Онлайн чтение книги Трехгрошовый роман
ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Д-ЛАВКИ

В Лондоне существовал ряд однотипных лавок, в которых товары продавались дешевле, чем где бы то ни было. Они назывались д-лавки, что означало «дешевые лавки»; однако кое-кто, преимущественно лавочники, расшифровывал это сокращение как «дутые лавки». В этих лавках можно было приобрести необыкновенно дешево любой предмет – от лезвия для безопасной бритвы до квартирной обстановки; в общем и целом, дело было поставлено солидно. Неимущее население охотно покупало в д-лавках, владельцы же других лавок и мелкие ремесленники страшно возмущались ими.

Лавки эти принадлежали господину Мэкхиту. У него было еще несколько имен. Но в качестве владельца лавок он именовался исключительно Мэкхитом.

Вначале этих лавок было всего несколько – две-три в районе моста Ватерлоо и с полдюжины дальше к востоку. Торговали они весьма бойко, так как цены в них были действительно вне конкуренции. Добыть столь дешевые товары совсем не так легко, и господину Мэкхиту, прежде чем думать о расширении, пришлось сперва проделать трудную, полную опасностей организационную работу.

Помимо всего, эта работа требовала чрезвычайной осторожности. Никто не знал, из каких источников господин Мэкхит снабжает свои лавки и каким образом он достает столь дешевые товары.

Мэкхиту ничего не стоило доказать людям, ломавшим себе голову над этим вопросом, что как в Лондоне, так и в провинции постоянно разоряются маленькие лавки, которые закупают вполне доброкачественные товары по местным ценам, а потом, в день своего банкротства, радырадешеньки, если кто-нибудь купит их по любой цене. «Жизнь жестока , – говаривал господин Мэкхит, – мы не имеем права быть мягкими».

Он любил выражаться, пышно. Однако он не всегда мог доказать безупречное происхождение своих товаров. Кроме того, такие случайные закупки едва ли могли надолго обеспечить чуть ли не десяток лавок столь удивительно дешевыми товарами.

В торговой части города существовала еще одна лавка, не входившая в систему д-лавок; в ней можно было приобрести предметы старины, драгоценности и антикварные книги по более высокой цене, но все же весьма выгодно; про эту лавку говорили, что она также принадлежит господину Мэкхиту и что с ее чистой прибыли он финансирует д-лавки. Это было, впрочем, маловероятно, и к тому же оставался открытым вопрос, откуда он добывает товары для этой лавки.

Летом 19.. года господин Мэкхит, к удовольствию прочих владельцев лавок, основательно запутался в делах и принужден был обратиться за помощью к Национальному депозитному банку.

Обследование, произведенное банком, показало, однако, что Мэкхит – здоровая фирма. В особенности здоровой была признана система, по которой каждая отдельная лавка работала вполне самостоятельно и лишь условно могла называться собственностью господина Мэкхита. Мэкхит понял, что многие маленькие люди стремятся главным образом к самостоятельности. Они ни за что не хотели отдавать внаем свою рабочую силу, подобно рядовым служащим и рабочим, но добивались того, чтобы им была дана возможность рассчитывать исключительно на собственные деловые качества. Их отталкивало унылое уравнителъство. Они готовы были работать больше других, но зато желали и больше зарабатывать. Кроме того, они не хотели, чтобы кто-нибудь ими командовал или разговаривал с ними свысока.

Господин Мэкхит в нескольких газетных интервью высказался по поводу своего чрезвычайно важного открытия – тяги человека к самостоятельности.

