Онлайн чтение книги Твоя Антарктида
Скала и люди. Повесть

Молодчага

Колонна свернула с шоссе и, увязая в сугробах, подошла к лесу. Узкая дорога терялась в морозной чащобе ангарской тайги. Шедший впереди бульдозер стал; остановились за ним и тягачи, тащившие на огромных санях компрессор, бочки с горючим, трубы и обогревалку – домишко, наспех сколоченный из досок, с застекленным оконцем и железной трубой на крыше. Домишко этот напоминал людям, что где-то позади остался поселок, не очень красивый и благоустроенный, но все же привычный, с клубом и магазинами, с баней и танцплощадкой. Все новые сибирские города начинаются вот с таких палаточных и деревянных поселков…

С передних саней спрыгнул мужчина, одним ударом топора срубил тонкую березку и очистил сучья.

– Слазьте, – крикнул он, – проездные билеты кончились!

Из обогревалки вылезли пять человек, одетых, как и он, в стеганки, ушанки и ватные штаны. Только на одном парне ладно сидел белый полушубок с рыжими колечками меха, уютно торчавшими из рукавов и по борту.

– Ты, Андрюха, гляди за бочками, трубами, – сказал человек с березовым шестом, – вы, дядя Гриша и Симакин, будете караулить компрессор, ну, а ты, Юрка, распугивай зайцев, чтоб дорогу давали… У нас зайцы сибирские, они не только хвостиками могут трясти, а и на людей с голодухи бросаются.

По колонне прошел смешок.

– А что мне делать, бригадир? – спросил парень в полушубке, стоявший чуть поодаль.

Бригадир повернулся к нему:

– А тебя-то я и позабыл, кормилец… Вот что, ты у нас будешь замыкающим. Скачи сзади и, как заметишь на дороге оброненную нами кайлу, трубу или бочку, сигналь… Эй, Васька, дави!..

Бульдозер застрелял синим дымком, гусеницы дернулись; взревели тягачи, и колонна втянулась в тайгу. Люди шагали рядом и не спускали с саней глаз: можно было наехать на пень, задеть за дерево. Снегу было невпроворот: валенки вязли в сугробах.

Огромные, как медведи, белые глыбы обрушивались с потревоженных берез; не отбеги вовремя – попадешь в холодные косматые объятия…

Легче других было Федору, парню в белом полушубке. Он шел твердой рубчатой колеей, оттиснутой гусеницами. Впереди, слегка кренясь с боку на бок, плыла обогревалка, и дорога под ее полозьями пела на все голоса. Федор, кутаясь в поднятый воротник и хлопая рукой об руку, видел лишь дверь с железной ручкой, слышал рев моторов и голоса.

Когда же идти надоедало, он вскакивал на сани, присаживался у двери и улыбался: дудки, не кончился у него проездной билет!

Если ж сани сбавляли ход, он соскакивал на дорогу – чего доброго, бригадир нагрянет.

Солнце искрилось на снегу, по обочинам тянулись глубокие ямки – следы валенок, пахло мерзлой хвоей и ветром, и, если чуть прижмуришь глаза, казалось: никакая здесь не Сибирь, лютая и далекая, а рязанские края и он, Федор, не с бригадой рабочих едет бурить и рвать скалу над Ангарой, а вывозит на колхозной лошадке навоз на поля… И возил бы сейчас этот навоз, ездил бы на делянку по дрова, грыз бы семечки у клуба, когда б не Тимох Проскуров.

Лет шесть назад Тимох вышел из колхоза, уехал на Крайний Север, а вернулся в позапрошлом году в свою деревню с толстой пачкой аккредитивов на семьдесят тысяч рублей. Приехал он со станции не на скрипучей подводе, не в кузове попутной полуторки, а ослепительно подкатил к своей полуразвалившейся избе в нанятом в Москве шоколадном такси с шашками по борту, окрепший, возмужавший. Внушительный. Единственное, чего он лишился за это время, – трех передних зубов, но через полмесяца на их месте щеголевато поблескивали золотые зубы, и от этого лицо Тимоха стало еще внушительней и авторитетней.

– Здорово, – сказал Федор, глядя на друга детства, недоступно богатого и ловкого, – а что я за эти четыре года справил? Смех один… Какие тут заработки!

Тимох усмехнулся, продул папироску.

– Там у нас, кроме всего, северные платят, за дальность, значит. Ну, потом подъемные получишь. Вот оно и натекает… Могу и тебя с собой в обратный прихватить.

– Ну? – не поверил Федор, глядя на золотые зубы.

– А чем ты хуже меня? Человеком станешь…

– Боюсь, не отпустят, – вздохнул Федор, – сам понимаешь, время такое.

– Тебя, дурака, учить, я вижу, надо. Так вот что…

На следующий день Федор сидел у председателя, но тот и слушать его не хотел: колхоз пошел в гору, народ возвращается из городов в старые гнездовья, а он вдруг вздумал брать билет на поезд дальнего следования. Федор угрюмо смотрел на пучки ржи и овса, развешанные на стене кабинета, слушал громкий голос председателя и чувствовал, что никогда ему не подкатить, к удивлению всех, на легковой машине, не сверкать золотыми зубами, не прогуляться по Черному морю на дизель-электроходе «Россия», не пожить удобной и веселой жизнью…

Но недаром давал ему советы Тимох. Федор хлопнул по столу кулаком:

– Чего мне мозги вправляешь? Куда от тебя прошусь? За крымскими яблочками? С винограда оборот делать? В Сибирь прошусь. Знаешь, какие там морозы? Кровь в жилах мерзнет. А мошка? Привяжи человека к дереву – назавтра кости одни останутся. Сам газеты читаешь, знаешь, сколько народу туда нужно. Другого хоть засупонь – не затащишь, а я не боюсь, добровольно я!

– Значит, на стройку собрался?

– В Сибирь загорать не ездят.

– Правильно, – сказал председатель, – мы тебе и тут работку по характеру подыщем. В свинарнике на днях проломилась…

– Я пойду в райком! – заорал Федор, вскочил и забегал по кабинету, размахивая свежей газетой. – Издеваешься над благородным порывом советской молодежи? Так, выходит?

…– Ну как? – спросил у него за стаканом вина через три дня Тимох.

– Развязался. – Федор погладил крутые гладкие щеки.

Но с Тимохом он не поехал. У Ледовитого океана, пожалуй, от мороза околеешь, с тоски дух испустишь, а вот гораздо южнее, на реке Ангаре, начиналась стройка огромной гидроэлектростанции, и там тоже считалась зона Крайнего Севера и платили ту же северную надбавку.

Короче говоря, захватив из дому побольше сала и новый братнин полушубок, он влез в грязный кузов старенькой трясучей полуторки – сразу в «Победу» не влезешь! – а через семь дней сошел с подножки транссибирского экспресса. У него были крепкие крестьянские руки: они валили сосны, складывали щитовые дома и обмазывали глиной печи, и вскоре кругленькая цифра – двадцать тысяч – была вписана в его сберкнижку, зашитую от недобрых глаз в подкладку пиджака.

Но Тимох, наверно, презрительно сплюнул бы, глянув на эту цифру…

Однажды Федор прослышал от соседа по общежитию, Юрки Щукина, парнишки с черным пушком на щеках и под носом: на стройке начинаются скальные работы, и горный мастер Зимин сколачивает бригаду.

– А что там надо делать? – спросил Федор.

– Ерунда, – сказал Юрка, отхлебывая из консервной банки кипяток, – бурить перфоратором шпуры, закладывать взрывчатку и рвать.

– А что такое перфоратор?

– Ну, вроде отбойного молотка… Включишь, нажмешь – бур крутится и грызет камень.

– И взрывать, значит, придется? – поеживаясь, спросил Федор.

– Ну да. Только нам не разрешат, – вздохнул Юрка, – специальный взрывник будет в бригаде.

– Слушай, – воскликнул Федор, – прихвати и меня! В долгу не останусь!

В несколько вечеров Юрка обучил его, как нужно обращаться с перфоратором, разбирать, смазывать, вынимать износившийся бур и вставлять новый. Через неделю Федор предстал перед Зиминым. Бригадир сидел в прорабке, невысокий, со шрамом на правой щеке, и грыз кусок мерзлой корейки с хлебом.

– Чего можешь делать? – спросил он, не переставая жевать.

В таких вопросах Федор не терялся.

– Все, – скромно сказал он и будто случайно выложил на стол свои руки.

Бригадир сделал вид, что не обратил на них внимания, но он успел заметить, что это были за руки: крупные, бугристые, которые не привыкли, чтоб их оберегали от работы. Зимин не стал задавать ему лишних вопросов.

– Перфоратор видел? – спросил он.

– А то как же. И работал с ним, – сказал Федор, и сказал с такой спокойной уверенностью, что Юрка, ждавший конца экзамена, густо и влажно покраснел.

Зимин смел крошки на пол и поднялся:

– Беру.

