаль, что коротко выходило, — сказал Герберт; мать он очень любил. — Но там особенно не распишешься, да и нельзя подробности, не разрешается.

Мать кивнула понимающе, а потом проговорила с улыбкой:

— Зато теперь ты сможешь мне сам обо всем рассказать.

— Мне бы надо заняться каким-нибудь делом на ферме, — сказал Герберт, такой серьезный и ответственный мальчик, не забыл, что такое фермерский труд.

— Да ты только-только приехал! Вовсе незачем тебе сразу браться за работу. У нас все под приглядом, все в порядке. Отец с Артуром только вот нынче уехали в Лэмбери, но это — по особому делу.

— Что же это за особое дело?

Мать посмотрела на него весело и в то же время таинственно. Он с детства помнил этот ее взгляд. Годы тут ничего не изменили. Пусть Европа лежит в руинах и пожарищах и пол-Азии тлеет огнем, но этот взгляд, этот голос, восходящий к давним сочельникам и дням рождений, какой был, таким и остался.

— Узнаешь вечером — за ужином. Будут Артур с Филлис и еще двоюродная сестра Филлис Эдна, помнишь?

Герберт нахмурился, что-то слишком многозначительно мать сказала об этой Эдне.

— Да, я помню ее. А она зачем приедет?

— Ну как, мы подумали, тебе будет приятно с ней увидеться, она повзрослела, стала девушка хоть куда. — Мать подождала, не скажет ли он чего-нибудь на это, но он промолчал, и она, бросив на него опасливый взгляд, неуверенно спросила: — Уж не нашел ли ты себе там кого-нибудь на войне, а? А нам, своим родным, — ни словечка?

— Да нет, что ты! Кого я мог там себе найти? Не выдумывай, ма.

— Мало ли, из вспомогательного Женского корпуса какую-нибудь, например…

— Ничего подобного!

— Ну, оно и к лучшему, — произнесла миссис Кенфорд. — Я об них наслышалась. Они, бывает, так ведут себя — и курят, и вино пьют, и грубо выражаются. Интересно, как они собираются после этого детей воспитывать и порядочный дом вести?

— Но ведь по честности сказать, — тут же вступился Герберт, борец за справедливость, — откуда им оставаться неженками, если мы же сами обрядили их в военную форму и отправили водить грузовики и складывать боеприпасы?

— Неподходящая это для девушек жизнь, — убежденно заключила мать. — Поэтому я и рада, что ты ни с кем из них не успел себя связать. А вот Эдна, она совсем не такая.

— Ну, еще бы. Словом, так, — решительным тоном повторил он, поскольку мать уже готова была что-то возразить. — Я ни с кем себя не связал, как ты выражаешься, и пока не собираюсь.

Но в этот миг ему представилась, как бы на далекой, ярко освещенной сцене, та задиристая девчонка в баре, Дорис Морган. Почему она к нему прицепилась? Чего взъелась? Ему вдруг ужасно захотелось еще немного потолковать с ней, построже, поставить ее на место, черноглазую, узколицую, в желтом платочке. Надо же, какая язва. И он, сидя перед матерью, принял решение как-нибудь вечером на днях заглянуть в «Корону» и высказать ей кое-что.

— Ты о чем это задумался? — подозрительно покосилась на него мать. Он вспомнил эту ее способность — сразу догадываться, стоит только тебе в голову прийти какой-нибудь на ее вкус нежелательной мысли. С ней держи ухо востро.

— Вспомнил двоих здешних парней, с которыми вместе вернулись, — ответил он, не кривя душой, потому что они тоже были на той отдаленной сцене. — Один — Алан Стрит из Суонсфорда. А другой — Эдди Моулд.

— Слышала я об миссис Моулд. Если это все хоть наполовину правда, что о ней рассказывают, то я ему не завидую. Из тех женщин, что роились вокруг «Руна» и «Солнца», водили к себе мужчин, и вообще Бог знает что.

— Если это правда, то ей я тоже не завидую, — зловеще произнес Герберт. — Моулд, когда рассвирепеет, то только клочья летят. Я один раз видел, как он управлялся с двумя эсэсовскими молодчиками, которые думали, что их голыми руками не возьмешь, покуда не наткнулись на старину Эдди.

Мать подчеркнуто промолчала.

