С безумным дружба,
Беспричинный смех,
У подлых служба,
С женщиною ссора,
Хмельная речь
И на осле езда —
Вот шесть источников позора.
Эти строчки какого-то поэта назойливо лезли в голову Андрея Юрьевского. Верно, выписал он их еще в отрочестве в общую тетрадь, куда, по совету отца, заносил мысли и стихи, которыми потом можно было бы небрежно блеснуть в разговоре.
К несчастью, у позора оказывалось источников гораздо больше.
Только что, выходя из его комнаты в общежитии, отец попросил устало: «Не стоит, не провожай...»
И Андрей послушно остался, запер дверь и лег на диван.
Обычно проводы отца были настоящей церемонией, в ней обязательно участвовали два-три приятеля Андрея. Они все, смеясь шуткам и анекдотам, которыми сыпал отец, шли к колоннаде главного входа, где отца ждала черная «Волга», и ехали на аэродром. Там, в ресторане, отец угощал всю компанию легким ужином с шампанским и, хлопнув Андрея по плечу, помахав всем приветственно рукой, подмигнув, шагал на посадку.
Невысокий, грузноватый, он двигался среди народа с гордо поднятой головой и с такой уверенной легкостью, что казалось, будто и эта аэровокзальная толпа, и лестничные переходы, и стеклянные стены, и причаленные самолеты за ними, и само небо — ему, как костюм, сшитый раз и навсегда впору.
Он улетал, а они возвращались на той же машине в общежитие и вспоминали то, о чем он рассказывал, над чем смеялся; и его доступность для них, молодых, в сочетании с достигнутым им положением, давала им возможность и себя представлять в будущем такими же самоуверенными и уже одним этим счастливыми людьми.
Сейчас отец тихо вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь, и Андрей остался лежать, пытаясь до конца осмыслить то, что отец ему сказал, вжиться в новое свое положение и чувствуя, как тяжелеет голова и тянет ко сну.
Это казалось так невероятно, что невозможно было бы в это до конца поверить, если б не три сберегательные книжки «на предъявителя», положенные отцом под подушку, книжки, которые можно было вытащить, благо дверь заперта на ключ, и убедиться в реальности их существования.
У Андрея всегда водились деньги, но никогда не было такой суммы. И ему бы только радоваться, однако он прекрасно сознавал, что ни этими да и никакими деньгами не компенсировать тот позор, который теперь мог в любой день обрушиться на него. И источником позора была не обыденная ссора с женщиной, не экзотическая езда на осле, но — отец!
Сколько помнил себя Андрей, отец был стержневым человеком его жизни, единственным, с чьим мнением он пока безоговорочно считался... Отец требовал от него отличной учебы, и он, как и в школе, учился в университете отлично и уверенно шел к красному диплому, плюс к тому серьезное знание двух языков и общественная активность, которая, верно, была у него наследственной. Он всем занимался — от сдачи донорской крови и норм ГТО до участия в агитбригаде и в факультетской газете... Отец внушил ему с отрочества несколько золотых правил в отношениях с людьми: 1) чаще улыбайся, 2) помни, каждый человек считает свое имя лучшим словом, 3) умей проявлять искренний интерес к людям, 4) умей заводить разговор на тему, интересующую собеседника, и воодушевить его говорить о себе, 5) старайся искренне дать почувствовать человеку превосходство над тобой... Он придерживался этих правил и слыл компанейским парнем, хотя в действительности остерегался сближаться с людьми, потому что заранее наметил взлет в своей судьбе и боялся, что слишком тесные отношения с кем-нибудь могут каким-то образом связать его, ограничить свободу действий в будущем. Правда, в конце второго курса, сойдясь с Викой, старшекурсницей со своей кафедры, он в горячке решил жениться. Но, когда отец, узнав об этом, специально прилетел и сделал ему внушение, сказав, что человек, который женится, не достигнув какого-то положения, просто смешон, он согласился с отцом и умело растянул свое обещание жениться на Вике до ее отъезда из Москвы по распределению.
И все это — и труд учебы, и нормы ГТО, и отказ от Вики — было впустую.
Кто же знал, что отец однажды приедет вот таким: с ускользающими от ответного взгляда и оттого какими-то беспомощными глазами — и почтя шепотом будет рассказывать торопливо о том, что из Москвы в область прибыла комиссия с широкими полномочиями, что шерстят без всякого снисхождения, и прошлые заслуги — тлен, что такого-то сняли и ведут дело, что с таким-то любовница свела счеты — принесла куда следует чемодан с «черной» документацией, и все горит... Надежды почти нет. Единственно здесь, в Москве, друг молодости, не без влияния и знающий тонкости положения дел, подсказал вариант, куда кинуться, дал намек, как переждать... Но все зыбко... Счастье еще, что застал Андрея в общежитии, потому что через полтора часа самолет, и кто знает, когда встретятся и встретятся ли...