Уже на пороге бригадира догнал вопрос:

– А в смысле этого?…

– Монеты? – сразу догадался Зимин.

– Ага, – застенчиво ответил Федор.

– Не обидят. Работа тяжелая и очень срочная… Еще есть вопросы?

…Замечтавшись, Федор едва не свалился с саней от пронзительного свиста.

Он тотчас спрыгнул на землю и выглянул из-за обогревалки. Сани с компрессором, ехавшие перед его тягачом, резко накренились: вот-вот опрокинутся! Возле них с криками суетились люди. Компрессорщик Симакин, маленький, толстенький, кургузый, как куль муки, потрясая кулаками, лез на тракториста, и его визгливый голос разносился по всей тайге:

– Пня не видел? Где у тебя глаза?

– Где и у тебя, – защищался тракторист.

– Нет, они у тебя на другом месте.

– Ну, ты, поосторожней… Говорю, не видел.

– А кто тебе кричал, что пень?

– Да разве в кабине услышишь?

Симакин, багровея, ударил себя кулаком в грудь:

– Завалишь компрессор – упеку!

К ним с шестом наперевес подошел Зимин:

– Эй, петухи, натощак драться вредно. Обеда бы дождались.

– А чего он, шельмец… – клокотал Симакин, утирая рукой вспотевшую шею.

Очень не хотелось Федору сходить с твердой колеи, но нельзя было в такой момент оставаться в стороне. Он шагнул в глубокий рыхлый снег, обогнул обогревалку, подошел к накренившимся саням и потрогал стальной трос, которым был привязан компрессор.

– Тоже мне… – полным презрения взглядом окинул он Симакина с трактористом. – Сейчас поднажмем и поставим, как надо. Несите ломы.

– Дельно, – сказал Зимин.

Взрывник Гришаков, громадный молчаливый человек с черными усами, побежал к обогревалке и вернулся с охапкой холодных ломов. Подпирая плечами побелевший от инея компрессор и тугие резиновые скаты, подсунули ломы под лыжу – стесанное бревно.

– Взялись! – подал команду Зимин. – Раз, два…

– Тянем, братцы, тянем! – крикнул Федор. – Еще немного, еще… Не жалей силенок, рук и селезенок! Ну, ну…

У Гришакова от напряжения на лбу вспухли жилы, маленькое лицо Зимина перекосилось, с головы Юрки слетела ушанка, он от натуги сопел и жевал губами. Симакин стонал от тяжести, все глубже просовывая под лыжу лом и придвигаясь к саням.

– Ну, ребятки, что лошадки, ну! Так, так… – подбадривал голос Федора. Согнувшись в три погибели, он кряхтел и скрежетал зубами: вот-вот лопнет от старания.

Но на самом деле он держал лом без малейшего напряжения.

Да и какого черта лезть из кожи вон, когда рядом обдает тебя паром этот здоровенный медведь Гришаков! Ведь, кроме компрессора, на сани были навалены трубы, буровые молотки, кайлы – и надорваться недолго!

Но Федор ни на секунду не умолкал:

– Еще, братцы и сестрицы, чуть потрудиться… Еще, милые! Ну, ну, разочек!..

Компрессор дрогнул, качнулся, приподнялся. Тягач газанул, и сани с хрустом и скрипом съехали с пня.

– Слава тебе господи! – вздохнул Симакин и стал, как волчок, бегать вокруг компрессора, оглядывая и ощупывая его.

Гришаков обдирал с усов ледяшки, наросшие от пара, и широченная грудь его, обтянутая рыжей от ржавчины стеганкой, то подымалась, то опускалась. Юрка, Андрей, Зимин и тракторист дышали тяжело и хрипло, как старые кузнечные мехи. Юрка все еще не подобрал шапку, он даже не мог убрать с глаз густые, перемешанные со снегом волосы – так устал.

Но жальче всех был вид у Федора. Мало того, что он тяжело дышал, он еще пробовал руки, ноги, ребра, словно не был в точности уверен, что они целы. Потом взялся за сердце и поморщился.

– Досталось? – спросил Андрей.

Федор ничего не ответил.

– Ничего, Федя, пройдет, – утешал Юрка.

– Легче надо было, – басом сказал Гришаков.

Зимин достал из стеганки пачку «Прибоя», и семь озябших, дымящихся на морозе рук потянулись к нему. Решив приберечь пяток оставшихся у него папирос «Беломор», Федор тоже вытащил скрюченными пальцами папиросу из смятой пачки.

– Сам откуда? – спросил Зимин, поднося ему огонек.

– Рязанский. Деревня Ржищево. Может, слыхал?

– Нет, – признался бригадир. – В Коноплевке и Ершове в войну бывал, а вот в Ржищеве не пришлось… Там у вас все такие парни?

Федор скромно улыбнулся и пожал плечами.

– Молодчага, – сказал Зимин, бросил в снег окурок и крикнул: – Двинули!

Шрам

В поселке жили тысячи людей, и никогда бы, наверно, Юрка не обратил внимания на Зимина, если б не этот шрам. А заметил он его в первый же день приезда. Юрка вылез из кузова самосвала в грязных от зеленоватого бетона куртке и штанах, взвалил на плечо чемодан и с направлением в руке стал разыскивать палатку номер двадцать три.

Палаток было много, целый городок. Юрка бродил по настланным через лужи к грязь доскам и, так как номера на палатках давно смыли дожди и снега, спрашивал у всех встречных. Никто не знал. Юрка злился, чертыхался: живут рядом и не знают! Не знали женщины, варившие на очагах перед палатками картошку; не знала девчонка, тащившая от колонки воду; не знали ребятишки, эти вездесущие всезнайки…

Уже отчаявшись ночевать сегодня под крышей, Юрка остановил какого-то человека в комбинезоне:

– Слушайте…

Человек повернул к нему лицо, и Юрка опешил. Через всю щеку от рта к виску краснел глубокий шрам, точно минуту назад к лицу приложили раскаленное железо. Юрка поперхнулся.

Человек замедлил шаги.

– Где здесь дом двадцать три?

Человек вскинул бровь:

– Дом?

– Простите, палатка.

– Третья справа, вон в том ряду. Передавай привет Гришакову.

Юрка благополучно добрался до жилья, получил во владение сломанную раскладушку, распаковал чемодан, перезнакомился с жильцами, а в его глазах все еще стояло это лицо со шрамом. Новый знакомый, Федор, подтрунивал над ним за то, что вместо сахара и бельишка он притащил на стройку стопку синевато-сизых томиков Джека Лондона: ведь их не бросишь в кружку с кипятком, не укроешься ими от мороза…

– А ты что-нибудь читал Джека Лондона? – спросил Юрка.

– Не припомню, – замялся парень, – кажется, читал.

– Не читал, – заявил Юрка. – Если б читал, помнил бы. Такого не забудешь. Если б не Джек, я б и носа сюда не сунул. Он, можно сказать, выписал мне комсомольскую путевку. Подумаешь – сахар, бельишко… Начхал я на это! Есть – хорошо, а нет – не заплачу.

– А как же он тебе выписал путевку? – поинтересовался Федор.

– Гляди! – Юрка распахнул томик.

Молодое, смело улыбающееся лицо смотрело с портрета. Широкополая шляпа и узкий темный галстук не превращали его в городского, кабинетного человека, который боится ветра, стужи, зноя, морских волн…

Федор пожал плечами.

– Темнота, – разозлился Юрка, – смотри, какое лицо!

– Федька, щи не поспели? – раздался трубный бас из глубины палатки, и под серым одеялом зашевелилась какая-то глыба.

Юрка смолк, сердито спрятал томик в чемодан и принялся за ремонт алюминиевой раскладушки. И опять перед его глазами всплыло лицо с уродливым шрамом на щеке.

– Тут привет Гришакову просили передать, – сказал Юрка, сказал только для того, чтоб как-то примириться с этими людьми.

Глыба, ворочавшаяся под одеялом, громогласно зевнула, спустила вниз босые ноги, села и оказалась громадным черноусым человечищем.

– Кто? – спросил он.

– Встретил я одного, – сказал Юрка, – у него шрам на лице.

Человечище расправил портянки, навернул на гигантские ноги и влез в сапоги.

– А… это Сашка Зимин.

– Отчего у него шрам? – Юрка с любопытством оглядывал медлительного великана.

– Война, – ответил тот и, присев к столику, вместе с Федором стал шумно хлебать из кастрюли щи.

Так впервые встретился Юрка с Зиминым, Гришаковым и Федором.

Шли дни, недели, Юрка работал землекопом, потом на дорожном участке и не раз встречал в поселке человека со шрамом то в продовольственном магазине, то у переправы на правый берег, то возле порогов. Шрам был широкий, неровный, грубый, покрытый тонкой красной кожицей, и казалось, дотронься до него пальцем – потечет кровь. Этот шрам был таким чужим и ненужным на этом лице, что Юрка старался не смотреть на него.