— А мистер Стрит, я думала, ему бы следовало быть офицером?

Это прозвучало в ее устах так, словно Алан нарушил субординацию.

— Он бы сто раз мог получить офицерское звание, он просто не хотел разлучаться со своими ребятами. Потому и я сидел в капралах. Он был у нас сержантом, и мне больше хотелось служить под ним, вот я и постарался не получать новых лычек.

— Это меня удивляет, Герберт. По-моему, он тебе не товарищ.

— В армии был товарищ, и еще какой.

— А здесь — другое дело, вот увидишь, — сказала мать. — Увидишь, увидишь, не сомневайся. Эдди Моулд и этот мистер Стрит — тебе неровня. Всегда так было, всегда так будет. Заруби это себе на носу, Герберт.

Герберт кивнул и поднялся.

— Пойду, пожалуй, погляжу что да как. День опять погожий.

— Я бы рада еще побалакать с тобой, но, конечно, ступай, оглядись, если хочешь. Но только помни, Герберт.

— О чем?

Он задержался у порога.

— Ты вернулся из армии домой, и навсегда, я надеюсь. Так вот, хочу тебя предостеречь. Слышал небось разговоры, что, мол, после войны все будет по-другому? Даже по радио об этом передавали, мы иной раз успевали услышать, пока отец ручку-то не выключит, он таких вещей на дух не переносил. Так вот, меня и тогда уже сомнение брало, уж больно все у них гладко получалось — не допустим больше того, не потерпим этого, — а теперь я точно знаю: как раньше было, так оно все на круг и останется. Люди разберутся по своим прежним местам, увидишь. Уже и сейчас разбираются. Оно так и должно быть. Вот об этом я хотела тебя предостеречь, только и всего.

— Не буду с тобой спорить, мама, — сказал Герберт. — Но все-таки чего меня предостерегать? Я-то тут при чем?

Она внимательно посмотрела на сына.

— Ты мало что успел мне о себе рассказать, Герберт, но мне кажется, ты переменился. Даже не кажется, а я точно знаю. И притом ты в отца уродился, упрямые вы, раз что заберете в голову. Недаром у вас вон какие носы у обоих.

— Разве я переменился? Не заметил. Хотя, если и так, что ж в этом удивительного. Стал старше на несколько лет, побывал в Африке, помотался по Европе, повидал и пережил много такого, чего никогда не думал повидать и пережить. Что из того, если я и переменился?

— Ладно, Герберт. Помни, я хочу только, чтобы ты занял свое место в жизни и был счастлив и доволен.

— Я и сам этого же хочу, — серьезно сказал Герберт. — И по-моему, это не так-то мало.

Мать с облегчением отвела глаза от лица сына и умиротворенно произнесла:

— Ну вот и слава Богу, коли так.

Она с улыбкой махнула рукой.

— Ступай уж, раз не сидится тебе. Непоседа, весь в отца.

На дворе, под щедрыми лучами утреннего солнца, Герберт огляделся вокруг, с удовольствием принюхиваясь к знакомым запахам. В нем осталось довольно от фермера, чтобы без объяснений понять, что дела на ферме «Четыре вяза» идут очень даже неплохо. На всем лежала печать процветания. И было почти слышно, как растут из земли овощи и злаки.

Во двор вышел скотник Старый Чарли, который был работником на ферме, сколько Герберт себя помнил. Теперь он казался совсем дряхлым, ушел в почву, как древний дух земли, со сморщенным личиком, похожим на перележалое яблоко.

— Отличное утро, а? — сказал Старому Чарли Герберт и протянул раскрытую пачку сигарет. — Дела идут неплохо?

— Да вроде бы, — прошамкал Старый Чарли. — Стадо у нас сейчас собралось богатое, правда, вот пастбищной земли не хватает.

— Ну, вы вечно ворчите, старина Чарли. А ведь вы и сами не внакладе, по-моему, верно? Небось за всю жизнь такого жалованья не получали, как теперь?

Старый Чарли покачал головой.