Он назвал эту тягу древнейшим инстинктом человеческой природы , высказав, однако, предположение, что современный человек, человек технической эпохи, воодушевленный повсеместным беспрецедентным триумфом разума над природой и обуреваемый неким как бы спортивным духом, склонен доказывать себе и окружающим свое превосходство над прочими. Это честолюбие господин Мэкхит считал явлением в высокой степени нравственным, ибо оно, принимая форму все удешевляющей конкуренции, приносило пользу всему человечеству в целом. В наше время маленький человек стремится принять участие в конкуренции больших людей. Исходя из этого, деловому миру не остается ничего иного, как подчиниться этому веянию времени и использовать его в своих интересах. Не вопреки человеческой природе должны мы действовать, восклицал господин Мэкхит в своих статьях, привлекших к себе всеобщее внимание, но в согласии с ней.

Д-лавки были в смысле их организации плодом этого открытия. Вместо служащих, вместо обыкновенных приказчиков фирма Мэкхита имела дело с самостоятельными владельцами лавок. Этим тщательно отобранным предпринимателям фирма помогла в первую голову обзавестись д-лавками. Она дала им инвентарь и открыла товарный кредит. Еженедельно они получали партию товаров для сбыта. Им предоставлялась полная свобода действий. Покуда они оплачивали товары и проценты, никто не заглядывал в их книги. Одно вменялось им в обязанность – продавать по низким ценам. Вся эта система имела в виду исключительно благо маленького человека .

В большинстве случаев владельцы лавок отказывались от найма дорогостоящей рабочей силы. В лавке работала вся семья. Эти люди не торговались из-за лишнего рабочего часа и не проявляли, с другой стороны, типичного для незаинтересованного служащего безразличия к доходности предприятия, – ведь это было их собственное дело!

«Таким образом , – писал господин Мэкхит в другой статье, – мы боремся также и с грозным, столь часто оплакиваемым всеми истинными человеколюбцами явлением – с развалом семьи. Вся семья принимает участие в трудовом процессе. Вследствие того что у нее появляются общие интересы, она вновь становится единой и спаянной. Исчезает опасный во многих отношениях разрыв между работой и частной жизнью, заставляющий члена семьи забывать на работе о семье и в семейном круге – о работе. И в этом отношении д-лавки являются поучительным примером».

Господину Мэкхиту ничего не стоило убедить банк, что затруднения его, в сущности, вовсе не являются затруднениями: в деньгах он нуждается для расширения дела. Тем не менее банк все еще колебался, так как самая личность господина Мэкхита внушала ему сомнения.

Па правде сказать, в Сити циркулировали всякого рода скверные слухи об этом человеке – слухи, которые никогда не переходили в открытые обвинения, но которые тем не менее нельзя было оставлять без внимания. Меньше всего, однако, речь шла о его методах приобретения товаров, хотя и это играло некоторую роль.

Два-три раза он оказывался запутанным в скандальных аферах и всякий раз без особого труда доказывал свою непричастность к ним. До судебного разбирательства дело ни разу не доходило. И тем не менее в Сити все время находились люди, не имевшие собственных лавок и не состоявшие ни в каких родственных отношениях с владельцами лавок, которые утверждали – правда, не совсем публично, – что господин Мэкхит не джентльмен. Одни предпочли бы, чтобы вместо внесудебных полюбовных сделок Мэкхиту был учинен открытый процесс; другие попросту говорили, что адвокаты Мэкхита – ловкачи.

Переговоры с Национальным депозитным банком тянулись гораздо дольше, чем мог предполагать Мэкхит. Он уже раскаивался в том, что обратился к банку, ибо неудача, несомненно, должна была дать новую пищу старым, уже позабытым сплетням по поводу его личности. Он охотней всего прервал бы эти переговоры.

По некоторым причинам он пользовался услугами многих адвокатов Темпля. От одного из них он случайно узнал, что к числу наиболее уважаемых клиентов Национального депозитного банка принадлежит некий господин Джонатан Джеремия Пичем, имеющий незамужнюю дочь. Мэкхиту удалось познакомиться с ней. Когда у него появились кое-какие надежды, он целиком посвятил себя ухаживанию за Полли Пичем, не жалея ни времени, ни нервов. То обстоятельство, что он представился дамам в качестве Джимми Бекета, объяснялось исключительно его осторожностью.