Как-то Юрка пронюхал от Гришакова, что у Ангары начинаются взрывные и буровые работы: в скале нужно проложить дорогу к будущей плотине гидроэлектростанции. Юрка на второй же день удрал из дорожного участка, где водил грейдер, и разыскал человека, который, по слухам, собирал бригаду.

Это был человек со шрамом!

Добрые полчаса без перерыва лопотал Юрка о том, что всю жизнь мечтал работать на скале, бурить и взрывать, покорять реки, горы, снега, океанские глубины, космос и прочие стихии. Зимин окинул его нескладную большеголовую фигурку и прервал:

– А перфоратор подымешь?

Юрка не знал, что это такое, но не мог же он после своей речи чего-то не уметь.

– Подыму, – храбро ответил он.

Зимин повел его в соседний дом, где был склад, показал на огромную, лежавшую на полу металлическую штуковину с ручкой и торчавшим в конце ломом и сказал:

– Валяй.

Юрка икнул, глотнул побольше воздуха, взялся обеими руками за холодные ручки и, напрягая всю имевшуюся в его не очень упругих мускулах силу, мужественно оторвал от пола эту штуковину – название ее он уже забыл. Подняв ее на уровень живота, Юрка посмотрел на Зимина, и старался смотреть так, чтобы ни разу не моргнуть. Он чувствовал, как силы катастрофически быстро уходят из его рук, пальцы коченеют, позвоночник начинает прогибаться.

– Тяжело? – спросил Зимин.

– Пустяковина! – Юрка изобразил на лице что-то вроде улыбки.

– Подержи еще, а я пойду прикурю.

И Зимин целую вечность где-то ходил, вытаскивал из кармана пачку папирос, прикуривал, пересмеивался с кем-то, а Юрка держал…

– Хватит, – сказал Зимин, входя.

– А то еще могу, – проговорил Юрка, чувствуя, что через секунду его онемевшие пальцы разожмутся или позвоночник переломится и он вместе со штуковиной рухнет на пол.

– Вижу, – ответил Зимин, мельком глянув на него.

И Юрка опустил на пол перфоратор, потер ладонь о ладонь.

– Я б до утра мог, – сказал он.

– Чувствую, – ответил Зимин, отодвигая ногой инструмент. – Ты мне нравишься, парень… Только учти, работа будет такая: скала, морозище, на поясе веревка, в руках перфоратор, под ногами пропасть, и так восемь часов.

– Пустяковина! – Юрка посмотрел в пол, чтоб только не видеть этого шрама, и вдруг добавил: – Хотите, я вам Джека Лондона буду носить? У меня есть почти все собрание сочинений, последние тома папа перешлет…

Слово «папа» в этой обстановке прозвучало неуместно.

– Хочу… А кто твой па… па… отец?

– Доктор… Врач-окулист – по глазам.

Зимин еще раз внимательно осмотрел расслабленную фигурку и спросил:

– А мне не влетит от твоего папы?

Юрка опять долго не давал раскрыть ему рта, горячо уверял, что папа здесь ни при чем, а он всю жизнь мечтал бурить и взрывать, покорять реки, горы, тайгу… Ну что с таким можно было поделать? В свободное время Зимин посвятил Юрку в тайны горного дела, обучил обращаться с перфоратором и другими буровыми инструментами. Он так здорово подковал парня, что через неделю тот сам выступил в роли учителя и привел к Зимину Федора, который после Юркиных лекций мог сойти за бурильщика-профессионала…

И вот колонна идет сквозь тайгу, наполняя ее гулом и треском, с гусениц летят комья снега, дымки рвутся из труб. Сани с компрессором и обогревалкой тащатся сзади, с хрустом наезжая на кусты и корни деревьев. Рев моторов и людские голоса обгоняют колонну, и чем дальше она углубляется в тайгу, тем пугливей разбегается перед ней тишина. Дятел, обронив ворох снега, снялся с сосны и отлетел в сторону; заяц, унюхав чуткими усиками опасность, ускакал в глухую чащобу; белка по голым веткам лиственницы огненным комочком метнулась с дороги…

По пояс проваливаясь в сугробы, впереди шел Зимин и, прощупывая дорогу, торкал в снег шест. Юрка бежал возле саней с трубами и хорошо видел его невысокую фигуру. Грязноватая стеганка и ватные штаны не делали его неуклюжим. Зимин двигался легко, проворно, и даже что-то веселое и удачливое было в каждом его жесте.

Стужа сводила Юркино дыхание, одежда стягивала, словно ремнями, снег утомлял, слепил и грозил попасть в валенки, а этот Зимин с какой-то мальчишеской удалью перебрасывал из руки в руку шест и, поворачивая к ним разгоревшееся на морозе лицо, звонко кричал бульдозеристу:

– Левее жми, левее!

Косой, налитый кровью шрам смотрел на Юрку, и Юрка, проклиная себя за слабые нервы и нежное воспитание, отводил глаза.

Гусеницы рубили на дольки снег, дорога визжала и плакала под санями, слепое пятно солнца глядело на них, жег мороз. А они шли и шли вперед. Иногда бульдозер, пробивавший дорогу, останавливался, и из кабины выглядывал черномазый Васька.

– Не пролезем…

– Газуй! – кричал Зимин и грозил шестом.

Васька газовал, и бульдозер боязливо протискивался меж громаднейших лиственниц, а за ним, как нитка сквозь ушко иголки, пролезала колонна. Если же дорогу преграждали толстенные деревья, бригадир велел идти в обход; под ножом бульдозера ложились осинки и березки, и стволы их хрустели под блестящими траками.

Вдруг Васька выключил газ.

– Ты чего? – подлетел к нему Зимин, вскочил на гусеничную ленту, облепленную снегом, и рванул дверь.

– Запоремся, – плачущим голосом ответил Васька.

Стена осин преграждала им путь. Проход был слишком узок.

– Газуй, – сказал Зимин.

– Ты что, очумел? – вытаращил глаза Васька.

– Видишь, обхода нет, вали правую осину, потом левую – будут ворота прямехонько в рай.

– Тебе смех, а мне по шапке дадут! – крикнул Васька. – Тащи пилу, Гришаков!

Зимин хлопнул его рукавицей по голове:

– Выйди из машины.

– Да ты в своем уме? Погибну с ней, а…

– Оставайся, черт с тобой!

Секунда – и Зимин очутился за рычагами.

Чихнув синим дымом, бульдозер взревел, затрясся. Гусеницы тронулись, пережевывая снег и закидывая собравшихся вокруг бурильщиков белыми комьями. Потом бульдозер дал задний ход, привстал на дыбы и ринулся к осине. Сбавил газ, приподнял нож… Удар! Осина застонала, накренилась. Бульдозер откатился, свирепо пыхнул дымком… Удар! Обламывая сучья, выворачивая наружу смерзшиеся корни, осина повалилась.

Зимин словно прирос к рычагам. Сгорбившись, сбив на затылок ушанку с болтающимися тесемками, он смотрел перед собой, и на открытом лбу его прорезались глубокие морщины.

Через минуту еще две осины лежали в снегу.

– Ну и дает! – блеснул глазами Андрей, поправляя на голой шее малиновый шарф. – Танковая атака!

Гришаков, стоявший рядом с Юркой, понес к обогревалке пилу.

Зимин спрыгнул на землю, в его серых глазах засело что-то холодное и резкое: были в них и жестокость, и боль, и непреклонность, а может, это только так казалось Юрке, начитавшемуся разных книг и еще в пятом классе прозванному фантастом и дурилой. Он хотел немедленно спросить у бригадира, где он научился водить бульдозер и таранить лес. И когда Зимин застегивал на петли стеганку, Юрка подскочил к нему.

– Не путайся под ногами, – сказал Зимин, и не глаза – куски льда коснулись самой души Юрки. Он отступил к Андрею.

Зимин поднял шест и опять побежал вперед.

Скоро деревья поредели, и колонна вышла на полянку. Лес оборвался, и в глаза людям ударил блеск. Сколько было снега! Он начинался у их ног, ошеломляюще белый, и уходил в ложбинку и взлетал к гребню, где, цепенея, стояли одинокие деревья. На гребне этот снег вдруг обрывался; там, за этим гребнем, снег уже был совсем другой: голубоватый, подернутый легчайшей дымкой, он раскинулся на десятки километров и кончался темной полосой тайги. За гребнем была Ангара, не видная отсюда людям.

Белизна горела на солнце, сияла, искрилась, нежнейшая, пушистая – ни заячьего следа, ни вороньего крестика, и жалко было ступить в нее валенком, сломать ее устоявшуюся тишину и блеск.

Зимин вытер ушанкой мокрое лицо:

– Тронули…

Бульдозер и тягачи взревели, и через три минуты не стало того снега: он был разбросан, истоптан, раздавлен гусеницами и санями. Всю опушку вдоль и поперек испестрили голубые тени следов. И словно никогда не лежала здесь вековая тишина, прозрачная, красивая. Бесполезная…

– Ну вот и скала, – сказал Зимин, – готовь паспорта для прописки.

