Онлайн чтение книги Трехгрошовый роман
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

АЛИБИ

Около восьми утра Полли и ее мать поехали в тюрьму. Густой туман висел над лондонскими улицами.

Когда они вошли в камеру, в ней еще горел газ; Мэкхит еще не успел позавтракать, а камера уже была полна деловых людей. Был тут Крестов, были Миллер и Груч. Не выпуская сигар изо рта, они обсуждали последние детали предстоящего боя с Коммерческим банком.

С судебным разбирательством следовало покончить как можно скорее, потому что уже на два часа пополудни в помещении Национального депозитного банка было назначено заседание. Хоторн написал господам Аарону и Жаку Опперу письмо, в котором просил их зайти в Национальный депозитный банк. Господин Мэкхит, сообщалось в письме, вошел в состав правления Национального депозитного банка. Он намерен сделать господам Аарону и Опперу ряд предложений относительно ликвидации принявшей недопустимые формы конкуренции в розничной торговле.

Мэкхит тем временем уже предъявил представителю суда тот протокол судебного заседания правления ЦЗТ, в котором он фигурировал в качестве «господина Икс». Блумзбери под присягой подтвердил, что «господин Икс» есть не кто иной, как Мэкхит. Председатель суда в частном разговоре дал понять Ригтеру, что протокол устанавливает полное алиби Мэкхита. Однако, во исполнение вердикта суда присяжных, дело должно было слушаться.

И тем не менее Мэкхит рассчитывал поспеть к двум часам в Национальный депозитный. Он втайне надеялся, что к тому времени его противники еще не успеют узнать, что он предстал перед судом в качестве председателя ЦЗТ.

Приход двух дам положил конец совещанию.

На Полли было простое черное платье – то самое, в котором она была на похоронах маклера Кокса. Мать ее также была в трауре. После заседания суда они собирались поехать на панихиду по жертвам кораблекрушения.

Визит тещи заметно удивил Мэкхита. Он представил ей присутствующих, и между ними завязалась беседа о лондонском тумане.

Тем временем Мэкхит увел Полли в угол камеры, где ему был накрыт завтрак. Понизив голос, Полли тотчас же рассказала ему о том, что настроение ее отца переменилось.

Мэкхит кивнул. Он все еще не понимал, какую роль играла Полли в убийстве маклера Кокса. За это время Реди успел сообщить ему, что Кокс был убит Джайлзом. Какое отношение к Коксу имел Джайлз, которого на это дело мог послать только О'Хара? Не была ли Полли против того, чтобы Кокс выступил свидетелем в бракоразводном процессе? Если да, то какую власть имела она над О'Хара?

В сущности, Мэкхит вовсе не хотел углубляться во все детали этой истории. Относительно аборта он ее тоже не расспрашивал. Полли сама заговорила на эту тему.

Ее цветущее, слегка разрумянившееся лицо, к которому очень шло черное платье, сияло счастьем, когда она рассказывала ему о том, как случайное посещение кинематографа заставило ее и ее мать отменить назначенную операцию. Глубокое впечатление, оказанное на них простым произведением искусства, не позволило им совершить греховное насилие над зарождающейся жизнью. Трогательный образ крошечного существа на экране покорил их.

– Ни за что, – сказала она, – не пошла бы я после этого к врачу. Я сама назвала бы себя преступницей. Пойми, Мэк: я просто не могла поступить иначе!

Полли было очень неприятно, что она не могла до конца открыться Мэкхиту. Она всегда мечтала говорить ему только правду, но из этого ничего не выходило.

«Взять хотя бы историю с О'Хара. Если бы он о чем-нибудь догадался, это было бы ужасно! Он был бы убежден, что я его предала. Он никогда не поверил бы, что я молчала ради него самого. Он наверняка составил бы себе совершенно превратное мнение обо мне, если бы я ему во всем призналась. Он сказал бы, что я из тех жен, на которых нельзя положиться. Это было бы до последней степени несправедливо. Он такой недоверчивый, что ему нельзя говорить правду. И он дурного мнения о всех женщинах вообще. С ним очень трудно».

Мэкхит пообещал при случае посмотреть этот фильм и сел завтракать. Он занялся яйцом. Попутно он рассказал ей, как он намерен в будущем руководить своими лавками.

Он произносил множество мудрых слов, но Полли следила главным образом за тем, как он обрабатывал яйцо. Ей предстояло многому научиться, и большую часть тех знаний и способностей, которые она впоследствии проявила в деловом обиходе (а их у нее оказалось немало), она усвоила в те несколько минут, когда она наблюдала, как ее муж ест яйцо. Он говорил о карликовых лавках, расположенных в Сити, и каким крохотным казалось яйцо в его толстых ручищах! И как осторожно эти ручищи держали его! Яйцо было сварено в мешочек – оно варилось четыре с половиной минуты. Если бы оно варилось меньше, оно было бы слишком жидким; если бы оно варилось дольше, оно было бы слишком крутым. В обращении с лавками тоже приходилось быть терпеливым, но в то же время нужно было стараться не пропустить подходящий момент. Варка как таковая была своего рода бездействием, требовавшим, однако, самообладания. Но это была и деятельность. Умелый повар мог бы в эти четыре с половиной минуты заняться каким-нибудь другим делом: ведь, в конце концов, яйцо не такое уж важное кушанье! Мэкхит ни единым словом не упомянул о яйце, он только ел его. Все становилось понятным при виде того, как он постучал ложечкой по скорлупе, обезглавил яйцо и начал рыться в белке. За этим последовало первое, осторожное, но тем не менее энергичное проникновение внутрь, одновременно наполнившее ложку: теперь все внутреннее устройство яйца было открыто взорам, оставалось только следить за тем, чтобы не пожелавший остаться на ложке желток по крайней мере соскользнул обратно в распотрошенное яйцо. Ловкий поворот ложки, другим ее концом, в солонку, тщательное насыпание соли. Так содержимому яйца придается вкус. Вместе с желтком отважно орудующая ложка отделяет от скорлупы и частицу белка. Левая рука помогает: она вращает яйцо навстречу ложке. Так лучше, так-то уж наверняка ничего не пропадет. Яйцо опустошено; теперь надо приподнять его, подержать в несколько наклонном положении и заглянуть внутрь. Осталась еще головка; в самом начале операции она была предусмотрительно отложена на тарелку, если очистить ее сразу, она наполнит своим содержимым всю ложку. Полли смотрела как зачарованная: такое зрелище не часто увидишь. Вначале лицо Mэкхита выражало глубочайшую сосредоточенность, почти скорбь. Казалось, что в этом яйце – все его питание, что из одного этого яйца он должен почерпнуть все свои физические силы, – задача в самом деле нешуточная. Казалось, что он переводит взгляд с яйца на свои неумело скроенные руки, а потом опять на это маленькое яйцо. Отсюда, вероятно, и задумчивый взор, брошенный им на пустую скорлупу, когда все было кончено. Он не жаловался; ни одного вздоха не вырвалось из его груди, а ведь и в самом деле все было кончено, и оставалась только одна забота: даст ли это свои плоды? А еще через две секунды он небрежно бросил скорлупу на тарелку (ложку, этот необходимейший инструмент, который не раз еще понадобится, он медленно и аккуратно положил на место) и без всякого сожаления, более того – совсем равнодушно, отвернулся от стола.

