Онлайн чтение книги Том 2. Мелкий бес
Сказочки

Молот и цепь

Крепкий молот, проникнутый прекрасными намерениями, сделанный из лучшего железа, беседовал с железною полосою, которая лежала на наковальне. Они говорили о земных несовершенствах, о злых обидах, которыми одни осыпают других.

— Оковы — позорный остаток варварства, — говорил молот, и убеждал железо никогда не делаться цепью.

Слушая его на горячей наковальне, под жаром горна, железо смягчалось и таяло. Но вот дюжий кузнец взмахнул высоко молотом, и тяжко опустил его на железо. Посыпались красные искры, и застонала бедная полоса.

— Как, ты сам решился меня бить? — спросила она.

— Да, я бью тебя, а ты будешь терпеть. Так устроено, и я поставлен выше тебя в свете, чтобы бить по тебе.

Молот тяжко опускался на железную полосу, приговаривая с большим весом:

— Не надо жестокостей! Презренны жестокие!

Когда из железа выковались звенья прочной и длинной цепи, молот отвернулся с презрением.

— Все ренегаты таковы, — сказал он, — мягкие, как воск, в начале, в конце они не стыдятся служить кандалами.

А цепь тихо позвенивала своими прочными кольцами, и шептала:

— Так и должно быть, так всё устроено. Ещё несколько ударов по моим звеньям, — и я с наслаждением обовью тело проклятого каторжника.

Обидчики

Мальчик с пальчик встретил мальчика с ноготок и поколотил его. Стоит мальчик с ноготок и жалобно пищит.

Увидел это мальчик с два пальчика и побил мальчика с пальчик — не дерись! — говорит. Заверещал мальчик с пальчик.

Идет мальчик с локоток и спрашивает:

— Мальчик с пальчик, о чем ты плачешь?

— Гы-гы! Мальчик с два пальчика меня оттаскал, — говорит мальчик с пальчик.

Догнал мальчик с локоток мальчика с два пальчика и больно побил его — не обижай, — говорит, — маленьких!

Заплакал мальчик с два пальчика и побежал жаловаться мальчику приготовишке. Приготовишка сказал: я его вздую! — и вздул мальчика с локоток. А приготовишку за это поколотил второклассник.

За приготовишку заступилась его мама и оттаскала второклассника.

Закричал второклассник — прибежал его папа, побил приготовишкину маму. Пришел городовой и свел второклассникова папу в участок.

Тут сказка и кончилась.

Тик

Один маленький мальчик всех передразнивал. Кто смеется, а уж он кричит: ки-ки. Чихнет кто-нибудь, он скажет: тик. Вот пошел мальчик по сырой траве. Вернулся домой и чихает. Мама спросила:

— Ты что чихаешь?

А мальчик говорит:

— Так, мама, тик! так.

Мама говорит:

— Да у тебя насморк. Ты по сырой траве, должно быть, ходил?

Мальчик сказал:

— Нет, мама, тик! не ходил.

Мама ощупала у мальчика ноги, и сказала:

— А сапоги отчего сырые?

Мальчик заплакал и сказал:

— Я, мама, не ходил— тик! — по сырой траве, а это — тик! — мои сапоги ходили!

Весёлая девчонка

Жила такая веселая девчонка — ей что хочешь сделай, а она смеется.

Вот отняли у нее куклу подруги, а она бежит за ними, заливается-смеется и кричит:

— Наплевать на нее! Не надо мне ее.

Вот мальчишки ее прибили, а она хохочет:

— Наплевать! — кричит, — где наше не пропадало!

Говорит ее мать:

— Чего, дура, смеешься, — вот возьму веник.

Девчонка хохочет.

— Бери, — говорит, — веник, — вот-то не заплачу, — наплевать на все!

Веселая такая девчонка!

Бык

У одного мальчика мама была в светло-синих очках, папа в темно-синих.

Они на весах вешали все, что мальчик ел, — мясо, и молоко, — все вешали.

Вот раз папа и говорит маме:

— А ведь наш мальчик сегодня первого быка скушал, — завтра за второго примется.

Мальчик услышал это, заплакал и сказал:

— Я не хочу есть быка, — у быка рога.

Кусочек сахару

Жила-была хозяйка. У неё был маленький ключик от шкапика. В шкапике стоял маленький ящик. В ящике лежал малюсенький кусочек сахару.

Жила у хозяйки собачонка. Она была капризная, — вдруг возьмёт, да и затявкает на хозяйку.

А хозяйка возьмёт ключик, отворит шкапик, достанет ящик и вынет кусочек сахару. Собачонка и завиляет хвостом.

А хозяйка скажет:

— Тявкала, Каприза Петровна, — вот тебе и не будет сахару.

И спрячет всё по-прежнему. Собачонка раскаивается, да поздно.

Леденчик

У девочки был леденчик в бумажке.

Сперва было их много, да она съела, — один остался.

Сперва было их много, да она съела, — один остался.

Вот и думает: «Съесть самой или на бедных пожертвовать?»

Думает: «Бедной девочке отдам».

А потом подумала: «Лучше буду делиться с бедными пополам». И съела пол-леденца.

А потом опять подумала: «Со следующих леденцов начну, а теперь дам ей пол-половинки», — и съела сама пол-половинки.

А так мало осталось, что уже и не стоило отдавать бедной девочке, — девочка и остальное сама съела.

Мальчик и берёза

В саду росла береза. На даче жил мальчик Ника. Ника был шалун. А у березы были ветки. Раз Ника много шалил. Тогда с березы сорвали ветку, а с ветки листья обдернули.

Потом уж Ника не любил березу. Вот лето было долго, и настал июль, и конец июля. На березе показались желтые листья. Ника сказал березе:

— Что, злючка, вот тебя Бог и наказал, — другие деревья молодые, а ты уже седая.

Бай

У девочки Манечки была комната, и в комнате четыре стены: белая, голубая, зеленая да красная. Вечером Манечка не хотела спать. Няня сказала:

— Бай-бай-бай! Маню покачай!

Бай пришел, идет по красной стене. А Манечка увидела и смеется:

— Старик с бородою, да какой смешной!

Бай и ушел, а Маня разгулялась. Только поздно. Няня поет:

— Приходи, голубчик бай, нашу Маню покачай!

Пошел бай по зеленой стене. Маня увидала и говорит:

— А старик-то опять пришел, — белый сам, и борода белая.

А бай не любит, чтоб на него смотрели, — он опять ушел. Маня шалите, няня поет:

— Приходи, голубчик бай, Маньку-Маню укачай.

Бай по голубой стене подходит. Маня говорить:

— Противный старик, опять лезет, — борода-то длинная, седая.

Бай ушел. Маня капризничает, няня поет:

— Милый бай, добрый баюшка-бай, приходи к нам, поспешай, нашу Маню закачай,

Тут пошел бай по белой стене, — Маня и заснула.

Про белого бычка

Няня спросила Леночку:

— Сказать тебе сказку про белого бычка?

Леночка сказала:

— Скажи.

А няня и говорит:

— Я скажу сказку про белого бычка, ты скажешь сказку про белого бычка, не сказать-ли тебе сказку про белого бычка?

Леночка догадалась, что няня не знает про белого бычка.

Вот и думает Леночка, — ладно, лягу спать, сама увижу про белого бычка. Заснула Леночка, и всю ночь спала крепко, а уж под самое утро вспомнила про белого бычка, и увидала белого бычка во сне. Но только что она его увидала, как пришла няня, и разбудила Леночку. Леночка рассердилась и сказала:

— Сама не знаешь, да и другим узнать не даешь.

Ласковый мальчик

Саша любил сладкое.

А мама не давала ему много сладкого, чтобы у него зубы не испортились.

Он и придумал так выпрашивать, — знает, что у мамы есть конфеты, он и примется ее целовать да приговаривать:

— Сладенькая ты моя конфетка, гладенькая ты моя конфетка.

Мама рассмеется, и даст Саше конфетку.

Пришел рябой дядя с пряниками. Саша забрался к нему на колени, и приговаривает:

— Писанный ты мой пряничек, вяземский ты мой пряничек!

А рябой дядя сказал:

— Я не люблю попрошаек.

И спрятал пряники в карман.

Путешественник-камень

Была в городе мостовая. Колесом вышибло из неё малый камешек.

Он и думает, — что мне с другими лежать, там тесно, — побуду отдельно.

Прибежал мальчишка, и схватил камень.

Камень думает: вот захотел да и поехал, — стоит только захотеть.

Мальчишка швырнул камень в дом.

Камень думает себе — захотел и полетел, — очень просто, моя воля!

Попал камень в стекло, — стекло разбилось и закричало:

— Ах ты, озорник этакий!

А камень говорить:

— Раньше было сторониться! Я не люблю, чтобы мне мешали, — у меня все чтоб было по-моему, вот я какой!

Упал камень на ковер, и думает: полетал, а теперь полежу, отдохну.

Взяли камень, да и выбросили на мостовую.

Он и кричит другим камням:

— Братцы, здорово, — был я в хоромах, да не полюбилось мне у господ, захотелось в простой народ.

Во сне

Один мальчик любил спать. И он все сны видел. И так много снов видел, что и забывал иногда, что во сне, что наяву было.

Пошла мама в лавку, и его взяла, говорит:

— Куплю тебе яблок.

Только у неё денег не хватило, она и не купила яблок.

Пришли домой, мальчик и говорит:

— Ты же яблок обещала купить.

А мама говорит:

— Тебе это приснилось.

Мальчик хорошо помнил, что это не во сне было, и говорит маме:

— Вот ты какая.

А потом он стал шалить, уронил мамин зонтик, и сломал ручку. Пришла мама из соседней комнаты, и говорит:

— Кто зонтик сломал?

Мальчик сказал:

— Он сам ушибся.

Мама рассердилась и закричала:

— Ах ты лгунишка! — я сама через дверь видела, как ты его бросил на пол.

А мальчик сказал:

— Что ты, мама! должно быть, это тебе приснилось.

Две девочки и песок

Жили были две девочки: знатная и простая.

Знатную звали принцесса Эльза. У неё косы были золотистые, ручки серебристые, чулочки шелковые, башмачки атласные.

А простую девочку звали Машка-замарашка. Она ходила в лохмотьях, руки и ноги у неё были исцарапанные. Только она весёлая была.

Раз она сидела на мокром песке, и руками из него башни лепила и хлебы стряпала. Шла мимо принцесса Эльза. Машка-замарашка кричит ей:

— Садись, поиграем.

Принцесса Эльза усмехнулась и сказала:

— Знатные девочки не играют мокрым простым песком. У знатных девочек есть сухой золотой песок. Знатные девочки даже и не говорят с босыми девчонками.

Пошла к себе в сад принцесса Эльза, и стала сыпать золотой песок в золотые чаши, да опрокидывать, но песок рассыпался и башни не выходили. Взяла принцесса Эльза горсть песку, сжала его в кулак, — а песок между пальцами вытек.

Рассердилась принцесса Эльза, повалилась на землю и закричала:

— Замарашкин песок скверный, а мой еще хуже.

Крылья

Пасла девочка гусей, а сама плакала. Пришла хозяйкина дочь, спросила:

— Чего, дура, ревешь?

Девочка сказала:

— Отчего у меня крыльев нет? Я хочу, чтобы у меня крылья выросли.

Хозяйкина дочь сказала:

— Вот дура, — ни у кого нет крыльев, — на что тебе крылья?

А девочка отвечала:

— Я бы все по небу летала, да во весь бы голос песни пела.