— Деньги — это еще не все. Важно, что на деньги можешь взять, мастер Герберт, я так смотрю. Бывает, у человека полон карман монет и бумажек, а ему с того никакого проку. Ну что нынче купишь-то? Попробуйте ответить, мастер Герберт. Пиво жиже воды, а цены — жуть одна, жуть, говорю я вам. А об капле спиртного по холодной погоде и вовсе даже мечтать не приходится. Табаку унция — плати два шиллинга с гаком. Одной рукой тебе дают, другой назад забирают. Ловкий грабеж, и более ничего.

Он устремил на Герберта негодующий взгляд и презрительно пососал беззубые десны.

— Я думал, вы в гору пошли, Чарли.

Чарли напоследок сглотнул и громко прокашлялся.

— Заработки-то у всех возросли. Но и цены, ежели придет к чему охота, тоже подскочили дай Боже. Опять же и товаров нет. Вот и вся игра, мастер Герберт. Я, когда начал работать, еще до вашего рождения, то был я молодой Чарли Шатл, последний, можно сказать, в очереди, держал свои пенсы в горсти, чтобы купить себе мяса, пива да табаку. Да. Так оно и было. Ну, а теперь я — Старый Чарли, и опять же последний в очереди, и хотя в горсти теперь держу шиллинги, не пенсы, но хватает мне опять-таки только на мясо, пиво да табак. Да и того не вволю. Сельскохозяйственный рабочий, вот я кто такой, мастер Герберт, и нет у меня ничего своего. Ясно я говорю?

— Да-да, Чарли, что же дальше? Или это все?

Старик настороженно оглянулся через плечо, подошел на шаг ближе и понизил голос:

— Вот ежели бы такой сделался порядок, чтобы у меня было чуток собственной землицы и немного своей скотины, или, может, иначе: чтобы были неоглядные поля и тысячные стада и я бы мог сказать: «Они принадлежат тебе, Чарли, как и любому другому», — вот тогда бы, мастер Герберт, и впрямь можно бы считать, что я пошел в гору, как вы говорите. Это уж была бы не игра, а настоящий прогресс.

— Ай да Чарли, — засмеялся Герберт. — Кто бы подумал, что у вас такие мысли в голове!

— Так что ж, — самодовольно проговорил Старый Чарли, — у нас тут по соседству, сами увидите, за время войны всякие перемены с людьми произошли. Я, к примеру, за военные годы научился мозгами шевелить, думать стал, и глубоко забираю.

— Вижу, Чарли. У вас с этим делом серьезно.

— Позднее, — не без высокомерия произнес Чарли, — будет случай и время, я вам все подробнее растолкую, мастер Герберт. Ну, а пока, — заключил он опять в полный голос, — с прибытием, и желаю вам здоровья и счастья!

Радостно было Герберту шагать через поля, обводить взглядом выпуклости и впадины жирной, разогретой нивы, любоваться нежными зеленями, голубыми и желтыми первоцветами по краям переполненных канав, слушать звонкие птичьи голоса. Но ему хотелось рассказать кому-нибудь про свой разговор со Старым Чарли. Да только — кому? Отец и брат Артур, уж конечно, не пожелают слышать мнения своего старого скотника. Матери это неинтересно, к тому же она всегда недолюбливала Чарли. Алан Стриг, вот он бы понял, но Алан Стрит скрылся у себя в Суонсфорд-Мэноре и, возможно, теперь с головой погрузился в тамошнюю таинственную жизнь, забыв обо всем прочем, хотя это, Герберт считает, все-таки навряд ли. Почему-то на ум ему опять пришла девушка Дорис в желтом платочке, вот кому бы рассказать про Старого Чарли. Он одернул себя и с презрением отбросил эту дурацкую мысль — но она к нему вернулась еще и еще раз, породив в душе смущение и досаду. А вокруг, поздравляя его с возвращением, зеленели поля, на живых изгородях распускались почки, пестрели цветы, пели птицы, — все такое знакомое и все исполнено волшебства, и сквозь смущение и досаду в душе проступали смутные, беспокойные желания, принося с собой непонятно откуда взявшееся чувство утраты.