Он был очень спокоен. Предстоящее судебное заседание сводилось к пустой формальности. О'Хара тоже больше не тревожил его. Он верил, что у того хватит сообразительности принять на себя наледы, чтобы не быть обвиненным в подстрекательстве к убийству. Как и следовало ожидать, личные обстоятельства погубили его деловую карьеру.

Пришел Риггер. Пора было ехать в суд.

Мэкхит стал одеваться. Крестон и Миллер ушли. Им нужно было ехать в Национальный депозитный, чтобы сделать последние приготовления к предстоящему совещанию. Мэкхит обещал явиться точно к назначенному времени.

По дороге в суд Риггер сообщил кое-какие подробности про судью Лаферза, которому поручено было председательствовать на процессе Мэкхита.

Он был, по словам Риггера, совсем другим человеком, чем председатель суда присяжных Брутли, пьянствовавший одиннадцать месяцев в году и не пивший только во время месячного отпуска, который он проводил в Шотландии, занимаясь рыбной ловлей. За этот месяц он капли в рот не брал; он всегда повторял: «Рыбу не так-то легко поймать; рыба – хитрая тварь; она не верит в справедливость».

Лаферзу, сказал Ригтер, незачем пить. Он отличный юрист и обладает необыкновенной способностью сосредоточиваться. Поэтому он никогда не нервничает, кто бы что ни говорил. Выработанная годами привычка помогает ему не слышать ни одного слова из всего, что говорится в суде. Он является на заседание суда, тщательно подготовившись. Он твердо знает, как обстоит данное дело с юридической точки зрения, и его уже ничем нельзя сбить с толку.

– С юридической точки зрения, – говорил Риггер, – любое дело выглядит совсем иначе, чем с точки зрения профана. Профан является в суд, треплет языком, доказывает, что он невиновен, и думает о разной чепухе: «Я, дескать, не выдержу тюремного заключения», или: «А что сейчас делает моя семья без своего кормильца?», или: «Ах, если бы я тогда взял с собой к тетке свидетеля!». Судья же разбирает только дело, помнит только о нем и поэтому во всех отношениях превосходит профана подсудимого.

Зал суда был почти полон. Газетные нападки сыграли свою роль.

В одном из последних рядов – с тем расчетом, однако, чтобы Риггер сразу же его увидел – сидел великий Аарон. Он сидел на крайнем стуле у среднего прохода и, поставив цилиндр на пол, нервно протирал пенсне. Рядом с ним сидел его доверенный, господин Пауэр.

Большая часть мест была занята владельцами д-лавок. С того момента как после вердикта суда присяжных Мэкхиту было официально предъявлено обвинение в убийстве, он стал весьма непопулярен в их среде. Груч, который сидел среди них и которого они не знали, все время ловил следующие разговоры:

«Говорили, будто он живет очень скромно, почти не курит и совсем не пьет. Кто-то даже утверждал, будто он вегетарианец. Говорили, что в личной жизни он безукоризненный человек, всецело преданный своей идее. Очевидно, на все, что он вытворял, смотрели сквозь пальцы. Только и слышно было: «Во всем виноваты его приспешники, сам он ни о чем понятия не имеет». С тех пор как я узнал, в чем его обвиняют, я на все смотрю другими глазами».

Эти добрые люди были сильно встревожены. Ходили слухи, что суд отклонил ходатайство о рассмотрении алиби обвиняемого банкира вне открытого судоговорения. Они очень рассчитывали на толстяка Уолли, которого поминутно показывали друг другу.

Мэкхит явился в суд в великолепном черном костюме.

В зале было еще несколько дам и мужчин, которые, по всей видимости, намеревались поехать из суда прямо на панихиду. Глядя на их черные наряды, можно было подумать, что эта часть публики забежала сюда, так сказать, на минутку.

Какие-то важные господа очень громко беседовали о последних скачках и о разных событиях, имевших место в деловом мире. Они стояли в проходах и обменивались шутками через головы прочих зрителей.

Заседание открылось с некоторым опозданием. Судья Лаферз был занят каким-то другим делом. Один из защитников передал обвиняемому пачку бумаг, и тот немедленно углубился в них. Публика решила, что эти бумаги имеют непосредственное касательство к процессу, но это были всего только выписки из банковских книг, присланные Миллером для предстоящего совещания.

Привлекая к себе всеобщее внимание, Уолли подошел к Риггеру и Уайту и вручил им какую-то папку. Уайт с явным интересом открыл ее и стал просматривать бумаги. Потом он вместе с Риггером подошел к своему подзащитному и показал папку ему. Но Мэкхит только махнул рукой: он был погружен в чтение своих собственных бумаг. Внося в них поправки, он рассеянно выслушал адвокатов, а потом удивленно покачал головой.

Наконец Лаферз в парике и пурпурной мантии, отороченной горностаем, вошел в зал. Воцарилась тишина, и судья открыл заседание.

Весь этот процесс был для него, очевидно, простой формальностью. У всех было такое впечатление, что и в кресло-то он сел только по своей дряхлости.

Уолли тотчас же вызвал обвиняемого Мэкхита для дачи показаний. Тот кратко и небрежно ответил на заданные вопросы. Защита вообще отказалась от допроса.

Когда среди прочих свидетелей был назван солдат Фьюкумби, выяснилось, что в зале суда его нет. Уолли был очень раздосадован. Он интересовался только Фьюкумби, а Фьюкумби-то и не было.

Потом поднялся Уайт и произнес довольно пространную речь.

– Ваша честь, – сказал он, – обвинение, предъявленное господину Мэкхиту, основывалось на его нежелании указать, где он находился в тот момент, когда несчастная Мэри Суэйер прощалась с жизнью. Если бы господин Мэкхит предъявил алиби, – по некоторым соображениям он предпочел не предъявлять его, – обвинение оказалось бы несостоятельным. Тогда можно было бы говорить, что Мэри Суэйер покончила с собой либо она была убита, но при всех условиях господин Мэкхит был бы невиновен в ее гибели. Уже самое обвинение, предъявленное господину Мэкхиту, казалось нам не очень обоснованным. Что могло толкнуть оптового торговца и банкира Мэкхита на убийство одной из его подчиненных, в той или иной степени зависевшей от него? Во время разбирательства этого дела судом присяжных много говорилось о каких-то разоблачениях, которыми она ему будто бы угрожала. Она и в самом деле пыталась оговорить его в редакции «Зеркала». Но какой прием встретил этот маневр у редакторов газеты? Они расхохотались! Стоило ли господину Мэкхиту волноваться из-за угроз, вызывающих смех? Но я не стану на этом задерживаться. Господин Мэкхит может предъявить суду абсолютно безукоризненное, неопровержимое алиби, исключающее какую бы то ни было возможность участия его в убийстве, совершенном вечером двадцатого сентября. Я позволю себе передать вашей чести протокол заседания Центрального за – купонного товарищества с ограниченной ответственностью, на каковом заседании господин Мэкхит присутствовал в качестве председателя товарищества. Уайт передал протокол судье.

– В качестве свидетелей я укажу на присутствующих в этом зале членов правления ЦЗТ, подписавших протокол. Они подтвердят, что господин Мэкхит и участник заседания, укрывшийся по причинам делового характера под псевдонимом «господин Икс», – одно и то же лицо.

Пока судья отмечал имена подписавших протокол, а Блумзбери, Фанни Крайслер, адвокаты Риггер и Уайт давали свидетельские показания, в зале возникло легкое волнение. Два человека прокладывали себе дорогу к выходу.