Андрей хохотнул.

– А у тебя, Юрка, есть паспорт?

– Уж год как есть. – Юрка не без гордости похлопал себя по левой стороне стеганки.

– О, ты уже совсем старик! – воскликнул Зимин и в ужасе схватился за голову.

Никогда не слыхала эта скала, эти деревья и снег человеческого смеха, а сейчас он прокатился, дружный и крепкий, и с сосны сорвалась белая охапка. Юрка смутился, потом поднял голову и посмотрел на Зимина. Косой шрам на его лице опух, побагровел от мороза – но что это такое? – он теперь не уродовал лицо. Светлоглазое и совсем еще не старое, оно было почти красиво.

Скала

Знал ли Федор, сгружая с саней трубы и буровые молотки, что ждет его здесь? Со спокойной душой катил он по снегу железные бочки с горючим, устанавливал обогревалку, толкал плечами громадный компрессор. Он кричал что-то веселое и озорное трактористам, тронувшимся в обратный путь, и даже швырнул вслед бульдозеру кусок смерзшегося снега и попал в кабину.

В тайге было тихо, покойно, а здесь дул такой ветрище, что сосны сгибались и раскачивались, как прутики, и снег был плотно сбит и прижат к земле; меховые рукавицы не спасали – пальцы мерзли; даже в полушубке и в том было прохладно. Но ни ветер, ни мороз не могли испортить настроения Федора: не у парового отопления рос он, не бегали за ним няньки, не кутали шею шарфика ми, не звонила мать в поликлинику при малейшем насморке… Но вот скрылись в тайге машины, замер их шум, и люди повалили к белому гребню, где росли редкие сосны. Чтоб узнать, где снег лежит на земле, а где висит козырьком над пропастью, Зимин березовым шестом прощупывал впереди себя дорогу.

Вдруг огромная снежная глыба, в которую вошел шест, дала кривую, как молния, трещину и поползла вниз, Федор застыл: все шире и шире становилась трещина, Секунда – и глыба ухнула вниз, обнажив край скалы, и тяжко шмякнулась где-то далеко. Край скалы был темный, в щепотках жесткой травы и кустиках.

Зимин свистнул и отправил вниз еще несколько белых глыб. Потом подошел к самому обрыву, окинул его взглядом и сплюнул:

– Это вам не Сихотэ-Алинь.

Рядом, с папиросой в кулаке, стоял Гришаков.

– Я тоже думал, покруче будет, – сказал он.

Федор оживился: значит, бояться нечего! Он просунул между плечами бригадира и взрывника голову. И ему стало дурно. Скала нависла над берегом, гигантская и отвесная, вся в длинных морщинах и трещинах, и была она. такая высокая, что торосы на Ангаре казались не больше сосулек. Федор убрал голову и отошел от пропасти, чувствуя, как внутри него что-то сосет, шилом торкает в захолодевшее сердце. Он отошел еще подальше, но в глазах все еще чернело дикое, безмолвное ущелье; оно почему-то вдруг напомнило ему бездонный колодец у них во дворе, в который он в детстве не мог смотреть без ужаса. Федор прислонился к сосне, поморгал, но скала не исчезала с глаз. Она дышала в самую душу звериным холодом, морщилась изломами и щелями, свирепо кривила черные губы трещин: подступись-ка! Он не уйдет от нее, она подстережет, схватит и раздавит его, беззащитного и маленького.

Его пугали дома Сибирью, а он не боялся ее: жгла мошка и комары – терпел, кусал мороз – улыбался, пурга задерживала машины с консервами и хлебом – выносил. Нет, не знал он настоящей Сибири! Вот она, смотрит на него, враждебная и злобная, лицом этой скалы…

– Диабаз, – сказал Гришаков и топнул ногой.

– Чистейший, – ответил Зимин, – придется часто буры менять.

Они по-прежнему стояли у самого обрыва: Зимин с шестом, а Гришаков с папиросой, спрятанной в кулак, чтоб не погасла. В метре от края толклись Андрей с Симакиным, а Юрка по сантиметру придвигался к пропасти, и казалось, ноги и туловище его противятся и упираются, а голова с худой, напряженно вытянутой шеей не в силах побороть любопытства и тянется, тянется вперед.

– Глянем? – спросил Зимин.

– Можно, – кивнул взрывник.

Они сбегали к обогревалке, затянули на животе брезентовые пояса со стальными кольцами, привязали к ним по веревке и прикрутили к соснам свободные концы.

Федор, не двигаясь с места, смотрел на них.

Зимин сел на край скалы, спустив вниз ноги, повернулся лицом к Федору и по колени исчез за краем. Вот он виден по пояс, по грудь, а вот и голова его в драной цигейковой ушанке скрылась. Только подрагивающая веревка говорила, что он жив, что он еще существует. За ним исчез и громадный Гришаков, а Федор все еще стоял у сосны и никак не мог прийти в себя.

– Вот так скала! – протянул Юрка, запинаясь. – И нам туда лезть.

Сердце у Федора чуть отпустило.

– Обвыкнем. Не то приходилось, – сказал он, но понимал, что никогда не привыкнет, что страх засел в нем, как пуля, и его нельзя вытащить.

Он шел, не чувствуя ног, к обогревалке, шел и слышал, как в животе что-то холодное, сжимаясь и разжимаясь, скулит, давит и лезет по жилам к горлу, дышать становится все трудней и трудней. И тут он вспомнил слова бригадира: «Насчет деньжат не обидят…» Да плати они по миллиону в день – не полезет!

Когда бурильщики вчетвером сколачивали из готовых щитов будку для компрессора, пришли Зимин с Гришаковым. Стеганки, колени и валенки у них были бурыми. Лица полиловели от ветра. Федор сжимал в руках топор и ждал: сейчас и его заставят слазить на скалу. Но Зимин ничего не говорил, а взял молоток и стал вместе с другими вбивать в готовые щиты гвозди. «А что будет дальше? – думал Федор. – Погонят туда?…» И когда бригадир сказал, что на краю обрыва надо спилить сосны, потому что они надежней будут держать веревки, Федор не растерялся:

– Разреши мне!

– Валяй! И Юрку прихвати.

Пилить сосны на ветру у края пропасти, где земля так и шатается под тобой, было невесело, но Федор становился так, чтоб у обрыва был Юрка. Он насчитал тридцать сосен, были они очень толстые, но Федор старался пилить как можно медленней, чтоб хоть на день продлить свою жизнь. Но Юрка, проклятый мальчишка, втравивший его в это дело, вдруг закричал:

– Чего тянешь, как неживой!

Приходилось пилить быстрей, и одна сосна за другой с треском переламывались, валились через край, и Федор всем телом слышал, как сосны катились вниз, обламывая сучья и подпрыгивая на выступах. Зато Юрка после каждого спиленного дерева срывал шапку, бросался в пляс и визжал:

– Ур-р-р-а!.. А ну, следующую!

Укладываясь спать на нары в банной теплоте от печурки, Федор думал, что ждет его завтра. Но вот взошло солнце нового дня, и оказалось, что и в этот день можно не лезть на скалу. Утром, поеживаясь от сводящего душу холода, Зимин тронул ногой железную, давно остывшую печурку и бросил:

– Дровишек бы поколоть. Федор не заставил себя ждать.

– Будут дрова! – выпалил он, чтоб никто из бурильщиков не успел опередить его.

Юрка, Андрей и Зимин затянули монтажные пояса и пошли к скале, а Федор взял топор и помчался в тайгу. И, пока до него долетал приглушенный стук буровых молотков, он без устали таскал сухостой. Он готов был полтайги срубить на дрова и с утра до вечера колоть их, только б не лезть на скалу. К счастью, железная печурка пожирала неимоверное количество дров: она мгновенно остывала, и в нее приходилось без конца подбрасывать охапки. Люди приходили со скалы скрюченные от холода, молчаливые и голодные, с ног до головы покрытые серой каменной пылью, и по их тяжелым сердитым шагам можно было понять, как они устали. Их встречали в обогревалке гудящая печка и улыбка Федора. Он уступал намерзшимся людям место у печки – перевернутый кверху дном ящик, и уступал его не только бригадиру, но и этому дуралею Юрке, который считал за честь торчать на скале до тех пор, пока Зимин силой не вытаскивал его за веревку.

Если Симакин не мог завести на морозе компрессор и бегал вокруг него, ругаясь визгливым голосом, рядом с ним как из-под земли вырастал Федор. Он брался за ручку пускача и отрывисто дергал. Если же и это не помогало, он хватал кусок пакли, макал в солярку, поджигал, решительно залезал под компрессор и подогревал картер.

– Доски почета тебе не миновать, – сказал как-то Зимин.

Федор тревожно поглядел в глаза товарищей. Нет, глаза у них были спокойные, доброжелательные.

Но однажды чуть не пошли прахом все старания.

