Онлайн чтение книги Том 11. Рассказы. Очерки. Публицистика. 1894-1909
С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ КУКУРУЗНОЙ ЛЕПЕШКИ

Пятьдесят лет назад, когда мне было пятнадцать лет, и я по мере сил увеличивал собой население небольшого городка на берегу Миссисипи, у меня был друг, чьим обществом я очень дорожил, потому что мать не разрешала мне водиться с ним. Это был веселый, нахальный, язвительный и очаровательный молодой негр–раб, который ежедневно читал проповеди, взгромоздившись на кучу хозяйских дров, а я был единственным его слушателем. Он копировал ораторскую манеру священников нашего городка, всех, сколько их было, и делал это превосходно — вдохновенно и ярко. Мне он казался чудом. Я считал, что он величайший оратор в Соединенных Штатах и когда–нибудь непременно прославится. По этого не случилось; в день раздачи наград его обошли. Так оно всегда и бывает в этом мире.

То и дело он прерывал свои проповеди, чтобы напилить дров, но это был обман — трудился он только языком, в точности подражая визгу пилы, вгрызающейся в дерево. Однако этим он достигал своей цели, потому что успокоенный хозяин даже и не думал проверять, как идет у него дело. Я слушал проповеди из открытого окна чулана, выходившего во двор. Вот что он проповедовал однажды:

— Скажи мне, как человек добывает свою кукурузную лепешку, и я скажу тебе, как он смотрит на жизнь.

Я никогда не мог забыть об этом. Запечатлелось на всю жизнь. Но милости моей матери. След остался не в памяти, а на кое–каком другом месте. Она тихонько вошла, когда я был увлечен проповедью, — и я не заметил ее. Мысль чернокожего философа сводилась к тому, что у человека нет независимости, и он не может позволить себе лишиться хлеба насущного из–за своих взглядов. Для того чтобы преуспевать, он должен слиться с большинством; в серьезных вопросах — таких, как политика и религия, он должен думать и чувствовать, как все вокруг, иначе пострадают его положение и благополучие. Он должен думать обо всем с точки зрения Кукурузной Лепешки — по крайней мере, внешне. Он должен заимствовать свои взгляды у других, он не должен додумываться до всего самостоятельно и иметь собственную точку зрения.

Я думаю, что в основном Джерри был прав, но мне кажется, что он не довел свою мысль до конца.

1. Он полагал, что человек приспосабливается к взглядам окружающего большинства умышленно и по расчету.

Это бывает, но не как правило.

2. Он полагал, что возможен оригинальный, самобытный взгляд, хладнокровно продуманный человеком с помощью тщательного анализа фактов, причем голос сердца не имеет значения и ничто не влияет на решение присяжных, то бишь разума. Может быть, такой взгляд где–нибудь когда–нибудь и возник, но, по–видимому, он улетучился прежде, чем его успели изловить, превратить в чучело и выставить в музее.

Я убежден, что объективно продуманное и независимое суждение о моде в одежде, поведении, литературе, политике или любой другой области, попадающей в наше поле зрения, встречается крайне редко, если оно вообще существует.

Появляется новая мода в одежде — скажем, широченный кринолин, и прохожие шокированы, а непочтительные смеются. Полгода спустя все примирились; мода укоренилась; ею теперь восхищаются и никто не смеется. Раньше общественное мнение возмущалось этой модой; теперь общественное мнение одобряет ее и не может без нее обойтись. Почему? Разве возмущались сознательно? Разве одобряют сознательно? Ничего подобного. Все дело здесь в инстинкте, толкающем к приспособлению. Приспосабливаться — в нашей природе; это сила, которой могут успешно противиться лишь немногие. В чем же ее основа? В естественной потребности одобрять самого себя. Все мы должны склониться перед этим; все до одного. Даже та женщина, что с начала до конца отказывается носить кринолин, подпадает под этот закон и становится его рабой; ей кажется, что, надев кринолин, она упадет в собственных глазах, а этого она просто–таки не может вынести, тут уж ничего не поделаешь. Однако, как правило, мы черпаем наше самоодобрение из одного–единственного источника — из одобрения окружающих. Человек, пользующийся большой известностью, может вводить в одежду любые новшества, и вскоре все принимают их, движимые, во–первых, инстинктом пассивного подчинения чему–то, что несколько туманно именуется «авторитет», а во–вторых, человеческим стремлением слиться с большинством и заслужить его одобрение. Кринолин введен в моду императрицей, и мы знаем, к чему это привело. Женский наряд с шароварами введен в моду неизвестно кем, и опять–таки мы знаем, к чему это привело. Если снова в расцвете славы появится Ева и возродит прихотливый стиль своей одежды, — ну что ж, и тут ясно, чем это кончится. Хотя поначалу мы будем страшно смущаться.

Кринолин отслужил свою службу, и его не стало. Никто не размышляет над этим. Сначала от моды отказывается одна женщина, ее соседка замечает это и поступает так же, за ней следующая, и так далее и так далее, и через некоторое время кринолин исчезает с лица земли, и никто не знает, как и почему; никого это и не интересует. Потом кринолин снова войдет в моду, а когда настанет время, снова исчезнет.

Двадцать пять лет назад в Англии у каждого прибора на званом обеде стояло шесть или восемь бокалов, и все они были при деле, не стояли зря, не пустовали; теперь у прибора не больше трех или четырех бокалов, и обыкновенно гость экономно пользуется лишь двумя. Мы еще не приняли этой новой моды, но скоро придется. Мы не станем размышлять над ней, а просто подчинимся — вот и все. Наши взгляды, привычки и мнения формируются под влиянием окружающей среды, нам вовсе не требуется вырабатывать их.