Он еще раз навел справки о положении предприятия Пичема. Это была широко разветвленная организация нищих; методы ее деятельности, судя по всему, были тонко разработаны и тщательно проверены. Человек, знавший Пичема, объяснил ему, почему, например, нищие не приносят с собой картин и не выставляют их на улице, а рисуют свои пейзажи и портреты популярных личностей цветным мелком прямо на тротуаре. При наличии готовых картин публика никогда не знала, нарисовал ли их сам нищий; кроме того, рисунки недолго держались на тротуаре, – шаги прохожих стирали их, а дождь смывал, а ведь дождь шел каждый день. Их приходилось каждый день рисовать заново, их нужно было оплатить сегодня же! Подобные практические меры свидетельствовали о большом знании людей. При таких методах эксплуатация нищих должна была приносить большую прибыль.

В середине июня Мэкхит решил отбросить все сомнения второстепенного порядка и форсировать свои домогательства. Ему необходимо было вступить в брак самым солидным образом и доказать свою буржуазную добропорядочность.

Он запросил письменно госпожу Пичем, когда она соблаговолит принять его. Он совершенно правильно объяснил себе ее нервозность во время его первого визита.

Она назначила ему свидание в «Каракатице», «чтобы обо всем переговорить». Сделанные ею там намеки на полную безответственность современной молодежи сильно подействовали на нервы господина Мэкхита, Джимми Бекета тож.

– Нынешняя молодежь, – жаловалась госпожа Пичем, отирая с губ портерную пену, – вообще не знает, чего она хочет. – Они – как дети. Я ведь знаю Полли как свои пять пальцев, и тем не менее я понятия не имею, что у нее на сердце. Может быть, она просто еще слишком молода. У нее ведь нет никакого опыта в обхождении с мужчинами. Все, что она знает, – это, пожалуй, разница между сукой и кобелем, потому что ей приходилось возиться с собаками, да и то едва ли точно. Она о таких вещах вообще не думает. Взять хотя бы уже то, что она купается не иначе, как в ночной рубашке! И вот является этакий франт, покрутит в воздухе тросточкой, а ей уже кажется, что она Бог знает как в него влюблена. Они ведь все такие романтичные! Вы просто понятия не имеете, какое количество романов проглотила эта девочка! Теперь у нее только и разговору, что о господине Смайлзе. И при этом я абсолютно уверена, что она вся без остатка принадлежит вам. Мать эти вещи знает. Ах, господин Бекет!

И, удостоверившись, что в кружке ее больше ничего не осталось и что в саду нет других посетителей, она заглянула ему в глаза.

Когда господин Бекет по всей форме сообщил ей, что зовут его вовсе не Бекетом, а Мэкхитом, что он владелец известных д-лавок и исполнен самых честных намерений, она, как видно, не обратила на это особого внимания, словно она от него ожидала всего, что угодно , и скользнула по нему отсутствующим, задумчивым и скорее уклончивым взглядом.

– Ах да, – вздохнула она рассеянно, – лишь бы мой муж, Боже сохрани, не узнал. У него свои планы относительно девочки. Я думаю, вам это понятно. Он вечно твердит: все для ребенка, и это его искреннее убеждение. Позавчера он вдруг притащил в дом какого-то господина Кокса. Кажется, это очень состоятельный человек. Вы знаете господина Кокса?

Мэкхит знал господина Кокса. Тот был видной фигурой в Сити.

Ничего хорошего Мэкхит о господине Коксе не слыхал.

Кокс был отчаянный юбочник . Как ни полна была голова стесненного в средствах Мэкхита соображениями материального порядка, он все же ощутил укол в сердце при упоминании о Коксе. Он был увлечен Персиком сильнее, чем смел себе признаться.

– Что же тут можно сделать? – спросил он хрипло.

– То-то и оно, что я не знаю, – задумчиво сказала госпожа Пичем и смерила его таким холодным взглядом, что он вздрогнул. – Современные девушки удивительно безответственны. Голова у них полна романтических идей.

Засим она положила свою маленькую жирную ладонь на его руку и позвала официанта, чтобы расплатиться.

Пока они шли к выходу между железными столиками, господин Мэкхит дополнительно узнал, что, во всяком случае, все должно делаться строго секретно и без ведома Пичема.

В тот же самый вечер он встретил Персика собственной персоной и получил разрешение проводить ее немного. Как это ни странно, она шла по Олд Оук-стрит к Мит-Гарденс, хотя ей нужно было идти на курсы домашнего хозяйства.

Мэкхит было решил, что она спешит на свидание, что она постарается отделаться от своего случайного попутчика, как только они дойдут до сквера. Она действительно несколько раз посмотрела по сторонам, заглянула в аллеи, но отнюдь не пыталась от него отвязаться и даже села с ним на скамейку в кустах.

В легком платье она казалась очень красивой и выглядела совершенно спокойной. Кстати сказать, она была вовсе не куколкой, а рослой, хорошо, сложенной девушкой. Это была целая порция – никак не полпорции.

О Смайлзе и Коксе она и говорить не пожелала.

– Не стоит в такой чудный вечер, – сказала она. Ей показалось забавным, что он уже знал о господине Коксе; она рассмеялась.

К тому времени, когда они двинулись в обратный путь, ему так ничего и не удалось узнать, но произошло за это время многое. Под платьем на ней почти ничего не было. Он не был счастлив, ибо самого главного она ему не разрешила. Это отнюдь не пришлось господину Мэкхиту по душе, а то обстоятельство, что она без всяких угрызений совести пропустила свои курсы, навело его на самые черные мысли. Стало быть, там даже не проверяли учениц!

Как и в тот раз, после пикника, он точно не знал, удалось ли ему продвинуться хотя бы на шаг, и это страшно мучило его. Ведь должно же это что-нибудь для нее значить! В ее невинности он не сомневался.

В этот вечер господин Пичем тоже смотрел на свою дочь испытующим взором.

Дела Компании по эксплуатации транспортных судов были в плачевном состоянии. За день до описываемых событий разорвалась бомба.

БОМБА

Пичем поругался во дворе с Фьюкумби. Сначала солдат, довольный тем, что нашел пристанище, аккуратно исполнял свои обязанности и внимательно ходил за собаками для слепцов.

Кормить этих собак было не так-то просто: они должны были иметь елико возможно жалкий вид, то есть все время находиться при последнем издыхании. Слепец с откормленной собакой едва ли мог рассчитывать на настоящее сострадание. Публика в подобных случаях руководствуется чистым инстинктом. На таких собак вообще мало кто обращает внимания, и если пес случайно хорошо откормлен, то какой-то внутренний голос предостерегает дающего: не стоит выбрасывать деньги на ветер. Да будет известно, что эти люди подсознательно ищут поводов к тому, чтобы не дать денег. Настоящий пес долгкен еле держаться на ногах от слабости.

Поэтому вес собак постоянно контролировался. Если он отклонялся от нормы, вина падала на Фьюкумби.

Пичем как раз производил дознание, он только что собирался выяснить, как далеко зашел в своем бесстыдстве одноногий и не совершает ли он, внося в тетрадь контрольные цифры веса, подлогов, чтобы не потерять кусок хлеба, как вдруг пришел ресторатор. Он сообщил, что Кокс неожиданно явился на «Красавицу Анну» и рвет и мечет.

Оба тотчас же отправились в доки. Действительно, Кокс находился там среди стремянок и маляров. Бледный Истмен стоял подле него, уставившись неподвижным взором в огромные, мрачные стены корабельного трюма. Он, очевидно, не решался посмотреть в глаза вновь прибывшим.