Андрей сидел на диване, отец напротив боком на стуле, нога на ногу, обняв спинку стула одной рукой пальцы обеих сцепив на колене. Был на нем тот же синий переливающийся костюм с прямыми ватными плечами, и свеженакрахмаленная сорочка, и бордовый галстук с золотой булавкой, и перстень с печаткой; мягкий загар молодил его слегка располневшее лицо; и не было ни единой сединки в его рыжеватом пышном чубе.
Словом, он казался почти таким же, что и раньше, но тем заметнее было, что перед Андреем другой человек, какая-то копия прежнего отца — по торопливости слов, по вырвавшемуся: «Ты пойми и прости, брат. Не для себя одного трудился». По этой сутуловатости, по тому, как, уходя, пытаясь приободрить его, похлопал по плечу: «Никто пути пройденного назад не отберет...»
Нет, не мог и не должен был отец так себя терять.
Это превращение еще недавно жизнелюбивого, властного и молодо светившегося своей властностью человека в нечто совершенно не защищенное от превратностей судьбы говорило Андрею, что жизнь нельзя приручить ни положением, ни благополучием, ее не заставишь, как преданную собаку, лизать руку и заглядывать в глаза; люди могут — жизнь никогда. А вера в возможность этого — призрак, которым тешатся ослабевшие от тягот тщеславия люди.
Слова отца «все зыбко... все может быть...» означали одно: следствие, суд, тюрьму — и затрагивали они не только отца, но и его, Андрея... Зачем два языка, зачем скрупулезное изучение западноевропейского рынка нефти и газа, зачем еще полтора года корпеть в университете?! Ведь в любой автобиографии надо упоминать, что отец состоял под следствием и был осужден по такой-то статье уголовного кодекса... Дети за родителей не отвечают, им приходится просто молча нести бремя их вины.
Внезапно он подумал, что отец не захочет позора. Жить так, как жил он, очень здоровым человеком, привыкшим ни в чем не ограничивать себя, и вдруг оказаться в неволе? Мужества переломить судьбу у него хватит... Эта мысль освобождала от гнета осознания никчемности своего будущего. «Отец умер в таком-то году... И — все чисто...» Андрей вздохнул облегченно, но тут же вообразил мертвым, с аккуратной дырочкой на загорелом виске того, кто только что вышел из этих дверей, того, чьи сильные руки так обожал в детстве, того, кто учил стрелять влет уток, водить машину, смело спускаться на лыжах с самых трудных склонов.
Вообразил и содрогнулся. И едва остановил себя, чтобы не бежать за отцом, умоляя его... пусть будет все что угодно, только не это. Нет! Ни за что! Другие же как-то существуют. И есть еще надежда. А пока она есть, даже самая чуточная, нельзя отчаиваться, все так переменчиво. Это когда человек оглядывается на прошлое, ему кажется, судьба провела прямую от момента рождения через какие-то точки до настоящего мгновения, на самом же деле путь этой линии так хаотичен...
Ведь всего сутки назад он, вполне здравый человек, беспечно козырял отцом, его положением. И перед кем козырял...
На зимние каникулы, вместо того чтобы махнуть, как обычно, на Домбай кататься на лыжах, он увязался за Ивлевой в студенческую экскурсию по Дагестану. Нужна ему была эта экскурсия, как рыбе зонтик! Да вот — поехал смотреть плотные и розовые верхнемеловые известняки, глины и мергели среднего мела... Вообще, какая-то чертовщина началась для него с той минуты, когда Вика Могилевская так некстати распахнула дверь его комнаты, увидела Ивлеву и выгнала ее. С первого курса Андрей попал под влияние Вики. Все кругом считали его донжуаном, и он поддерживал это лестное суждение о себе шутками, манерами обхождения с девушками. На самом же деле Андрей с отрочества был робок, верно, оттого, что приятельницы матери часто говорили при нем, как он хорош собой, и ласкали его, своими прикосновениями вызывая в нем стыд, ведь он не мог ответить на бесцеремонное обращение по-мальчишески грубо. И мысль о том, что он красив, и о том, что должно из этого следовать, не давала ему покоя. Он слишком много думал об этом и слишком много читал об отношениях между мужчиной и женщиной, чтобы быть достаточно решительным в жизни... «Сильнее всех в мире тот, кто более всех одинок»,— любил он повторять на первом курсе слова из своей общей тетради. Он нуждался в руководстве, и Вика понимала это. Она была то нежна с ним чуть не по-матерински, то раздражительна до грубости. «Можешь поступать, как тебе угодно... Но вот — бог, а вот — порог. Ты свободен»,— могла сказать она. И он оставался. И продолжал жить двойной жизнью компанейского парня и подневольного человека.