Перед большим взрывом Зимин сказал Федору, чтобы он наготовил дров на три дня вперед, потому что будет нужен на скале. Федор кивнул. Сердце его упало и заколотилось где-то в животе длинными и гулкими ударами. Весь день Федор колол дрова, до хруста стиснув зубы. Широко расставив ноги, вгонял он в вязкую древесину топор, играючи перебрасывал через плечо тяжеленные кругляки и обухом опускал на колоду – полешки разлетались во все стороны. Он сбросил на снег полушубок, работал яростно, исступленно, словно вымаливал не посылать его на скалу. Но никто не замечал его усердия.

Утром следующего дня Гришаков поджег бикфордов шнур, и вся бригада в глубине тайги ждала взрыва. Федор впервые с неприязнью посмотрел на товарищей. Разве не живут они на готовеньком и всем обязательно нужно лезть на скалу?

После взрыва двинулись к обогревалке.

– Смотрите, смотрите! – вдруг закричал Федор, и из груди его вырвалось облегчение. – Крышу пробило, и стекла долой!

Крыша была пробита в двух местах камнями, и щепки на ней стояли торчком; стекло вытряхнуло из рамы, лишь один осколок как-то уцелел.

– А ты чего радуешься? – спросил Зимин.

Федор прикусил язык и огрызнулся.

А через час, когда люди вернулись со скалы, они увидели такую картину: Федор, что-то напевая, заколачивал свежим тесом проломленную крышу. Легко и точно, как в масло, входили гвозди в древесину. Заметив товарищей, он перестал напевать.

– За капитальный ремонт взялся? – вскинул глаза Зимин, и было неясно, шутит он или говорит всерьез.

На всякий случай Федор решил обидеться:

– Могу и не чинить. Мне-то что…

– Чини, чини, – сказал бригадир, – только поскорее. У Федора отлегло от сердца.

– Надо б в поселок за стеклом сходить, – заикнулся он.

– Только не сегодня, забей пока фанерой. Ты нам будешь нужен.

– Ладно, – согласился Федор и ударил молотком по пальцу.

Покончив с крышей, он на животе сполз на землю, сиротливо пожался, погрел под мышками руки. Догадались они о чем-нибудь?

Потом он забил единственное оконце фанерой, и в обогревалке стало темно, как ночью, только щели в досках розовато светились да огненные отблески раскаленной печурки освещали осунувшиеся лица людей, до костей промерзших на ангарском ветру.

Темно было в обогревалке, но еще темней стало на душе Федора, и он впервые в жизни почувствовал себя самым неудачливым человеком на свете.

Взрыв

– Уматывайте, – проворчал Гришаков, доставая из кармана коробок со спичками. – Кому сказано?

Вот так всегда: шпуры бурят в скале вместе, заряжают их взрывчаткой тоже вместе, а как взрывать набитые аммонитом шурфы, так уходи, здесь ты не нужен. Все было готово: концы бикфордова шнура торчали из скалы, и стоило только поднести к ним спичку, как эта белая от мороза стена, о которую разбивался ветер и тупились стальные буры перфораторов, взлетит в воздух.

– Еще повторить? – Гришаков нетерпеливо потряс коробком, и в нем брякнули спички.

– Уноси ноги, ребята, – сказал бригадир, – а то сейчас дядя Коля чихнет.

Медленно, подчеркнуто медленно – боятся они, что ли? – перешучиваясь и хохоча, один за другим бурильщики полезли вверх.

Гришаков стоял спиной к ним на узкой каменной полке и ногой сбрасывал вниз серые обрывки бумажных кулей из-под взрывчатки: он любил чистоту и порядок. Все у него было громадное и прочное, у этого могучего, как гора, человека, – и нос, и руки, и ноги, и плечи; и только глаза совсем не по лицу – маленькие и невыразительные, словно рассчитаны на другого человека и достались ему случайно, по ошибке. На правом боку Гришаков неизменно носил брезентовую сумку с бикфордовым шнуром и капсюлями.

Он зажег в ладонях спичку и закурил.

Обернувшись, увидел на краю каменной полки Юрку:

– Не слыхал? Быстро…

– Дядя Коля, – взмолился Юрка, – давайте вместе. Ведь никто не видит!

– Что – вместе? – не понял Гришаков.

Большими затяжками докуривая папиросу, он подошел к Юрке.

– Подожжем… Вечно вы гоните.

– Ну шагай, шагай, нечего тебе тут делать! – Гришаков легонько подтолкнул парня коленцем. – Рвать пора.

– Ох и зловредный ты мужик! – крикнул Юрка и сплюнул.

– Помочь? – Гришаков положил ему на плечо пудовую ручищу.

Юрка стряхнул ее и взялся за веревку.

До чего же странным человеком был этот Гришаков! Хлеба и картошки он съедал в пять раз больше, чем Юрка, ворчал, что трудно найти по ноге сапоги и что в столовой дают «щенячьи» порции; он рано укладывался спать – раскладушка прогибалась и стонала под ним – и так же рано вставал; с охотой слушал чтение рассказов Джека Лондона и на вопрос, понравилось ли, отвечал: «Забавно сочинено», чем приводил Юрку в бешенство. «Тупица ты, слон с воробьиным сердцем, мужик неотесанный!» – хотелось заорать на Гришакова, но Юрка знал, что так обращаться со старшими нельзя, и тотчас захлопывал книгу.

Но до чего же был ошеломлен Юрка, узнав, что дядя Коля – взрывник!

Взрывник… Это чего-нибудь да стоило! Это пахло беззаветной отвагой, риском и удалью, всем тем, что дорого любому человеку, а особенно тому, кто не так давно вышел из детского возраста. Дядя Коля был для Юрки первым живым взрывником. Не книжным, а живым. Юрка простил ему не очень лестный отзыв о творчестве любимого писателя и обычную молчаливость… Взрывник!

Юрка часами мог глядеть на него, воображая: вот эти огромные, исцарапанные, с кривыми, бугристыми ногтями руки перетаскали столько динамита и столько взрывали! Одна занимательней другой рождались в его голове истории, которых и в книгах не прочитаешь, и в кино не посмотришь. Юрка подогревал Гришакову ужин, в воскресные дни по пятам следовал за ним по поселку, пытаясь выведать что-либо захватывающее у него, человека такой грозной профессии. Но из Гришакова трудно было вытащить слово, а по тем отдельным фразам, которые все же удавалось услышать от него, получалось, что ничего такого с ним и не было: на него не рушились скалы, он никого не спасал от неминуемой гибели и сам ни разу не был на волосок от смерти. А еще называется взрывник! Ребята рассказывали, что дядя Коля исконный сибиряк, рубал уголек в Черемхове – там и сейчас живет его семья, в декабре сорок первого года спасал Москву, в сорок втором оказался в окружении и в партизанах пристрастился к взрывным работам. А когда Юрка набрасывался на него с расспросами, как он пускал под откос эшелоны, взрывал мосты и обозы, Гришаков басил: «Чего ж там, воевали… Заложишь под ферму шашек, подпалишь и тикаешь…», или: «Снимешь с дороги патруля, натаскаешь туда тола, оттянешь провод, замаскируешь и ждешь эшелон». – «Ну, а не страшно было там?» – спрашивал Юрка, пытаясь вызвать взрывника на более обстоятельный разговор. «А что там, – начинал сердиться Гришаков, – мы не барышни, сработала взрывчатка – и ладно». Иногда Юрка с другого конца подступал к нему, пробовал философствовать. «А что бы вы хотели от жизни? – спрашивал он глубокомысленно. – Не надоело вам скитаться по стройкам?» – «Чего ж там, – отвечал Гришаков, – живу как живу. Вот дадут комнату в щитовом, Марье отпишу, так и так: забирай детишек и сюда…» – «Ну, а если вдруг несчастный случай, – не отставал Юрка, – стали бы плотником, бетонщиком, экскаваторщиком – у них тоже заработки не малые…» – «Чего уж там, – отвечал взрывник, сидя на раскладушке и оглаживая усы, – чего швыряться из стороны в сторону, дело-то, оно, как бикфордов шнур: как подпалил – не задуешь, не зальешь, пока до конца не сгорит…»

С дотошной деловитостью скручивал Гришаков на деревянной болванке длинные патроны из хрустящей, как жесть, пергаментной бумаги, насыпал в них аммонит, потом растапливал в обогревалке на печурке снег в ведре, месил глину и делал из нее, как домовитая хозяйка, «пирожки» – продолговатые и теплые огурцы для запыжовки шпуров в скале, которые Юрка с товарищами бурил в камне. Не было в Гришакове ни гордости, ни особого достоинства: дело взрывника заряжать и взрывать, а он еще лазал по скале, осматривал щели и трещины и советовал, где порода мягче и выгодней бурить, а подчас и сам брал из озябших рук бурильщиков перфоратор и пускал его в дело. Когда шпуры были готовы, Гришакову сверху спускали кули со взрывчаткой. Он аккуратно надрывал край куля; совком, точно продавец сельпо, начинял аммонитом шкур, деревянной «забойкой», проталкивал поглубже этот белый порошок и приговаривал всегда одно и то же: «Вот и начинка под пирог готова, добрая начинка». Затем он гнал всех от забоя, старательно, точно керосиновую лампу в избе, поджигал концы бикфордова шнура и уходил.