Хозяйкина дочь сказала:

— Дура, как у тебя могут вырасти крылья, коли у тебя отец батрак! Вот у меня, пожалуй, вырастут.

Облилась водой из колодца, и стоит на грядки на солнце, чтоб крылья лучше росли.

Шла мимо купеческая дочь, спросила:

— Чего стоишь, красна девица?

А хозяйкина дочь говорить:

— А крылья рощу, летать хочу.

Купеческая дочь засмеялась, говорит:

— Мужички, да еще крылья, — не по спине груз.

Пришла в город, накупила себе масла, намазала спину, и вышла на огород растить крылья.

Шла мимо барышня, спросила:

— Что, милая, делаешь?

Купеческая дочь сказала:

— Крылья себе рощу, барышня.

Барышня покраснела, рассердилась, — это, говорит, не купеческое, а дворянское дело.

Пришла домой, облилась молоком, стала на огороде, растить себе крылья.

Шла мимо царевна, увидала барышню на грядках, послала своих служанок узнать, для чего она стоит… Пошли служанки, узнали, приходят, говорят:

— Молоком облилась, крылья растит, высоко летать хочет.

Царевна усмехнулась, и сказала:

— Глупая, — даром себя мучит, — у простой барышни не могут вырасти крылья.

Пришла царевна домой, облилась духами, пошла на огород, стоит, растит себе крылья.

Прошло сколько-то времени, — все девушки в той земле одна по одной пошли на свои огороды, стоять себе на грядках, растят себе крылья.

Узнала об этом Крылья-мать, прилетела, посмотрела, видит, что их много, да и говорит:

— Дать вам всем крылья, так вы все летать будете, — а кто станет дома сидеть, кашку варить, деток кормить? Дам-ка я лучше крылья одной, которой раньше их захотелось.

Так и выросли крылья у одной батраковой дочери.

Стала она по небу летать, да песни пить.

Заплатки

Лазал Вася на березу, разорвал курточку.

Мама нашила на курточку заплатки, и сказала Васе:

— Шалуны всегда с заплатками ходят.

Пришел вечером дядя. Он был в очках.

Поглядел на него Вася, да и говорит:

— Мама, а мама! дядя-то у нас шалун: у него на глазах заплатки

Лягушки

Встретились две лягушки, — одна постарше, другая помоложе. Вот старшая и спрашивает:

— А ты по всякому квакать умеешь?

А младшая отвечает:

— Вот ещё, конечно, по всякому.

— Нy, поквакай, говорит старшая. Стала квакать маленькая лягушка:

— Ква, ква-ква!

На разные лады старается. А старшая говорит:

— Да ты только по русски квакаешь.

— А то как же иначе? — спрашивает маленькая.

— А вот, — говорит старшая, — по французски ты и не умеешь.

А маленькая и говорит:

— По французски никто не квакает.

— Нет, квакают, — сказала большая.

— Ну, как по французски квакают? — спросила маленькая. — Квакни, коли знаешь.

— A вот как, — и большая стала квакать: квю-квю-квю!

— Так-то и я умею, — говорит маленькая.

— Поквакай, коли умеешь, — сказала большая. Маленькая и заквакала:

— Кви-кви-кви!

А старшая засмеялась и говорит:

— Так это ты «кви» по немецки квакаешь, а по французски надо квакать «квю».

Маленькая как ни старалась, ни за что не могла квакнуть «квю», заплакала, наконец, да и говорит:

— Pyccкиe лягушки лучше французских квакают, понятнее.

Ворона

Летела ворона. Видит мужика, и спрашивает:

— Мужик, а мужик?

— Чего тебе? — говорит мужик.

— Ворон считать умеешь?

— Ишь ты, какая затейная, чего захотела, — проваливай подобру-поздорову.

Полетела ворона, встретила купца, спросила:

— Купец, ворон считать умеешь?

А купец говорит:

— Нам такими пустяками не приходится заниматься, — наше дело торговое.

Полетела ворона, встретила гимназиста, самого маленького из всей гимназии, и спрашивает:

— Гимназист, ворон считать умеешь?

А он и говорит:

— Я все считать умею, я до миллиона умею считать, и даже больше. Я Малинина и Буренина учил.

А ворона ему в ответ:

— А вот ворон не сосчитаешь.

— А нет, сосчитаю, — говорить гимназист.

И стал считать:

— Одна, две, три…

А ворона тут влетала ему в рот, и укусила его за язык. Заплакал гимназист, и говорить:

— Никогда вперед не буду вас, ворон, считать, — коли кусаетесь, так и живите так, несчитанные.

Благоуханное имя

Когда одна девочка была больна, то Бог велел ангелу идти и плясать перед нею, чтобы забавить её.

Ангел подумал, что неприлично ангелу плясать перед людьми.

И в ту же минуту Бог узнал, что он думает и наказал ангела, — и ангел стал маленькой девочкой, только что родившейся царевной, и забыл про небо, и про все, что было, и забыл даже свое имя.

А имя у ангела было благоуханное и чистое, — у людей не бывает таких имен. И положили на бедного ангела тяжелое человеческое имя, — и стали звать царевну Маргаритой.

Царевна выросла.

Но она часто задумывалась, — ей хотелось вспомнить что-то, и она не знала, что, и ей было тоскливо и скучно.

И однажды она спросила у своего отца:

— Отчего солнце светит молча?

Отец засмеялся, и ничего не ответил ей.

И опечалилась царевна. Другой раз она сказала матери:

— Сладко пахнут розы, отчего же запаха не видно?

И засмеялась мать, и опечалилась царевна.

И спросила она у своей няньки:

— Отчего не пахнут ничем имена?

И засмеялась старая, и опечалилась царевна.

Стали говорить в той стране, что у царя дочь растет глупая.

И было много заботы царю, сделать так, чтобы царевна была, как все.

Но она все задумывалась, и спрашивала о ненужном и странном.

И бледнела и чахла царевна, и стали говорить, что некрасивая она.

Приезжали молодые принцы, но поговорят с ней, и не хотят брать ее в жены.

Приехал принц Максимилиан. Сказала ему царевна:

— У людей все отдельно: слова только звучат, и цветы только пахнут, — и все так. Скучно мне.

Чего же ты хочешь? — спросил Максимилиан.

Задумалась царевна, и долго думала, и сказала:

— Я хочу, чтобы у меня было благоуханное имя.

И Максимилиан сказал ей:

— Ты стоишь того, чтобы носить благоуханное имя, и нехорошо, что ты Маргарита, — но у людей нет для тебя имени.

И заплакала царевна. И пожалел ее Максимилиан, и полюбил ее больше всего на свете.

И он сказал ей:

— Не плачь, я найду то, чего ты хочешь.

Улыбнулась царевна, и сказала ему:

— Если ты найдешь мне благоуханное имя, то я буду целовать твое стремя.

И покраснела, потому что она была гордая.

И сказал Максимилиан:

— Ты будешь тогда моей женой?

— Да, если ты захочешь, — ответила ему царевна.

Поехал Максимилиан искать благоуханное имя. Объездил всю землю, спрашивал ученых людей и простых, — и ведь смеялись над ним.

И когда было он опять недалеко от города, где жила его царевна, увидел он бедную избу и белого старика на пороге. И подумал Максимилиан: «Старик знает».

Рассказал принц белому старику, чего он ищет. И обрадовался старик, засмеялся и сказал:

— Есть, есть такое имя, духовитое имя, — сам — то я не знаю, а внучка слышала.

Вошел Максимилиан в избу и увидел больную девочку.

И сказал ей старик:

— Донюшка, вот барину надо знать духовитое имя, вспомни, милая.

Обрадовалась девочка, засмеялась, но благоуханного имени вспомнить не могла.

И сказала она, что во сне видела ангела, который плясал перед нею и был весь разноцветный.

И ангел сказал ей, что днем скоро придет к ней в избу другой ангел и будет плясать и светить разными огнями еще лучше, и назвал имя того ангела, и от того имени пролился аромат, стало радостно. Сказала девочка:

— Весело мне думать об этом, а вспомнить имени не могу. А если бы вспомнила и сказала, то выздоровела бы сейчас. Но он придет скоро.

Максимилиан поехал к своей царевне и привез её в избу.

И когда царевна увидела бедную избу и больную девочку, то ей стало очень жалко, — и стала она ласкать девочку и забавлять ее.

Потом отошла на середину избы и стала кружиться и плясать, ударяя в ладоши и напевая.

И увидела девочка много света, и услышала много звуков, и обрадовалась, и засмеялась, и вспомнила имя ангела, и громко сказала его.

И вся изба наполнилась благоуханием. И тогда вспомнила царевна своё имя, и зачем ее посылали на землю, и радостно вернулась домой.

И девочка выздоровела, и царевна вышла за Максимилиана замуж, и в своё время, пожив на земле, довольно, вернулась на свою родину, к вечному Богу.

Нежный мальчик

Жил нежный мальчик.

На него с самого начала надели стеклянный колокол, чтоб мухи его не обижали.

Так все и жил мальчик в колоколе.

Вот видит мальчик, — береза шатается. А он не знал, что это от ветра, — не знал ветра нежный мальчик.

Он и сказал березе:

— Глупая береза, не шатайся, сломаешься.

Перестал дуть ветер, и береза не шаталась. А нежный мальчик обрадовался, и сказал:

— Вот и умница, что послушалась.

Злой мальчик и тихий мальчик

Жил-был Злой мальчик.

У него были две тети: умная тетя и добрая тетя.

Когда Злой мальчик чего не поймет, то он бежит к умной тете, — та объясняет; когда Злой мальчик нашалит, то он бежит к доброй тете, — та укрывает.

Вот сидел раз Злой мальчик с умною тетею. Шел мимо Тихий мальчик.

Сказала умная тетя Злому мальчику:

— Беги скорей, куси Тихого мальчика за ногу.

Обрадовался Злой мальчик. Он побежал. Но он был трус. Добежал до Тихого мальчика, — не смеет кусить. Вот Злой мальчик нагнулся, кусил себя за ногу и побежал к доброй тете, а сам кричит да плачет:

— Добрая тетя, меня кусил скверный мальчишка — Тихий мальчик.

Добрая тетя поверила и сказала:

— Приведите негодного Тихого мальчика.

Привели. Добрая тетя говорит:

— Ай-ай-ай! негодный мальчишка Тихий мальчик, как ты смеешь кусаться? Добрые мальчики никогда не кусаются.

Тихий мальчик заплакал и сказал:

— Я никогда не буду кусаться.

И его поставили в угол, а Злого мальчика погладили по головке.

Так-то часто бывает.

Плененная смерть

В старые годы жил храбрый и непобедимый рыцарь.

Случилось ему однажды пленить самоё смерть.

Привёз он её в свой крепкий замок и посадил в темницу.

Смерть ничего, сидит себе, а люди перестали умирать.

Рыцарь радуется и думает:

— Теперь хорошо, да беспокойно, стеречь её надо. Лучше совсем бы её истребить.

Только рыцарь справедливый был, не мог умертвить её без суда.

Вот он пришёл к темнице, стал у окошечка и говорит:

— Смерть, я тебе голову срубить хочу — много ты зла на свете наделала.

Но смерть молчит себе.

Рыцарь и говорит:

— Вот, даю тебе сроку, — защищайся, коли можешь. Что ты скажешь в своё оправдание?

А смерть отвечает:

— Я-то тебе пока ничего не скажу, а вот пусть жизнь поговорит за меня.

И увидел рыцарь — стоит возле него жизнь, бабища дебелая и румяная, но безобразная.

И стала она говорить такие скверные и нечестные слова, что затрепетал храбрый и непобедимый рыцарь, и поспешил отворить темницу.

Пошла смерть, — и опять умирали люди. Умер в свой срок и рыцарь, — и никому на земле никогда не сказал он того, что слышал от жизни, бабищи безобразной и нечестивой.

Ключ и отмычка

Сказала отмычка своему соседу:

— Я все гуляю, а ты лежишь. Где я только не побывала, а ты дома. О чем же ты думаешь?

Старый ключ сказал неохотно:

— Есть дверь дубовая, крепкая. Я замкнул ее — я и отомкну, будет время.

— Вот, — сказала отмычка, — мало ли дверей на свете!

— Мне других дверей не надо, — сказал ключ, — я не умею их открывать.

— Не умеешь? А я так всякую дверь открою.

И она подумала: верно, этот ключ глуп, коли он только к одной двери подходит. А ключ сказал ей:

— Ты — воровская отмычка, а я — честный и верный ключ.

Но отмычка не поняла его. Она не знала, что это за вещи — честность и верность, и подумала, что ключ от старости из ума выжил.

Палочка

Есть такая чудесная палочка на свете, — к чему ею ни коснись, всё тотчас делается сном, и пропадает.

Вот если тебе не нравится твоя жизнь, возьми палочку, прижми ее концом к своей голове, — и вдруг увидишь, что все было сон, и станешь опять жить сначала и совсем по-новому.

А что было раньше, в этом сне, про все вовсе забудешь.

Вот какая есть чудесная на свете палочка.

Колодки и петли

Шел, шел белый человек, и пришел в коробку. Видит, — сидят черные люди, а лица у них белая. Удивился белый человек.

— Чего-ж, говорит, — у вас на ногах колодки?

А они смеются.

— Нельзя же, — говорят, — так стыдно ходить.

— Ну, — говорит белый, — а зачем у вас у каждого петля на шее?

А они пуще смеются.

— Нельзя-же, — говорят, — так невежливо ходить.

Так ничего и не понял белый человек. У шел домой, где не носят на ногах колодок, а на шеях петель.

Две свечки, одна свечка, три свечки

Горели две белые свечки и еще много ламп по стенам. Читал человек по тетрадке, а другие молчали и слушали.

Огни дрожали. Свечки тоже слушали, — им нравилось, но их потрясало, — оттого-то и дрожали огни.

Человек кончил. Задули свечи. Ушли.

Всё равно.

Горела одна серая свечка. Сидела швея и шила. Ребенок спал и кашлял во сне. От стены дуло. Свечка плакала белыми, тяжелыми слезами. Слезы текли и застывали. Стало светать. Швея с красными глазами все шила. Задула свечу. Шила.

Всё равно.

Горели три желтые свечки. Лежал человек в ящике, — желтый и холодный. Читал другой по книге. Женщина плакала. Свечки замирали от страха и жалости. Пришла толпа. Пели, кадили. Понесли ящик. Свечи задули. Ушли.

Всё равно.

Что будет?

Один мальчик спросил:

— Что будет?

Мама сказала:

— Не знаю.

Мальчик сказал:

— А я знаю.

Мама спросила:

— А что?

Мальчик засмеялся и сказал:

— А вот не скажу.

Мама рассердилась. Пожаловалась папе. Папа закричал:

— Ты как это смеешь?

Мальчик спросил:

— А что?

Папа опять закричал:

— Дерзости говорить! Ты что такое знаешь?

А мальчик испугался и сказал:

— Я ничего не знаю. Я пошутил.

Папа ещё больше рассердился. Он думал, что мальчик знает что-то, — и закричал страшным голосом:

— Говори, что ты знаешь! Говори, что будет!

Мальчик заплакал, и не мог сказать, что будет. И ему досталось. Такое ведь вышло недоразумение!

Глаза

Были глаза: черные, прекрасные. Взглянут и смотрят, и спрашивают.

И были глазёнки: серые, плутоватые — всё шмыгают, ни на кого прямо не смотрят.

Спросили глаза:

— Что вы бегаете? Чего ищете?

Забегали глазенки, засуетились, говорят:

— Да так себе, понемножечку, полегонечку, нельзя — помилуй, надо же — сами знаете.

И были гляделки: тусклые, нахальные. Уставятся и глядят.

Спросили глаза:

— Что вы смотрите? Что видите?

Скосились гляделки, закричали:

— Да как вы смеете? Да кто вы? Да кто мы? Да мы вас!

Искали глаза глаз таких же прекрасных, не нашли и сомкнулись.

Песенки

С виду он был так себе, забулдыга, — шлялся но улицам и дорогам, засиживался в кабачках, засматривался на веселых девиц, и ничего не было у него сбережено, а потому и почет ему был маленький.

Только иногда выйдет он на перекресток, и запоет, — и такие слова он знал, что всё ему тогда окликалось, — и птицы в лесу, и ветер в поле, и волны в море.

А собачка-пустолаечка говорила:

— Плохо, плохо! Все это пустяки.

А хитрая лисичка говорила:

— Плохо, плохо! Это он все о земном, а Бога то и позабыл.

Ну что ж такое! Зато все живое ему окликалось: и птицы лесные, и волны морские, и рыскучие ветры.

Дорога и свет

Шли с возами люди по длинной степной дороге и только звезды озаряли им путь.

Ночь была долгая, и привыкли глаза их к мраку, и различали они все неровности и повороты пути.

Но долог был путь, и скучно стало юному путнику.

Он сказал:

— Надо зажечь побольше фонарей, и осветить дорогу, и скорее пойдут лошади, и мы скорее достигнем цели.

Поверили ему люди, зажгли фонари, и, — мало им было того, — наломали ветвей, наделали факелов, разложили костры, много заботились об освещении пути.

Лошади стали, — ничего, думали путники, — догоним после.

И озарились ясным светом окрестности, а звезды померкли, и увидали путники, что их путь не единственный: многие отделялись от него тропы и дороги, и каждая тропа и дорога казалась кому-нибудь самою короткою.

Перессорились попутчики и разбрелись, и солнце застанет их на разных дорогах и далеко от цели.

Два стекла

Одно стекло увеличивало, другое — уменьшало.

И первое стояло над каплей воды и говорило другому стеклу:

— Страшные большие существа носятся и пожирают друг друга.

Другое смотрело на улицу и говорило:

— Маленькие человечки мирно беседуют, и проходят, все проходят…

Первое сказало:

— Мои остаются. Боюсь, что доберутся они и до человечков.

Но второе сказало:

— Человечки уйдут…

Лампа и спички

На столе стояла лампа.

С неё сняли стекло; лампа увидала спичку, и сказала:

— Ты, малютка, подальше, я опасна, я сейчас загорюсь. Я зажигаюсь каждый вечер, — ведь без меня нельзя работать по вечерам.

— Каждый вечер! — сказала спичка, — зажигаться каждый вечер, — это ужасно!

— Почему же? — спросила лампа.

— Но ведь любить можно только однажды! — сказала спичка, вспыхнула, — и умерла.

Капля и пылинка

Капля падала в дожде, пылинка лежала на земле.

Капля хотела соединиться с существом твердым, — надоело ей свободно плавать.

С пылинкою соединилась она — и легла на землю комком грязи.

Та самая

Шёл поезд, и шел всё в одну сторону. И был там пассажир, который должен был выйти на той самой станции, где ждали его лошади и друзья.

Пассажир был нетерпеливый, на каждой станции выходил и спрашивал:

— Это — та самая станция?

А ему отвечали:

— Нет, еще не та.

И, наконец, он заснул в вагоне. Спал долго, видел очень приятные сны.

Вдруг проснулся, а поезд стоит. Пассажир побежал на платформу, спрашивает:

— Это — та самая станция?

А ему отвечают:

— Нет, уж не та.

И скоро поезд пошел дальше, а пассажир сидел в вагоне, и плакал.

Равенство

Большая рыба догнала малую, и хотела проглотить. Малая рыба запищала:

— Это несправедливо. Я тоже хочу жить. Все рыбы равны перед законом.

Большая рыба ответила:

— Что же, я и не спорю, что мы равны. Коли не хочешь, чтоб я тебя съела, так ты, пожалуй, глотай меня на здоровье, — глотай, ничего, не сомневайся, я не спорю.

Малая рыбка примерилась, туда-сюда, не может проглотить большую рыбу. Вздохнула, и говорить:

— Твоя взяла, — глотай!

Хрыч да хрычовка

Жили-были хрыч да хрычовка.

Жил хрыч пятьсот лет, хрычовка — четыреста.

Получал хрыч большую пенсию и отдавал ее хрычовке на расходы.

Хрыч носил фуфайку на теле, хрычовка чернила волосы фиксатуаром.

Хрыч нюхал табачок и ходил в баню париться, — хрычовка ела конфетки и ходила в русскую оперу.

Пошел раз хрыч в баню, парился, парился, запарился, умер на полке.

Пошла хрычовка в оперу, вызывала певца, кричала, кричала, закричалась, умерла на галерке.

Схоронили хрыча да хрычовку.

Тужить не о чем: будут хрычи, будут и хрычовки.

Самостоятельные листья

Сидели листья на ветке, на прочных черешках, и скучали. Очень неприятно: птицы летают, кошки бегают, тучи носятся, — а тут сиди на ветке. Качались листья, старались оторваться. Они говорили друг другу:

— Мы можем жить самостоятельно. Мы созрели. Не все-же нам быть под опекою, сидеть на этой глупой старой ветке!

Качались, качались, оторвались, наконец, упали на землю, и увяли.

Пришел садовник, вымел их с сором.

Одежды лилии и капустные одежки

В саду на куртине росла лилия. Она была белая с красным, красивая и гордая.

Она тихо говорила пролетавшему над нею ветру:

— Ты осторожнее. Я — царственная лилия, и сам Соломон премудрый не одевался так пышно и красиво, как я.

Неподалеку, в огороди, росла капуста. Она услышала лилейные слова, засмеялась, и сказала:

— Этот старый Соломон был, по-моему, просто санкюлот. Как они одевались, эти древние? Прикроют кое-как наготу халатом, да и воображают, что вырядились по самой лучшей моде. А вот я выучила людей одеваться, уж могу себе чести приписать: на голышку-кочерыжку первую покрышку, рубашку, на рубашку стяжку, на стяжку под-одежку, на неё застежку, на застежку одежку, на одежку застежку, на застежку пряжку, на пряжку опять рубашку, одежку, застежку, рубашку, пряжку, с боков покрышку, сверху покрышку, снизу покрышку, не видать кочерыжку. Тепло и прилично.

Злая гадина, солнце и труба

Забралась в дом злая гадина, людей покусала и повыгнала, углы запакостила и осталась жить: понравилось ей в доме.

Люди плакали, да ничего не могли сделать.

Сказало им солнце:

— Я вам помогу. Злая гадина боится света.

И послало в окна дома свои лучи.

Злая гадина зашипела, закрыла все окна черными ставнями, и уж ни один солнечный луч не мог войти в дом. А которые попали, те умерли.

Тогда сказала труба:

— Солнце не помогло, дай-ка я попытаюсь помочь. Злая гадина любит тишину, и не выносить звука.

И труба затрубила во всю мочь.

Сквозь черные ставни, сквозь толстая стены пробились трубные звуки.

Зашипела злая гадина, уползла.

Люди вошли в дом.

Только долго еще оставался в доме скверный дух от злой гадины.

Мухомор в начальниках

Жил на свете мухомор.

Он был хитрый и знал, как устроиться получше: поступил в чиновники, служил долго, и сделался начальником.

Люди знали, что он не человек, а просто старый гриб, да и то поганый, но должны были его слушаться.

Мухомор ворчал, брюзжал, злился, брызгал слюной и портил все бумаги.

Вот один раз случилось, когда мухомор выходил из своей кареты, подбежал к тому месту босой мальчишка, и закричал:

— Батюшки, какой большой мухомор, да какой поганый!

Городовой хотел дать ему подзатыльника, да промахнулся.

А босой мальчишка схватил мухомора и так швырнул его в стену, что мухомор тут и рассыпался.

Босого мальчишку высекли, — нельзя же прощать такие шалости, — а только все в том городе были очень рады. И даже один глупый человек дал босому мальчишке на пряники.

Сказки на грядках и сказки во дворце

Был сад, где на грядках вдоль дорожек росли сказки.

Разные там росли сказки, белые, красные, синие, лиловые, желтые, — иные сказки пахли сладко, другие хоть и не пахли, да за то были очень красивые.

Был сынишка у садовника; он каждое утро подолгу любовался этими сказками.

Он вызнал их все, и часто рассказывал своим товарищам на улице. В этот сад простых детей не пускали, потому что это был сад великой царицы.

Рассказали дети про сказки на грядках своим мамкам да тятькам, те своим знакомым, — дальше, больше. Узнала и царица, что у неё в саду растут сказки. Она захотела их увидать.

И вот один раз утром садовник нарезал много сказок, собрал их в красивый и пышный букет, и послал во дворец.

Плакал садовников сынишка, зачем режут сказки, да его не слушали.

Мало-ли кто о чем заплачет!

Увидала царица сказки, удивилась и сказала:

— Что же в них интересного? Какие это сказки? Это самые простые цветы.

И выбросили на двор бедные сказки, а сынишку садовника больно высекли, чтобы не говорил глупостей.

Пожелтевший берёзовый лист, капля и нижнее небо

Капля упала с неба прямо на березовый лист. Это была испуганная и дрожащая капля, — и березовый лист пожалел ее.

— Отчего ты дрожишь? — спросил он.

— Я совсем не того ожидала, — сказала капля, — мне сказали, что и внизу такое же небо, как наверху.

— Здесь нет никакого неба, да никогда и не было, — ответил березовый лист. — Небо всегда бывает наверху, а внизу земля, камни и наши корни.

— Мне страшно, — сказала капля, — я ошиблась.

— Ничего, не бойся, — утешал ее березовый лист. — Будем жить вместе, уж я не дам тебя в обиду.

Капля приникла к березовому листу. Уже они готовы были сочетаться навыки. Но вдруг капля услышала шум листьев, и вся радостно задрожала.

— Послушай, — сказала она, — вон там внизу я слышу, как листья колышатся и шепчут: нижнее небо, нижнее небо.

— Какие глупости! — с досадою сказал березовый лист, — я же тебе говорю, что никакого нет нижнего неба.

Но капля сорвалась, и упала вниз, а лист пожелтел с горя: он успел влюбиться в каплю.

Три плевка

Шёл человек и плюнул трижды.

Он ушёл, плевки остались.

И сказал один плевок:

— Мы здесь, а человека нет.

И другой сказал:

— Он ушёл.

И третий:

— Он только затем и приходил, чтобы нас посадить здесь. Мы — цель жизни человека. Он ушёл, а мы остались.

Небесные сплетники

Солнце, луна и звезды круглые сутки подглядывали, что делает человек, и все рассказывали Великому Господину Высот, — а он людей за все наказывал.

Было это в той стране, где живут краснокожие.

И вот пошел красный мальчик в горы.

Шел долго. Пришел к Великому Господину. Говорить:

— Охота тебе слушать всех этих сплетников, что шляются по небу. И тебе беспокойство, да и нам очень круто.

Засмеялся Велики Господин Высот, и создал тучи.

Полегче стало людям: не все видят небесные соглядатаи, не о всем сплетничают Великому Господину Высот.

Кукушкин флирт

У одной Кукушки птенцы воспитывались на казенный счет в Воздушном кадетском корпусе, а сама Кукушка занималась флиртом, с тремя птицами разом: Дятлом, Филином и Дроздом.

Дятел был настойчив и положителен, Филин — солиден, и он любил уединенную жизнь и ночные поэтические прогулки; оба были скромные.

Дрозд же блистал свитскими талантами, был тщеславен, завидовал Соловью, любил прихвастнуть. — и расщелкал про свои любовные похождения. Положим, по секрету, — компании молодых Воробьев, но те разболтали по всему лесу.

Все птицы были возмущены таким бесстыдным поведением Кукушки, и решили с нею не кланяться.

Тогда Кукушка прилетала к старому Воробью, призналась ему в любви, и сказала:

— А с теми тремя я занимаюсь так только, для отвода глаз, чтобы ваша старая Воробьиха не узнала, а также для упражнения, чтобы не быть вам скучною.

Старый Воробей сказал:

— Это другое дело.

И уверил всех птиц, что на Кукушку наклеветали.

Так восстановила Кукушка свою честь.

Сделался лучше

Много всяких мальчиков есть на свете, хороших и худых.

Вот жили-были два мальчика, — хороший и шалун. Пришёл к ним однажды волшебник, дядя Получше. И спросил их:

— Хотите быть лучше?

Хороший мальчик сказал:

— Хочу быть лучше, милый дяденька, — хорошему везде хорошо.

А шалун сказал:

— А мне, дядя, не требуется, я и так хорош. С большого-то хорошества как бы рот зеваючи не разорвать.

Дядя Получше сказал:

— Ну и оставайся шалун. А ты, хороший мальчик, уж таким станешь сладким, что всем на диво.

И ушёл. И сделался хороший мальчик таким сладким, что из него патока потекла. Уж ему и не рады были, — куда ни придёт, везде своей патокой напачкает. И мама сердилась.

— На твои, — говорит, — сладости белья не напасешься. Уж лучше бы ты в хулиганы пошёл.

А хорошему мальчику нравилось патоку из себя точить. Так он и остался. Вырос, угождает: из бумаги фантики делает, в фантики патоку точит, нужным людям подносит.

Стал маленьким

Купил один человек землицу и домик. Землица — шагнул раз, шагнул два — да и в загородку стукнулся. Домик — войти хочешь, нагнись.

Неловко было человеку.

Сказал ему старый воробей:

— А ты бы стал поменьше.

А человек отвечает ему очень рассудительно:

— И рад бы, да как станешь меньше, коли с коломенскую версту вырос.

— А ты сходи в аптеку к немцу, — сказал старый воробей, — пошепчись с ним по секрету, и сунь ему барашка в бумажке, — он тебе уменьшительных капель из-под микроскопа даст, ты малюсеньким будешь.

Человек обрадовался, сделал все, как велел ему старый воробей, — и стал таким маленьким, как оловянный солдатик.

Приехал в свой домик, на свою землицу, — и все стало ему впору.

Дом стал большой, большой, — в каждой каморке можно танцевать кадриль в семь тысяч пар, так что человек разгородил свой домик, и стал сдавать другим человечкам, чтобы получить от малого своего достатка большую себе выгоду.

Землица тоже стала громадная такая, что пойдет человечек гулять, кругом обойдет, — упарится с устатку. И землицу накрошил человечек, дачки-конурки построил, стал сдавать, немалые деньги брать. Деньги берет, в банк носит, процент ему идет, богатеет-жиреет человечек.

Но прилетала тут большая ворона, ухватила человечка за ворот, потащила к себе в гнездо, детенышам на прокорм. Спокаялся человечек, что старого воробья послушался, да уж поздно.

Старый-то воробей, может быть, нарочно все это одно к одному подвел.

Золотой кол

Мальчик Вова рассердился на папу. Говорит Вова няне:

— Как только я вырасту, поступлю в генералы, приду к папиному дому с пушкой, папу в плен возьму и на кол посажу.

А папа тут как тут, и говорит:

— Ах ты, злой мальчик! Как же это ты папу на кол хочешь посадить?

Ведь папе больно будет.

Вова испугался и говорит:

— Так ведь это, папа, будет кол золотой, и с надписью: за храбрость.

Будущие

Никто не знает, что будет.

Но есть место, где будущее просвечивает сквозь лазурную ткань желания. Это место, где покоятся еще нерожденные. Там отрадно, покойно, свежо. Нить печали, и вместо воздуха разлита атмосфера чистой радости, в которой легко дышится нерожденным.

И никто не уходит из этой страны, пока не захочет.

Были там четыре души, которые в один и тот же миг захотели родиться на нашей земле.

И в лазурном тумане желания явились им наши четыре стихии.

И сказал один из будущих:

— Я люблю землю, мягкую, теплую, твердую.

И другой:

— Я люблю воду, вечно падающую, прохладную, прозрачную.

И третий:

— Я люблю огонь, веселый, светлый, очищающий.

И четвертый:

— Я люблю воздух, стремящийся вширь и ввысь, легкий воздух жизни.

И так сбылось.

Стал первый рудокопом, — и па работе обвалилась шахта, и засыпала его.

И второй лил слезы, как воду, и, наконец, утопился.

И третий сгорел в пылающем доме.

И четвертого повесили.

Невинные, чистые стихии… Неразумие хотящих…

О, отрадное место небытия, зачем из тебя уводит воля!

Склад дивных див и хороший мальчик

Хорошего мальчика отпустили папа с мамою на два часа погулять.

Он и пошел.

Шел, шел, зашел в неведомую страну.

Видит, — стоит дом, в доме сложены дива-дивные, а у дома сидит старая карга.

Он с нею поздоровался по-хорошему: левой ножкою шаркнул, правой ручкой шапочку приподнял, причесанной головкой поклонился.

Карге эти штуки понравились.

Она ему и говорить:

— Иди в дом, хороши мальчик, я подарю тебе то, что тебе приглянется.

Хороший мальчик обрадовался, и пошел за каргою. Показала ему карга ковер-самолет. Понравился он хорошему мальчику.

— Это, — говорит, — хорошо, что он сам летает.

— Да, — сказала карга, — сам летит, выше дерева стоячего, ниже облака ходячего.

Тут хороший мальчик приужаснулся, говорит:

— Не люблю я так высоко заноситься. Мне бы хотелось в Париж слетать, на Ротшильда посмотреть.

А карга и говорит:

— Он в такие близкие места и внимания не возьмет беспокоиться. Уж он не полетит ближе, как за тридевять земель, в тридесятое государство, где Царь-Девица живет.

И не захотел хороший мальчик ковра-самолета.

— Вот мне эта красная шапочка больше нравится, — говорит.

А карга ему объясняет:

— Это шапка-невидимка. Как наденешь на себя, да задом наперед повернешь, так тебя никто и не увидит.

И это не понравилось мальчику.

— Я, — говорит, — не хочу прятаться. Я — хороший мальчик, и на меня папа, мама и все знакомые любуются, и гостинцев дают, — так мне даже невыгодно такую шапку носить.

— Ну, возьми скатерть-самобранку, — сказала карга. — Какого кушанья ни попросишь, она тебе всего сейчас сама поставит.

Обрадовался хороший мальчик, кричит:

— Скатерть-самобранка, раскрывайся, подавай мне две порции крем-брюле.

Зашевелилась скатерть, затряслась, точно от смеха… Да и карга засмеялась, говорит:

— Порции, хороший мальчик, захотел, так на это есть вичка-самодралка, вот уж она к тебе подбирается.

Испугался хороший мальчик, скорее давай Бог ноги.

Так ничего и не выбрал.

Зато домой пришел вовремя, папа с мамою его похвалили, и дали ему после обеда две порции мороженого.

Они

Мы могли бы их увидать, если бы захотели, хотя они совсем не такие, как мы, и почти не замечают нас. И что им до нас!

Один раз я увидел его.

Был вечер, и я был вместе с моею тоскою в безмолвных объятиях моих стен.

Минуты горели, потому что я не умел еще погасить сжигающего их пламени.

И мечта моя билась в изнеможении на желтых и блестящих досках моего пола.

Предметы предстояли мне, и я им верил.

И было краткое мгновение…

О, если бы я умел найти слова о нем!

Все призрачное, все привычное озарилось его светом, отошло от моего внимания, — и на меня упал его несказанный взор.

И отвечая на мой ужас, он сказал мне только:

— Не бойся.

И опять настало время, и предметы снова очаровали меня.

Палочка-погонялочка и шапочка-многодумочка

Одному хорошему мальчику тетя подарила палочку-погонялочку.

— С этой, — говорит, — палочкой ты далеко уйдешь, в люди выйдешь. Только не ленись. Как тебе что понадобится сделать, так ты сейчас палочку-погонялочку скричи: палочка-погонялочка, прибавь мне ума-разума.

Вот с тех пор, что ни понадобится хорошему мальчику, зададут-ли ему трудный урок, пошлют-ли его куда что купить или принести, — сейчас он и кричит:

— Палочка-погонялочка, прибавь мне ума-разума.

И палочка-погонялочка тут, как тут, начнет хорошего мальчика подгонять, так что у него откуда ноги берутся, бежит, земля дрожит, пятки сверкают. А коли урок учить надо, так опять у палочки-погонялочки своя и на это сноровка: чуть хороший мальчик зевнет или потянется, сейчас она его охаживать примется, мигом лень, как рукой, снимет.

И стал хороши мальчик на диво послушный, да прилежный. Папа, мама, дяди и тети, дедушки и бабушки им не нахвалятся. И самому хорошему мальчику сначала такая сноровка нравилась: известно, дитя малое, неразумное; ему палочка-погонялочка спину бьет, а он себе смеется и очень весело заливается, хохочет. Забавно глупышу, а кожа молодая, да и своя, не купленная.

Только вот видит он, что кожа то у него вся в синяках. Пойдет-ли купаться, — соседские ребята смеются.

— Опять, — говорят, — тебя твоя палочка-погонялочка исполосовала.

— Зато, — говорит хороший мальчик, — я всякий урок выучить могу, и всякую посылку снесу без сомнения.

И опять ребята смеются:

— Уроки, — говорят, — ты учишь, а какую тебе за то награду дают?

— Книжку с картинками, да в красном переплете, да с золотыми буквами, — говорит хороший мальчик.

А ребята ему отвечают, и так убедительно:

— Такие-то книжки и у нас есть, да только тебе книжку дают с подделкою: середка-то у неё вся выдрана, — самое замечательное место мыши съели.

Посмотрел, посравнил хороший мальчик, видит: и впрямь у ребят книжки настоящие, в полном составе, а у него вместо книжки мышиный огрызок. И стало хорошему мальчику досадно.

Ну, думает, побегу я в чужие края, узнаю там, как мне без палочки-погонялочки, да еще того лучше прожить,

Побежал хороший мальчик за море далеко, а палочка-погонялочка его гонит, поколачивает. Бежит хороший мальчик, плачет. Добежал хороший мальчик до избушки на курьих ножках. Вышла оттуда Баба-Яга, костяная нога, спина глиняная. Спрашивает:

— Хороший мальчик, куда путь-дороженьку держишь? Зачем так проворно поспеваешь?

Обсказал ей мальчик все свое дело. Баба-Яга ему и говорит:

— А ты, дурачок, палочку-погонялочку сломай, а надень на себя вот эту шапочку-многодумочку.

И дала ему Баба-Яга шапочку-многодумочку. И как только надел её на себя хороший мальчик, так зарадовался и сказал:

— Шапочка-многодумочка лучше палочки-погонялочки.

И сломал палочку-погонялочку.

Вернулся хороший мальчик домой, и стал жить-поживать по-хорошему, не колоченный. А как надо ему что трудное сделать, сейчас он шапочку-многодумочку наденет, и все свои дела очень хорошо рассудит.

Люди добрые, сломайте-ка палочку-погонялочку, надевайте шапочку-многодумочку.

Нетопленые печи

В одном доме были холодные печи. Их не топили, потому что боялись пожара. Хозяйка была скупая. Она говорила:

— Стенка есть, потолок да крышка есть, пол есть, двери войлоком околочены, в окна зимние рамы вставлены, щели в них забиты паклей, замазаны замазкой, и закрашены краской. Холодного воздушку не дунет, наружной ветриночки не венет. Чего же вам больше?

Хозяйкины дети, глупыши малые, ее просили:

— Ты бы нам, мама, в датской хоть когда-когда печечку вытопила, а то уж больно зябко: зуб на зуб не попадает.

А скупая хозяйка им отвечает весьма равнодушно и с такою ласковою усмешечкою:

— И, полно, глупенькие, какая вам печечка? Ваше дело молодое, — стерпится. Вы воздушку не шевелите, ветру не делайте, сидите себе смирнехонько да скромнёхонько, друг к дружке покрепче прижмитесь, друг о дружку грейтесь, вот зиму то и перетерпите. А там, может быть, и весна придет, так я вас на травку выпущу. А дрова-то в печке жечь, зря денежки в трубу выпускать, дымом воронам носы коптить, — нет, милые, этого у меня в доме, пока я жива, не будет, и вы эти несбыточные мечтания оставьте.

Сама лисью шубу на себя накрутила, ковровых платков на голову наслоила, ноги в теплые чулки да в маховые сапоги обула, — ходит да на деток покрикивает.

— Мне, — говорит, — очень даже тепло.

Ну, а ребятишки, известно, детским делом, одеты тоненько да легонько. Да и пуговки у них многие по-отрывались, да и прорешек немало понакопилось. Дрожат от стужи, зубами щелкают, иной раз и всплачут.

Только один раз старший мальчик придумал такое дело:

— Что, — говорить, — нам стынуть! Этак вся у нас душа вымерзнет. Весна придет, а от нас одни трупики останутся. Поломаем-ка мы столы да стулья, положим их в печку, погреемся.

— Мама забранится, — сказали девочки. — Как бы не поколотила!

Но уж так зазябли ребятишки, что долго думать не стали, — все свои столы и стулья поломали, и в печь положили. Печку топят, огонь весело горит, ребята от радости смеются, и промеж себя говорят:

— Позовем и маму погреться.

Лишние веревочки

У одного мальчика мама была строгая, и папа был строгий. Как папа или мама увидят своего мальчика, так сейчас и закричать на него:

— Не шали! Как ты смеешь шалить, скверный мальчишка! Тишину и порядок нарушаешь.

Ну, а мальчик, известно, ребячьим делом, без шалостей не мог прожить. Он бы и рад не огорчать папашу и мамашу, да никак не мог удержаться: нет, нет, да и нашалит.

Вот однажды папа с мамой и сказали:

— Слова на тебя не действуют, так мы перейдем к делу. Мы тебя скрутим, — ты у нас позабудешь как шалят.

Хорошо, — сказано, сделано. Связали мальчику руки веревочкою так, чтобы добрые слова писать он мог, а на дерзкие слова чтобы у него не было размаха; поноски для папаши с мамашею носить можно, а в барабан бить нельзя. Связали ему ноги, — ходить тихохонько можно, а уж побежать, — нет, брат, шалишь, не побежишь. На лицо надели хорошенький намордничек, — манную кашку кушать можно, а кусаться и думать не моги. К спине привязали палку, чтобы мальчик прямо держался, по форме. Ну, так скрутили мальчика, что просто беда. Не может мальчик и шага лишнего сделать. И стал мальчик скучный, все плакал потихоньку. А папа с мамой говорили:

— Плачь, плачь, — видишь, как нехорошо шалить. Мы тебе раньше доверяли, а теперь уж ты потерял право на доверие. Сам на себя пеняй.

Бродит тихонечко мальчик, а соседские ребята над ним смеются. А у мальчика папа и мама были строгие, но глупые. Они сначала радовались, что соседи над мальчиком смеются. И сами мальчика стыдили.

— Видишь, — говорят, — все над тобою смеются.

Только один раз, когда они спали, кто-то разбил им стекло в окне. Бросили с улицы камень, а на камне бумажка привязана, а на бумажке написано очень крупными буквами: «Это вам за то, что вашего мальчика обижаете».

Папа с мамой прочитали бумажку по складам, шибко рассердились, своего мальчика наказали, городовому пожаловались, — только городовой ничего не мог сделать. Окрутили папа и мама мальчика еще новыми веревочками, — даже и там второй раз связали, где уже и раньше было связано, и легли спать, — сами поели, а мальчик без ужина, но привязанный к своей кроватке для спокойствия и безопасности, и чтобы на стену не полез.

Только им в эту ночь и второе стекло камнем высадили, и на камне опять бумажка была, а на бумажке написано: «И все стёкла высадим, если мальчика обижать станете».

Тогда папа с мамой струсили, пошли ко всем соседям, и везде объявили:

— Мы с нашего мальчика излишние веревочки снимем.

Сняли с мальчика половину веревочек, — те, что лишние были навязаны, — и легли спать спокойно, — колпаки надели, и спят, думают, — никто их не тронет.

Идол и переидол

Сошлись на улице двое мальчишек и ну переругиваться. Сперва ругались, а потом один перед другим выхваляться стали. Один говорит:

— У меня мамка пьяная — распьяная лежит на полу и последними словами ругается.

А другой говорит:

— А у меня и вовсе мамки нет, — я из банной сырости завелся.

— Эка невидаль! — говорит первый, — я своих богов продал, деньги пропил.

— Важное кушанье! — отвечает другой, — и я богов продал, а на те деньги идола купил.

— А я у соседа переидола украл.

— Мой идол большой, деревянный, — я тебе им голову проломлю.

— А у меня переидол железный, — махну, ты у меня разлетишься.

Принесли они идола и переидола: идол — оглобля, переидол — лом железный. Стали драться. Кровь течет, башки трещат, а они знай себе дерутся. Понравилось.

Харя и кулак

Сидела в избе Харя и глядела на улицу. Сидит, глядит — мухи дохнут, молоко киснет.

Шел мимо Кулак. Понравилась ему Харя. Он и говорит:

— Харя, а Харя, иди за меня замуж.

А Харя ему отвечает:

— Пошла бы я за тебя замуж, а только вы, мужчины, коварные изменщики. Променяешь меня на прекрасную Алёну, а я буду самая разнесчастная.

Кулак отвечает:

— Не боись, я эту Алёну сокрушу, ты мне только дай ее адрес.

Харя очень обрадовалась, заставила Кулака побожиться, что он не обманет, и дала ему Алёнин адрес. Пошел Кулак к Алёне прекрасной, нашел Алёну прекрасную по адресу и своим глазам не верит. Спрашивает:

— Ты Алёна прекрасная?

Алёна смеется, говорит:

— Я сама и есть.

Плюнул Кулак, говорит:

— Ни кожи, ни рожи, ни виденья. Не хочу о тебя и руки марать.

Пошел к Харе. Поженились. Каждый Божий день дерутся. Все Харя Кулака к Алёне ревнует.

Застрахованный гриб

Один гриб застраховался. Съездил в столичный город, заплатил, сколько потребовалось, на все лето застраховался, и вернулся в свой лес. На шляпку ему дощечку малую гвоздиками приколотили, а на дощечке надпись, очень явственно обозначает: Страховое общество Россия. Стоит гриб, и кичится. От всех грибов ему большое почтение.

Пришли в тот лес коровы. Траву едят, грибами лакомятся, сами кутасами побрякивают да хвостами помахивают, оводов отганивают. Очень хорошо себя чувствуют. Как генералы на даче. А как подойдут к застрахованному грибу, так сейчас у них на душе неспокойно становится, и они поскорее назад.

— Его, — говорят, — нельзя есть. Он, — говорят, — заштрахован. От него, — говорят, — надо подальше, а то еще невзначай ногой на него ступишь, беды не оберешься.

Но вот подошла одна корова, хочется ей этот гриб съесть. Стоит и думает:

— А что мне будет, если я его стрескаю?

Спрашивает других коров:

— А где тут гриб стоит заштрахованный?

Такой вид из себя делает, будто бы сама не видит.

Показали.

— А какая, — спрашивает, — на нем штраховка?

— А вот, — говорят, — дощечка малая. Штука она маленькая, а сила в ней большая.

Подумала корова, языком дощечку малую лизнула, рогом подпихнула, — свалилась тут дощечка малая на гнилой пень.

— Ну, — говорит корова, — теперь штраховка на гнилой пень перешла. Нельзя теперь гнилой пень трогать, — он заштрахованный.

А другие коровы ей мычат в ответ с большим неудовольствием:

— На что нам гнилой пень? Нам, — мычат, — гнилого пня не надо, нам, — мычат, — грибов надобеть.

Но, пока он так изъяснились на счет гнилого пня, корова, не будь дура, застрахованный-то гриб и съела. Говорит:

— Заштраховался, да не крепко.

Съела, и пошла.

Ну, и ничего ей так и не было.

Хвасти и вести

В одном лесу жили хвасти. Маленькие, грязненькие, поганенькие, как лишаи. На весь лес расширились, и хвастают:

— Bce леса, все поляны заберем под себя, и никто нам не посмеет противиться.

А в соседнем лесу жили вести. Тоже маленькие, только юркие, как ящерицы. Бегают, шныряют везде, где что делается, сейчас вызнают.

И вот вызнали вести, что хотят хвасти их завоевать. Собрали вести, не долго думая, свое войско, пошли на хвастей, идут, не зевают.

Встретились. Хвасти встали, растопырились, принялись хвастаться:

— Мы — такие, сякие, немазанные. Лучше нас нет никого. Мы вас поколотим, в плен заберем, лес ваш отвоюем.

Вести говорят:

— Ну, что стоять, давайте драться.

А хвасти отвечают очень важно:

— Подождите, мы еще не все перехвастали. Мы хвасти, сами очень хорошие, и порядки у нас за первый сорт…

А тут вести, не говоря худого слова, быстро на хвастей напали, расколотили их на славу, и говорят:

— Ну, хвасти, битые, колоченные, по земле поволоченные, полно драться, давайте мириться, платите нам выкуп.

А хвасти говорят очень жалобно:

— Мы — хвасти, у нас голые пясти, платить вам выкуп не из чего.

Но только вести хвастям не поверили, карманы у хвастей повыворотили, большой себе выкуп вытрясли.

Вернулись хвасти домой, сидят, пригорюнились, а все-таки хвастают:

— Наши войски бились по-свойски, очень геройски. Боятся нас вести, не смеют к нам в лес лезти, нас, хвастей, ести.

Белые, серые, чёрные и красные

В одном большом доме жил мальчик Кисынька. Папа и мама у него баловники были, на своего Кисыньку надышаться не могли, — и стал Кисынька капризным мальчишкой. Всё хочет сделать по-своему. А так как он еще был мал и глуп, то и выходило все у него нехорошо. И все-то он капризничает, все-то буянит, на маму ножкой топает, стекла бьет, сестрёнок и братишек колотит, а то с соседскими мальчишками в драку увяжется. Приходит в синяках, ревет, жалуется, а сам не унимается.

И уж такой озорной стал мальчишка, — у соседей стекла бьет, папе с мамой платить приходится, а ему хоть бы что.

Вот и собрались за печкою Домашние, — нежити малюсенькие; они вместе с людьми всегда обитают, только люди их не все примечают. Не всякому тоже дано эти дела понимать.

Собрались маленькие Домашние, сидят, толкуют, шепчутся своими шелестиными голосочками, паутинными ручками помахивают, незримыми головками потряхивают:

— Надо Кисыньку образумить, а то вырастет Кисынька большой шалопай, со глупа ума натворит бедовых дел, осрамит на весь свет весь наш честной дом.

Пошептались, да и порешили, — послать белых Кисыньку образумливать. Пошли к Кисыньке белые. Чистенькие, веселенькие, живыми водицами умытые, белыми тафтицами прикрытые, кудри светлые развеваются, губы алые улыбаются. Стали Кисыньку улещивать ласково:

— Милый Кисынька, будь умником, веди себя хорошенечко, папе, маме не дерзи, малых деточек не обижай, о себе много не думай. Мы тебе, голубчик, невиданных игрушек надарим, коли ты паинькой будешь.

А Кисынька закричал:

— Убирайтесь, куклы тараканьи. Со всякой мелюзгой не стану разговаривать.

А сам маминой кошечке на хвост наступил.

Ушли от него белые, пришли серые. Все словно пылью покрытые, сами кислые да сердитые. Говорят Кисыньке скучные слова:

— Стыдно, Кисынька, капризничать да шалберничать. Людей бы ты постыдился, Бога бы ты побоялся. Папа с мамой терпят, терпят, да и за прут возьмутся.

А он им кричит:

— Пошли к чорту, не мешайте.

А сам бабушкину собачку за окошко вышвырнул.

Ушли от него серые. Пришли чёрные. Все, как арапы чёрные, а глаза угольками горят. Кричат Кисыньке:

— Не смей шалить, а то будет худо.

А Кисынька им отвечает:

— Вот нашалюсь, тогда и перестану.

Сабелькою помахивает, лампадку опрокинул, деревянным маслом мамино любимое кресло измазал. Потом на пол сел, стал спички чиркать и на ковер бросать.

Тут чёрные ушли, пришли красные. Как с цепи сорвались, кричат, визжат, беснуются. Зажженные Кисынькины спички подхватывают, к занавескам на окнах их приставляют.

Начался тут пожар, весь дом сгорел, и уже после пожара вытащили Кисынькины обгорелые косточки.

Плакали папа с мамой, да поздно.

Спатиньки

Жили были спатиньки, — серенькие, маленькие, все прячутся, сами высматривают, кому спится, сладко дремлется.

Пошел Воля в поле, где сушили сено. Повалился Волюшка на сено, лежит, ногами балуется, руками сено загребает, — а спатиньки тут как тут. Один спатинька сел Волюшке на правый глаз, другой спатинька сел Волюшке на левый глаз, — закрылись глаза у Волюшки. Спит себе Воля, приятные сны видит, — а спатиньки со всех сторон набежали, шалят, возятся, на Волю сено наворачивают. Всего завалили, только Волино лицо на вол оставили.

Прирыскали из лесу сирые волки. Хотят они Волюшку стрескать, ходят по сену, нюхают, ищут. А только как серый волк Волю нанюхает, тотчас ему двое спатинек на глаза и усядутся, — завалится сирый волчище, захрапит на все поле.

Не знаю, чем бы дело у них кончилось, — да пришла тут старая няня, на серых волков сердито цыкнула. Волюшку домой увела, дорогою нашлепала:

— Не спи, Воля, в поле, лучше спатиньки дома.

Черёмуха и вонючка

Росла черёмуха, цвела и пахла. Шла мимо вонючка, носом покрутила, спрашивает:

— Ты чего это, черёмуха, пахнешь? А черёмуха ей отвечает:

— Цвету, оттого и пахну.

Говорит вонючка очень сердито;

— Это мне совсем не нравится, и очень даже смешно. Уж я ли не барыня, да и то воняю, а ты, простая черёмуха, пахнуть вздумала.

— Такое уж мое сиротское дело, — говорит ей черёмуха, — пахну, да и пахну, Богу во славу, людям во утешение, — а ты, барыня, ступай своею дорогой, воняй, сколько хочешь.

Вонючка распалилась гневом, визжит поросячьим голосом:

— Не смей пахнуть, мужичка! Слушайся моего барского приказа!

Черёмуха ей резоны представляет со всей политикой:

— Не могу я не пахнуть, сударыня-барыня, — уж такое дадено мне свыше определение, — хоть тресни, да пахни, крещёный люд весели. А ты, сударыня-барыня, вонючее благородие, иди себе подальше, коли тебе мой сиротский дух не нравится.

— А вот и не пойду! — кричит вонючка, — не могу позволить таких непорядков, буду стоять близко около, перевоняю тебя, окаянную черёмуху.

Стоит под черёмухою, да воняет, — что ты с нею поделаешь!

Спасибо, шли мимо добрые люди. Сперва-то, не разобрав того дела, черёмуху обхаяли:

— Фу, — говорят, — какая черёмуха противная! чем бы ей пахнуть по-хорошему, а она воняет по-анафемски.

А потом, как увидали, в чем тут причина, взяли зашибли вонючку толстой палкой, зацепили вонючку на железный крюк, сволокли ее на помойную яму. Так вонючка и кончилась.

Гули

Жили Гули, лили пули, ели дули. Сами ели, и соседов потчевали. Очень им весело было.

Только уж так они много пуль слили и дуль съели, что земля не стерпела, трястись начала. Пришел к Гулям Карачун, взял их на цугундер, снес их к чортовой бабушке.

Чортова бабушка посадила их на лавочку, угостила их кашей из горючей смолы с адской серою. Смоляную кашу съели гули, да и ножки протянули, очи закатили, сами застыли.

Повернула их чортова бабушка в чортовы куклы, отдала их играть адовым голоштанным ребятам. Ну, а те, известно, чертенята озорные, первым делом Гулям головы поотрывали.

Так-то кончились Гули.

Смертерадостный покойничек

Был такой смертерадостный покойничек, — ходит себе по злачному месту, зубы скалит, и очень весело радуется. Другие покойники его унимать-корить было стали, говорят:

— Ты бы лежал смирнехонько, ожидая Страшного Суда, — лежал бы, о грехах сокрушался

А он говорит:

— Чего мне лежать, — я ничего не боюсь.

Ему говорят:

— Сколь много ты нагрешил на земле, все это разберут, и пошлют тебя в тартарары, в адскую преисподнюю, в геенну огненную, на муки мученские, на веки вечные, — смола там будет кипучая кипеть, огонь воспылает неугасимый, а демоны-то, зело страховитые, будут мукам нашим радоваться.

А смертерадостный покойничек знай себе хохочет:

— Небось, — говорит, — меня этим не испугаешь, — я — рассейский.

Фрица из-за границы

Одни родители, папа с мамою, долго сердились на своих мальчиков, Кешку да Пешку, — своевольные были Кешка да Пешка. И чего только с ними папа и мама ни делали, и по-хорошему-то их унимали, и по-родительски, а им все неймется. Шалят, самочинствуют, да и на-поди.

Вот один умный дядя и посоветовал папе и маме:

— Что, — говорит, — вы на них смотрите, на таких балбесов? Да вы их сгоните со двора, а вместо них выпишите из-за границы парочку немчиков; там, — говорит, — ребята очень хорошие, и всем комплиментам крепко научены.

Папа с мамой обрадовались, так и сделали: Кешку да Пешку выгнали вон, а на их место выписали немчика: на пару немчиков денег жаль было, да и думали, что и один хороший мальчик лучше двух плохих.

Кешка да Пешка долго плакали, прощения просили, обещались не шалить, домой очень умильно просились, да уж не простили их папа с мамой:

— Нельзя, — говорят, — все сроки вышли, и немчику билеты железнодорожные выправлены, так не пропадать же деньгам. Идите, — говорят, — с Богом, подобру-поздорову.

Поныли еще Кешка да Пешка, Богу помолились, кресту поклонились, да и пошли, горемычные.

А на место их приехал в скорости из-за границы мальчик Фрица, чистенький, вежливенький, субтильный. Папе и мамой книксен сделал, ручки лизнул, и тоненьким голоском гуте-морген проговорил, — все как следует по заграничному правилу.

Только скоро у папы и у мамы пошли с мальчиком Фрицей нелады, потому что Фрице большая чистота требовалась, а у папы с мамой к чистоте душа не лежала, и от большой чистоты им тошно становилось.

Придет бывало Фрица, и заговорит учтиво:

— Глубокоуважаемые родители, дорогой и душевнопочитаемый папочка, милая и сердечно любимая мамочка, позвольте мне чистую рубашечку, ибо та, которую я ношу в продолжение двух недель, несмотря на все мое старание не пачкать моей одежды, все-таки утратила свою первоначальную чистоту и нуждается в стирке.

А папа с мамою говорят:

— Хорош и в этой рубашке, подожди до бани.

Так и во всём. Попросит Фрица чистой тарелки, ему папа с мамой говорят:

— Жри на грязной.

Попросит Фрица купить ему частый гребешок расчесывать головку, ему говорят:

— Своей пятерни мало, так чешись десятерней.

Попросит помыться раньше банного срока, папа с мамою скажут:

— В грязи теплее.

Стал Фрица по ночам плакать, начал Фрица худеть, начал Фрица от грязи паршиветь, пришла к Фрице русская холера, скрутила Фрицу в одночасье.

Схоронили папа с мамою Фрицу, говорят:

— Видно, нечего делать, возьмем Кешку да Пешку опять.

Да уж поздно было. Кешка да Пешка поступили в хулиганы, проткнули перочинным ножиком брюки у самого старшего городового, и за то их сослали в самую далекую каторгу.

Не в добрый час пришелся Фрица из-за границы. Да не добром помянули папа с мамою и умного дядю.

Карачки и обормот

Не за нашу память то дело случилось, не в нашей земли оно сталось. При царе Горохе, у чорта на куличках жили были карачки, — ходили на четвереньках, носом землю нюхали, хвостом в небо тыкали, и очень собой были довольны.

Забрел к ним, невесть откуда, Обормот. Голову держит кверху, прямо перед собой весело посвистывает, на обе стороны бойко сплёвывает. Не понравилось такое поведение карачкам, — говорят Обормоту:

— Как ты смеешь на задние лапы становиться, головой в небо выдыбать? Мы тебя за это засудим.

Повели его всем народом к судье неправильному.

— Судья, — говорят, — неправильный, суди ты этого Обормота: он головой фордыбачит, против нашего карачьего закона весело идет, на карачьи наши спины бойко поплевывает.

Ну, судья неправильный со всей своей премудростью тотчас же порешил: оттяпать Обормоту голову.

Повели карачки Обормота на лобное место. Идет Обормот, кается, горючими слезами умывается, а между прочим думает: как-то вы, карачье безмозглое, до моей головы доберетесь?

И вот на самом-то интересном месте вышла у карачек заминка: надо Обормоту голову рубить, да Обормот на четвереньки не становится, а карачкам, на четвереньках стоючи, до его головы не добраться. И против своего закона поступить и на ноги вздыбиться им тоже никак невозможно. Повякали, повякали промеж собою карачки, да и погнали Обормота из своей страны далеча.

— Иди себе, — говорят, — с Богом по морозцу, мы, — говорят, — народ очень добрый.

Две межи

Пришла межа к меже, спрашивает:

— Каково тебе, межа, жить?

Отвечает меже межа:

— Ох, топчут меня, межу, мужики, топчут меня, межу, бабы, топчут меня, межу, ребятишки малые. А я, межа, тоненькая да худенькая, а я, межа, здоровьем больно хлипкая: недужится мне меже, нездоровится. Ты, межа, каково живешь?

Отвечает межа меже:

— Ох, и мне, меже, жить по такому же, — и я, межа, от чужих то ног захирела, занедужилась. Лучше бы на нас, на межах, рожь повыросла.

Говорит меже межа:

— Пойдем, межа, к проселку жаловаться.

Воздохнула межа, отвечает меже:

— Проселок — маленький человек, он нам не поможет — его никто не послушает.

Говорит меже межа:

— Так пойдем, межа, к большой дороге жаловаться.

Воздохнула межа, отвечает меже:

— Большая дорога разбойница: она и может, да не поможет: видно, межа, надо нам еще терпеть.

Разошлись межи по своим местам.

Рак пятится назад

Говорят, что раки пятятся назад; но это — напраслина: раки ходят, как и все добрые люди, в ту сторону, куда глаза глядят.

Вышел рак из реки, пошел осматривать окрестности. Встретили рака братишка и сестренка.

— Смотри-ка, — говорит братишка, — рак пятится.

Обрадовались. Говорит сестренка:

— Хорошо бы его поймать.

— Он, рак-то, большой дурак, — говорит братишка, — назад пятится, сзади себя не видит, мы ему мою шапку подставим, он в нее сам вползет, а мы его унесем, спекём рака.

— Только ты тише, — говорит сестренка, — а то он услышит.

Сели на корточки, четырьмя руками братишкину шапку распялили, ждут, когда рак в шапку припятится. А только рак не будь глуп, шапку увидел, да в сторону и свернул. Братишка и сестренка в ту сторону перебежали, опять шапку на рачий путь наставили, — рак опять увильнул. Мыкались, мыкались братишка и сестренка, видят, не поймать в шапку рака. Стали, ртишки разинули, на рака дивятся, сами рассуждают.

— Как-же он сзади себя видит? — спрашивает сестренка.

Говорит ей братишка:

— Значит, у него сзади глаза.

— Да ведь глаза-то на голове, — говорит сестренка.

— Ну, — говорит братишка, — значит, у него и голова сзади.

Ударились со всех ног домой. Всем, большим и малым, рассказывают:

— А что мы видели-то сейчас! — как рак пятится. И уж чудной-же он, этот рак-то! Хвост-то у него спереди, а голова, с глазами сзади, — только перед с хвостом у него сзади, а зад с головою спереди.

Лучишка в темничке

Пришли лучи к Солнцу, разбирают себе подорожные. Один луч говорит:

— Я нынче во дворец пойду.

Другой говорит:

— Я по Невскому погуляю.

Третий говорит:

— А я по полям пройдусь.

Четвертый говорит:

— А я в речке выкупаюсь.

Все хорошие места разобрали, и побежали было, да Солнце кричит:

— Стойте, братцы, вот еще есть местечко, — тёмная темничка, где сидит бедный заключенный.

Все лучи заговорили жалобно:

— В тёмной темничке сыро, в тёмной темничке грязно, в тёмной темничке скверно пахнет, — не хотим идти в тёмную темничку.

Поймал Солнце одного лучишку за волосенки, говорит:

— Ты вчера шалил много, в непоказанные места заглядывал, — побывай в тёмной темничке хоть пять минуток.

Заплакал бедный лучишка, да нечего делать, нельзя Солнцева приказа не исполнить. Побыл пять минуток у бедного заключенного в тёмной темничке, — кислый, злой, сморщенный. А бедному заключенному и то было за великий праздник.

Раздувшаяся лягушка

Это неверно, что она с натуги лопнула и околела, — она околела от сухой малой былинки. И никакого вола тут не было, — волу в болоте нечего делать, — а это лягушка своим умом дошла до того, чтобы надуваться.

И она надувалась помаленьку: один день на вершок надуется, другой день на четверть, а то и отдохнет день, два. И все надувалась, надувалась, надувалась, и стала, наконец, такая большая, что ни одному великану ее бы не обхватить. И все её очень боялись. Как она квакнет, так у самого храброго журавля поджилки затрясутся.

Ну, она этим, конечно, пользовалась, и требовала, чтобы ее слушались.

А только, когда она так надулась, так кожа у неё стала тоненькая, а кишка очень жидкая. Пока она сидела или прыгала на гладком месте, так всё ничего было. А раз она прыгала, а у неё на дороге сухая малая былинка стала. Лягушка не смотрит, куда прыгает, думает, — важная. А сухая малая былинка ей в брюхе кожу и проткнула. Сейчас начал из лягушки дух со свистом выходить. На всю округу было слышно «с-с-с-и-и», — дух из лягушки выходит. Как дух вышел, больше уж лягушка не могла жить, околела, и все увидали, что она — маленькая.

Вот как дело было по-настоящему. А вола он ни к селу ни к городу приплел.

А может быть, это он про другую лягушку рассказывал.

Озорник

Жил мальчик Озорник. Он всё колотил своих братишек. И некому было за них заступиться — хоть и не жалуйся, всё равно, ничего не будет.

Папа говорил:

— Он вас колотил, а вы что делали? Плакали? Кричали? Да как вы смели нарушать тишину и порядок! Вот я вас!

Мама говорила:

— У меня по хозяйству дела много, — не до вас.

Дядя военный говорил:

— Субординацию помни! Руки по швам! Смирно! Налево кругом! Шагом марш!

Дедушка говорил:

— Сам будь хорошим, никто тебя не тронет. Ты не смотри, что он дерется, — ты о себе позаботься, как бы тебе лучше быть. Он на тебя с кулаками, а ты ему ласковое слово.

И много еще чего дедушка говорил, — ему бы только начать. Озорниковы братишки уж и не слушают, а он все свои сказы сказывает.

Пошел раз Озорник на улицу, стал задираться с соседскими мальчишками. Одолели Озорника соседские мальчишки, нарыли ему очень достаточно. Идет Озорник домой, воет, а братишки из окошка смотрят, говорят:

— Ну, теперь он посмирнее будет.

Да не тут-то было. Озорник их вдвое сильнее прибил. Говорит им:

— Вы за одно с соседскими мальчишками, — теперь вам от меня житья не будет.

У метлы гости

В одном углу жила метла. Жила, поживала, двор подметала, и больше ничего не знала. Говорят ей стены:

— Скучно живешь ты, метла, — сама по всему двору ходишь, а гостей к себе не зовешь.

Метла подумала, встопорщилась, да и говорить стенам:

— А что-ж, я и гостей позову.

Наварила метла щей, налила их в плошку, позвала в гости собаку да кошку, а кошка привела свою дочку, маленькую кошечку: кошки деток любят, и без деток в гости не ходят.

Долго-ли, коротко-ли гости пировали, и начали ссориться: кошка на собаку фыркнула, собака на кошку гавкнула, кошечка испугалась, на табуретку вскочила, а кошка с собакой собрались драться. Но только метла такого беспорядка не потерпела, — поднялась она очень сердитая, и гостей вон из угла погнала.

Смеялись над метлой стены:

— Ай да хозяйка, — гостей гонишь.

А метла говорит:

— Без гостей веселей и покойней, — в своей компании можно время проводить.

Живуля

В одном хорошем городе жила старая Живуля. И как давно она жила на белом свете, никто в том хорошем городе не помнил, и даже паспортист в участке от Живули отступился.

— Не знаю, — говорить, — какую цифру тебе ставить, и сколько много тебе есть возрасту.

Родители у Живули, Карга окаянная да Кощей Бессмертный, давно померли; братья и сестры Живулины, и все сверстники и сверстницы, хрычи да хрычевки, Яги да Кикиморы, примерли; дети и внуки, нечисть и нежить поганая, перемерли, — а Живуля живет себе. По хорошему городу ходит, бродит, шамает, по липовым мостам клюкою ломаною постукивает, на хороших людей мутными очами посматривает, из поганого рта гнилые слюни пускает, и неподобные словеса выговаривает. Одеженка на Живуле рваная, грязная, шибко молью трачена. Пахнет от Живули гораздо крепко, русским духом несет.

Ну вот, случилось раз, у базарной площади, на юру, на росстани, повстречался с Живулею Удал — добрый молодец. Кафтан на нем — синь бархат, сорочка па нем — красен шелк, порты на нем — зелень атлас, сапоги на нем — желт сафьян да с разводами. На голове у него — шапочка поярковая, а на шапочке с одной стороны — павлинье перье понатыкано от самой Жар-Птицы, с другой стороны горит, переливается каменье все самоцветное: ал лал, бел алмаз, зелен изумруд. Сам шибко навеселе, идет посвистывает, аж лист с древа сыплется.

Увидал Живулю Удал — добрый молодец, и Живуля ему не понравилась, — тут он кисло поморщился, вперед себя на тридцать сажень через тын да рябину богатырски сплюнул, говорить Живуле такие ласковые слова:

— Старая Живуля, никому тебя не надо, а глядеть на тебя тошно. Легла бы ты, старая Живуля, в новый тесовый гроб, покрылась бы ты, старая Живуля, сосновой доской, снесли бы мы тебя, старую Живулю, из хорошего города вон, опустили бы тебя в глубокую могилу, засыпали бы тебя сырою землею, — стал бы в хорошем городи легкий дух.

Махнула Живуля ломаной клюкой, сказала Живуля крепкое слово, а после того отвечает Удалу — добру молодцу вежливенько, сама тихо покрякивает:

— Удал — добрый молодец! нельзя мне такие дела делать, — на мне большой зарок положен. Как есть я Живуля, то и надо мне жить, а помереть мне никак невозможно, и таких делов за мной никогда не было. А впрочем, коли очень хочешь, пойдем со мной вместе, и я тебе в том не помеха.

На те слова Удал — добрый молодец шибко сердился; говорил Живуле с большой отвагой:

— Глупая Живуля, я тебе башку пополам раскокаю.

А Живуля нисколько не испугалась, и говорит очень даже весело:

— Кокай, Удал — добрый молодец, в полное своё удовольствие, башки мне не надобе, а духа из меня тебе не вышибить, — мало каши ел, и в Саксонии не был.

Разъярился, разгневался Удал — добрый молодец. Выдернул из тына здоровый кол, ударил Живулю по голове, разбил Живулину голову надвое. А Живуле хоть бы что, — ломаной клюкой подпирается, по базару пробирается, голова у Живули направо и налево раскрылась, все мозги по ветру болтаются, а дух от Живули пошел много крепче прежнего.

Так и живет Живуля, хороший город поганит, легкий воздух тяжелым духом портит.

А третий — дурак

Монгольская сказочка

В некотором царстве, в татарском государстве жил был хан Шелудяк. Было у него три сына. Старший сын, Храбрый, войска воевал, соседов разорял, да и своим спуску не давал. Второй ханыч, Разумник, в книжку по науке смотрел, из казны большие деньги брал, аппетит имел хороший. А третий сын был, как водится, Дурак. Ни он тебе враги покорять, ни он тебе книжка смотреть, — знай растет да и только. И вырос он несоразмерно большой, и стал больше всех в том Шелудяковом царстве. Братьям это, известно, не понравилось, — захотели они ему укороту дать, да только, сколь много они его не били, а он все рос да рос. И стал выше дерева стоячего, ниже облака ходячего.

Жаловались старшие братья хану Шелудяку:

— Не спроста, — говорит, — он этак возрастать надумал. Выше облака вырастет, ханом сделается, тебя с престола сверзит, и в клоповник посадит, а нас, бедных, и вовсе изничтожит.

Хан разгневался, велел его, Дурака неразумного, жестоко наказывать, — не рос бы он, Дурак, так несоразмерно. Стали дурака драть. Драли его розгами калиновыми, драли его розгами малиновыми, драли его плеткой-семихвосткой, драли его прутьями железными, огнем его, Дурака, жгли, пилами его, Дурака, пилили, теркой терли, и буравчиком сверлили. Орет Дурак благим матом, а все не унимается, от озорства своего не отстает, растет пуще прежнего.

Вырыли тогда яму глубокую, Дурака в нее отвели, землей засыпали, — а Дурак и в земли растет. Хотели ему голову рубить, да в это время беда случилась, о Дураке забыли пока что.

Пришла в ту землю тигра лютая. По деревням ходит, коров ранит, людишек жрет. По городам ходит, лошадей ранит, вкусных господ так и жамкает.

Пошел на тигру лютую ханыч Храбрый, идучи хвастался много. Да тигра лютая его силы не устрашилась, с ратью его расправилась немилостиво, и сам ханыч Храбрый едва ноги унес. Тем только и спасся, что на ногу скор был.

Пошел на тигру лютую второй ханыч, Разумник, наставил вокруг тигры лютой капканов, наложил сладких капсюлей с ядом, с крепкой травой. Тигра лютая капканы все рушила, отравы все сожрала, чихнула, усом моргнула, пошла себе дальше, как ни в чем не бывало.

Вырыли из земли Дурака, говорят ему:

— По твоим грехам, Дурак, тигра лютая пришла. Ты ее убей, а не то тебя шибко драть хан велел.

Дурак слова поперек не молвил. Пошел на тигру лютую, взял ее вежливенько поперек живота, даванул легонечко, — у тигры лютой и дух вон.

Пошел Дурак к отцу. По дороге ему ото всех людей большой почет. Говорят люди:

— Тебе бы у нас ханом быть.

Дурак ухмыляется, говорит:

— А я не хочу.

А сам еще больше растет.

Услыхали старшие ханычи, что в народе говорят, шибко испугались, к хану побежали, Дурака перед ханом обнесли:

— Дурак то наш, похваляется, что ханом скоро у нас будет.

Хан разгневался, велел дураку ноги обрубить по колено, а руки по локоть, и бросить его на горячее поле.

Лежит Дурак на горячем поле, сам воет, а тигра лютая про это дело узнала, и с радости в тот же час воскресла. И пошла людей жрать и скотину ранить. Старшие братья уж и не суются, говорят:

— Пускай Дурак наш к тигре лютой ползет, зубами ее грызет. Он же и виноват, — зачем сразу не прикончил.

Пополз дурак, ухватил тигру лютую зубами за горло, — околела тигра лютая. Говорить народ:

— Дурак без рук, без ног, а лучше тех, ногастых да рукастых. Посадим его себе в ханы.

А Дурак говорит:

— Не надо! Ну их, — говорить.

Опять братья Дурака обнесли, опять хан разгневался, велел Дураку голову рубить, а тулово на горячее поле бросить. Лежит Дурак на горячем поле, корячится от боли, а сам все растет. Вырос в одночасье непомерно большой, навалился брюхом на ханский дом, раздавил хана и старших ханычей насмерть. Потек из них сок в Дураковы раны, — и в ту же минуту у Дурака и голова выросла, и руки, и ноги. Встал Дурак во всем своем составе, возблистал светло во все стороны. А народ к нему валом валит. А тигра лютая про эти дела в тот же час узнала, от великого страха воскресла, уши заложила, хвост поджала, за тридевять земель убежала. И начался в том Дураковом царстве светлый радостный пир.

Сны

I. Дрова

Мы пировали. Нас было много. Нам было весело. Солнце светило в окна, цветы на столе благоухали, испаряя последнюю свою душу для нашей услады, вина были тонки, сладки и ароматны. Наши подруги были молоды, и смеялись как дети.

Когда кончился пир, кому-то из нас пришла в голову мысль пойти посмотреть, где и как было изготовлено все великолепие яств, усладивших наш избалованный вкус.

— Покажи нам свою кухню, — смеясь говорили мы хозяину. — Мы хотим сказать спасибо твоему повару.

Хозяин смутился. Он пробормотал что-то невнятное. Лицо его побледнело. Но мы, смеясь, повлекли его. Тогда он усмехнулся странной улыбкой, и сказал:

— Если вы хотите… Но там очень жарко.

И мы пришли в кухню. Громадная печь возвышалась посреди громадной кухни. И печь еще топилась. Пламя было веселое и яркое, и перед печкой свалена была на пол громадная груда огромных поленьев, для чего-то завернутых в полотняные покрывала.

И когда мы спросили у повара, для чего эта печь продолжает топиться, когда мы уже отобедали, он сказал нам:

— Эту печь нельзя погасить ни на одну минуту.

И лицо его, озаренное красным отблеском печного пламени, было угрюмо. И мы наклонились к дровам, потому что от них исходил поразивший и испугавший нас смрад. Тогда помощники повара взяли одно из полен, и бросили его в печь. И мы увидели, что это был труп человека, завернутый в саван. И взяли его за голову и за ноги, и бросили в яркое пламя.

Мы смутились. Мы долго стояли молча, и смотрели, как печь пожирала трупы один за другим. И когда принесли новое беремя дров, страшную вязанку, захваченную веревкой на спине дюжего дворника, один из нас робко спросил повара:

— Где же вы берете эти дрова?

И улыбаясь, ответил нам повар:

— Их много. Больше, чем надо. Ходят мимо. Наши дворники их рубят.

II. Согнутые ноги

Я проезжал по Николаевскому мосту. Навстречу мне шел человек с уродливо-согнутыми ногами. Видно, что ему трудно было идти, потому что колени его не разгибались, и приходилось идти в странном, словно сидячем положении.

Он взглянул на меня. В его взгляде был укор. И я понял…

Я понял, что то не был сон…

Что то не был только сон.

Были дни, проклятые дни, когда и я был таким же согнутым уродом.

Мне было трудно ходить, потому что колени у меня были постоянно согнуты. Иногда я делал над собой страшные усилия, — но всё бешенство моей воли не могло разогнуть моих ног.

Иногда ночью, лежа в своей постели, я вдруг чувствовал прилив радости и надежды. Сила возвращалась к моим ногам, моя воля расторгала спутавшие меня оковы косности, и я начинал вытягиваться.

Но вдруг тихий стон раздавался у меня под ногами, — и словно пелена спадала у меня с глаз, и все мои чувства, оцепенелые дотоле, раскрывались, — для того, чтобы поведать мне страшную правду о том, почему мои колени согнуты.

Под моими ногами лежал младенец, скованный со мной незримыми, но нерасторжимыми узами. Всегда один и тот же, и каждую ночь иной, маленький и несчастный, он лежал под моими ногами, и его сердце билось под моей ногой, и его тоненькое, хрупкое, жалкое горло было под моей ногой.

И полный ужаса, я торопливо сгибал колени, — чтобы не задушить его, маленького.

Но в одну ночь, после дня стыда и страданий, после мучительного, темного дня, я, полный отчаяния и злобы, вытянул свои ноги, и задушил младенца.

И я стал прямым, как все.