Когда он шагал обратно на ферму по обсаженной деревьями проселочной дороге, его перегнали два всадника. Мужчина остановил лошадь и обернулся, остановилась и его спутница. Герберт узнал полковника Саутхема и его дочь Бетти. Девушка бросила на него один вопрошающий взгляд и тут же с полным равнодушием отвернулась, задумавшись о чем-то постороннем. Герберт был о себе не слишком высокого мнения, он не считал, что способен вызвать к себе интерес у такой прелестной утонченной особы, но все-таки ее высокомерие задело его за живое. Поэтому он чуть ли не с вызовом посмотрел в лицо ее отцу. Полковник Саутхем выглядел по-прежнему подобранным, лощеным — те же выдубленные щеки, красные прожилки в глазах, — однако он заметно постарел. И голос его звучал еще сиплее, чем раньше.

— Постойте-ка, постойте, — произнес он. — По-моему, вы молодой Кенфорд, что записался в Бэнфордширский полк.

— Да. Я вернулся домой. Демобилизован.

— Молодчина! Мне тут надо кое-что сказать вашему отцу, — продолжал полковник. — Он, надеюсь, дома?

— Нет, с утра уехал в Лэмбери.

— Хм! В таком случае, попрошу вас ему передать. Скажете, что капитан Спайрс-Вуд может приехать пятнадцатого, поэтому митинг назначаем на это число, и я хотел бы, чтобы председательствовал ваш отец — местный фермер, и все такое. Вы меня поняли?

Герберт не без иронии дословно повторил слова полковника.

— Верно, — кивнул полковник Саутхем. — И сами тоже приезжайте на митинг. Как насчет того, чтобы выступить перед публикой? Есть охота?

— Нет, — ответил Герберт.

— Что так? Страшно?

— Да нет вроде бы. Хотя, может, и это. Но я не хочу выступать перед публикой, пока у меня не будет что ей сказать.

Полковник мрачно усмехнулся.

— Об этом не беспокойтесь, Кенфорд. Мы вам найдем, что сказать.

— Это — да. Но я хочу найти сам. А я только что вернулся.

— Понятно. Но вы спросите у вашего отца. Он вам скажет. — Полковник оглянулся на дочь, которая выказывала признаки нетерпения. — Минуточку, Бетти, я сейчас. Не натягивай так поводья. — И снова перевел взгляд на Герберта. — Вы — сын фермера, у вас тут отличное хозяйство, не так ли? И вы воевали за свою страну.

— Старался, — ответил Герберт. — И что с того?

— Как это: что с того? Глупое выражение. Так говорят в американских фильмах. И моя дочь вон его употребляет. Теперь ваш долг — позаботиться, чтобы страной управляли, как надо.

— Я всей душой — за, — сказал Герберт.

— Тут сейчас вредного народа развелось, знаете ли, — воинственно продолжал полковник. — Идеи всякие вредные распространяются. Посмотрите на Европу.

— Я посмотрел.

— Вот именно. И что вы видели? Повсюду рыщут красные. Мы не можем допустить такого здесь, вы согласны?

— Не знаю, — спокойно ответил Герберт.

Полковник Саутхем прямо взвился.

— То есть как это не знаете?

— А вот так, — ровным голосом отозвался Герберт, он вдруг принял решение не щадить чувства полковника. — Во многих местах, где я побывал, красные, как вы их называете, теперь распоряжаются, потому что они одни последовательно выступали против нацизма. Вам это известно? А другие, которые боялись красных, шли на сотрудничество с нацистами и поэтому теперь утратили власть. Вот как обстоит дело там, в Европе. Каков расклад здесь, — этого не могу сказать, потому что еще не знаю, я только что приехал.

— Нацисты тут ни при чем! — закричал на него полковник. — С нацистами покончено. Надо теперь позаботиться о своей стране. Если вы, молодежь, не отнесетесь к этому со всей серьезностью, страна угодит в лапы бюрократов, долгогривых агитаторов и подонков индустриального общества. И кончится тем, что они уведут эту ферму у вас из-под носа, если будете зевать. Поговорите с вашим отцом, поговорите. Он понимает положение. И не забудьте передать ему насчет митинга.

Тут, к изумлению Герберта, дочь полковника Бетти громко рассмеялась. Отец сердито оглянулся на нее.

— Иду, иду! — крикнул он и тронул лошадь, даже не посмотрев больше на Герберта.

Девушка ускакала, смеясь, а Герберту стало как-то не по себе от ее смеха. В нем не было смысла. Что она, сумасшедшая? Этот смех был еще неприятнее, чем внезапная ярость полковника, срывающийся голос, побагровевшее лицо. Что это с ними? — подумал Герберт, недоуменно глядя им вслед.

Поручение полковника Саутхема Герберт смог передать отцу только вечером, перед самым ужином. Они сидели в гостиной, и здесь же находился его брат Артур. Жена Артура Филлис и ее двоюродная сестра Эдна помогали матери на кухне. Ужин обещал быть торжественным. Чувствовалось, что у отца и Артура есть какой-то потрясающий секрет, который они готовятся ему открыть в свой срок и ни минутой раньше. Артур, раздобревший за последние года два, так что красная шея прямо распирала воротник сорочки, хитро улыбался и подмигивал. У отца, рослого и сухощавого пожилого человека, всегда такого хмурого и озабоченного, было сегодня на лице чуть ли не игривое выражение, и оно так же мало пристало ему, как и выходной костюм, надетый по случаю поездки в Лэмбери. Герберту он сейчас напоминал те времена, когда был попечителем воскресной школы и в Духов день перед родителями изо всех сил старался держаться бодро и приветливо. Мистер Кенфорд принадлежал к методистам старого закала и подозрительно, даже враждебно относился ко всякой человеческой деятельности, кроме круглогодичной работы на ферме, купли-продажи, прибыли-экономии, морального осуждения и принятия пищи. Сейчас он выступал в несвойственной ему роли и явно тяготился ею. Вид отца и брата раздражал Герберта, но в то же время ему было стыдно своей холодности и отстраненности — ведь праздник-то, он отлично понимал, был затеян в его честь — так что он следил за тем, чтобы не выказывать своей досады.

Все трое вздохнули с облегчением, когда наконец из-за двери выглянула разрумянившаяся Филлис и позвала к столу. Большой стол ломился — Герберт уж и забыл, когда видел такое изобилие. Можно было бы взвод накормить. Целый окорок и свиное филе, это только на закуску. Словно собрали, скопили весь тук земли и вытряхнули перед ним на праздничные блюда. Войны, революции, голод — ничего этого больше не существовало. Три женщины-хозяйки сияли и словно воплощали эту тучную щедрость земли. Эдна была моложе, чем Филлис, совсем еще юная, не заматеревшая, но и она выглядела плотной — этакий полновесный ломоть бело-розовой женской плоти, спелый, налившийся плод, двойная порция фруктово-кремового торта. Эдна была вполне недурна собой, она то и дело приветливо и даже с восхищением взглядывала на Герберта блестящими голубыми глазами, и он ничего против не имел. Но сегодня она как-то была ему ни к чему, как ни к чему был, если по-честному, и весь этот торжественный ужин. Слишком все это, на его вкус, получилось обильно.

— Ага, это уже кое-что! — проговорил отец, переводя взгляд со стола на Герберта. — А взгляните-ка сюда. — Он указал на бутылки с пивом и сидром. — Вы, ребята, знаете, я в рот этого никогда не брал и не возьму, но ваша мать сказала, что сегодня вы должны пропустить по глотку, так что вот, пожалуйста!

— Гм, неплохо, — с ухмылкой сказал Артур. — Не знаю, как насчет Эдны, но за Филлис с этими бутылками нужен будет глаз да глаз.

— Ладно тебе, Артур! — лениво улыбаясь, отозвалась Филлис. — Не за мной нужен тут глаз да глаз. И не за Эдной.

— Ну, мои милые, не для того, чтобы смотреть, все это на стол выставлено, — пригласила миссис Кенфорд. — Нарезай свинину, отец. А ты, Герберт, садись тут, рядом с Эдной. Прямо не знаю, как бы я без нее управилась.

Герберт чувствовал, что его потчуют ветчиной и Эдной. Хотя ведь она, бедная девочка, не виновата. И он дружелюбно отвечал на ее робкие расспросы, рассказывал о том, где побывал, и даже кое-что из того, что видел. Хотя, конечно, для нее все равно это были только слова. Реальность оставалась где-то за стенами дома.

— Ты не думай, Герберт, — с вызовом произнесла Филлис, — Артур, конечно, был все это время дома, помогал отцу управляться на ферме, но и это тоже не шуточки, сколько работы прибавилось, и ополчение, и много чего еще. Верно ведь, Артур?