Сколько раз хотел Юрка собственными руками поджечь заряд и уйти вместе с ним, но Гришаков был неумолим.

…И сегодня все это повторилось.

– Убирайся! – сказал взрывник.

Юрка натянул веревку, ступил на бугор и не торопясь полез вверх. Добравшись до края скалы, он присел, опустил вниз ноги. Хоть бы отсюда увидеть все своими глазами.

Докурив папиросу, Гришаков отвернулся от ветра, приложил несколько спичек к концу шнура, который соединял все торчавшие из скалы отводы, и чиркнул по головкам спичек коробком. С шипеньем побежал огонек, плавя гудрон на черной оплетке. «Теперь его не задуешь, не зальешь, пока до конца не сгорит», – вспомнил Юрка. Потом Гришаков спрятал коробок во внутренний карман стеганки, посмотрел, как дымок короткими прыжками бежит по шнуру к начиненным взрывчаткой шурфам, прошел по узкой полке скалы и, натянув веревку – один конец ее был привязан к поясу, другой к пню сосны, – не спеша полез вверх.

Юрка, непринужденно болтая ногами, смотрел на него.

Громоздок и неуклюж был этот великан, но в его руках таилась нечеловеческая сила, и подымался он куда легче Юрки, хотя весил втрое больше… Если он подымал ногу, то на метр, если тянул за веревку, то так, что она звенела, и казалось, вот-вот выворотит пень с корнями. Пар клубился облаком возле его лица и инеем оседал на усах и ушанке.

Вдруг Юрка вскочил и в смятении забегал по краю обрыва.

Метрах в десяти от верха скалы нога великана соскользнула с обледенелого выступа, он громко шмякнулся, во весь свой огромный рост вытянулся на скале и засучил ногами. К счастью, он не выпустил из рук веревку и не полетел дальше.

Внизу с треском бежал по шнуру дымок…

– Дядя Коля, нате! – закричал Юрка и бросил ему свою веревку.

Взрывник не взял ее. Сильным толчком он подтянулся, уперся обо что-то коленом, встал на одну ногу, подобрал веревку и, прижимаясь боком к скале, большими шагами взобрался наверх. Обида захлестнула Юркину душу, он отвернулся, отвязал от пояса веревку, швырнул в снег и зашагал к обогревалке. Люди уже углубились в тайгу. Пошел за ними и Юрка, слыша за спиной спокойный, размеренный хруст снега под слоновьими ногами Гришакова – он ходил всегда одним шагом, ни быстрей, ни медленней, и Юрка, пожалуй, ни разу не видел, чтоб он бежал.

Юрке надоело идти, он стал у двух березок, росших из одного корня. К нему подошел взрывник.

– Дальше, – сказал он.

Юрка и с места не сдвинулся. Гришаков стоял рядом и молчал. Тогда Юрка лениво поплелся по снегу, прошел еще метров десять и остановился.

– Дальше, – повторил Гришаков.

Юрка с презрением посмотрел на него, сделал еще шагов семь и встал за большую черную лиственницу с ободранной у комля корой. В лесу было тихо, пронзительно тихо и светло, где-то хозяйственно каркала ворона и стучал дятел: тайга не ждала взрыва, который вот-вот должен грохнуть.

Гришаков подошел к лиственнице.

– Дальше.

– Хватит. – Юрка насупился. – Сюда не достанет.

– У тебя не спросит.

– А что, разве бывает?

– Бывает, и медведь летает.

В словах звучала явная насмешка.

– Не пойду! – Юрка плечом прижался к стволу. Он решил скорей умереть, чем хоть на шаг сдвинуться с этого места.

– Иди.

– Не пойду!

Гришаков помолчал:

– Нет?

– Нет.

И, прежде чем успел Юрка опомниться, он очутился в воздухе. Взрывник сгреб его, взвалил на плечо и понес в глубину тайги. Он нес Юрку тем же размеренным шагом, а кулаки бешено молотили его по спине, валенки больно били в живот. Левой рукой Гришаков обхватил обе ноги. Теперь действовали одни кулаки, но они не беспокоили взрывника: только выбивали из толстой телогрейки каменную пыль, и издали казалось, что Гришаков дымится.

– Вот, – сказал он, ставя Юрку на ноги перед бригадиром, – в целости-сохранности.

Раздался хохот.

Лицо у Юрки было мокрое, красное; ушанка съехала на лоб, губы вздрагивали. Наконец он пришел в себя, открыл рот, но крикнуть не успел…

Тяжелый взрыв потряс тишину; воздух сдвинулся; земля под ногами дернулась. Огромный клуб бело-желтого дыма взлетел над тайгой, и плотное, упругое эхо, сжатое узким ущельем Ангары, ринулось от берега к берегу и покатилось на север замирая. Гришаков, прислушиваясь, был серьезен и тих. Новый взрыв, еще большей силы, толкнул воздух, качнул сосны и лиственницы, и еще не успел появиться в небе дым, как что-то черное, быстрое, точно стая ворон, мелькнуло вверху. В тайге все затрещало, заухало и послышались тупые удары о землю.

– Так, – сказал Гришаков, – сработала. Больше он ничего не сказал.

Он закурил, провел ладонью по усам и зашагал к обрыву. За ним, ступая в глубокие следы его огромных валенок, молча повалили остальные.

Юрка не мог смотреть на Гришакова, на его гигантскую, твердую, как скала, фигуру, на его стеганку с болтающимся хлястиком, который оборвал он, Юрка, когда взрывник тащил его на себе. Юрка стоял, прислонившись к березе, и плакал. Не было больше ему пути в бригаду, жизнь кончилась. И ни мама, далекая, жалостливая мама, с ее вечными просьбами не простудиться и вовремя принимать еду, ни папа-врач, и теперь советовавший не читать лежа и при недостаточном освещении, – люди, которые жизнь бы отдали за него, – не помогут сейчас.

Юрка вытер рукавом пыльной стеганки лицо и размазал грязь.

Оставалось взять в обогревалке кое-какое барахлишко и уйти в поселок. Юрка невольно поплелся за людьми Слезы все еще застилали ему глаза, и он, не попадая в след, то и дело ступал в целину, спотыкался и, теряя равновесие, размахивал руками. Ноги не слушались его. Скоро по сторонам стали попадаться в снегу глубокие ямы – следы от упавших камней. На многих деревьях были срезаны толстые сучья и ветки. Одна березка стояла без макушки, и где-то отчаянно, до хрипоты орали вороны: видно, в их гнездо угодил камень.

И вдруг Юрка увидел лиственницу, ту самую лиственницу с ободранной корой у комля, где взвалил его на плечи взрывник. Все сучья на одной ее стороне были словно сбриты, а в том месте, в том самом месте, где он хотел укрыться, косо лежала пудовая глыба, взрывом отколотая от скалы.

Что-то раскаленное пробежало по жилам Юрки и обожгло. Сразу высохли слезы. Он стоял и неподвижными глазами смотрел на эту глыбу. А потом вдруг опомнился и побежал догонять своих.

Пакетик ваты

Хлопнула дверь, и в обогревалку, звеня цепью на поясе, кто-то вошел. Зимин поднял глаза, увидел полудетское лицо с мягкими, еще не устоявшимися чертами, вес покрытое мельчайшей каменной пылью – даже брови и ресницы побелели, – и тихонько вздохнул…

Да и как не вздохнуть! Свет не знал более упрямого человека, чем Юрии Щукин, или попросту Юрка, как звали его бурильщики. Он едва ли не самовольно удрал с дорожного участка в его, Зимина, бригаду, и потом пришлось иметь неприятный разговор с начальником участка. «Лучшего моториста переманил!» – возмущался тот. «Да я его первый раз в глаза вижу, – отбивался Зимин. – Сижу как-то в прорабке, врывается какой-то желторотик да с ножом к горлу пристает: возьми в бригаду или пожалеешь! Ну что тут поделаешь? Может, какой головорез… С перфоратором обращается, как с вилкой за столом, здоров как дьявол… Пришлось взять».

Конечно, Зимин сильно сгустил краски, чтоб у него не отняли Юрку: перфоратор тот видел впервые, крепостью мускулов похвастаться не мог, не приставал с ножом к горлу ни в прямом, ни в переносном смысле. Но зато в глазах его горело такое – не возьмешь, век не простишь себе.

Как и многие ребята его возраста, он был дурашлив, нескладен, быстро рос, и его длинные кости не успевали обрастать мясом. Но в этом нескладном мальчишеском теле жила душа возвышенная и героическая, которая жаждала подвигов. В Сибирь он убежал из Витебска, забросал родителей покаянными письмами, и в его судьбу не пришлось вмешиваться милиции. Откуда он знал технику, было загадкой, но он все хватал на лету, и Зимин мало бы удивился, увидев Юрку за штурвалом многоступенчатой ракеты, улетающей на Марс, потому что Юрка Щукин был из породы тех, кто под огнем неприятеля первый переправляется на бревне через реку, прививает себе чуму, чтоб изучить ее, открывает звезды и пишет невиданные книги…

Он засыпал с томиком Джека Лондона – иногда так и не засыпал, читая всю ночь напролет, спорил до хрипоты, хохотал до слез. Он учился в девятом классе вечерней школы рабочей молодежи, помнил великое множество цифр: сколько электроэнергии даст будущая гидростанция в целом и каждая турбина в отдельности, куда пойдет ток, какого тоннажа суда смогут ходить из Байкала в Ледовитый океан, какой высоты будет штормовая волна на новом море…

Он, в сущности, был замечательным парнем, этот Юрка Щукин, да только больно уж упрям. Он, например, никак не хотел работать в респираторе – особой коробочке с ватой, которая с помощью резиновых ремней надевается на лицо и во время бурения предохраняет легкие от каменной пыли.

Увидев однажды, что Юрка бурит без респиратора, Зимин подошел к нему.

– Как работается? – спросил он.

– Ничего.

– Не наелся камня?

– Нет.

– А ну-ка плюнь.

Юрка плюнул на скалу, слюна была густая, темно-серая от пыли.

Зимин сокрушенно покачал головой:

– Плохи дела… На год меньше проживешь.

– Пугаешь все.

– Надо мне тебя пугать. Цементация легких будет, пот что: все капилляры забьются пылью – и капут. Долго не протянешь…

С печальными, испуганными глазами, как подсудимый слушает приговор, слушал Юрка бригадира. И это чуть успокоило Зимина, и он, не жалея красок, расписал всю гибельность работы без респиратора.

– Придется надеть намордник, – вздохнул Юрка и натянул на лицо респиратор.

На следующий день разговор повторился.

– Да не могу я в нем! – плакался Юрка, выключив буровой молоток. – Духотища, дышать печем! – Но после нового разговора покорно надевал респиратор.

На третий день Зимин уже не читал ему популярных лекций, а только пристально посмотрел на Юрку. Посмотрел так, что парень тотчас сунул руку в карман стеганки за респиратором.

А потом… Да, свет не знал более упрямого и неразумного человека, чем Юрка.

И вот сейчас Юрка сидел на корточках, грел перед открытой дверцей большие красные руки и шевелил губами – думал о чем-то. Уж не о том ли, как атомной энергией растопить полюс?

«Обогнал ты многих, – подумал о нем Зимин, – а мама тебе еще нужна. Ой как нужна!»

В обогревалку вошли остальные; начался обед. Ели кто чем богат. Юрка, скупивший на получку половину книжного магазина, вскрыл коробку кукурузных консервов и, черпая ложечкой желтые зерна, смачно ел.

– Юрий Александрович, – раздельно сказал Зимин, – на минуту прекратите обед.

Юрка перестал работать ложечкой.

– Вы опять сегодня ели пыль?

Парень угрюмо молчал.

– Этак через годик вы, можно считать, скушаете камня с нашу скалу.

По обогревалке прошел смешок.

– Ну так вот, Юрий Александрович, говорю при всех: еще раз замечу, что вы работаете без респиратора и дышите этой гадостью, – верну на дорожный участок. Это я вам обещаю.

Подействовало. После обеда Зимин видел, что парень сдержал свое слово. Сам Зимин тоже не любил дышать через респиратор и натягивал его по необходимости – что поделаешь? – и потому очень удивился плутоватому блеску Юркиных глаз. Можно было подумать, что дышать через коробку с двумя слоями ваты доставляет ему величайшее удовольствие.

Зимин быстро спустился к нему:

– Сними-ка.

Юрка замотал головой, что-то замычал под нос и, не выключая грохочущий перфоратор, продолжал работать. Зимин выключил его молоток, но парень сделал рукой протестующий жест: отцепись от меня наконец! Не мешай мне жить! Но Зимин хотел мешать ему жить.

Он крепко взял его за плечи и приказал:

– Сними!

Юрка продолжал упорствовать, и хотя Зимин не был сторонником грубой силы, но с этого мальчишки пришлось сорвать респиратор. Конечно же, круглая железная коробочка оказалась совершенно пустой, и Юрка надел ее только для отвода глаз.

– Ну и глупый же ты парень!

Но Юрку, кажется, не особенно оскорбило неважное мнение бригадира об его умственных способностях.

– Вся вата вышла, – сказал Юрка, – израсходовал.

Это было в субботу, а в воскресенье утром Зимин случайно встретил Юрку в продовольственном магазине. Парень ничего не покупал. Он стоял у окна с девушкой и на весь магазин разъяснял ей принцип полета искусственного спутника Земли: вначале срабатывает одна ступень и отпадает, потом вторая и третья, они-то и доставляют спутник на орбиту, последняя ступень ракеты разгоняет спутник, и он становится равноправным членом семейства планет Солнечной системы.

Девушка была молоденькая, смазливая, и Зимин усомнился в успехе Юркиной лекции.

– Значит, в пять на танцах? – спросил Юрка, вернувшийся наконец на Землю.

Девушка кокетливо тряхнула кудряшками.

Зимин не окликнул Юрку; купив что нужно, он зашагал в аптеку.

На танцы собирались в клубе поселка. В самый разгар веселья в большой зал ворвался Зимин, и вслед за ним вкатились клубы пара. Он был в заиндевевшем полушубке и белых от снега валенках, лицо встревоженно, почти испуганно.

– Юрий Щукин здесь? – громко спросил он.

Умолк аккордеон, танцы прекратились. Зимина окружили парни и девушки – разряженные, надушенные и тщательно причесанные лесорубы, бетонщицы, электрики и водители.

– Юрка, где ты есть? – послышались голоса.

– Он с утра Нюшке голову кружит, – заметил кто-то.

– Чего там такое? – Из толпы к Зимину протиснулся Юрка, держа под руку беленькую девушку с медными капельками сережек, ту самую, которой он втолковывал в магазине принцип запуска в космос искусственного спутника.

– Очень срочный пакет! – Зимин вытащил из карма на какой-то сверток, подал Юрке и исчез так же внезапно, как и появился.

Что было дальше, ему рассказали после.

Дрожащими пальцами стал разворачивать Юрка бумагу. Бумаги было много, она хрустела, рвалась, и нетерпение с каждой секундой возрастало. На Юрку наседали со всех сторон, давили, толкали в спину, дышали в затылок, в уши. Наконец он развернул всю бумагу.

В его руках был упругий пакет гигроскопической ваты.

Раздался хохот, посыпались вопросы.

– А вам что за дело? – остервенело заорал Юрка, хотя сам весь взмок и побагровел. – Отстаньте от меня!

И он внушительно тряхнул своими широкими, но еще не вполне окрепшими плечами.

Вот и все.

Это случилось в воскресенье, а начиная с понедельника, Зимин жил с ним в мире, потому что Юрка был, в сущности, замечательным парнем.

Письмо

Юрка подул на руку, встал с коленок и поморщил лоб. Потом быстро вычеркнул несколько строк в конце письма. Расшатывая ящик, он долго водил пером, чтоб ни слова нельзя было прочесть: есть вещи, которые нужно писать не матери с отцом, а еще кое-куда. Юрка сложил письмо, всунул в конверт, лизнул языком кромку с клеем и проутюжил ладонью. Размашисто написал адрес и встал.

Завтра он сбегает в поселок и опустит.

Юрка приоткрыл дверь и вышел из обогревалки. Глубокая черная ночь лежала вокруг. Снег тускло отражал звезды, далекие съежившиеся комочки, едва тлевшие в мировой беспредельности, и казался мертвым, жестко-холодным, вечным. На краю скалы, как занесенные снегом могилы, белели пни срубленных деревьев, уцелевшая сосна раскинула корявые руки, точно их прибили к небу гвоздями, дрогла и молчала. Юрка стоял у двери, и Вселенная дышала ему в лицо. И Юрке вдруг показалось: он первый человек Земли, прилетевший сюда, на эту новую, неведомую планету на ракете. Горючего не хватило, на Землю он больше никогда не вернется, никогда, и его лицо свела судорога, и слезы потекли из глаз…

Сдавленный жалобный вой донесся из тайги, зеленые огоньки зажглись в чащобе.

Юрка вбежал в обогревалку, торопливо закрыл на щеколду дверь.

На нарах спали товарищи. Гришаков, спокойный великан, раскинув громадные ручищи, лежал на спине; под мышку ему уткнулась голова Симакина, маленькая, лысоватая, со спутанными на висках волосами.

На верхних нарах разметались Андрей с Федором, а у края лежал Зимин, прижавшись левой щекой к доске, а правая, с кривым, сморщенным от неудобного положения шрамом, была открыта Юрке. К губам бригадира прилипла пушинка, и, когда он дышал, она то отходила, то прижималась. Небольшая рука его, переплетенная веревками набрякших вен, неподвижно свисала с нар.

