Онлайн чтение книги Тройная медь
1 - 19

Поезд тронулся. Отстранились пустые утренние перроны. Пакгаузы остались позади, Колеса сперва с ленцой, а потом все бойчее и бойчее застучали по частым стыкам станционных путей.

В купе, в котором было место Федора, кроме него оказались старики с внучкой лет пяти. Федор помог им поставить вещи, сиял для них сверху и разложил на нижних полках матрацы и подушки и вышел в слегка пахнущий хлоркой коридор.

Несколько окон были опущены, и в коридоре гуляли сквозняки.

Проводница разносила по купе постельное белье. Федор встал у окна и, приказывая себе забыть последние дни, старался рассмотреть в подробностях быстро исчезающие из поля зрения окна домов, машины, пешеходов...

Но, верно, слабый больничный запах хлорки мешал ему.

До какого бы напряжения он ни вглядывался в плавно текущий внешний мир, сколько бы ни пытался отвлечься им, в его сознании, словно это навсегда осталось сутью его, навязчиво являлся тот момент, когда, набрав номер телефона Алены и услышав ее: «Федор!» — и тишину после этого слабого вскрика, он добежал от общежития к ее дому, поднялся на восьмой этаж и, так как на звонок она не открывала и не отзывалась на его крик, коротко разбежавшись, плечом высадил дверь квартиры.

Алена лежала на полу в большой комнате... телефонная трубка болталась над ее головой... следы крови... кровь на руках...

Несколько секунд тормошил он за плечо ее податливое тело, то крича, то шепча: «Алена! Ну, Алена же!..» Поднял, переложил на диван, вгляделся в лицо белее мела, в посиневшие губы, в полузакрытые глаза и только тогда сообразил — схватил телефонную трубку, набрал «03» и, сбивчиво прокричав, что она умирает, что много крови, едва сумел вспомнить адрес...

Руки ее были в крови, ему подумалось, что она пыталась покончить с собой и разрезала вены. Вытащив из буфета бинт, он перебинтовал ей кисти рук, все приговаривая какие-то ласковые слова... с трудом одел ее в халат...

Когда приехала «скорая», он помог на носилках вынести ее к машине мимо сидящих у подъезда и тут же вскочивших оживленно старух. Федор нес ее, ужасаясь мягкой вялости ее тела... Он упросил молоденькую врачиху, чтобы они и его взяли с собой.

«У нас одна группа крови, одна группа... Она еще смеялась, что у нас одна группа»,— твердил он.

Сидя рядом с шофером, он упрашивал: «Товарищ, нажми!» Оглянувшись в салон, где лежала Алена и откуда доносились до Федора непонятные колючие слова «норадреналин», «темп кровопотери», он увидел, что носилки поставлены чуть не торчком, отчего Аленина голова была внизу, а ноги вверху.

«Что они, с ума сошли?» — подумал он с ненавистью и хотел спросить шофера, но машина мчалась по улицам Москвы с завыванием на предельной скорости, под красный свет...

В больнице, расхаживая по коридору перед комнатой приемного покоя, Федор ждал недолго...

Вышел врач с каким-то серым, брезгливым от усталости лицом. Руки в карманах зеленого халата. Подойдя почти вплотную к Федору, он спросил: «Вы с Ивлевой... приехали?»

«Да,— ответил Федор.— Вы у меня кровь возьмите... У нас с ней одна группа...»

«Вы поздно ее привезли...» — сказал врач, избегая глядеть Федору в глаза.

«Как поздно? Я сразу вызвал... Я пришел... Она лежит. Я вызвал...» — говорил Федор. «А вы не знаете: где?., и кто?..»

«Ну, как она? — не слушая его, спросил Федор.— Слаба еще, конечно...»

«Слишком много крови потеряла... А тут еще... — Врач решился посмотреть на Федора и махнул рукой.— Не получилось ничего... Не справились мы...»