Холодный взгляд, которым Кокс встретил Пичема, пронзил последнего насквозь.

– Это один из тех кораблей, что вы продали британскому правительству?

Пичем сразу постарел на несколько лет.

Не то чтобы он свалился с неба на землю. Он и раньше смутно подозревал, что в этом предприятии не все в порядке. Насчет Кокса он тоже не лелеял никаких иллюзий. И все же он не ожидал такого конца.

Кокс нашел, что «Красавица Анна» никуда не годится . Пичем почувствовал, что нет смысла вступать с ним в пререкания, даже и о том, что, в сущности, не кто иной, как сам господин Кокс предложил им эти суда. Кокс попросту ответит ему, что он, Кокс, никогда не видал в глаза этих судов. Все же прочие осматривали их, и даже в присутствии свидетелей.

Пичем смутно догадывался, куда клонит Кокс (он всегда подозревал какие-то сепаратные действия с его стороны). Не на государство, а на Компанию по эксплуатации транспортных судов надвигался тайный замысел Кокса, точно чудовищный паровой каток. Детали, естественно, еще не поддавались учету. Господин Кокс не считал нужным открывать пока свои карты. Они даже не обменялись ни одним словом.

Господин Кокс повернулся на каблуках и молча ушел, бросив на них взгляд, полный презрения. Костюм его со спины более чем когда-либо имел стандартный вид. У Пичема тоже не было ни малейшей потребности вступать со своими товарищами по несчастью в обсуждение того, что их ждало впереди. Он смутно слышал, как Истмен заметил, что необходимо сейчас же вызвать письмом южноуэльского фабриканта и овцевода. Овцевода! Не проронив ни слова, Пичем ушел.

Вечером у него поднялась температура, и он лег в постель с компрессом. В эту ночь он не встал. Пусть горит свет! Все равно счет никогда не будет оплачен!

Наутро он побрел, как тяжело больной, в доки, Он не нашел там ни одного рабочего. Ремонт «Красавицы Анны» был приостановлен, очевидно по распоряжению Истмена. Это показывало, как он оценивал ситуацию.

Вернувшись в полдень домой (не для того, чтобы поесть!) и узнав, что его спрашивали какие-то два господина, он решил, что его уже разыскивает уголовная полиция. Как-никак компания инкассировала первый платеж правительства.

Это были, однако, как выяснилось из дальнейших расспросов, всего лишь Истмен и примчавшийся в Лондон фабрикант. Пичем обрадовался, что они не застали его.

Идти в контору Кокса не имело смысла: как только речь заходила об адресе маклера, худосочная девица становилась немой как рыба.

И вдруг Пичем, возвращавшийся домой после тщетной попытки поговорить все же с Истменом, встретил на Олд Оук-стрит господина Кокса в обществе своей дочери.

Незадолго до этого Кокс случайно встретил Полли и пошел с ней, хотя она его и не особенно к этому поощряла. Он заговорил с ней о каких-то интересных картинках, которые он непременно хотел ей показать. Она не совсем поняла его. Он не внушал ей симпатии.

Когда Цичем подошел к ним, Кокс сделал вид, будто между ним и Пичемом никогда не было ни малейших недоразумений. Он протянул ему руку в перчатке, другой рукой дружески похлопал его по плечу и вскоре откланялся.

За ужином в голове у господина Пичема крутилось мельничное колесо.

После ужина он удалил из комнаты брюзжащую жену и учинил Персику допрос.

Он не церемонился с дочерью и установил, что господин Кокс дал ей свой адрес, который скрывал от компаньонов. Пичем предпочел не спрашивать ее – с какой целью. Он прошел в темную маленькую контору и несколько минут тупо смотрел в слепое окно. Потом торопливо написал письмо, вернулся в столовую и приказал Полли немедленно отнести его господину Коксу.

Полли очень удивилась. Было уже половина десятого.