– Теперь я все понимаю, – довольно громко сказал один из них другому. – На этом самом заседании был утвержден проект письма; а после того как оно было разослано, в лавки не поступило больше ни одного лезвия для бритв. И Мэкхит на этом заседании председательствовал!

Как и вся прочая публика, Мэкхит заметил этих людей. Он основательно перепугался.

– Тут есть еще одно имя, – пробормотал судья, – кажется, О'Хара. Он здесь?

Мэкхит нервно встал и поспешил ответить:

– Этот человек арестован по обвинению в скупке краденых товаров, которое я в качестве председателя ЦЗТ предъявил ему. Инкриминируемые ему действия были им совершены во время и вследствие моего ареста.

Садясь, он бросил тревожный взгляд на дверь, в которую только что вышел великий Аарон.

Фанни Крайслер, Блумзбери и оба адвоката принесли присягу и подтвердили, что упомянутое в протоколе лицо и есть банкир Мэкхит.

После этого Уайт еще раз попросил слова. В руках у него была папка, которую ему в начале заседания передал Уолли.

– Не дело моего клиента, – сказал он небрежным тоном, – указывать суду на подлинного убийцу. Но, ввиду того что он заинтересован в полном выяснении всех обстоятельств смерти одной из его служащих, я позволю себе передать суду документы, которые могут установить личность предполагаемого убийцы.

Уайт перебросил на судебный стол пачку бумаг и сел в изнеможении. Зрители шумно повскакали с мест и возобновили разговоры. Мэкхит тем временем все поглядывал на часы. Он явно нервничал.

Почти сразу же после того, как суд удалился для вынесения оправдательного приговора, он встал и в сопровождении полицейского вышел в коридор, где толпились представители прессы. Шепнув что-то Полли, он повел их в небольшую пустовавшую комнатку.

Полицейский привык к тому, что преступники беседовали с представителями прессы как с равными, и не обратил на это особого внимания. Когда газетчики протолкались в комнатку, Мэкхит отстал от них, прикрыл дверь и пошел по коридору.

Никто не обратил на него внимания. Без шляпы, вытирая пот с остроконечной головы, он спустился по лестнице.

Внизу у двери его нагнала Полли.

Он торопился в полицейское управление и Национальный депозитный банк.

В тот момент, когда он вместе с Полли садился в карету, подоспел Груч. Они поехали в полицейское управление, но из-за густого тумана двигались очень медленно.

ПОБЕДА РАЗУМА

Работая в своей конторе над новой статьей для «Зеркала», в которой он выражал уверенность, что в гибели «Оптимиста» повинны крамольные элементы,

Пичем все утро тщетно пытался связаться со своими людьми, рассеянными по городу. Кое-кто из его посланцев вернулся; на сборных пунктах они никого не нашли. О прочих не было ни слуху ни духу.

В полдень у Пичема не выдержали нервы, и он поехал в полицейское управление. Старший инспектор был одет в черный костюм и собирался ехать на панихиду. Пичем вызвал его с допроса.

Он сообщил Брауну, что не имеет возможности предотвратить демонстрацию многих сотен инвалидов войны с ужасающими плакатами и лозунгами. Он может предсказать по опыту, что к этому шествию присоединится огромная толпа. Демонстранты двинутся по направлению к церкви Святой Троицы.

– Прикажите стрелять! – простонал Пичем. – Это подонки общества, накипь! Я дам вам списки; среди них многие имеют судимость! На плакатах у них написано: что сделали с их товарищами на «Оптимисте» и чего ради затеяли эту войну. Во что бы то ни стало прикажите стрелять! На их вопросы невозможно ответить; мы должны просто стрелять!

Браун весь покрылся потом.

Он записал адреса всех сборных пунктов и ушел.

Охваченный тревогой, Пичем поспешил в Национальный депозитный банк.

Сразу же вслед за ним в служебный кабинет Брауна ворвался Мэкхит. Старший инспектор совещался с другими инспекторами; за ним пошли. Тем временем банкир начал переговоры с О'Хара, который сидел в углу рядом с полицейским, прикрыв шляпой скованные руки. Он был вызван на допрос к Брауну; приход Пичема помешал им.

О'Хара казался спокойным, почти веселым. Говорил он тоже веселым тоном.

– Я намерен сознаться в твоих преступлениях, Мэк, – сказал он. – Я облегчу твою душу. Когда я выскажу все, что у тебя на душе, тебе будет легче.

Мэкхит попросил полицейского выйти, – он был с ним знаком.

– Ты ведешь себя неумно, О'Хара! У нас осталось всего несколько минут, чтобы спасти тебя от петли, а ты остришь. Я упросил моего друга Брауна отпустить Джайлза, чтобы тот не проболтался, кто нанял его убить Кокса. Ты понял?

– Очень хорошо понял. Меня на всю жизнь упрячут в тюрьму.

– Послушай, О, мы достанем тебе какие угодно оправдательные документы! Я ничего против тебя не имею. Напротив! Но ведь просто необходимо, чтобы кто-нибудь взял вину на себя. Меня нельзя трогать: без меня дело развалится. Мне тоже пришлось сидеть. Ради дела.

– Ради дела на шесть лет в тюрьму? И речи быть не может! Я тоже хочу доставить себе удовольствие. Чтобы вы все полетели к чертям, я согласен болтаться в петле.

– Не так уж мы полетим к чертям, как ты себе это представляешь. Меня ни в чем нельзя уличить – даже ты не можешь меня уличить. Если ты не сознаешься, пострадает только дело. И кроме того, тебе вовсе не придется отсиживать шесть лет. Максимум четыре! Ты должен сознаться в скупке десяти-двенадцати партий краденого товара, не больше. На все остальные партии мы тебе дадим оправдательные документы. Контора в Сити работала довольно прилично. Ты скажешь, что ты только в самые последние месяцы сбился с пути.

– Пока ты сидел, да?

– Да, пока я сидел. И ты это делал только по доброте душевной. Тебе было жалко лавочников. Они так умоляли дать им товары! Ты не мог выдержать. Ты сам из этой среды. На карту были поставлены человеческие жизни. Кроме того, твое честолюбие коммерсанта побуждало тебя поставлять дешевые товары. Д-лавки поставляют самые дешевые товары в Лондоне.

– Ах, это я тоже должен сказать!

– Не помешает. Будь рассудительным и взгляни на все это дело с коммерческой точки зрения. Ну, решай, а то мне пора!

Вошел Браун.

Переговоры возобновились. Они длились больше часа. О'Хара кричал, что Мэкхит погубил одну из лучших банд в Лондоне и во всем мире. Она развеяна по ветру. Он, О'Хара, сорвет с него маску.

Потом он образумился. Разговор наконец принял деловой характер. О'Хара соглашался признаться только в двух-трех делах. Сошлись на пяти. Мэкхит обязался достать на все прочие товары оправдательные документы.

Договорившись, они протянули друг другу руки.

– Можешь думать что тебе угодно, О, – сказал Мэкхит, – но это победа разума. Ты не мог решить иначе. По-человечески меня этот исход крайне огорчает. Ты сегодня будешь спать лучше меня.

Мэкхит еще на минуту остался наедине с Брауном. Он вручил ему маленький запечатанный конверт.

– В погашение долга, – сказал он сердечно и добавил торжественным тоном: – Кроме того, я себе позволил, милый Фредди, по случаю сегодняшнего праздника презентовать тебе небольшой подарочек.

Браун вскрыл конверт и, растроганный, обнял своего старого друга и соратника.

– Я принимаю твой подарок, – сказал он, глядя на Мэкхита открытым, честным взором, – я беру его, потому что мы друзья. Настоящие друзья. Надеюсь, ты это знаешь, Мэк.

Выйдя вместе с Гручем и Полли на улицу, Мэкхит констатировал, что туман стал еще гуще.

ТУМАН

В конференц-зале Национального депозитного банка собрались восемь человек.

В одном углу стояли господа Пичем, Хоторн, Миллер и Крестон. В противоположном углу, под гипсовым бюстом принца-регента, стояли оба руководителя Коммерческого банка и Аарон со своим доверенным.

Обе группы избегали смотреть друг на друга и беседовали вполголоса.

Аарон рассказывал обоим Опперам о процессе.

Когда они получили от Хоторна приглашение, Аарон меньше всех прочих удивился двойной игре Мэкхита. Когда же он узнал о том, что его компаньон Мэкхит одновременно является председателем враждебного ему ЦЗТ и давно уже работает рука об руку с его конкурентами, он показал себя во весь рост – дельцом большого масштаба. Он считал, что всякие соображения морального и эмоционального порядка здесь неуместны, и предлагал сосредоточить все внимание на изменениях, происшедших в конъюнктуре. Что же касается представителей Коммерческого банка, то они не только не разделяли этой объективной точки зрения, но всячески подчеркивали свое несогласие с нею.

Впрочем, Аарон тоже не скрывал, что его весьма интересует, как Мэкхит посмотрит им в глаза после всего, что он сделал.

Вошли Мэкхит и Груч.

Они остановились на пороге и поклонились. Все присутствующие ответили им поклоном.

Маленький человек с будничным выражением лица отделился от одной из групп и подошел к вошедшим.

– Позвольте спросить вас, господа, – сказал он, – кто из вас господин Мэкхит?

Мэкхит поклонился еще раз.

Перед Пичемом стоял коренастый сорокалетний крепыш с головой, похожей на редьку.

Они сказали почти одновременно:

– Здравствуйте! Очень рад познакомиться.

После этого Пичем вернулся к группе, стоявшей у окна. Его зять Мэкхит и Груч остановились неподалеку от двери. Мэкхит предпочел не вступать в разговор с Аароном и господами Опперами, кидавшими на него ледяные взгляды.

Так он стоял с несчастным видом рядом со своим доверенным Гручем. Оба были в черном, как и почти все прочие господа, и на обоих сквозь матовое стекло газовых светильников падал яркий свет.

«Они ждут только одного – когда уже можно будет заключать договоры , – с отвращением подумал Мэкхит. – Меня, бывшего уличного грабителя, прямо-таки тошнит от этого торгашества. Я принужден сидеть и торговаться за проценты! Почему бы мне просто не взять нож и не всадить им в брюхо, если они не уступят мне того, что я от них требую? Что за недостойное занятие – сосать сигары и сочинять договоры! Изволь придумывать каверзные пункты и протаскивать разные оговорки! Не лучше ли напрямик: давай деньги, не то буду стрелять! Стоит ли подписывать договоры, когда тех же результатов можно достигнуть втыканием иголок под ногти? Как это недостойно вечно прятаться за судьями и судебными исполнителями! Это роняет человека в его собственных глазах. Правда, на простом, честном, натуральном уличном грабеже в наши дни далеко не уедешь. По сравнению с торговой практикой он примерно то же самое, что парусник по сравнению с пароходом. Да, но добрые старые времена были гуманней. Старое, честное крупное землевладение! Во что оно выродилось! Прежде крупный землевладелец просто бил арендатора по морде и сажал ею в долговую яму, теперь он идет в суд и со сводом законов в руках заставляет сына арендатора, заседающего там в качестве судьи, нацарапать ему бумажку, на основании которой он выкинет арендаторов на улицу. Прежде предприниматель попросту выбрасывал рабочих и служащих, когда им казалось недостаточным жалованье или ему – прибыль. Он, разумеется, и теперь выбрасывает их; он и теперь получает прибыль, и, пожалуй, даже больше, чем в былые дни, но какое он при этом терпит унижение! Он принужден совать руководителям профессиональных союзов сигары в их немытые руки и вколачивать им в мозги, что они должны говорить господам рабочим, чтобы те всемилостивейше разрешили ему получать прибыль. Собачья жизнь! Порядочному человеку в подобных условиях не приходится радоваться прибыли, как бы велика она ни была. Она приобретается слишком дорогой ценой – ценой унижения человеческого достоинства. То же самое относится и к правительству. Конечно, массы и теперь воспитываются в духе трудолюбия и самопожертвования, но при каких обстоятельствах! Правительство не стесняется просить их, чтобы они с избирательными списками в руках самолично выбирали себе ту самую полицию, которая потом будет зажимать им рот. Всеобщая размагниченность и тут дает себя знать. Пусть эти люди услышат от меня, бывшего простого уличного грабителя, что раньше, когда я еще имел право называться уличным грабителем, я никогда не пошел бы на такое унижение».

Ждали Блумзбери из ЦЗТ.

Он явился на полчаса позже, чем Мэкхит, и пожал ему обе руки.

– Вы оправданы, – сказал он сердечно. – За уход без разрешения на вас наложен штраф.

Вместе с ним пришла Фанни Крайслер. Она и Полли сидели в директорском кабинете. Из-за тестя Мэкхит не хотел, чтобы она присутствовала в конференц-зале.

Собравшиеся разместились вокруг большого круглого стола, на котором стояли шесть стаканов, графин с водой и ящик с сигарами. Хоторн в качестве нотариуса и хозяина дома открыл заседание.

Он приветствовал собравшихся и тотчас же предоставил слово Мэкхиту в следующих выражениях:

– Господин Мэкхит, всем вам известный основатель д-лавок, желает, если я правильно понял его письмо, сделать вам несколько предложений.

Аарон поднял мясистую руку:

– Позвольте мне сначала выяснить одно обстоятельство. Это дело, как нам кажется, не терпит отлагательства. Иначе мы не сможем спокойно слушать объяснения господина Мэкхита. Я имею в виду слухи о правонарушениях, имевших место в Центральном закупочном товариществе.

Мэкхит встал.

– Я могу дать вам объяснения по этому поводу, – сказал он медленно. – Слухи эти были вызваны арестом некоего господина О'Хара, снабжавшего мои лавки товарами. Арестован он был на основании заявления, сделанного мною. Я усомнился в происхождении некоторых товаров. Произведенное мною расследование подтвердило, что они действительно были добыты путем грабежа. О'Хара полностью сознался полиции в совершенных преступлениях. В настоящее время он привлекается к ответственности за скупку краденого.

Аарон, как видно, не был особенно поражен. Он утвердительно и не без уважения кивнул.

Мэкхит перешел к своим предложениям. Он старался говорить как можно короче.

Розничная торговля переживает жестокий кризис. Конкуренты в пылу борьбы так увлеклись снижением цен, что в последнее время и думать не приходилось о какой бы то ни было прибыли. Основным принципом магазинов с едиными ценами является наилучшее обслуживание потребителя. Но, для того чтобы иметь возможность обслуживать его не день и не два, магазины должны быть здоровыми н приносить доход. Существовавшая до последнего времени система более или менее беспощадной конкуренции сильно отразилась на деятельности банковских учреждений. Он предлагает создать синдикат АКД-лавок, охватывающий весь комплекс лавок Аарона, Крестона и д-лавок, изучить нужды потребителя, организовать порайонную сеть лавок, выработать твердый план сбыта и этим путем добиться нормальных цен.

Великий Аарон смущенно посмотрел на представителя Коммерческого банка и сказал, что прекращение конкуренции кажется и ему желательным.

В зале стало тихо, и председатель Коммерческого банка откашлялся.

– Я позволю себе спросить, – сказал он сухо, – имели ли уже место переговоры в указанном господином Мэкхитом направлении? Насколько мне известно, концерн д-лавок господина Мэкхита входил до настоящего момента в нашу группу. Тем самым он связан некоторыми совместно принятыми решениями.

Отвечая ему, Мэкхит тщательно взвешивал каждое слово.

В силу родственных связей, – он сделал жест рукой в сторону господина Пичема, сидевшего напротив; тот и глазом не моргнул, – он, мол, был поставлен в необходимость заняться делами Национального депозитного банка, сотрудничающего с лавками Крестона. Заботы о грядущих судьбах этого концерна возникли, так сказать, в лоне семьи. В связи с этим имели место некоторые личные предварительные собеседования информационного характера с господином Крестоном.

– И каков был результат этих предварительных собеседований? – спросил Аарон, не глядя на своих банкиров.

– Полное единомыслие, – ответил за Мэкхита Крестон. Аарон рассмеялся.

– Был ли во время этих предварительных собеседований, – сухо продолжал председатель Коммерческого банка, – этих предварительных собеседований информационного характера в лоне семьи затронут вопрос о роли Центрального закупочного товарищества?

При этом он поглядел на Блумзбери, который ничего не понимал и беспокойно ерзал в кресле.

Мэкхит с величайшим спокойствием ответил за него.

– Можете задать этот вопрос мне, – сказал он.

– Я задаю его ЦЗТ, – возразил Жак Оппер.

– Значит, мне, – спокойно подтвердил Мэкхит. – ЦЗТ, теперь уже можно говорить об этом открыто, с некоторых пор связано со мной тесными узами.

– Родственными узами? – с ледяной иронией спросил младший Оппер.

– Нет, дружескими, – любезно ответил Мэкхит. – Блумзбери – мой друг.

– Очень интересно, – сказал Генри Оппер и посмотрел на Аарона.

Воцарилось томительное молчание. Хоторн налил себе стакан воды и обратился к присутствующим с вежливой просьбой по возможности избегать резкостей.

– Стало быть, Мэкхит, – резюмировал Аарон не без дружелюбия и даже с некоторой долей мрачного юмора, – вы председатель Ц-ЗТ и директор НДБ, если я вас правильно понял?

Мэкхит торжественно кивнул.

– Тогда все меняется, Оппер, – теперь уже для себя резюмировал Аарон. – Если я в данный момент не обманываюсь, а я не вижу причин обманываться и впредь, ЦЗТ теперь начнет снабжать Крестона. Родственные и деловые связи, к которым присоединяются еще и дружеские, создают, чтобы не быть резким, весьма гармоничную атмосферу для работы противной стороны. В связи с этим возникает вопрос: должно ли и в дальнейшем существовать само понятие «противная сторона», Оппер? Этот вопрос мы можем решить завтра, но можем решить его и сегодня. И лучше теперь же, господа! Такое блюдо надо есть горячим. Как вы на это смотрите?

– ЦЗТ, – вставил Мэкхит, – может стать чрезвычайно мощным предприятием, если ему не будут платить чрезмерно низкие цены, как это, к сожалению, неоднократно происходило в последнее время. Правда, давление, произведенное на лавки, не входящие в концерн, и выразившееся в снижении цен, дало в последнее время благоприятные результаты. Последовал ряд банкротств. С чисто человеческой точки зрения эти банкротства – весьма прискорбное явление, но в оздоровлении розничной торговли они сыграют немалую роль. В прогоревших лавках удалось приобрести значительные партии товаров по самым низким ценам. Больной умирает, а здоровый борется, господа!

Аарон рассматривал свои ногти. Никто, по-видимому, не испытывал потребности высказаться. Мэкхит продолжал:

– Мой дорогой Аарон, сообщение о том, что наша рекламная распродажа не может состояться, несомненно, произвело бы весьма невыгодное впечатление. Подумайте о том, что лондонский потребитель внимательно следит за нашей борьбой. Если бы представленные здесь фирмы объединились, то синдикату было бы, конечно, безразлично – состоится ли эта распродажа или же она будет отменена.

– Ах так, – сказал Аарон. – Стало быть, вы при всех условиях решили объявить рекламную неделю, даже если мы не договоримся? А я думал, что склады ЦЗТ в данный момент пусты.

– Совершенно верно, – с готовностью ответил Мэкхит. – Но я кое-что закупил… у Крестона. Мне эти товары обошлись несколько дороже, чем в ЦЗТ, но, во всяком случае, не так дорого, как на открытом рынке.

– В объединении, о котором вы говорите, – заметил Аарон, – вы, поскольку вы одновременно входите в ЦЗТ будете пользоваться большим весом, Мэкхит.

– Скажем лучше: буду нести большую ответственность, – возразил Мэкхит дружелюбным тоном.

– А каково ваше мнение? – спросил Аарон представителей Коммерческого банка.

Генри Оппер посмотрел на брата и резко ответил:

– Сейчас я вам его изложу. Что касается меня, то я предпочитаю не вступать с господином Мэкхитом ни в один из трех перечисленных видов общения. Кроме того, я прошу вас немедленно покинуть вместе с нами это помещение.

Он встал.

Аарон посмотрел на него умоляющим взором.

– Почему? – спросил он жалобно, не подымаясь с места. – Выслушайте его сначала!

Генри Оппер в течение секунды глядел на него с холодным презрением. Потом он молча повернулся и, коротко кивнув головой, вышел из комнаты в сопровождении своего витающего в облаках поэзии брата.

Аарон обвел внимательным взором всех присутствующих.

– Вне всякого сомнения, мои друзья лишены чувства юмора. Я остался потому, что хочу доказать вам, что оно у меня есть. Не так плохо знать наперед, что у твоего партнера есть чувство юмора. Я не могу уйти, когда мое дело грозит вылететь в трубу, – добавил он сварливо.

Так как никто ничего не ответил, он продолжал:

– Возникает вопрос, который при известных условиях может приобрести остроту: можем ли мы обойтись без финансовой поддержки Коммерческого банка?

Впервые Пичем принял участие в дискуссии.

– Я думаю, – сказал он сухо, – что мой зять без нее обойдется. Возглавляемая мною Компания по эксплуатации транспортных судов, к счастью, не потерпела финансового урона в связи с всем вам известным ужасным кораблекрушением. Таким образом, человеческие потери по крайней мере не сопровождались потерями материальными. Могу сообщить вам конфиденциально, что мы даже рассчитываем на дальнейшее сотрудничество с правительством. Вследствие этого я – правда, временно, пока я не приступил к реализации моих собственных широко задуманных планов – имею возможность предложить мою поддержку молодому, расцветающему предприятию, каким является синдикат АКД-лавок.

Аарон поклонился, не вставая. Потом он почти мечтательно посмотрел на Мэкхита и кротко сказал:

– Кажется, я вас понял, Мэкхит. Меня и Коммерческий банк вы при помощи фантастически дешевых товаров ЦЗТ вовлекли в ожесточенную борьбу с Крестоном, которого вы в результате уложили на обе лопатки. Когда он оказался припертым к стене и стал расшвыривать деньги Национального депозитного для того, чтобы иметь возможность снизить цены на свои товары до уровня наших, вы заставили Национальный закрыть ему кредит. А нас, в том числе и ваши собственные лавки, вы в самый разгар борьбы оставили без товаров, поступающих из ЦЗТ. Теперь вы разлучаете меня с Коммерческим, как разлучили Крестона с Национальным. Это великолепно! Мы как-нибудь подробно обсудим все это за бутылочкой сорок восьмого года… Как вы считаете? А теперь конец делам. Как я вижу, большинство из нас торопится на панихиду по утонувшим героям. В таком случае нам пора. Все равно мы сегодня не успеем договориться о всех мелочах.

Все присутствующие согласились с ним. Синдикат АКД-лавок, руководимой господином Мэкхитом, был основан.

Полли и Фанни, ожидавшие Мэкхита в директорском кабинете, оживленно беседовали.

Фанни рассказала про комический эпизод, происшедший в суде.

После оправдательного приговора, рассказывала она смеясь, в поисках банкира Мэкхита приняли участие несколько владельцев д-лавок вместе с женами. Фанни присоединилась к ним и слышала их разговоры. Все они во что бы то ни стало хотели пожать ему руку и ругательски ругали Уолли, натравившего их на Мэкхита.

– Этот Уолли, конечно, преследовал какие-то грязные цели, – говорили они с возмущением.

Фанни объяснила Полли, что алиби, встреченное ими с таким удовлетворением оттого, что оно полностью обеляло Мэкхита, имело в виду то самое заседание ЦЗТ, на котором было принято решение прекратить снабжение лавок, то есть окончательно разорить их владельцев.

Полли от души расхохоталась, и они заговорили об осенних модах. К тому времени, когда кончилось заседание, они уже успели пригласить друг друга в гости. Полли немного нервничала – ведь сегодня ее отец впервые видел Мэка.

Она увидела мужа и отца выходящими вместе из конференц-зала. Они молча шли рядом. Оба были погружены в размышления.

В четырех каретах поехали в церковь. В одной из них сидела Полли с мужем. Она держала его руку в своей. Наконец-то. Итак, их любовь все-таки преодолела все преграды.

Пока в НДБ шло заседание, туман сгустился еще больше. Кареты двигались очень медленно. На перекрестке кучера спорили, куда держать путь.

Во второй карете сидели Пичем, Фанни и Блумзбери. Последний восторженно говорил о гениальности своего друга Мэкхита.

– Он исключительно трудоспособный человек, – сказал он почтительно. – В сущности говоря, он работает круглые сутки. О себе он вообще не думает, он думает только о делах. Он почти не отдыхает, разве только в обеденный перерыв перекусит что-нибудь. Собственно говоря, единственный его отдых – это тюрьма.

Потом Фанни заговорила с господином Пичемом об арендной плате в Хемпстеде.

Они поспорили, и Фанни Крайслер, посмеиваясь и искоса поглядывая на Пичема, сказала, что она всегда говорит правду, – ему это известно.

Пичем сделал над собой усилие и улыбнулся.

Лицо его посерело, и он казался очень старым. Он боялся. Вглядываясь в туман, он представлял себе смутные толпы людей с ужасающими плакатами, на которых были начертаны им же самим сочиненные угрозы.

«Хорошо еще, что сегодня туман, – думал он, откинувшись на спинку сиденья. – Но он может в любую минуту рассеяться. Что тогда? Конечно, угрозы – это мой хлеб. Но на этот раз я хватил через край. Мне это может стоить головы. Одна надежда на полицию, но проявит ли она достаточную распорядительность? Она ведь тоже плутает в тумане. Все, кто со мной едет, полны оптимизма. Они не знают, что над ними нависло, они не знают, какие плакаты движутся им навстречу. Ах!..»

Груч ехал в одной карете с Крестоном, Аароном и доверенным последнего.

Мэкхит произвел на Аарона сильное впечатление. Он признался, что достаточно ему было услышать в суде, что за спиной Центрального закупочного товарищества стоит Мэкхит, как он твердо решил предоставить ему руководящий пост в синдикате.

Кучера были, как видно, не очень уверены в том, что они едут куда надо. Они часто останавливались и громко переговаривались, не слезая с козел. Внезапно они все разом повернули и поехали в обратном направлении. Потом они опять принялись окликать прохожих, но те сами не знали, где находятся.

Постовой полисмен дал им указания, и они стегнули лошадей с таким видом, словно теперь уже знали, куда ехать. Мэкхит несколько раз крикнул в окно:

– Церковь Святой Троицы!

Наконец Груч и Аарон вылезли из кареты, дошли до тротуара и убедились, что перед ними пустырь, по крайней мере по одну сторону улицы.

Кучера стали совещаться. Они перечисляли все районы, где по одну сторону улицы тянутся пустыри. Не столковавшись, они поехали дальше. Хоторн недовольно сказал Миллеру (Полтора Столетия ехали в последней карете):

– Вообще непонятно, на каком мы свете!

После получасовых блужданий Мэкхит потерял терпение и резко сказал Полли:

– На ближайшем углу мы вылезем и зайдем в первый попавшийся дом. Дальше так плутать не имеет смысла!

Он действительно вышел из кареты, и остальные последовали его примеру.

Дом, к которому они подошли, был обнесен высокой оградой и казался довольно большим, хотя из-за тумана трудно было более точно установить его размеры. Ограда тянулась на большом расстоянии; они долго не могли найти ворот.

Когда путники наконец нашли их, оказалось, что они попали в тюрьму Олд Бейли.

Смеясь, они вернулись на мостовую и, перешучиваясь, разместились по каретам. Теперь всем стало ясно, что они окончательно заблудились.

Совершенно случайно наехали еще на одного полисмена; узнав, что господа имеют пригласительные билеты на панихиду в церкви Святой Троицы, он проводил кареты до угла, откуда можно было ехать напрямик.

Они опоздали больше чем на час.

На площади перед церковью, кроме нескольких нищих-инвалидов, почти никого не было.

Пичем высунулся из кареты и недоверчиво осмотрел паперть. Два-три десятка его людей стояли там, жалкие, промокшие.

Он отвел одного из них в сторону и узнал, что, хотя Бири слишком поздно прибежал на сборный пункт, демонстрация все равно не состоялась. Рано утром вспыхнуло настоящее восстание. Нищие побросали плакаты и заявили, что в такой оживленный день они желают работать, а не ходить с плакатами.

– Своя рубашка ближе к телу, – говорили они, – не надо привлекать внимание полиции. Сегодня население готово уделить кое-какую мелочишку бедным солдатам, чтобы у них не пропало желание жертвовать своими конечностями для величия и процветания Англии. А от нас требуют, чтобы мы обвиняли абсолютно чужих нам людей, заседающих в правительстве, в том, что они нас преследуют. Пора подумать и о деле! Завтра солдат, просящих подаяния, опять будут отправлять в полицейский участок, а сегодня их чествуют. Не каждый день бывают кораблекрушения. Против лихоимства мы успеем протестовать и в дни затишья.

Так или примерно так рассуждали они, разбегаясь.

Они распределили между собой все позиции на прилегающих улицах. Но туман сильно препятствовал их работе. То и дело по ошибке они обращались не к родственникам погибших, дававшим довольно щедро, а к многочисленным представителям правительства.

Облегченно вздохнув, Пичем вошел в церковь.

Церковь была наполовину пуста. Высокие колонны были обвиты крепом. Перед амвоном лежали большие венки.

Панихида еще не начиналась.

Рота солдат тоже еще не прибыла. Она ощупью пробиралась по Челси и уперлась в Темзу. Солдаты чуть не попадали в воду. Ругаясь, они пошли обратно. Они были назначены нести почетный караул и охранять утонувших товарищей от неистовства черни, а не от неистовства водных стихий.

Наконец они добрались до церкви; оказалось, что еще не прибыло духовенство. В тумане оно сбилось с пути и попало на городские бойни. Епископ, у которого в кармане лежала проповедь, посвященная памяти погибших героев, заблудился в поисках швейцара и в полном отчаянии бегал по узким проходам, по которым обычно гнали на убой скот. Сторожа нашли его в овечьем загоне.

По прибытии духовенства началась панихида по жертвам катастрофы, после чего должно было состояться чествование героев войны.

Власти уже съехались. Мэкхит увидел Брауна; тот сидел рядом с важным чиновником, портрет которого Мэкхиту часто попадался в журналах. Он радовался, что Браун кажется публике таким недоступным, и гордился им.

Господин, сидевший рядом с Брауном, был Хейл. Пичем сразу же узнал его. Карета Брауна столкнулась в тумане с каретой Хейла. Они решили, что вдвоем легче будет ориентироваться, и приехали в церковь вместе.

Скамьи для публики были все еще наполовину пусты. На родственников погибших не приходилось особенно рассчитывать, а сотни людей, чьи близкие находились на фронте, не успели заблаговременно добраться до церкви.

Они блуждали – по большей части жены и матери – по улицам столицы и спрашивали на каждом углу, а иногда и в домах и лавках, где происходят панихида и чествование героев.

После музыкальной увертюры, создавшей соответственное настроение, выступил епископ, все еще дрожавший после приключения на бойне. Проповедь свою он начал с Христовой притчи о десяти фунтах.

Сперва он прочел эту притчу из Евангелия от Луки, начинающуюся словами: «Некоторый человек высокого рода отправлялся в дальнюю страну, чтобы получить себе царство и возвратиться».

Человек этот дал каждому из своих рабов по мине, то есть по фунту серебра, и сказал им, чтобы они пустили их в оборот, пока он не возвратится. Когда он возвратился, первый раб сказал ему, что его мина принесла десять мин. Человек высокого рода дал ему в управление десять городов. Второму рабу мина принесла пять мин, и он получил в управление пять городов. А третьему мина не принесла ничего. Тогда человек высокого рода отнял у него мину и отдал ее имеющему десять мин. «Всякому имеющему дано будет, – сказал он, – а у неимеющего отнимется и то, что имеет».

Так гласила притча, и епископ построил на ней свою проповедь.

–  Друзья мои , – начал он, – ужасная гибель транспортного судна «Оптимист» в Ла-Манше подняла в нашей стране волну патриотизма. Катастрофа, потрясшая нашу страну, как бы открыла ей глаза на ее высокую миссию, о которой она уже начала забывать, пока в прошлый четверг читатели утренних газет не нашли за завтраком около своего прибора ужасную весть о несчастье, поразившем Англию.

Что я понимаю под словами: «открыла глаза»? Друзья мои, все события жизни – а ведь жизнь складывается из событий – можно рассматривать снаружи и изнутри. У всякого происшествия – в том числе и у нашей катастрофы – есть видимый смысл и смысл скрытый. И есть люди, которые видят то, что впереди, но не видят того, что позади. Но скрытый-то смысл и есть самое главное. Только тот, кто видит его, видит жизнь.

И вот, возлюбленные друзья мои, я вас спрашиваю: в чем заключается скрытый смысл катастрофы, постигшей нас?

Епископ откинулся назад; он стоял, возвышаясь над толпой. Смелым, открытым взором он обвел всю церковь у своих ног: представителей власти, офицеров морского ведомства во главе с Хейлом, дельцов и родственников фронтовых солдат.

–  Друзья мои , – продолжал он, закончив осмотр, – господин, о котором говорится в нашей притче, – строгий хозяин. Он требует возврата ссуженных денег с процентами и процентами на проценты. В этих делах он шутить не любит. Раба, что возвращает ему только фунт серебра, он выбрасывает во тьму внешнюю, где плач и скрежет зубовный. Да, друзья мои, Бог – ибо человек высокого рода из притчи и есть наш. Господь – строгий, хозяин и требует процентов. Но, друзья мои, он в то же время и справедливый хозяин. Не от каждого из рабов своих он требует одинаковых процентов. С одного он берет десять мин, или фунтов, а с другого и пять. Он берет, что ему дают. Только ничто третьего, ленивого, нерадивого, лукавого раба он отвергает. Этого человека он увольняет. У этого человека отнимается и то, что он имеет, то есть тот фунт, который все получили от хозяина в виде основного капитала. Глубочайший же смысл этой притчи заключается в ошеломляющей истине: каждому по его достоянию.

Я хотел бы сказать, кстати, два слова о самом понятии «фунт». В Священном Писании имеются два разночтения притчи, о которой мы говорили. В одном месте говорится о фунте серебра, в другом – о таланте. Слово талант имеет двоякое значение: во-первых, оно означает крупную серебряную монету в Древней Греции, а во-вторых, – духовный дар. Двойной смысл этот, как мне кажется, прекрасен. Духовный дар – это деньги, труд – это благосостояние. Но это только так, между прочим.

Друзья мои, на Земле мы на каждом шагу сталкиваемся с неравенством. Человек вступает в жизнь беспомощным голым комочком. В этом состоянии он ничем не отличается от прочих грудных младенцев. Но через некоторое время разница дает себя знать. Один остается на низшей ступени, другой продолжает развиваться. Он умней, чем окружающие его люди, прилежней, бережливей, энергичней, он опережает их в своей работе. И он становится богаче, могущественней, он более уважаем, чем они. Так возникает неравенство. Как же ко всему этому относится Господь?

Расценивает ли он людей в зависимости от их общественного положения и способностей? Любит ли он того, кто многого достиг, больше, чем того, кто может похвастаться лишь скромными успехами? Нет, друзья мои, Бог этого не делает. Он вознаграждает каждого в меру достигнутого им: одному – десять городов, другому – пять, кто сколько заслужил, но в остальном он не делает между ними никакой разницы. В остальном все его рабы одинаково дороги ему. И это-то и есть, возлюбленные мои друзья, равенство перед Богом.

Друзья мои, притча о фунтах указывает нам, как мы должны рассматривать жертву, принесенную нашими солдатами, на «Оптимисте».

Наша страна имеет великих граждан, чьи заслуги огромны. Наши государственные мужи день и ночь стоят на командном мостике государственного корабля. Наши генералы, склонясь над картами, разрабатывают планы сражений. Мы, служители Господа, делаем все, что в наших силах, дабы укрепить людские сердца. А наши солдаты всходят на палубы кораблей. И тонут, если такова неисповедимая воля Господня. Мы возвращаем с процентом наш фунт, они – свой. И все вместе мы трудимся для того, чтобы и наша родина, со своей стороны, постоянно приумножала фунт, данный ей Господом, дабы мы в тот день, когда Господь призовет нас к себе, могли, указав на нее, сказать: «Ты дал нам государственных мужей, генералов, купцов, солдат. Посмотри, Господи, вот что мы с ними сделали».

