Онлайн чтение книги Три повести о чудесах
Глава первая. Подарок будды

1

«Это конец. Конец всему…»

Хоронили бабушку Мизуки.

Носильщики стоили денег, а с этим в нашей семье дела обстояли хуже некуда. Погребальные носилки тащили сын и внук покойной: Хидео, стражник почтовой станции на выезде из Акаямы, и я, Рэйден, его первенец – оба в чёрных кимоно с семейными гербами. К счастью, если уместно говорить о счастье в минуты скорби, весной я справил праздник совершеннолетия, отметив свой пятнадцатый день рождения. В противном случае хочешь, не хочешь, а пришлось бы раскошелиться на носильщиков – или просить соседей о помощи.

Впереди траурной процессии брёл монах Иссэн, старый настоятель храма Вакаикуса. Лицо его, казалось, было вырезано из коры древней криптомерии. Неподвижность морщинистой маски нарушали только губы – они слабо шевелились, читая священные сутры.

Бабушка Мизуки лежала в гробу, сбитом соседом-плотником из сосновых досок. Верней, не лежала, а полусидела – размещая тело в тесном гробу, больше похожем на ящик, колени бабушки согнули, блюдя традицию, а под спину подложили тюфячок, набитый соломой. Усопшая слегка покачивалась в такт движению. На небо набежали тучи, превратив день в вечер. Вся в белом, с лицом, покрытым густым слоем рисовой пудры, покойница светилась в подступающей мгле. Бродячий певец сказал бы, что бабушка хочет в последний раз оправдать своё имя – «Красивая Луна» – прежде чем пройти через огонь к лучшему рождению. Отец мой не сказал ничего, просто запретил заколачивать гроб крышкой. Уговаривали: встал стеной, закрыл гроб собой.

Махнул рукой: так понесем.

Наверное, хотел, чтобы бабушка попрощалась с миром, который покидает. Она давным-давно не выходила из дома, заперта болезнью в четырех стенах, как в тюрьме. Пусть хоть теперь прогуляется напоследок.

– Убогое, слабое человечье тело – наш провожатый в поисках просветления…

Настоятель Иссэн возвысил голос:

– Поэтому есть чему радоваться – что родились среди людей…

Следовало торопиться, пока ворота не закрыли на ночь. Смерть – дело нечистое. С ней надо покончить быстрее, совершить все обряды, пока злые духи не слетелись в дом, привлеченные запахом мертвечины. Отложить до завтра? Об этом мой отец, удрученный потерей матери, и думать не хотел. Бледный, угрюмый, с лихорадочно блестевшими глазами, он сидел на крыльце и курил трубку. Если спрашивали – отвечал невпопад или просто молчал, прикусив губу.

Я понимал, каково ему, и не жаловался, хотя все хлопоты по устройству похорон легли на меня. Утром я договорился с настоятелем Иссэном, встретив монаха на базаре – он покупал просо и овощи, пока его послушники ходили между рядами с мисками для подаяния. Потом я бегал в городскую канцелярию – подавал прошение властям. Видя слезы на моих глазах, меня пустили к чиновнику без очереди. Я ждал разбирательства и проволо̀чек, но чиновник спешил в ближайшую харчевню. В животе у него бурчало, а все мысли сводились к хорошей порции лапши с креветками – короче, вопреки моим страхам все завершилось благополучно, а главное, быстро. Семья получила разрешение на похороны в Вакаикуса, нас пустили бы обратно в город, даже вернись мы к полуночи. Но я понимал, что лучше не искушать судьбу. Сам стражник, мой отец хорошо знал повадки сослуживцев. Запрут ворота на засов, напьются дешевого саке, захрапят, поди потом дозовись лентяев из караулки…

Взятку станут требовать, мздоимцы.

Дорога свернула направо, пошла в гору. По обочинам, нависая над процессией, росли клены и дубы. Время от времени по склонам катились камни, шурша и постукивая. В такт маленьким лавинам шаркали и стучали пятками оземь ноги мужчин, обутых в соломенные сандалии.

– Если в момент смерти сознание человека не будет колебаться, то обретет он рождение в Стране Высшей Радости…

У меня болели плечи. Но сердце болело куда больше. Я корил себя за дурные мысли и дурные чувства. Любил ли я бабушку? Разумеется. Скорбил о ее кончине? Вне сомнений. Но и скорбь, и гадкая радость, которую я не мог изгнать из головы, как ни старался, выходили неуместными, гнусными, подлыми. В знак траура я перестал брить макушку и распустил волосы, чем был немало огорчен. Я так и не успел привыкнуть к новому статусу. Каждый день, проходя мимо пруда или тайком беря материнское зеркальце, я с удовольствием любовался своей замечательной взрослой прической. Где ты сейчас, красивый узел волос на темени?! Одни лохмы висят.

И макушка заросла неопрятной щетиной.

Горевать следовало о бабушке, а не о прическе. А уж радоваться не следовало вообще. Тем не менее, вспоминая, как отец все свободное от службы время проводил у постели матери, как Хидео, почтительный сын, самурай низкого ранга с нищенским жалованьем в двадцать коку [1] Коку – традиционная японская мера объёма (около 180,39 литра). В пересчёте на вес в одном коку содержится прим. 150 кг риса. Это усреднённая годовая норма потребления риса одним человеком. Жалование чиновников, служащих и военных исчислялось в коку риса (реже в деньгах). риса, тратил последние деньги на лекарства для больной родительницы, как он плакал ночами, закусив рукав и думая, что его никто не слышит…

Надрываясь под тяжестью погребальных носилок, я искренне считал, что для нашего семейства здоровая бабушка была гораздо лучше больной, а мертвая бабушка стала гораздо лучше живой. Я бы вспорол себе живот за такие отвратительные мысли. Но делать этого не стоило: самоубийство сына могло бы свести в гроб отца, а мать лишило бы рассудка.

– Хидео-сан!

Сам не знаю, зачем я окликнул отца. Он шел первым и все равно не смог бы обернуться – с носилками-то на плечах! Он и не обернулся, не откликнулся. Продолжал идти мелкой семенящей поступью: должно быть, у него болели колени. У отца часто болели суставы к дождю.

Не слышит, понял я.

В просвете между деревьями мелькнула трехъярусная крыша храма. Красная, с карнизами, украшенными позолотой, она ярко выделялась на фоне темной зелени. Настоятель Иссэн возвысил голос, изредка срываясь на кашель. Послушники застучали молитвенными трещотками. Ощутив прилив сил, я ускорил шаг. Скоро все закончится. Бабушка упокоится с миром, а злые духи улетят прочь – и перестанут нашептывать разные гнусности.

Вот и храм.

Про Вакаикусу говорили, что храм воздвигли на том самом месте, где сто лет назад знаменитому Хонган-дзи Кэннё явился будда Амида. С этого места – и с этого часа! – Страна Восходящего Солнца начала свое превращение в Чистую Землю, изменив судьбы людей, живущих здесь, до неузнаваемости. Красный цвет храмовой крыши символизировал цвет тела будды Амиды, а также капли крови, пролитые Кэннё на траву, когда он порезал руку мечом. Сам же храм красили в зеленый цвет, оправдывая название: Вакаикуса значило «молодая трава».

Посвящен храм был милосердной Каннон, спутнице будды Амиды.

При ближайшем рассмотрении становилось заметно, что мало кто балует Вакаикусу щедрыми подношениями. Столбы ворот облупились, пошли трещинами, а воротная крыша грозила обрушиться на головы паломников в любой момент. Позолота храмовых карнизов большей частью осыпалась, красную краску подновляли редко: на общем, потускневшем с годами фоне выделялись яркие багровые пятна.

Процессия вошла в ворота.

– Туда, – указал рукой старый настоятель.

Стараясь не кряхтеть, мы с отцом установили носилки – так, чтобы бабушка Мизуки лежала головой на север. Послушники оставили трещотки в покое и кинулись обкладывать гроб вязанками сухого хвороста. Настоятель Иссэн присел на крыльце храма, давая отдых усталым распухшим ногам. Сидел он недолго – приняв у отца священные предметы, старик уложил нож на грудь покойной, дабы злые духи боялись приблизиться к телу, а сандалии и горсть медяков – рядом с бабушкой, чтобы ей было в чём добраться до священной реки Сандзу и чем заплатить за перевоз.

– Алтарь, – хмурясь, напомнил Иссэн.

Бегом кинувшись в храм, послушники вернулись с маленьким переносным алтарем. Настоятель возжег благовонные курения, наполнил мисочки рисом, водой и солью, после чего опять принялся бормотать сутры.

Начался дождь: мелкий, колючий. Послушники ёжились, втягивали затылки в плечи. По знаку Иссэна они стали поливать отсыревший хворост маслом. На лице отца капли воды мешались со слезами. Уже нельзя было разобрать, где вода, где слезы. Отцовские черты окаменели, утратили всякое выражение. Не лицо, черепаший панцирь. Казалось, плачет не он, а кто-то другой. Ни всхлипа, ни стона – губы срослись в бледный шрам.

Я боялся на него смотреть. Хотел отвернуться и не мог.

– Вот и все, – пробормотал отец, становясь на колени. – Это конец.

Я кивнул, опускаясь рядом.

Оставалось дождаться костра, уносящего бабушку в лучший мир, и вернуться домой. Настоятель обещал захоронить прах на крошечном кладбище позади храма и поставить могильный камень с новым, посмертным именем бабушки – чтобы нам было куда приходить для поминовения.

– Это конец. Конец всему…

Мы еще не знали, что смерть бабушки – это начало.

2

«Он украл моего мужа!»

Ветхое одеяло отлетело в угол. Я сел, заморгал спросонья. Судорожно сжимая кулаки, я пытался понять, что меня разбудило. Какой-то шум? Крик?

– Прочь! Не прикасайся!

«Матушка? – едва не крикнул я в ответ. – Что случилось?!»

Дурацкие, недостойные взрослого мужчины вопросы! Не издав ни звука, я вскочил и метнулся к выходу из комнаты, по дороге набрасывая на плечи долгополое верхнее кимоно. Снаружи занимался рассвет. Сквозь щели в бамбуковых ставнях робко сочилась серая дымка, превращая кромешную темень в сизую мглу. В освещении я не нуждался. Ладони безошибочно легли на две плети, малую и большую, висевшие на крючках у входа. С тихим шелестом скользнула в сторону лёгкая дверь.

– Нет! Не трогай меня!

В доме чужак? Грабитель?

Где отец? Почему не защищает маму?!

В коридоре тьма была плотной, осязаемой – хоть ножом её режь. К счастью, родной дом я мог обойти с завязанными глазами. Что уж говорить о трёх шагах по коридору? Разворачивать плети я не стал: слишком тесно. Тяжелые рукояти из дуба – одна длиной в локоть, другая в полтора – более подходящее оружие для схватки в тесноте жилища. Выставив малую плеть перед собой и отведя большую для удара, я шагнул к родительской спальне.

Войти я не успел.

С отчаянным треском дверь сломалась под напором тяжелого тела. Порвалась туго натянутая бумага, рама рассыпалась на отдельные рейки. Кто-то с размаху налетел на меня, сбил с ног. Больно ударившись копчиком об пол, я в ответ взмахнул плетью – и чудом успел остановить удар в последний миг.

Меня оглушили рыдания.

– Матушка?

– Это не он! Не он!

Мать опрометью бросилась прочь по коридору.

– Кто? Что?!

– Убийца! Мой муж убийца!

Я не увидел – скорее ощутил движение в темноте. В дверях спальни стоял мужчина. Знакомая с детства смесь запахов: крепкий табак, масло для волос, жевательная смола.

– Отец? Что происходит?!

– Ничего. Повесь плети на место.

– В доме грабитель?!

– Нет.

– Это не он! Боги, за что?!

В конце коридора мелькнул тусклый свет – мать выбежала на веранду.

– Что с матушкой?!

Отец тяжело вздохнул.

– Она не в себе.

– Вор! – голосила мать во дворе. – Он украл моего мужа! Вяжите его!

Вот уж верно говорят: землетрясение, гром, пожар и родители.

3

«Вы готовы сделать официальное заявление?»

– Это не он! Это не мой муж!

Мать отказывалась возвращаться в дом. Упав на колени посреди двора, раскисшего от ночного дождя, в серо-жёлтом хлопковом покрывале, накнутом на голое тело, она спрятала лицо в ладонях. Раскачиваясь из стороны в сторону, мать выла на одной ноте, бесконечной и заунывной, словно собака по умершему хозяину.

– Да нет же, матушка! Это он!

– Нет! Нет!

У ног матери, хватая её за колени, ползала служанка О-Сузу. Рыдала, уговаривала не позориться, вернуться в дом. Мать не слушала, рвала на себе волосы.

– Ну посмотри сама!

– Нет! Я знаю!

От тоскливого воя мне хотелось зажать уши и бежать куда глаза глядят. Все попытки образумить мать, так же как и старания О-Сузу увести хозяйку в дом, пропадали втуне. Отец стоял на крыльце, не вмешивался. Хмурился, молчал; глядел в сторону. Он успел полностью облачиться для выхода на службу: строгое тёмно-лиловое кимоно без рисунка, чёрные штаны-хакама, лёгкий нагрудник с острыми крыльями наплечников. Поверх – форменная накидка с гербами городской стражи: три золотые стрелы в лазоревом круге. На плече – красная нашивка старшины караула. За поясом – пара свёрнутых плетей, оружие самурая; рядом – кольцо волосяной верёвки.

Старую соломенную шляпу отец держал в руках.

Близился к концу час Тигра.[2]Примерно с 4 до 6 часов утра. Медленно, с явной неохотой город проступал сквозь зябкий утренний туман. Взгляду явились дома соседей на другой стороне улицы. Ближе к перекрёстку из белёсого моря вздымалась тёмная скала – верхушка квартальной пожарной вышки. Если иметь острый взор, на ней можно было различить наблюдателя. Я не сомневался: сейчас наблюдатель, привлечён криками и воем матери, презрел свои обязанности и глядит исключительно на дом опозоренного семейства Торюмон.

Да и он ли один?

Я улавливал смутное движение за оградами: слева, где стоял дом пожилого зеленщика Ацуши, справа, где жила семья плотника Цутому. Вот загорелся фонарь, другой, третий; вот вспыхнул факел. Даже если сам Цутому, проявляя свойственную ему деликатность, делает вид, что скандал его нисколько не интересует, то жена плотника наверняка припала глазом к щели в заборе. Высматривает подробности, предвкушает, как будет сплетничать о случившемся со своими многочисленными подругами.

– Свекровь! – услышал я голос сплетницы.

– Что? – откликнулся плотник.

Спросонья он хрипел.

– Свекровь похоронила, вот и радуется. Пляшет…

– Какое там «радуется»? Горюет, кричит.

– Радуется, дурачина! Кто же по свекрови горюет?

Мне было отчаянно стыдно за мать. Вдвое больше я злился на самого себя, на свою никчемность и неспособность выправить ситуацию. Не силой же тащить мать в дом, в конце-то концов?!

– Почему, матушка? Почему вы решили, что отец – не отец?!

– Не могу! Не могу!

Мать голосила, заламывая руки.

– Чего вы не можете?

– Не могу сказать! Стыжусь!

– Да что ж такое?! – в сердцах воскликнул я, теряя терпение. – Что на вас нашло, а?!

Ответа я не дождался: мать снова принялась выть. Связать её, что ли? Со стороны Вакаикуса, увязая в ватной пелене, глухо долетели удары храмового колокола. Час Тигра кончился, наступил час Зайца.[3]Примерно с 6 до 8 часов утра.

– Мне пора на службу.

Отец направился к воротам – и замер, услышав стук снаружи.

– Нижайше прошу извинить меня за беспокойство, – я узнал голос настоятеля Иссэна. – Кажется, вам необходима помощь?

– Входите, Иссэн-сан.

Отец открыл ворота. Он с почтением поклонился старому настоятелю, я поспешил сделать то же самое. Жестом отец пригласил монаха во двор. Мать вдруг перестала выть, обратила к настоятелю опухшее от слёз лицо. В мольбе протянула к гостю руки:

– Иссэн-сан! Вы святой человек! Живой будда!

– Вы преувеличиваете, госпожа Хитоми.

– Это ведь не он, видите?

– Вы уверены?

Настоятель сцепил сухие пальцы перед грудью. Склонил голову набок, заглядывая в лицо женщине.

– Да! Это не мой муж!

Монах перевёл взгляд на главу семейства. Я невольно тоже посмотрел на отца. Он был мрачен и тёмен лицом. Меж кустистых, сведенных к переносице бровей залегла глубокая складка. И было отчего! Не каждый день твоя собственная жена прилюдно называет тебя чужаком, позоря семью! Отец с вызовом глядел на монаха: «Вот он я! Тот, кого вы знаете многие годы! Мне скрывать нечего.»

Настоятель повернулся к моей матери.

– Вы считаете, что случилось фуккацу ? В теле вашего мужа – другой человек?

– Да!

Мать вновь разразилась рыданиями.

– И вы готовы сделать официальное заявление?

– Да, – выдохнула мать между всхлипами.

Настоятель с сожалением развёл руками:

– Я буду вынужден отправить послушника в службу Карпа-и-Дракона. Сочувствую вам, Хидео-сан, но вы знаете закон.

Отец пожал плечами:

– Делайте, как считаете нужным. А мне надо идти.

– Понимаю, Хидео-сан. Долг превыше всего. Будьте готовы, что дознаватель вызовет вас со службы для проведения следствия. Вероятно, он позовет и ваших сослуживцев – как свидетелей. Предупредите господина Хасимото, начальника городской стражи, пусть вам подготовят срочную замену в случае необходимости. Я буду молиться, чтобы всё разрешилось как можно скорее – и без ущерба для вашего доброго имени.

– Благодарю, Иссэн-сан.

Кивнув, отец вышел за ворота.

Настоятель задержался. Мягкий добродетельный человек, кормивший птиц с руки – когда ситуация требовала того, Содзю Иссэн мог быть очень убедительным. Я это знал лучше других: с восьми лет отец отправил меня в храм учиться грамоте, истории, искусству счета. Если настоятель сумел вдолбить науку в такого бездаря, как ваш покорный слуга, то что же говорить о слабой обезумевшей женщине? Не прошло и пяти минут, как он уговорил мать вернуться в дом и привести себя в порядок перед визитом дознавателя. Провожая монаха до ворот, я впервые подумал: что, если мать права? Вдруг ей не примерещилось? Что, если отец – и не отец вовсе…

«Вы считаете, что случилось фуккацу ?»

Я похолодел. Казалось, в животе начала таять глыба ноздреватого льда.

4

«Записки на облаках», сделанные в разное время монахом Иссэном из Вакаикуса

Если спросить знатного князя, владетеля провинции с доходом в миллион коку риса, что изменилось в мире с того момента, когда будда Амида явился монаху Кэннё, князь ответит одним словом:

– Фуккацу!

Если спросить учёного судью, познавшего законы земные и небесные, не чуждого милосердия, но и не чурающегося жестокости, что же принёс людям будда Амида сто лет назад, откликаясь на молитву яростного сердца Кэннё, настоятеля монастыря Хонган-дзи – судья произнесёт одно-единственное слово:

– Фуккацу!

Если же задать этот вопрос бродяге с грязными ногами, не знающему грамоты и службы, далекому от ремесел и наук, смеющемуся над богами и людьми, бродяга замедлит шаг и поднимет палец к небу:

– Фуккацу!

И все будут правы.

Воскресение[4] Фуккацу – воскресение, восстановление. – вот что принёс будда Амида в дар настоятелю Кэннё, а вместе с ним и всем нам, населяющим здешние острова.

Многие надеялись на воскресение в Западном раю. Эта надежда жива по сей день. После смерти, случившейся естественным путем, от старости, болезней или несчастного случая, у каждого есть шанс попасть в Страну Высшей Радости. Чти будду при жизни, повторяй днем и ночью: «Славься, будда Амида!» – и будет дано тебе.

Вспори себе живот, перережь горло, совершая благородный обряд сэппуку , кинься на камни со скалы или утопись в реке, если жить тебе стало невмоготу – к тому, кто своей рукой свел счеты с жизнью, желая уйти с честью, в миг смерти явится будда Амида, забрав самоубийцу в райские пределы.

Но подними руку на врага или соседа, лиши жизни злодея или поджигателя, убей кого угодно чем угодно, имея такое намерение или при неблагоприятном стечении обстоятельств…

Фуккацу!

В течение трех дней убитый возродится в теле убийцы. Душа же убийцы отправится прямиком в ад, на потеху демонам.

Подарки будд не доступны нашему скудному пониманию. Слова будд – притчи, чей смысл туманен. Что же говорить про их действия, подобные удару молнии? Неистовый Кэннё хотел покончить с собой, не в силах более купаться в огненном море войн. Он достиг цели, сделав частное общим: войны прекратились.

Это произошло не сразу, но быстро, очень быстро. Честолюбивые князья и гордые самураи ударились медными лбами в подарок будды Амиды с такой силой, что звон пошел по всей Чистой Земле. Мечи упали в ножны, копья спрятались в чуланы, стрелы заснули в колчанах. Вспороть живот себе или врагу – что ни сделай, теперь это означало смерть для того, кто обнажил клинок. Впрочем, смерть бывает разной. Если самоубийца уходил в рай – или к новому рождению – с гордо поднятой головой, то убийца вкушал вечный позор, отдав в распоряжение убитого свои руки и ноги, голову и сердце, как побежденный князь отдает свою вотчину победителю.