Тем не менее она надела шляпу и пошла к господину Коксу.

Господин Кокс был дома. Когда ему доложили о приходе молодой девушки, которая явилась с письмом от отца и ожидает ответа в одной из многочисленных комнат его квартиры, он смущенно положил салфетку на стол и поспешно вышел.

Он жил вместе с сестрой, весьма решительной маленькой особой, ценившей своего брата совсем не так высоко, как ему бы того хотелось, и не скрывавшей своего мнения о его нравственных качествах.

Брат доставлял ей немало неприятностей.

Он обладал незаурядными коммерческими способностями, к тому же взгляды его касательно добропорядочной, честной жизни ничем не отличались от обычных в его кругу взглядов. Он держался того мнения, многими, впрочем, разделяемого, что между деловой и личной жизнью существует огромная разница. В деловой жизни человек прямо-таки обязан всячески использовать любой шанс, сулящий наживу, подобно тому как он не смеет выбрасывать кусок хлеба, являющегося, как известно, Божьим даром; в личной жизни человек, напротив, не имеет права наступать ближнему на ноги. В этом смысле у него были вполне корректные взгляды.

К сожалению, Кокс не всегда находил в себе силы жить согласно своим принципам. Между его взглядами на обязанности джентльмена по отношению к женскому полу и взглядами на сей предмет его сестры не было ни малейшей разницы; он точно так же, как и сестра, в сущности даже в тех же выражениях, осуждал свои – к сожалению, постоянные – срывы в этой области. Он часто говаривал задумчиво: «Я не властен над собой». Ни его сестра, ни он сам не Могли, можно сказать, ни на минуту предоставить его самому себе.

При всем том страсти Кокса влекли его, с точки зрения социальной, на дно. Сильней всего притягивали его самые мерзкие бабы. Впрочем, против служанок он также не мог устоять.

То же самое происходило и с его костюмами. Вкус его был ужасен. Костюмы Кокса вызывали у его сестры физическую тошноту. Но он не мог отказаться от них, как не мог отказаться от служанок.

Сестра дарила ему по всякому поводу превосходные галстуки. Он покорно надевал их. Но в передней, точно одержимый каким-то демоном, он засовывал в карман еще один галстук. И когда он выходил на лестницу, этот галстук уже болтался на его шее, красный и нахальный.

То были, несомненно, болезненные явления. Сам он приписывал их заболеванию кишечника. Эти припадки непреоборимой чувственности являлись следствием хронического запора.

Сестра по мере сил поддерживала его в этой трагической борьбе с самим собой. Иногда, впрочем, когда на него «находило», он до того забывался, что воспринимал ее помощь как вмешательство в его личные дела и резко отклонял ее.

Поэтому, когда ему доложили о приходе девицы Пичем, сестре его не оставалось ничего иного, как придумать себе какое-то занятие в соседней комнате и кашлять там возможно громче.

В этот вечер Кокс был в особенно скверном состоянии. Весь день его одолевали страсти. Его так допекло, что он тотчас же предъявил Персику свою коллекцию фотографий, состоящую из голых женщин во всевозможных позах. Сделал он это под тем предлогом, что это свежая, только сейчас полученная партия.

Персик взглянула на них и мгновенно зарделась. Фотографии были на редкость мерзкие.

Тем временем Кокс прочел письмо, содержавшее лишь просьбу о разговоре с глазу на глаз.

На письменном столе, покрытом толстым стеклом, валялась большая золотая брошь. Она принадлежала когда-то покойной матери Кокса. В ней было очень много золота; главным украшением ее были три больших дешевых светло-голубых камня. Судя по всему. Кокс унаследовал свой вкус от матери.

Дочитав письмо, а может быть, и придя к заключению, что девица Пичем достаточно насмотрелась фотографий, он взял брошь со стола, протянул ей и спросил, как она ей нравится.

– Довольно мило, – сказала она чуть сдавленным голосом.

– Она может быть вашей, – сказал Кокс и поглядел в угол комнаты.

Полли, разумеется, ничего не ответила. Она совершенно спокойно сидела в кресле и даже вежливо улыбнулась ему, точно он пошутил. – Коксу пришлось основательно взять себя в руки. Он уже подумал о том, что неплохо бы проводить ее домой, но тишина в соседней комнате показалась его сестре подозрительной; она вошла и завязала разговор с Полли.

Кокса беспокоили фотографии, лежавшие перед ней на столе, но Полли во время разговора как бы случайно перевернула их.

Она отлично умела обходиться с мужчинами, и на господина Кокса эта маленькая деталь произвела превосходное впечатление.

Вскоре затем Полли ушла домой и сообщила своему отцу, что господин Кокс придет к нему на следующий день.

Этот господин не понравился ей. Но она не могла забыть про брошь, которая произвела на нее сильное впечатление. На следующее утро, принеся одноногому Джорджу полагающийся ему стакан молока, Полли рассказала ему, что получила от некоего пожилого господина большую брошь в подарок и что она ему вскорости ее покажет. В течение дня она неоднократно вспоминала брошь, в особенности вечером, ложась спать.

Кокс действительно пришел на следующий день. Он отказался пройти из полутемной лавки в контору. На нем был кричащий желтый дождевик, и говорил он очень серьезно, тихим голосом.

Он признался, что при виде транспортного судна «Красавица Анна» потерял власть над собой. Это корыто никуда не годится! Правда, он сам первый упомянул о фирме «Брукли и Брукли», но ведь он и в глаза не видел ее судов. Он даже не осмелится показать эти плавучие гробы своему другу статс-секретарю. Самое скверное, по его мнению, то, что первый платеж уже произведен и адмиралтейство рассчитывает на корабли. Компании, в которой он – теперь уже можно сказать, слава Богу, – не состоит, могут попросту предъявить обвинение в жульничестве, ибо уже известно, что она производила осмотр судов и что эксперт по имени Байл дал о них отрицательный отзыв.

Кокс намекнул, что, по его мнению, остался один выход – немедленно купить другие, действительно исправные суда. Изъятие имен «Красавица Анна», «Юный моряк» и «Оптимист» и замену их другими именами он так и быть возьмет на себя. Так или иначе, нельзя допустить, чтобы эти суда считались купленными его другом.

Сегодня Пичем уже не казался той развалиной, какой он был вчера. Он, разумеется, понимал, что не может тягаться с таким противником. Сам он был велик и даже грозен совсем в другой области. Эту область он покинул. Подхваченный волной патриотизма, прокатившейся по стране, он затеял новое дело. Теперь он был безвреден, как крокодил на Трафальгарской площади. И все же сознание, что он имеет дело исключительно с человеческой подлостью, странным образом вновь пробудило в нем уверенность и кое-какие надежды. Так или иначе, он опять был среди людей.

Спокойно, почти холодно оглядел он болтливого Кокса. Потом сдержанно заметил, что, насколько ему известно, других судов вообще нет.

– Напротив, – медленно сказал Кокс, – в Саутгемптоне есть, например, одно судно.

Пичем кивнул.

– За сколько вы меня выпустите? – сухо спросил он.

Кокс сделал вид, что не слышал его вопроса, и Пичем его не повторил. Теперь он знал, что господин Кокс затеял очень большое дело.

После короткой паузы, побродив по лавке и полюбовавшись запыленными инструментами, господин Кокс присовокупил, что совершенно необходимо с удвоенной энергией возобновить ремонтные работы в доках. Осматривать при официальной приемке будут, вероятно, только для вида, стало быть, нужно хотя бы с виду привести суда в порядок.

Стоя на пороге, он прибавил, что, кстати, в среду на той неделе ему случайно придется съездить по делам в Саутгемптон.