И если мы, друзья мои, будем воспринимать все, что происходит в мире, как доброе, так и злое, под этим углом зрения, то мы не ограничимся видимым смыслом того национального несчастья, каким является гибель «Оптимиста», как это делают некоторые люди, чьи помыслы постоянно прикованы к земле. Тогда точно пелена спадет с наших глаз, и мы постигнем скрытый смысл, и если мы его постигнем, то это будет означать, что наши солдаты и матросы, хотя им и не довелось сразиться с врагом, погибли не напрасно. Тогда корабль, погрузившийся в густом, непроницаемом тумане на дно морское, не напрасно носил гордое имя «Оптимист», ибо цель его оптимизма, друзья мои, заключалась в том, чтобы гибель его была правильно воспринята нацией! Тогда мы извлечем прибыль и из этого корабля, которому суждено было погибнуть: он принес и проценты, и проценты на проценты, о Господи!

После панихиды по жертвам катастрофы господин Пичем, чета Мэкхитов и господа из Национального депозитного банка и синдиката АКД-лавок отправились в близлежащий ресторан, чтобы по окончании общественных дел отдать должное делам частным. Чета Мэкхитов очутилась под перекрестным огнем комплиментов и поздравлений.

Первым заговорил Аарон.

–  Милостивая государыня, господа! – сказал он. – В истории английской розничной торговли переживаемый нами день является значительной вехой. Во главе крупного торгового синдиката становится человек, представляющий собой, как мы имели возможность убедиться на протяжении последних месяцев, руководящую фигуру в нашей области. С завтрашнего дня он все свои силы, все свое великолепное знание дела, всю свою неукротимую энергию и искусство обращаться с людьми, которые мы в нем научились ценить, посвятит служению нашему общему делу. Публика скоро почувствует, что появилась новая сила. Мы, коммерсанты, не будем впредь умалять свои силы взаимной борьбой, мы поведем борьбу совместную. Все мы только что слышали великолепные слова основоположника нашей религии о фунте. Новое наше руководство во главе с господином Мэкхитом извлечет из того капитала, который представляет собой наша мощная организация, все, что из него можно извлечь.

Господин Пичем воспользовался предоставленным ему словом, чтобы сделать интереснейшее предложение.

–  Я не стану вас уверять , – сказал он, – что я с первой же минуты относился благожелательно к браку моей дочери с господином Мэкхитом. В том, что моя дочь сделала правильный выбор, я окончательно убедился только тогда, когда ознакомился с практической деятельностъю моего зятя. Я понял его основной принцип – служение низшим слоям общества. И во мне тотчас же зазвучала ответная струна. Мы обычно относимся к низшим слоям довольно пренебрежительно; это – глубочайшая ошибка! Они, быть может, менее образованны, чем мы, их быт и нравы грубее наших, более того – это жестокие нравы. Быть может, низшие слои имеют лишь смутное представление о том, что все люди, независимо от их социального положения, должны стремиться к гармоничному сосуществованию, если они не хотят окончательно погрузиться в то животное состояние, которое – увы! – столь часто им свойственно. Но все это не дает нам права отмахиваться от них. Я хотел бы сделать вам одно практическое предложение: вы, господа, и ты, мой милый зять, вы продаете лезвия для бритв и часы, предметы домашнего обихода, и так далее, и тому подобное. Но не только этим жив человек. Пусть он чисто выбрит, пусть он знает, который час, – это еще не все. Вы должны пойти дальше. Вы должны продавать ему образование. Я имею в виду книги – дешевые романы, такие произведения, которые рисуют жизнь не в серых тонах, а в более ярких и бодрых красках, которые открывают перед будничным человеком иной, более высокий мир, которые знакомят его с более утонченными нравами высших слоев, с достойным подражания бытом людей, стоящих выше их в социальном отношении. Я умалчиваю о прибылях, какие сулит это дело (а они могут быть значительными), я говорю только о человечестве, которому этим будет оказана немаловажная услуга. Короче говоря, я даю вам скромную идею.

После того как господин Аарон от имени синдиката АКД-лавок поблагодарил господина Пичема за поданную им идею, поднялся старик Хоторн и в шутливой форме рассказал небольшой эпизод из недавнего прошлого.

–  Я не стану скрывать от вас , – сказал он добродушно, – что решение Национального депозитного банка во что бы то ни стало добиться прекращения братоубийственной войны между крупными торговыми концернами сложилось под влиянием одного определенного, чисто житейского случая. То было посещение банка госпожой Мэкхит, сидящей здесь, среди нас. Она не говорила о коммерческих делах. Она говорила только о делах человеческих. Но слова ее так тронули нас – пожилые люди, тоже не лишены сердца, – что мы просто не могли поступить иначе и посетили ее оклеветанного мужа, безвинно томившегося в темнице. И во время этого посещения мы договорились обо всем, что привело нас к единению. Не трезвый деловой расчет, – и это мне хотелось бы подчеркнуть, как бы старомодно ни звучали мои слова, – не трезвый деловой расчет побудил нас искать выхода из тяжелого положения, но любовь.

Полли тоже встала. Более чем когда-либо напоминая зрелый персик, она произнесла нижеследующую краткую речь:

–  Хотя и не принято, чтобы дамы произносили речи, – у нас ведь не любят, чтобы мы вмешивались в деловую жизнь, – я все же хочу сказать несколько слов о той радости, которую я испытываю при мысли, что я всегда прислушивалась к голосу чувства и никогда не колебалась в моей любви к мужу. Ведь мы, женщины, рассуждаем не так трезво, как цари творения, однако по моему примеру вы можете судить, что подлинная любовь тоже может привести к благополучному концу. Но для этого нужно, чтобы она была сильна и чтобы мы не обращали внимания на косые взгляды людей. Хитроумные планы, измышляемые нашими мужьями, быть может, и приносят пользу, что и говорить, но как часто мы, женщины, побеждаем оружием любви, хоть иной раз любовь эта и кажется безрассудной. Сколько раз мне приходилось быть свидетельницей того, как Мэк, этот холодный делец, отказывался от всего, ставил на карту всю свою карьеру, лишь бы не потерять меня, избранницу своего сердца… Не правда ли, Мэк?

Последним выступил Мэкхит:

–  Дорогая жена, дорогой тесть, друзья мои! В общем и целом, я удовлетворен тем соглашением, к которому мы сегодня пришли после многочисленных недоразумений Я не скрою от вас: я происхожу из низов. Я не всегда сидел за таким столом, в обществе столь уважаемых людей. Я начал свою деятельность совсем маленьким человеком, в совсем другой среде. Но, в общем и целом, эта моя деятельность оставалась неизменной. Обычно удачливую карьеру человека приписывают его честолюбию либо какому-нибудь грандиозному, хитро задуманному плану… Признаюсь откровенно, такого плана у меня не было. Я постоянно стремился только к одному – избежать ночлежною дома. Мой девиз гласил: больной умирает, сильный борется. В конечном счете выбиваются только такие люди, как я. И тот, кто, выбившись, откажется от этого девиза, скоро неизбежно очутится внизу. Я держусь того же мнения, что и мой друг Аарон: экономика всегда нуждалась в людях моего типа. Есть люди, не способные извлечь из фунта, данного им провидением, ни малейшей прибыли. Я не хочу заниматься предсказаниями, но я думаю, что синдикат выполнит свой долг. Ясно одно: на том низком уровне, на каком в настоящее время находятся цены, они больше оставаться не могут. Я закончу возгласом: «Все выше и выше! Per aspera ad astra» [10]Через тернии к звездам (лат.). и «Никогда не оглядывайся назад!».

Когда господин Мэкхит произносил заключительные слова своей речи, присутствующие прониклись серьезностью момента. Все почувствовали, что он затронул главную проблему.

Они задумчиво осушили свои бокалы.