Знакомство с Аленой было первой попыткой выйти из этого положения, стать тем, кем он старался быть в глазах окружающих и кем со временем привык себя сам считать.
Когда Вика выгнала Алену, он смолчал, боясь уже не столько расстаться с Викой, сколько опасаясь скандала, который мог бы бросить тень на его биографию.
И лето и почти всю осень он провел далеко от Москвы и в таких местах, где сила красоты природы заставляла забыть о многом, но унизительное чувство от того, что отношения с Аленой оборвались так пошло, не оставляло его. И он хотел как-то доказать самому себе, что ничего особенного не произошло. Лучшим способом для этого представлялось как бы заново начать знакомство с Ивлевой и довести до той точки, где оно оборвалось... Это удовлетворило бы его самолюбие.
Пока он писал ей письма и рассчитывал их отношения издалека, все было более или менее ясно, но стоило ему в Москве увидеть, как в перерыве между лекциями, чему-то улыбаясь, выходит она из темноватого коридора на свет, как сияют на загорелом лице ее синие глаза, и все расчеты смешались. Он был благодарен ей за то, что она пожала протянутую им руку и будто немного смутилась и обрадовалась.
Решительное объяснение он оставлял на Новый год, но Алена праздновала его дома. Потом — сессия... Он уговаривал ее ехать на Домбай. Она надумала ехать в Дагестан. Он поехал с ней. Однако она вела себя там, как чужая... Но, несмотря на это, когда ей понадобилось раньше времени лететь в Москву на день рождения матери, Андрей достал билеты и полетел с ней.
Алену встречала мать. И он был приятно удивлен ее моложавости, фигуре и тому, с каким вкусом и как модно была она одета, энергии, с которой она встряхнула его руку, знакомясь. Он даже усмехнулся про себя: «Чисто хлестаковская ситуация: и дочь мила, и маман недурна...»
Когда же Андрей вынес вещи на раскисшую от мокрого снега вечернюю площадь перед аэровокзалом и Ирина Сергеевна указала ему приглашающим жестом на машину иномарки, припаркованную недалеко от входа, и он сел в эту машину на переднее сиденье и, бросив взгляд на приборы, мягко подсвеченные зеленым, на колонку рулевого управления, в уме оценил машину в долларах,— то смутился и почувствовал себя настолько приниженным, что ему все не терпелось вставить что-нибудь об отце и о своих связях, чтобы хоть как-то уравняться с этой машиной и с самоуверенным спокойствием дамы за рулем.
По мокрому асфальту шоссе Ирина Сергеевна вела машину со скоростью под девяносто, и Андрей испытывал и зависть от того, что машина не его, и одновременно приятную восторженность, когда искоса посматривал на мягко очерченный профиль Ирины Сергеевны, на ее то и дело золотящиеся под светом фар встречных машин темно-русые волосы, подстриженные округло и так, что сзади закрывали шею и пышный хомут свитера, а по бокам не доставали до него.
Ирина Сергеевна расспрашивала дочь о поездке. Алена что-то отвечала ей, позевывая, с заднего сиденья, потом уснула.
С пологой горы ветер движения сдувал по шоссе к Москве раскаленные угли габаритных огней мчавшихся впереди машин.
Молчать было неловко, и Андрей сказал:
—Хорошо ведете.
—Привычка,— пожала плечами Ирина Сергеевна.
—Правда, я не люблю, когда женщины сидят за рулем или вообще делают что-то техническое. Это им не идет,— заметил он, предоставляя ей принять это как шутку или всерьез.
Она покривила рот в усмешке и кончиком языка провела по верхней губе:
—Уж потерпите.— И спросила: — Вас куда забрасывать?
—У Ломоносовского где-нибудь выскочу,— сказал он, не желая упоминать об общежитии, и продолжал: — Это, кажется, Дюма говорил: руки женщины, чтобы быть красивыми, должны быть праздными.
Она сняла руки с руля и, напряженно разведя тонкие пальцы перед собой, осмотрела их.
—Это он не вам говорил. И давно говорил. А сегодня Дюма,— подчеркнула она насмешливо,— так не сказал бы. Я ошибаюсь?
Андрей замешкался с ответом, а она, выдержав паузу, перевела разговор на поездку; вот тут-то, отвечая на ее вопросы, он и вставил как бы между прочим:
—Вообще-то я не собирался в Дагестан. Я привык зимой ездить по другую сторону Кавказского хребта: Чегет, Домбай. Отец приучил. У нас там все под рукой было, и он на школьные каникулы меня туда возил. Нет ничего лучше хорошего склона и скорости, да и у нас это так дешево в сравнении с Западом...
—А кто ваш отец? — спросила она.