Наши манеры за столом, в обществе, на улице то и дело меняются, но мы не осмысливаем этого; просто мы наблюдаем и подчиняемся. Мы — дети внешних влияний; как правило, мы не думаем, мы только подражаем. Мы не можем изобрести норм, которые остались бы неизменными; то, что ошибочно считается нормой, — всего лишь преходящая мода. Конечно, никто не запрещает нам и дальше восхищаться ею, но следовать ей уже нельзя. Мы замечаем это и в литературе. Шекспир — для нас образец, и пятьдесят лет назад писались трагедии, которые невозможно было отличить от... если не от шекспировских, то от десятков других трагедий; но сейчас так больше не пишут. Три четверти века назад нормами нашей прозы считались витиеватость и многословие; какие–то авторитеты изменили их в сторону сжатости и простоты, и все подчинились, не возражая. Внезапно появляются исторические романы и заполоняют всю страну; все, кому не лень, пишут их, и нация в восторге. Исторические романы существовали и раньше, но никто не читал их, и все мы приспособились к этому, не рассуждая. Теперь мы приспосабливаемся по–другому — опять–таки потому, что так поступают все.

Мы постоянно находимся в сфере внешних воздействий, подчиняемся их приказаниям и принимаем их приговоры. Смитам нравится новая пьеса, Джонсы идут смотреть ее и повторяют приговор Смитов. В вопросах морали, религии, политики люди держатся тех или иных взглядов не потому, что изучали предмет и думали, а исключительно под влиянием настроения. Прежде всего, в любое время и при любых обстоятельствах своей жизни, совершая любой поступок, человек обязан и будет одобрять самого себя, а если он тут же пожалеет о содеянном, то только для того, чтобы вновь одобрить самого себя; однако, в основном, самоодобрение в большинстве важных вопросов ведет начало от одобрения окружающих, а не от детального рассмотрения данного предмета. Магометане являются магометанами потому, что они родились и воспитаны в этой вере, а не потому, что пришли к каким–то выводам и могут веско обосновать свое магометанство. Мы знаем, почему католики являются католиками, пресвитериане — пресвитерианами, баптисты — баптистами, мормоны — мормонами, воры — ворами, монархисты — монархистами, члены республиканской партии — республиканцами и члены демократической партии — демократами. Мы знаем, что причиной тому — среда и общность мыслей и вкусов, а не размышления и анализ; что вряд ли на земле найдется хоть один человек, который приобрел взгляды на мораль, политику и религию не под влиянием своей среды и общения с окружающими, а каким–нибудь иным путем. Подводя итоги, можно сказать, что нет другой точки зрения, кроме точки зрения Кукурузной Лепешки. И, в широком смысле, Кукурузная Лепешка — и есть самоодобрение. Самоодобрение в основном достигается через одобрение других. Результат этого — приспособление. Иногда приспособление бывает вызвано корыстными деловыми интересами, интересами куска хлеба с маслом, но я считаю, что это случается не всегда. Я думаю, что в большинстве случаев оно бессознательно и непредумышленно и рождается из естественного стремления человека снискать расположение окружающих, их поощрение и похвалу, стремления, обычно столь сильного и настойчивого, что противиться ему невозможно и оно обязательно одержит верх.

Всякий поворотный момент в политике выявляет точку зрения Кукурузной Лепешки особенно сильно в двух ее главных видах: в материальном, идущем от психологии собственного кармана, и — чаще — в эмоциональном, когда человек не в силах вынести одиночества, не может пережить немилости, не может стерпеть холодного и безучастного отношения, — он хочет высоко стоять в глазах своих друзей, хочет, чтобы все ему улыбались, хочет, чтоб его приветствовали, хочет слышать драгоценные слова: «Уж он–то на верном пути!» Пусть эти слова произнес осел, но осел высокопоставленный, осел, чье одобрение — золото и брильянты для осла поменьше чином, и оно дарует славу, и почести, и счастье, и место в ослином стаде. Ради этой мишуры человек готов затоптать в грязь свои взлелеянные целой жизнью взгляды, а вместе с ними и свою совесть. Мы видали, как это бывает. В миллионе случаев, не меньше.

Людям кажется, что они думают о важных политических вопросах; верно, они думают, только думают не самостоятельно, а вместе со своей партией; они читают литературу своей, а не враждебной партии; они приходят к каким–то убеждениям, но убеждения эти — следствие одностороннего взгляда на предмет и потому не имеют особой ценности. Как пчелы, они роятся в своей партии, они живут чувствами своей партии, они радуются одобрению своей партии, и куда бы ни повела их партия, туда они и пойдут — бороться за право и честь или шагать через грязь, и кровь, и месиво изуродованной морали.

На наших недавних выборах одна половина нации была страстно убеждена, что в серебре — спасение, другая так же страстно была убеждена, что в нем гибель. Думаете ли вы, что хотя бы десятая часть каждой партии сколько–нибудь представляла себе, почему у них вообще должно быть какое–то мнение? Я пытался докопаться до сути этой великой проблемы, да так ничего и не выкопал. Одна половина нашего населения стеной стоит за высокие ввозные пошлины, другая — наоборот. Значит ли это, что они изучают этот вопрос и проверяют его на практике, или они только чувствуют? Пожалуй, последнее. Я изучил досконально и эту проблему — и ничего не достиг. Мы только и делаем, что чувствуем и принимаем чувство за мысль. В результате мы получаем целое, почитаемое нами за благо. Имя его — Общественное Мнение. С ним нельзя не считаться. Оно определяет все. Некоторые думают, что это — глас божий.