«Умерла,— недоверчиво выговорил Федор то слово, которое сложилось у него из всех неопределенных слов врача.— Умерла?» Врач, помедлив, кивнул.

«Умерла,— шепотом повторил Федор, берясь за отвороты халата врача.— Гады вы! Вы же только за деньги лечите... Она дышала, когда я ее нес... Она дышала! А вы!..»

«Ах, оставьте, пожалуйста», — попросил врач, пытаясь убрать его руки.

«Ну, зачем она это сделала?» — в тоске проговорил Федор.

«Вам-то лучше знать»,— жестко сказал врач. «Ну, мы ссорились... Да, было. Но с собой зачем кончать?! Ведь жизнь...» Врач смотрел на него с недоумением. «Что вы мелете?! — Ему наконец удалось оторвать от себя руки Федора.— Какое самоубийство?! Вы лучше скажите: где и кто делал ей аборт?! Какая сволочь ее отпустила?..»

«Что? — изумился Федор и застонал, поняв все.— Значит, она от ребенка избавилась...»

«Да вы ей, собственно говоря, кто?» — спросил врач.

«Никто, — ответил Федор. — Я ей теперь никто...» Не забыть ему было и тот солнечный ослепительный день похорон.

Кладбище, куда он приехал один заранее, зная со слов Елены Константиновны, когда будут хоронить и что будут хоронить в ограде могилы Алениного деда, — было пустынно. Он походил по нему, нашел эту могилу и за чугунной узорной оградой, рядом с черного мрамора памятником увидел свежеотрытую яму, сверху правильной формы, а глубоко внизу расширенную рвано. На дне уже проступила вода.

Скоро появилась похоронная процессия. Странно было смотреть со стороны на толпу молодых людей и девушек, идущих не свойственной им, какой-то неловкой, раскачивающейся походкой вслед за гробом, который несли несколько парней.

Первым слева подставлял свое плечо под гроб Андрей Юрьевский, бледный и особенно красивый этой бледностью. Он шел в черном костюме и в черных лакированных туфлях.

Анатолий Сергеевич и какой-то не знакомый Федору мужчина вели под руки, почти тащили едва переставляющую ноги, враз постаревшую, с напудренным белым лицом, в черной кружевной шали Ирину Сергеевну.

Всеволода Александровича не было. Елена Константиновна по телефону сообщила Федору и это: когда Ивлев возвращался в Москву, его сняли с электрички с тяжелым инфарктом, и он лежал в больнице, в реанимации...

Сама Елена Константиновна тоже шла за гробом: вся в черном, с независимым и чопорным видом, словно так желая что-то доказать окружающим.

Федору хотелось бежать от этих похорон, но он заставил себя стоять на месте и смотреть на обитый розовым гроб, поставленный на скамью возле могилы, на утопающее в цветах неузнаваемое лицо Алены, на этих людей... Он считал, у них было право сказать ему все, что они хотели, или ударить его... Он снес бы все. Чем больнее ему было бы в те минуты, тем было бы легче...

Но никто даже не посмотрел на него. Лишь Ирина Сергеевна, заметив его, сделала было какое-то движение в его сторону, и на горестной маске ее лица проступили черты ненависти. Но Анатолий Сергеевич удержал ее...

Подходили, прощались. Наконец закрыли крышку. Гулкие удары молотка вызвали рыдания. Четверо могильщиков споро насыпали холмик земли, тут же выложенный венками и цветами. У могилы остались Чертков, Ирина Сергеевна, Елена Константиновна и Юрьевский...

Федор повернулся и пошел в глубь кладбища, такого живого в легком шелесте свежей листвы и яростном щебетании птиц.

Дверь купе за его спиной подергалась, подергалась и открылась, и та маленькая девочка, которая ехала вместе с дедушкой и с бабушкой, вышла и попросила его:

—Дядь, сделайте, пожалуйста, радио погромче...

В вагонном репродукторе рядом с головой Федора играла музыка. Он протянул руку и прибавил громкость. Это был какой-то знакомый веселый и беспечный танец.

Девочка сказала:

—Я учусь танцевать, дядя. В нашем городе есть школа искусств... А потом буду балериной… Хотите посмотреть?

Она была полненькая, кареглазая, с ямочками на толстых щеках, в нарядном платье с кружевами, с алыми бантами...

Он слушал эту музыку, посматривал на девочку, и в памяти всплывало лицо Пожарского, сухо уговаривающего его остаться.

И вспомнил длинную стеклянную стену их цеха, выходящую на улицу, мимо которой он пошел, получив в отделе кадров трудовую книжку... За двойными стеклами, изредка освещаемыми изнутри вспышками сварки, звуки происходящего в цехе были едва слышны. Но и эти слабые звуки позволяли Федору видеть работающие станки, искры, летящие из-под шлифовального, скрежет и сумасшедшее вращение карусельных... и свои токарные, васильковый цвет завитков стружки, когда прибавляешь скорость подачи... И странно было понимать, что все это теперь ему чужое...

Билет он взял до Владивостока, с надеждой выйти где-то посреди страны и где-то устроиться на работу и как-то жить...

Девочка танцевала перед ним, ловко перебирая в такт музыке ножками в белых гольфах и сандалиях. Он пытался одобряюще улыбаться ей. И она смеялась... Ему было не по себе от этого беззаботного детского смеха. Он отвернулся к окну и замер...

Поезд, делая крутой разворот, провозил его мимо кварталов, где было их общежитие, где жила Алена... Он увидел ее дом, ничем не отличающийся от других домов... Но там, на балконе восьмого этажа висело среди других, верно, выстиранных Еленой Константиновной и вывешенных на просушку Алениных платьев, то самое голубое, в котором она зимой вошла в комнату, когда он с закрытыми глазами играл с Чертковым в шахматы...

Он крепко зажмурил глаза — и Алена воскресла перед ним в этом платье и в домашних туфлях на босу ногу, с тем внимательным взглядом, обращенным к нему, который заставил почувствовать ее такой близкой.

В эти дни, после ее смерти, он ни разу не заплакал, жизнь оказалась словно по другую сторону души... Он должен был не опоздать на кладбище, оформить на заводе увольнение, взять билет на поезд, собрать вещи... Он делал это, но не испытывал никаких чувств. И лишь голубое платье, уже навсегда унесенное движением поезда прочь, вдруг ударило ему в сердце и оживило его...

«Единственная моя, синеглазая, никогда не увижу тебя, не коснусь золотистой твоей головы, губами губ не почувствую... Буду искать и не найду, сколько жить буду, а не найду. Стану прислушиваться, не заговоришь ли, и не услышу нигде, никогда тебя не услышу. Плакать захочу, да какими слезами тебя выплакать... Вот как пролетело... птицей пролетело, все пролетело — любовь, счастье, молодость. Вот ведь на чем стоит наш белый свет — родимся и умираем, вот как устроена наша вечная земная жизнь...»

Он думал так, и слова и слезы смешивались и душили его. И та, которая с весельем любви еще недавно гляделась в его глаза, все представала перед ним и мучила живой своей улыбкой...

...Девочка дергала его за полу кожанки. — Дяденька, дяденька, что вы отвернулись?.. Вы уж поглядите, как я танцую.

И он смотрел то на нее, отплясывающую в вагонном коридоре, поперек которого сквозняк вытягивал белые рукава занавесок, то в окно.

А там уже пошли полные зелени перелески и палисадники дачной местности, и сочная зелень озимых, и пустота свежевспаханных полей, и фигурки людей — то там, то тут... И взгляд его летел все дальше и дальше, по всему простору родной земли, виденному им и глазами пешехода, и из окна поезда, и с самолета. И уж это-то все, он теперь знал до последней минуты жизни, надо было беречь, забывая себя и веря только ей, потому что это была родная земля, потому что только она оставалась у него, потому что только она...

Журнал "Юность" №3,4, 1986 год.