Артур сказал, что верно, — поскольку от него ждали ответа, а Герберт поспешил с заверениями, что вовсе не считает это шуточками.

— Но к чему ты об этом, Филлис?

— Просто я подумала. — Она замялась. — Мне показалось, что ты немного свысока на нас поглядываешь, вот и все.

— Выходит, неверно тебе показалось, — улыбнулся Герберт. Он успел забыть эту способность женщин угадывать твои невысказанные мысли, схватывать настроение. Слишком долго жил среди мужчин. Все три женщины за столом небось отлично понимают, что ему не по себе, и напрасно он так старается сохранять беззаботный вид.

— Фермерский труд, — проговорил отец, подняв голову от тарелки, на которой высилась груда еды, ибо он, как нередко случается с худощавыми мужчинами аскетической наружности, обладал невероятным аппетитом, — фермерский труд — труд тяжелый, если выполнять все добросовестно. А у нас тут работают добросовестно. Иначе бы мы не выдюжили на этой войне. Они там, наверху, в конце концов это сообразили. А уж мы теперь постараемся, чтобы и впредь не забывали об этом. Не позволим больше фокусов с сельским хозяйством в нашей стране.

— Правильно, — поддакнул отцу Артур. — Нам в стране нужно увеличивать сельскохозяйственную продукцию, а городские пусть за нее платят хорошую цену.

— Любое правительство, если оно с умом, будет стоять на этом! — подхватил мистер Кенфорд.

— Пожалуйста, не надо сегодня политики! — поспешила с просьбой миссис Кенфорд.

— Ой, я тоже прошу, — подхватила Филлис. — Все спорят, спорят, спорят. Прямо ужасно. Вы бы слышали Сиднея. Правда, Эдна?

— Сидней ну просто жуть что говорит. Я ему тут на днях прямо так и сказала, чтобы он немедленно замолчал, и все. Потом-то даже пожалела, что пришлось его так осадить, да ведь что ж это такое за разговоры?..

Эдна обращалась к обеим женщинам, и те понимающе кивнули.

Но мистер Кенфорд, человек упрямый, еще не высказался до конца.

— Что я думаю о политике, все знают. Со мной спорить незачем. Я просто говорю, что при теперешнем положении вещей всякое разумное правительство, если понимает что к чему, должно поддерживать сельское хозяйство. Тут двух мнений быть не может.

— Ясное дело. А городские, если не согласны с этим, — добавил Артур, который все норовил свести счеты с «городскими», — накличут большие неприятности, только и всего.

— Какие еще неприятности? — не удержался Герберт.

Артур взглянул на него, и Герберт был потрясен: на него с подозрением смотрел чужой, настороженный человек. Но в следующую минуту Артур уже весело ухмыльнулся:

— Ладно-ладно, братишка. Знай себе наворачивай да радуйся жизни. С возвращением!

И посмотрел на сидящих за столом, ища поддержки. Его поддержали.

Герберт послушно жевал и старался радоваться жизни. Но ему по-прежнему было среди них как-то неуютно и даже немного грустно. Вокруг сидели его родные, сидели крепко и ели, относясь к делу с полной серьезностью и чуть ли не отирая пот со лба; а он, сам точно такой же, как и они, ничем не лучше, словно завис в воздухе и наполовину отсутствовал. Мать угадала его ощущение и то и дело на него посматривала, не то с вызовом, не то с мольбой. Сделав над собой усилие, Герберт принялся, как и накануне, задавать вопросы о соседях и общих знакомых. Что сталось с тем-то и тем-то? Помогло. Завязался живой разговор — отец и Артур поставляли хозяйственные сведения, а женщины увлеченно выкладывали рождения, женитьбы и похороны. За этими делами одолели фруктовую запеканку со сливками, яблочный пирог и сыр, и оказалось, что больше никому кусок в глотку не лезет, все насытились до отвала. В ход пошли бутылки с пивом и сидром, а мистер Кенфорд принял из рук хозяйки чашку крепкого чая, одновременно выразив надежду, что остальным не придется раскаиваться в допущенных «излишествах».

— Мы останемся здесь, ладно, отец? — сказала миссис Кенфорд. — А посуду перемоем потом, пока вы, мужчины, будете обговаривать подробности.

— Это как ты скажешь, мать, — ответил мистер Кенфорд. Вид у него стал торжественный и многозначительный. — Пойду принесу бумаги.

Что именно за всем этим последует, Герберт не имел представления, но ясно было, что наступил самый главный момент, а весь вечер и даже весь день служил ему подготовкой.

— Может быть, мне лучше уйти? — испуганно спросила Эдна.

— Нет-нет, Эдна, оставайся, — с улыбкой ответила ей миссис Кенфорд. — Ты ведь тут не чужая. Мы считаем, что ты — член семьи.

Да? Это еще почему? Правда, она двоюродная сестра Филлис, напомнил себе Герберт. Но у Филлис, вполне возможно, уйма двоюродных сестер и братьев, теток и дядьев — и, кстати сказать, отец с матерью — с чего же они вдруг удочерили Эдну? Нет, это ему совсем не нравится. Он обернулся, встретил ее робкий, ласковый взгляд и сразу почувствовал себя последним подлецом, когда ласковая робость в ее взгляде вдруг сменилась чуть ли не отчаянием.

— Ты ведь не против, Герберт? — пугливо шепнула она, потянувшись к его уху, вся до того розовая, сияющая и взволнованная, что на мгновение ему захотелось схватить ее и сжать в объятиях.

— Нет, конечно. Да я и вообще не знаю, о чем речь, — ответил он ей довольно сухо, досадуя на себя за такую реакцию.

Отец уже отодвигал тарелки и бережно располагал перед собой большой нотариального вида конверт. Решительный миг настал.

— Герберт! — громко провозгласил мистер Кенфорд, призывая всеобщее внимание. — Мы рады видеть тебя наконец снова под родным кровом.

— Ну, а как же иначе, отец? — вставила словечко мать.

— Ты выполнял свой долг, — продолжал отец, будто не слыша. — А мы здесь выполняли свой. Нам не в чем себя укорить, а пожалуй что и можно погордиться. Теперь так. Ты небось удивился вчера, что я не завожу с тобой серьезного разговора?

— Да нет, — отозвался было Герберт.

Но мистер Кенфорд, раз заговорив, любил довести речь до конца.

— Ну, да. Я не стал раньше времени объяснять, хотел, чтобы получился приятный сюрприз. Надо было еще выправить сегодня кое-какие бумаги. Для того мы с Артуром и ездили с утра в Лэмбери. И мы сделали все, что наметили, и даже выгоднее, чем предполагалось. Это касается твоего будущего, Герберт. Ты небось сомневался, как мы будем дальше жить в «Четырех вязах», вместе и ты, и Артур. Ну, так вот. Помнишь ферму Джо Эллерби, на полдороге отсюда как ехать в Суонсфорд?

— Еще бы, — ответил Герберт. — Как поживает старый Джо?

— С Джо все кончено. Перенес удар. Да он так и так не мог выращивать зерновые, не под силу ему было. Но сегодня я купил у него ферму со всеми постройками. И туда переберется Артур, как только мы вступим в права…

— Ай, Артур! А ты мне не говорил! — воскликнула Филлис.

Артур ухмылялся.

— Приказ был такой: молчок. Отличная ферма, ежели хозяйничать с толком.

— Сейчас речь о Герберте, — строго перебил его отец. — А вы свои дела можете обсудить позже. Ты понял, Герберт, что теперь получается? Артур переселится на ферму Эллерби. Здесь остаешься ты — ну и я, понятное дело, хотя я и Артура буду поддерживать, — но рано или поздно ферма достанется тебе. И не забудь, в наших местах лучше этой фермы нет. Так что вот так.

Все выжидательно, по-доброму смотрели на Герберта. Родные подумали о нем, подумали за него. А он-то! На сердце у него стало тепло, не из-за фермы — мысли о делах, собственности, деньгах еще не лезли в голову, — но его растрогала их забота о его будущем. Он даже не ожидал от них, ну разве что от матери, и как-то не заслужил, ведь он сидел среди них как равнодушный, настороженный чужак. Но теперь, устыдившись, он наконец вздохнул с облегчением, на глаза навернулись слезы: он почувствовал себя своим среди своих.

— Честное слово, отец, это просто замечательно, — пробормотал он, запинаясь. — Я совсем не ожидал… ничего такого… Не успел задуматься на эти темы… Я очень, очень благодарен…

Мать обвела всех торжествующим взором, словно говоря: «Вот видите!»

— Я и не предполагал, что вы можете купить целую ферму, — продолжал Герберт, — тем более такую большую, как у Джо Эллерби. Выходит, у вас тут дела и вправду шли отлично?

— Да, неплохо, — не без самодовольства подтвердил Артур.

Но тут опять взял слово отец:

— Да, мы пожаловаться не можем. Владение это доходное. А теперь еще одно такое же будет, надо только как следует взяться. Какую бы дурь ни затеяли в стране, тот, кто имеет хорошую собственную ферму, всегда останется в выгоде. Мы можем жить, и жить хорошо, пока они под угрозой голодной смерти в конце концов не возьмутся за ум. И не сомневайся, все правильно. Человек должен думать о себе и о своих близких, это — первейший долг. Сейчас на нашей стороне все преимущества. А почему? — Мистер Кенфорд обвел сидящих за столом вопросительным взглядом, не столько ожидая ответа, сколько нагоняя страху: пусть только попробуют его прервать! — Оно конечно, привозные продукты, может, и дешевле наших, но ведь за них, куда ни кинь, надо платить, верно я говорю? А платить теперь будет потруднее, чем раньше. Это уж точно. Пусть попробуют, сами быстро убедятся. А мы почти все, что требуется, можем производить сами. И можем брать хорошую цену.

— Ты, Герберт, просто удивишься, когда узнаешь, — жирно улыбаясь, произнес Артур. — Теперь положение другое, не то что тогда, когда ты уходил в армию. Совсем даже не то.

— Многие из тех, кто вместе с тобой пришли из армии, Герберт, — продолжал отец, — сейчас воображают, будто стоит им только потребовать себе то да се — хорошие дома, чистую легкую работу, большие оплаченные отпуска, и так далее, — и им, пожалуйста, все подадут на тарелочке. Но через годок-другой они уже будут голову ломать, куда бы половчей эмигрировать, и уже не до жиру им будет спрашивать, чистая ли их там ждет работа, будут ли оплаченные отпуска. Надо только видеть жизнь как она есть, и тогда все глупости, что теперь болтают, глупостями и объявятся. Но ты можешь не беспокоиться, Герберт. Мы об тебе позаботились, как и об самих себе, — а как же иначе, это не в заслугу нам я говорю, — и ты теперь будешь прочно стоять на земле, а пройдет время, и земля эта станет твоей собственностью. Вот так-то. И довольно об этом.

Действительно, сказанного было довольно, и с избытком. Чувства облегчения и причастности у Герберта опять как не бывало. Он снова почувствовал себя среди своих родных посторонним. Не говоря о двоих живых, вместе с ним надевших новые костюмы, было еще не меньше полусотни погибших и похороненных в пустыне, во Франции, в Германии, которые были ему гораздо ближе, чем эти, его домашние. Вспомнились разговоры: «Говорю тебе, браток, после войны все переменится». — «Прямо, выкуси-ка, как было, так все и останется!» — «А ты что скажешь, капрал?» Что тут скажешь? Что прочно стоишь ногами на земле? Интересно, на какой земле? Может быть, на одном из могильных холмиков обочь автомобильного тракта, где песок под ногами того гляди осыплется и обнажит указующий костяной палец или пристально зияющую глазницу?

— Ты что, Герберт? — спросила мать. — Плохо себя чувствуешь?

— Да нет… мне… — Он поспешно поднялся. — Я, пожалуй, выйду на воздух, подышу немного.

— Переел парень, а? — сказал ему вслед Артур. — Отвык, поди, от такого изобилия? Не можешь переварить?

— Не могу переварить.

Ночь была тихая, льдистая, необъятная, в вышине слабо мерцали звезды. Ночь ничего не говорила Герберту. Один человек — ничто перед этой стылой равнодушной бездной. Чтобы не дрогнуть сердцем, глядя в лицо ночи, надо шагать в рядах с другими, со многими, имея перед собой общую цель, двигаясь, пусть и в молчании, но чувствуя локоть соседа и ясно понимая задачу. А он сейчас был один. И, дав себе приказ молчать, не выражать своих настоящих чувств, чтобы вечер закончился так, как хотят они, Герберт вернулся в дом…