И он похвастал, конечно, похвастал с оттенком иронии и над собой и над всяческими чинами и званиями:
—По прежней табели о рангах он в чине тайного советника...
—Ууу,— протянула она и покрутила головой,— И что же, если не секрет, заставило вас, сына тайного советника, изменить своей привычке?
—Да так получилось...
Быстро оглянувшись, она спросила заговорщицким шепотом:
—Не из-за пассажирки ли, уснувшей на заднем сиденье?
Чувствуя, что она ждет от него откровенности, которая может сделать ее союзником в будущем, он признался со вздохом:
—Ага.
И не ошибся. Она сказала весело:
—Если это так серьезно, да еще инструментировано такими вздохами, надо помогать. Я приглашаю вас в субботу к нам.
—Спасибо.— И он спросил, желая проверить, действительно ли на день рождения матери спешила Алена: — Просто так? Или?..
— Или,— перебила она. — Или — мой собственный день рождения. Приглашаю вас, но с одним условием: никаких цветов и тем более подарков.
—Как же без цветов?
—Это он, кажется, хорошо спросил — в стиле неискушенного в столичной жизни молодого человека.
— Во-первых, день рождения — сегодня, а во-вторых, цветы зимой — дорогое удовольствие для студента.
—Если сегодня, поздравляю...
—Это в вашем возрасте, Андрей, поздравления с днем рождения имеют смысл,— с излишней, как ему услышалось, назидательностью сказала она.
И в этом моменте он тоже не сплоховал — прочувствовав интонацию, лишь по-мужски оценивающе посмотрел на нее, и тут же отметил, что она поняла его взгляд и в ответ как бы машинально прошлась пальцами по прическе, открыв справа, с его стороны, алмазик в мочке маленького уха.
—Так вы не забудете? — неопределенно спросила она то ли о своем приглашении, то ли о просьбе ничего не приносить, вытащила из кармашка куртки и подала ему визитную карточку.
—Две вещи обычно помогают понять сущность человека,— сказал он, беря карточку.— То, что человек забывает, и то, что не забывает никогда...
И это он вставил удачно, потому, что она оторвалась от дороги и весело посмотрела на него продолжительным взглядом.
Но все это было вчера.
Сегодня радоваться таким эфемерным успехам было бы просто глупо.
Сегодня, и вчерашний вечер, и вся прошлая сознательная жизнь представлялись игрой, где ему суждено было проиграть. И сейчас он не мог объяснить себе, кто был тот бездумно смелый в своей самоуверенности человек, который кстати говорил заученные фразы, у которого в отношениях с людьми все было рассчитано обычно на несколько ходов вперед... Кто был он?! И где он тот? Неужели, чуть жизнь поприжала его, пригрозив возможностью оставить один на один со своими невзгодами, как он раскис?
Да, конечно, если отца пометут, об этом могут начать говорить на факультете, станут смотреть косо. И что там еще — как водится, фельетон в, какой-нибудь газете... Узнает весь круг московских знакомых отца... Уже наверняка знает! Не к кому пойти. Кто захочет иметь с ним дело? И Алена, и мать ее узнают. И зачем он хвастал отцом?! Позор!..
Андрей медленно поднялся с дивана, обвел глазами комнату, желая хоть в каком-то из привычных предметов найти опору. Стоящая на подоконнике японская магнитола, давний подарок отца, поманила своими живыми формами, и радость обладания ею немного утешила его. Он ткнул пальцем в рубчатую клавишу.
На некоторых кассетах записи музыки были у него скомпонованы с собственными песнями, которые он пел под гитару, так что вой восторга зрителей после очередной импровизации модной группы оказывался вступлением к его несильному, но приятному тенору, и, когда он слушал, это дарило, ему иллюзию причастности к чьей-то по-современному скоротечной славе.
Он стоял у окна.
Города не было. Лишь далеко внизу за мокрой снежной мутью на площади перед главным входом расплывчато проступали фонари. А «Open the door» дошли до того места, с которого «качающийся» в левой руке бас фортепьяно Хью Халбонтона без всякого напряжения перешел в однообразную импровизацию рока, с него — в строгую мелодичную сдержанность прохладного джаза, и тут же, вызывая озноб естественностью, соскользнул в голубоватую даль времени—в спиричуэлс, в котором песни черных рабов сплелись с христианскими молитвами их господ.
Звуки нежно массировали мозг, каждую его клеточку. И жестокость мира, в сущности, бессмысленного и хаотичного, рассыпалась бумажным пеплом. Как сладко было забываться в этих звуках, с облегчением ощущая стертость в сознания пространства и времени... Не надо было ничего понимать, чувствовать— лишь наслаждаться до слез, до полного забвения...
Рев толпы оборвался; значит, сейчас — он. Вот его гитара, вот его голос:
Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления