Онлайн чтение книги Тревожный берег
23

Если в сорок лет люди относятся к внезапным телеграммам с опаской, то в двадцать — море по колено — беззаботное мальчишеское любопытство:

— Кому телеграмма, товарищ старший лейтенант?

Маслов жестом факира провел листком бумаги перед носом любопытных:

— Угадайте!

А как угадать, если ни у кого в ближайшие два месяца дня рождения не ожидается. Однако всем ясно: раз замполит улыбается и шутит — это что-то хорошее, значит. Маслов тянуть за душу не любит, спрашивает, глядя на Русова:

— Так никто телеграмму не ждет?

У Андрея радостно застучало сердце, почувствовал, как заполыхало лицо: «Неужели? Да, конечно, от нее!» Ответил:

— Я жду.

— Ну, раз ждете, вручаю лично. Хотели передать по телефону, но слова на бумаге особой силой обладают. Так?

А Русов ничего уже не слышит. Спешит отойти в сторону. Торопливо раскрывает сложенный вдвое листок. «Вылетаю пятницу. Встречай вечером автобусом Прибрежном. Целую Люда».

«Ну, отчаянная девчонка! Надо же… Едет ко мне. Нет, не едет, а летит. Летит! Слово-то какое! Будто на крыльях своих…» — радостно думал Русов. И вроде бы не стало поста 33 и товарищей. Только видится ее лицо. Маленькие с ямочками в уголках губы, в глазах плещется нежность. Для него, для Андрея. Боже, какое счастье! Но мало-помалу он возвращается к действительности — на эти берега, на землю, где стоит. И снова видит смеющихся ребят: Славикова, важно читающего свою «Учительскую газету», и добродушно щурящегося на солнце Кириленко…

«Приедет она вечером, а в Прибрежном гостиницы нет… Где устроить ее? У кого? Потом и мне надо отпроситься. А вдруг опять учения? Или еще что срочное по службе», — тревожится сержант.

Сразу столько вопросов! И Русов идет к замполиту. С ним легко все можно разрешить. Он не станет допытываться, каковы отношения между Андреем и Людой. Раз летит, значит, любовь…

— Увольнение мы вам дадим, — говорит Маслов. — А где ей остановиться? На всякий случай сходите к хозяйке, у которой сначала жил лейтенант Макаров… Думается, это самый хороший вариант. Кто останется за вас на точке?

— Рогачев.

— Ну что ж. Пусть он.

* * *

Бакланов, Далакишвили и Рогачев сидят в домике, беседуют. Загорелые, крепкие ребята.

— Вот чего себе не могу представить… Как наш сержант целуется? Комедия… Неужели такое с ним бывало?

— С чего это тебя, Филипп, на анализ чужой любви потянуло?

— Шутки шутками, а девица к нему завтра прикатит. А современные девицы словесный треп не очень-то любят. Им чувства давай.

Рогачев, что-то подбиравший на гитаре, усмехнулся:

— Из личного опыта? У тебя с Юлей что-то не очень лирика продвигается.

— Да?

— Да.

— Ошибаешься. У нас с ней все по-современному. Разговоры, дискуссии, общие интересы. У нас…

— Ха! Пока шли все эти разговоры, Юля взяла и — ту-ту, укатила в институт. Чего доброго, возьмет да и на стационар поступит…

— Во-первых, она на заочное. А во-вторых, не имей привычки перебивать, когда человек говорит. Так вот, я и говорю, — продолжил Филипп, — идут между прочим разговоры, дискуссии, сближаются интересы, а потом сразу вдруг — раз! И в дамки! Вот так.

Рогачев удивленно вскинул бровь, усмехнулся:

— Как это — «в дамки»?

— Любовь на максимальном уровне.

— Туманно.

— Ну, народ! Неужели не понятно: с легкой девицей — легкая любовь, с серьезной — под крендель и в загс. Теперь понятно?

— Примерно… — пригасил задиристость Рогачев, продолжая пощипывать гитарные струны.

— Ну, а сам ты, дорогой, — неожиданно спросил молчавший до этого Резо, — сам как думаешь о Юле? Серьезные у нее к тебе отношения или…

Бакланов удивился. Не ожидал от Резо подобного вопроса. «Во дает!.. Смотри куда копает…»

— Зеленый ты еще, ара, такие вопросы «старикам» задавать.

Резо обиделся — опять, мол, ты за прежнее, Филипп… При чем здесь «зеленый»? Тебя серьезно спрашивают.

Но в том-то и была загвоздка, что Филипп и сам не знал, к чему придет его увлечение. Похоже, что ни к чему, но в этом Бакланов никогда бы не признался.

Володя Рогачев тем временем взял под мышку гитару и вышел из домика. Ему с утра не давала покоя мелодия новой песни, которая вот-вот должна сложиться и зазвучать, а ребята не дают сосредоточиться.

В домик заглянул Кириленко:

— Филипп! Тэбэ твой друг кличе!

— Какой еще друг? — недоверчиво спрашивает Бакланов. Но он-то знает, что Кириленко не будет его разыгрывать.

Кириленко поясняет:

— Экспедитор совхозный. К посту-то зачем подъезжает? Скажи ему.

У холма на дороге стояла запряженная лошадь, а на повозке, прищурившись из-под соломенной шляпы, сидит Семенюк. Протянул руку, и, здороваясь, пристально посмотрел на Филиппа, точно видел его впервые:

— Ну и как она, служба?

Спросил таким тоном, что мог бы и не спрашивать. Можно подумать, его служба интересует.

— А ничего. Идет помаленьку, — ответил Филипп, подходя к коню и с удовольствием трогая его теплые бархатные губы.

Ух ты, Уголек, Уголёша!.. Жарко небось тебе, коняга?

— Слышишь, служба, это верно, что ты Замуле, секретарю комсомольскому, про двигатель сказал?

«Ишь ты, гусь лапчатый… Не поленился приехать. Значит, действительно ворюга… Вот бы мог я угодить в историю!» — подумал Бакланов.

— Сказал, а что?

— За язык тебя тянули?

— Он спросил — я ответил. Двигатель-то совхозный? — И, видя, что Семенюк насупился и не отвечает, повторил еще громче: — Совхозный или нет?

— Не в этом дело, — уклончиво ответил Семенюк и даже попробовал улыбнуться. Снял соломенную шляпу и, вынув платок, отвел со лба прилипшие волосы. Кивнул на небо: — Чайки вон разлетались. Гарный дождь буде…

— Да, раскричались чайки…

Семенюк сказал примирительно:

— Мог предупредить хотя бы… А то я подумал… дело земное, обычное. Заработать всякому не мешает — что вольному человеку, что солдату. Двадцатку верную имел бы. А то спрашивает меня секретарь насчет двигателя. А я тебя прикрываю, говорю, нет, мол, ничего ни о чем не знаю. Такое дело…

«Ишь ты, куда гнет! Меня он, видите ли, прикрывал…» Филипп усмехнулся:

— Зря думал. Мне они, деньги, ни к чему. Я же на полном государственном, не то что некоторые.

Семенюк держит на губах улыбку, а глаза серьезные.

— Це ясно. Я бы и сам мог сказать директору, а не тот выскочка. Неудобно получается. Что, у него на баркасе движок плохой? Ладно, сегодня скажу. А за труды все же получи!

Семенюк протянул Бакланову красненькую бумажку. Филипп отвел его руку:

— Оставь детишкам на молочишко, а мне ни к чему. Ты что, за этим приезжал?

— Да бери же, чудак! Из хозяйственных фондов, совхозные. Заработал ведь…

— Не… — закрутил головой Бакланов и сказал, чуть прищурив зеленый глаз: — За труды я в правлении после демобилизации получать буду. Под роспись. Как положено.

— Ну, дело твое. — Семенюк нахлобучил шляпу и убрал десятку в карман клетчатой ковбойки. Грузно сел в повозку. Хлестнул вожжами по отливающим синью бокам коня. Уже через плечо крикнул:

— Бывай здоров!

— Пока! — ответил улыбающийся Филипп, поскреб затылок и уже вслед прокричал: — Привет семье!

Семенюк сделал вид, что ничего не слышал. За повозкой клубилась пыль.

* * *

Пятый час вечера. Тучи, как заслонка в русской печи, держали над землею духоту. Даже ветер, рябивший волны, был теплым и не освежал.

Рогачев сидел на «валуне откровенья» и, свесив босые ноги в воду, негромко пел, подыгрывая себе на гитаре. Песня, кажется, получалась. Вчера в газете вычитал стихи солдатского поэта и на них написал музыку. Похоже, что очень даже душевно получается.

А в небе клубятся тучи и ворочается, ворчит гром. Рогачев усмехается, болтает в воде ногою. Хорошо.

Скрестив на груди руки и поставив босую грязную ногу на противопожарную бочку с водой, Бакланов сидит возле домика. В зеленых глазах досада. «Взбрело русовской бабе прикатить именно под воскресенье… Не могла другой день выбрать: у нее каникулы, а сержанта когда угодно отпустят», — с грустью подумал Бакланов.

Он знает, что Русов со Славиковым в увольнении: подыскивают в совхозе для Людмилы жилье. Знает, но все равно досадно… Сел бы в таратайку с Семенюком, докатил бы с шиком. Надо бы с директором поговорить насчет работы…

Потом вспомнилось присланное ему из большого военного журнала письмо на лощеной бумаге. И стихи возвратили, крокодилы… Слова-то какие нашли, подобрали… Молодец, мол, Филипп Бакланов, что прирос к поэзии душою… Но этого, дорогой человек, мало. К сему бы нужен еще и талантик, а у вас его, извиняемся, в наличии вроде бы нет. Ну, не совсем так, а примерно…

«Подумаешь, гуси… Окопались там в Москве. А я, между прочим, стихов этого самого литконсультанта А. Солдатова нигде не видел. А он тоже мне, учит других!»

Ваня Кириленко делает приборку в домике. Его мысли далеко-далеко, на родной Украине…

Хлопцы пишут, дожди каждый второй день идут, а дожди сейчас не нужны — уборка. Наверное, сильно устает мать в поле. А вечером работа по хозяйству. Раз дожди, значит, травы в рост пошли. Для коровы сено косить надо. Много сена надо… Был бы жив батька, накосил бы. А тай все на матери…

И видится Кириленко теплое голубое небо. Тополя. Короткие тени от выстроившихся вдоль дороги любопытных подсолнухов. А слева — большое желтое поле. Хлеб. На ноле работа. Трудная и веселая. До седьмого пота. Уборка урожая.

Когда он уезжал в армию, поля были убраны, сено в скирды уложено. Мать сидела рядом с ним на телеге, тихая и печальная. Все промокала глаза краем платка. Кто-то впереди на баяне играл, на пригорке стайка девчонок появилась… И долго они что-то весело кричали, руками махали. Потом мать поцеловала его сухими губами в щеку: «Счастливо тебе, сынку! Береги себя!» И осталась одна вместе с другими женщинами на дороге. На той самой дороге, по которой отца на войну провожала… Надо сегодня же написать ей.

Неожиданно и резко зазвонил телефон. Пока Иван шел к нему, он все звонил.

— Рядовой Кириленко. Слушаю вас!

— Товарищ Кириленко! Включить станцию на поиск гражданского самолета с сигналом «Бедствие». Самолет попал в грозовую облачность и потерял ориентировку. Как поняли?

— Включиться на поиск самолета, попавшего в грозу и потерявшего ориентировку.

— Действуйте!

Ни секунды на раздумье. Командир роты — опытный человек. Не зря переспросил: «Как поняли?» За то время, пока повторяется команда, солдат успевает собраться, прийти в себя.

Кириленко высовывается в окно:

— Ребята! Быстро включаться! Сигнал «Бедствие». Гражданский самолет попал в грозу! Филипп, где Володя?

— А шут его знает! Вроде бы с гитарой к морю пошел…

— Сбегай позови! Я — в станцию! Включайтесь, хлопцы, быстро!

Кириленко, как был босиком, побежал к станции. Филипп, сохраняя спокойствие, продублировал команду на включение своему неофициальному подчиненному — Далакишвили. Тот живо бросился вслед за Кириленко, а Бакланов про себя невольно подумал: «Хорошо, когда рядом служат молодые. Рванул, как за медалью».

Бакланов видел, как Кириленко и Далакишвили скрылись в кабинах, видел над капониром голубое облачко первых выхлопов газов. Ветер донес ритмичный стук дизеля, и Филипп подумал: «Молодец Резо! Хорошая мне замена…»

Вот и антенны завращались, ровно и мощно. Кириленко не терял времени зря.

Бакланов не спеша пошел к морю — Рогачев там. Он любит бывать на «Золотом пляже».

А в это время пришла, накатила на материк гроза…

На глазах степь стала черной. Навалился ветер, и не просто тугой и душный, как был до этого, а пыльный, колкий. Откуда-то слева, с обрывов, смел, примчал каменную крупу… «С цепи, что ли, сорвался!» — подумал Филипп, загораживаясь локтями. Море стало темно-лиловым, неспокойным. На побережье словно налетел шквал.

— Рогачев! Рогачев! — сложив ладони рупором, прокричал Филипп.

Полыхнуло фиолетовым пламенем, и почти сразу же треснул раскатистый гром. «Во дает! Тут и секунды считать нечего… Шарахнуло прямо над головою…»

— Володя! Воло-одь!

Первые капли дождя забарабанили по лицу, по плечам… Закипела под ногами белая пыль, будто пытаясь противостоять дождю — свертывалась, обволакивала пудрой тяжелые капли, но шлепались, били по дороге сотни, тысячи новых, и пыль покорилась. И вот уже липнет теплая грязь на босые подошвы ног…

— Рога-чев! Во-ло-дя! — надрываясь, прокричал Филипп и, не слыша ответа, сердито подумал: «Куда он делся? Не сидит же под дождем? Ничего, сейчас дождь его выкурит…» Бакланов мог бы побежать в дизельную, но до нее в два раза дальше, чем до домика. К тому же антенны вращались, дизель стучал — все шло как надо. И, рассудив так, Филипп затрусил к домику.

Пока прогревалась аппаратура, Кириленко еще думал о Рогачеве: «Куда он запропастился? Ведь Бакланов уже наверняка сказал ему о включении…» Но едва станция вышла на рабочий режим, как мысли о Рогачеве отступили на второй план.

Командный пункт торопил.

— Ну, как там у вас? — спрашивал планшетист.

Иван не успел ответить, как по радио запросили нетерпеливо и властно:

— «Рассвет»! Вышли в эфир?

— Выходим! — ответил Кириленко, а затем успокоил сидевшего на одной с ним телефонной линии планшетиста КП: — Начинаю поиск. Что? Рядовой Кириленко и ефрейтор Рогачев.

Он докладывал за двоих, уверенный в том, что вот-вот распахнется дверь и в кабину торопливо войдет Володька. Сядет за соседний экран и, по обыкновению, спросит: «Где цель?» Но Рогачев почему-то не появлялся… Экран же настолько плотно забило россыпями помех, что разглядеть в них маленькую дужку, обозначающую цель, было не так-то просто.

«Ничего… Сейчас… Отстроимся и найдем тебя, голубчика!»— мысленно обращался Иван к самолету, попавшему в грозу. Это успокаивало, настраивало на рабочий лад…

Донесся новый удар грома. Рыскнули стрелки приборов, дрогнул воздух в плотно закупоренной кабине станции.

Гроза разгулялась не на шутку.

— Кириленко! Как там у тебя? — снова запросил планшетист. — Самолет видишь?

Кириленко готов был ответить: «Пока не вижу…», но заметил в синих россыпях помех едва ощутимое изменение, передвижение какое-то… На экране проявилась, запульсировала слабая отметка от движущейся цели.

— Есть самолет! — Голос прозвучал хрипло и незнакомо. Кириленко откашлялся. — Даю координаты…

Он сообщил планшетисту данные, и тот радостно повторил:

— Принято!

Пошла работа! На планшете КП легли первые засечки курса, и самолету уже, наверное, даны необходимые команды: отметка на экране стала перемещаться круче к берегу…

«Порядок, — радостно подумал Иван, — теперь мы тебя, голубчик, как за руку, приведем на аэродром!»

Неожиданно экран поблек. Развертка искривилась, но все обошлось: экран снова наполнился привычным густо-голубым светом, хотя на нем еще какое-то время таял белый зигзаг — след от рыскнувшей развертки. Грозное напоминание о том, что станция могла «ослепнуть»…

Кириленко с тревогой взглянул на приборы: «Этого еще не хватало! Неужели барахлит станция? Где же Володька?»

Еще одну группу цифр передал Кириленко на КП, и снова близкий удар грома колыхнул воздух, ощутился в дрожи металлического пульта, на который облокачивался оператор. «Все хорошо. Станция работает нормально. Это гроза. Где-то близко стукнуло…»

Подумав так, он несколько успокоился. Устроился поудобнее в операторском кресле. Усилил яркость.

Вдруг… Кириленко не понял, что с ним произошло. Ему показалось, что взорвался экран! Страшная боль, мгновенно пронзив его, заставила вскочить… Вскинув руки к голове, он тут же рухнул без сознания. В линию связи попал грозовой разряд.

…Когда открыл глаза и попытался осмыслить, что с ним и где он, — память отказывалась служить… Невыразимая тяжесть сковала тело. Казалось невозможным поднять голову… Боли не было. Только туман, и сквозь него частый певучий звон. Такой звон бывает, когда на металлическом рельсе косу отбивают… Кириленко лежал на полу кабины, возле металлического ящика воздуходувки. Может, воздух, нагнетавшийся в станцию сквозь жалюзи ящика, привел его в сознание…

Он различил знакомый ровный гул, увидел на масляно-белом потолке станции мерцающие голубые блики…

«Что со мною? Где я? Этот гул… Гул работающей аппаратуры! Голубые блики на потолке? Отражение экранов… Почему я лежу на полу?»

Кириленко попробовал поднять голову, но перед глазами все плыло, туманилось… «Жив! Лежать и не шевелиться! Чуть полежать и подняться…»

«Рассвет»! Почему молчите? Где самолет?

«Самолет? — Кириленко с трудом вспоминает… — Да, был самолет…» Что-то теплое затекло под щеку. Дотянулся до щеки, тронул рукою — липкая, темная жидкость… «Кровь? Почему кровь? Я упал со стула… Ударился о железо. Надо встать… Я должен встать!»

Он еще до конца не осознал, что с ним, но в глубине его памяти тлела, готовая вспыхнуть, мысль — он должен встать!

— «Рассвет»! На связь! «Рассвет», ответь по радио, где самолет! Почему молчишь?

И Кириленко вспомнил. Теперь уже ясно вспомнил, что делал он до того, как оказался на полу станции, и чего ждет и требует от него командный пункт.

— Сейчас… Сейчас я отвечу… — шепчет Иван, а ему кажется, что он говорит громко. — Сейчас… Ще трошки…

Кириленко приподнимается. Встает. Кабина станции начинает крениться. Он успевает подумать, глядя на светящиеся экраны, на привинченное к полу кресло: «Успеть бы сесть за пульт! Только бы сесть!» Он делает шаг, другой. Словно шагает через бездну… А экраны уже рядом… Они перед ним!

…Планшетист сообщил, что линия связи с тридцать третьим постом вышла из строя.

На запросы Воронина «Рассвет» не отвечал. Недоброе предчувствие шевельнулось в душе капитана. За всю свою долгую службу не помнил он такого. Разве что в войну…

Что же случилось на тридцать третьем?

Воронин приказал связаться с постом по резервной линии… Другой, более мощной станции капитан дал включение и сейчас ждал доклада о выходе ее на режим…

Полторы минуты на запрос самолета, терпящего бедствие, земля отвечала: «Вас пока не наблюдаю…»

— Ну что они там?! — вскипел Воронин. — Пора им уже выйти!

Связист склонился над пультом, зачастил ключом, замигал зеленой лампочкой…

Неожиданно в динамике прозвучало:

— Самолет: триста пять, двадцать…

Пауза, и снова:

— Триста шесть, восемнадцать!

Голос Кириленко. Странный голос. Тихий, прерывистый…

Нет времени узнавать, что там было у «Рассвета». Главное, снова есть координаты! Заскользила по планшету линейка, легли отметки курса… Снова полетели в эфир команды. Самолет шел к спасительному берегу.

Вскоре прозвучал радостный голос летчика:

— Берег вижу! Грозовой фронт — правее. Благодарю всех! Благодарю всех!

Капитан вытер платком лицо, попросил у прибежавшего на КП встревоженного Маслова:

— Дай-ка закурить!

Маслов, еще не зная, что произошло, чувствует, что все обошлось, пробует как-то разрядить обстановку, пошутить:

— Ты же сказал, что бросил, Иван Ильич?

Воронин махнул рукою. Потянулся к пачке сигарет.

Пальцы его подрагивали.

…Рогачева дождь застал врасплох. Когда первые капли дождя взмутили воду, звонко защелкали по корпусу гитары, Рогачев прежде всего подумал о гитаре… Добежать до домика он, пожалуй, не успеет. А может, этот порыв дождя только попугает, а когда утихнет, он успеет добежать… А пока спрятаться под скалою…

Поставив позади себя гитару, ои стоял, прижавшись к скале. Дождь хлестал где-то рядом, со скалы побежали коричневые грязные струйки… Совсем близко ударил гром. Сощурившись, Рогачев взглянул на небо: низкие, дымные облака атаковали сушу и море… Над морем сверкало вовсю. Дождь усиливался. «Придется выбираться… Гитара пусть здесь, а сам бегом… Иначе простоишь здесь час, если не два…»

Снова разряд молнии, оглушающий треск и… Что это было? Может, только показалось — вроде бы кто-то кричал, звал его… Нет, наверное, почудилось. Но вдруг… Владимир прислушался. Ветер донес перестук дизеля. Мотобот? Нет. На море пусто. «Наш дизель?! Почему? Дали включение? Дали включение!»

Рогачеву показалось, что не только сейчас, а и несколькими минутами раньше он слышал этот неясный стук… Просто был далек от мысли, что где-то наверху могла работать их станция. Уходил-то — все спокойно было…

По каменным ступеням лился навстречу грязный водопад. Разбрызгивая его, Владимир взбежал наверх и, поднявшись, сразу же убедился: да, станция работала. Значит, произошло что-то чрезвычайное.

Клубящиеся дымы грозовых туч охватили черной дугою всю левую часть побережья и море до самого горизонта. За ближайшим холмом полыхнул, вонзился в землю ломаный штык молнии. На какое-то мгновение Рогачева ослепило, тугая теплая волна воздуха ударила в уши…

Таких молний Рогачев здесь не помнил. Но страха не было. Только озорное мальчишеское настроение да стремление поскорее добежать до кабины.

…Ступени лестницы… Владимир взбирается по ним, держась руками за скользкие стояки…

Вот и дверная ручка. Глухо открылась дверь, и сразу в лицо ударил резкий запах горелой резины… Возле порога темно-вишневая лужица… Неужели дождевая вода в герметичной кабине? Кровь? Чья? Откуда?

Ровно гудит аппаратура. А лужица у двери набежала оттуда, из-за шторки. Владимир кидается к шторке, распахивает ее… Навалившись грудью на операторский стул, вытянув перед собой большие, огромные руки, лежал Ваня Кириленко. Это из-под его рук бежала струйка крови, образуя темно-вишневую лужицу…

Шли секунды. Одна… Еще одна… Еще…

Отчаянно металась, круг за кругом, по экрану развертка. Высвечивала побережье, сплошные желтые пятна помех — облаков… Рогачев оцепенел.

— «Рассвет»! «Рассвет», почёму молчишь? «Рас-све-ет»! — певуче позвал голос в динамике, и его спокойствие, и то, как все было сказано, не укладывалось, не вязалось в сознании с тем, что видел перед собой ефрейтор Рогачев.

— «Рассвет»! — уже строго обратился голос из динамика. — Командир благодарит вас за работу. Можно выключиться. Зазнайки! — Последнее добавлено негромко кем-то из радистов КП от себя.

Перегнувшись через стул, лежит Ваня Кириленко…

Скорее! Скорее! Рогачев бросается к товарищу. Подхватывает его безжизненное тело… «Что делать? Что делать? Откуда кровь? Искусственное дыхание надо… И еще сообщить на КП…»

Рогачев оттаскивает Кириленко на средину пола. С чего начать? С чего?