Бери и владей!

Люди привыкают ко всему, даже к жизни в раю. Привыкли и мы. Жизнь наладилась, обустроилась, обрела новые очертания. Никто даже не представлял, сколько убийств совершалось в прошлом – и сколько причин, мотивов, обстоятельств было у каждого. В большинстве случаев все было ясно сразу, без предварительного расследования. Убил? Отдал тело убитому? Фамилия, имя, сословие, должность. Оставалось выслушать решение властей и закрепить в документе статус перерожденца.

Но где есть большинство, там сыщется и меньшинство.

Известна ли вам легенда о карпе, плывущем против течения? Поднимающемся вверх по водопаду? Ну конечно же, известна. Не вы ли рисуете картинки с упрямцем, движущемся вперед – любой ценой, сквозь брызги и пену? Развешиваете на ветру флажки с этим героическим пловцом?! Воспеваете его самоотверженность и отвагу, стойкость и силу?! Дети, говорите вы сыновьям на пороге совершеннолетия, помните о карпе – примере выхода из самых безнадежных ситуаций!

«Где же выход? – спрашивают мальчики. – Где он?»

Глаза их горят.

«В конце трудного пути наш карп, – отвечаете вы, – проходит через Драконьи врата. Он становится драконом, вознесясь на небо.»

Карп становится драконом, убитый – убийцей.

Земля – не то место, где следует искать абсолютной чистоты. Взывая к будде Амиде, настоятель Кэннё допустил ошибку – порезался мечом. Злой дух, запертый в клинке, возликовал; кровь, пролитая в момент сошествия Чистой Земли, запятнала её белизну. Новый кармический закон воссиял нам, но нашлись люди, которые не отвратились душой от убийства ближнего. Вольно или невольно, ради чести или выгоды, они ищут лазейки, стараясь этот закон обойти.

Фуккацу!

Всеми случаями фуккацу, которые требовали дополнительного расследования, занималась служба Карпа-и-Дракона.

5

«Что же делать?»

Отец вернулся к полудню вместе с двумя сослуживцами.

К его возвращению я весь извёлся. Не находя себе места, я мерил шагами двор, нырял в дом, стремительно проходил его насквозь – и оказывался в крошечном саду. Казалось, сад тоже сжался и поник от ощущения беды, нависшей над семьей Торюмон. Горбились две сакуры, качалась старая слива. Туман редел, оседал на ветвях и листьях – капли росы, бисер влаги. Сырость насквозь пропитала беседку в дальнем углу. Я зябко передёргивал плечами, плотнее запахивал волглое кимоно и кружил по знакомым до последнего камешка дорожкам, не в силах остановиться.

«Ты самурай! Взрослый мужчина!»

Нет, не помогало.

«Стыдись! Ты должен сохранять спокойствие!»

Спокойствие? Меня трясло.

Я уходил в дом, садился на циновку, закрывал глаза. Пытался расслабиться, ввести дыхание в естественный ритм, очистить разум и погрузиться в медитацию. Так меня учил настоятель Иссэн. За те годы, в течение которых я, считай, ежедневно являлся в храм Вакаикуса, я многое узнал от старого монаха. Но сегодня стало ясно, что наука Содзю Иссэна не пошла глупому Рэйдену впрок. Тревожные мысли кипели во мне, словно заполошная крикливая толпа – в тесном переулке. Выдворишь одних – их место занимали другие. А может, те же самые, злодейски сменившие обличье.

Вдруг мать права?

Если ей не почудилось – значит, отец кого-то убил. Теперь дух убитого воплотился в теле убийцы, вышвырнув отца – настоящего отца! – в мрачное царство князя Эмма, куда отправляются души умерших. А уж там убийце воздастся по заслугам!

Нет, не может быть! Убийца? Отец – честный самурай, верный долгу и службе! Даже если бы он кого-то убил – он бы не стал этого скрывать. О чем я думаю?! Пустая башка! Он бы и не смог это скрыть, как бы ни старался. В первый же день после убийства мы бы всё поняли. Я видел отца на похоронах бабушки, он был обычный, такой, как всегда. И потом…

Но если отец – это отец, если он никого не убивал… Выходит, мать повредилась рассудком? Ею овладели беспокойные духи? Она видит то, чего нет? Мало судьбе того, что умерла бабушка Мизуки! Теперь ещё отец…

Или мать? Кто из них?!

Что же делать?