Юрка больше и не подумал о волках. Он подошел к печурке, сел на ящик, свесил голову. Вспомнился дом. В семь утра квартира просыпается. Отец, как всегда, после умывания достает из почтового ящика газеты. «Нина, танцуй!» – кричит он, закрывая замок. Дрожащими от нетерпения пальцами разрывает мама его, Юркино, письмо и читает о скале, грязном, как сажа, полотенце и «мамонтовом» мясе… И чем дальше читает она, тем сильнее дрожат ее руки. А потом пойдут бессонные ночи, головные боли, жалобные письма… Неужели так устроены все мамы?

Захотелось курить. Юрка пошарил по карманам – ни клочка бумаги.

Тогда он аккуратно разорвал по кромке конверт, вытащил письмо, развернул, задумался. Потом махнул рукой, оторвал клочок, насыпал щепоть махры, заслюнил, прикурил от полена в печурке и бросил письмо в пламя. Огонь осветил его большеухое и пухлое, поросшее темным пушком лицо подростка.

Скурив самокрутку, Юрка встал с ящика и лег рядом с товарищами.

Он был в такой же, как у них, ватной стеганке, ушанке и штанах, и теперь уже трудно было бы сказать, кто из них два часа скрипел на ящике пером и потом превратил все свои слова в дым.

Анка

Все в бригаде заметили, что с некоторых пор Андрей изменился: стал задумчив, рассеян; иногда спросят у него о чем-нибудь, а он и не ответит: думает о чем-то другом. Зимин хотел поговорить с ним, но все не находил удобного момента, да и стоило ли приставать к человеку с расспросами, если он что-то упорно таит в душе? И Зимин решил подождать.

Скоро он стал кое о чем догадываться. Однажды в сильный мороз бурильщики решили не идти в поселок, а переночевать в обогревалке.

Наутро к ним прибежала бригадирова жена, раскрасневшаяся, запыхавшаяся, встревоженная, и Андрей сказал Зимину:

– Резвая у тебя жинка, мы поленились тащиться, а она прилетела.

Зимин полез за папиросой:

– На то жена.

Андрей выгреб из печурки раскаленный уголек:

– Не всякая прилетит.

– На такой и не женись. Если не прилетит – это и не жена.

Андрей прикурил и больше не сказал ни слова. Они пошли к скале.

Два буровых молотка сотрясались как в лихорадке в ^:их руках, и острые буры вгрызались в скалу, кроша и ломая мерзлый камень. Узкой серой струей бежала вниз пыль, вставала облаком, и черные Андреевы брови поседели, а на ресницах Зимина повисли мельчайшие частицы камня. Их стеганки, лица, ушанки, ватные штаны и валенки густо запорошила пыль, и только глаза оставались нетронутыми. Даже ветер, порывами налетавший с Ангары, не мог сдуть эту пыль, так глубоко и прочно въелась она.

Устав держать двухпудовый молоток, Андрей выключил его; выключил свой молоток и Зимин; они сняли респираторы.

– Но ведь все разные, – сказал Андрей. – Другие поспокойней: не побегут.

– Да, есть равнодушные и есть настоящие.

– Знаешь, – сказал Андрей, не глядя на Зимина и поглаживая кожух бурового молотка, – встретил я тут одну. Ничего. Из головы не вылазит. Походили вместе, на коньках по Ангаре покатались. Очень хорошая. Но ведь я, можно сказать, рабочий простой, понимаешь, темнота, как выражается наш Юрка…

– Что, не любит? – спросил Зимин.

– А пойми их!

Зимин заменил вату в респираторе.

– Слушай, – сказал Андрей, – а может, мы сами ищем бог весть что, а на черта? Была у нас в деревне девка: и с лица красавица, и фигура что надо, свадьбу в октябре назначили. А как подошел этот самый октябрь, махнул я рукой, и дело с концом: странно было, что вот она, эта самая Варька, будет моей женой. Взял и не женился.

– И правильно сделал, – сказал Зимин.

– Ас этой все другое.

– Понимаю…

– Знаешь что, Сашка… А может, все это пустяк? Вымыты дома полы, чугун полон щец, печка протоплена, бельишко простирано – что еще надо от бабы?

Андрей натянул на лицо респиратор и включил молоток.

И снова их пальцы сжимали ручки молотков и металл сквозь рукавицы прожигал кожу. Дышали через респираторы, но пыль все равно похрустывала на зубах, щекотала ноздри, набивалась за шею. Серые струи раздробленного камня текли к ногам; с сухим треском стучали буры, и парни, неуклюжие и полуоглохшие, стояли на узком карнизе стены и все глубже и глубже вгрызались в скалу. Когда Зимин на мгновение выключил молоток, чтоб передохнуть и выпрямить спину, ему вдруг почудился женский голос. В ушах еще звенело, и он не поверил себе: вокруг скалы, замерзшая Ангара, откуда здесь быть женщине?

Тем не менее она здесь была.

Она стояла у края скалы, в полушубке, валенках, сером платке, и что-то кричала им.

Не успел Зимин стащить респиратор, как женщина взялась за веревку, ступила через край обрыва и, не привязываясь, по выбоинам спустилась к ним.

– Доброе утро. – Она протянула им руку.

Только сейчас Зимин узнал в девушке Анку Степанову, инженера по технике безопасности. Он пожал ее руку в вышитой крестиками варежке и сказал:

– Прости за серый вид: пудру снять не успели. Анка улыбнулась, стукнула валенком о валенок, сунула руку в карман и бросила в рот несколько кедровых орехов:

– Так… Пояса на месте. А веревки опробованы?

– Да чего там еще, – сказал Зимин, – сама нарушаешь технику безопасности, лазишь не привязываясь, а с нас требуешь.

Анка выплюнула скорлупу:

– Я начальство, мне можно.

– Храбрая какая!

Она бросила в рот новую горсть орехов.

– С вами не такой станешь… Нависших камней много? – Все спустили, – ответил Зимин.

– А вон тот? Да не туда смотришь, левей! – Анка повернула голову Зимина.

– Слазь-ка, Андрюха.

Андрей поспешно бросился с ломиком туда, куда показал бригадир.

Большой камень, выбитый из гнезда, с грохотом покатился вниз.

– Ну вот, так лучше, чем вам на голову, работяги, – сказала Анка. – А сейчас – наверх.

– Это зачем еще?

– Ну полезайте, полезайте!

– А кто бурить будет?

– Это меня не касается. Меня больше волнуют ваши веревки. Что-то они не внушают мне доверия.

– А мы? – спросил Зимин.

– Примерно столько же. Ну, наверх!

Ее лицо разжег ветер. Туго стянутое платком, оно казалось круглощеким, юным, почти девчоночьим.

Парни полезли наверх.

Анка вслед за ними быстро взобралась на скалу, но какой ни была она ловкой и быстрой, Андрей с Зиминым уже успели вытереть свои чумазые лица снегом и готовы были поговорить с нею. Теперь-то они поговорят с ней! Но Анка не выказывала желания говорить. Она стала протягивать через ладонь одну за другой все веревки, внимательно осматривая их, при этом не переставала щелкать орехи.

– Кто у вас самый тяжелый? – внезапно спросила Анка.

Они переглянулись.

– Ясное дело кто – Гришаков, взрывник наш, – сказал Андрей. – Позвать?

– Позови.

– Дядя Коля, сюда!

Из обогревалки вышел Гришаков, сонный и недовольный. Однако, увидев незнакомую женщину, обил с ватных штанов желтоватую пыль аммонита и зашагал к ним.

Анка подошла к корявой сосне, перебросила через толстый сук веревку, один конец привязала к стволу.

– Правда, этот способ примитивный, – сказала она, – и неточно определяет прочность веревки на разрыв, но что поделаешь… Возьмитесь вот за этот конец, подтянитесь раза два-три; если не порвется – попрыгайте.

– Как это – попрыгать? – немного смутился взрывник.

Оба бурильщика прикусили губы, чтоб не прыснуть.

– Попляши в воздухе, – пояснил Зимин, – вспомни, как на свадьбе отмачивал русского.

– Вот именно, – подтвердила Анка. – Я инженер по технике безопасности и…

Этого было достаточно для Гришакова. Он не дал ей договорить и старательно исполнил все, что от него требовалось. Веревки скрипели, стонали, вытягивались, но выдержали.

– Крепкие, – заметил Зимин, – мы себя храним.

– Будете с этого дня привязываться за две веревки. – Анка выплюнула на снег скорлупу и опять побила валенок о валенок.

– Может, погреемся? – спросил Зимин.

– Не возражаю.

Она пошла по тропинке, маленькая, кругленькая, а они, увязая в снегу, – по сторонам.

– Ой, какая тут у вас грязища! – ужаснулась она, войдя внутрь обогревалки.

– Но это уже не относится к технике безопасности, – заметил Зимин.

– Верно, – согласилась Анка, – а то бы я, знаете…

– Знаем, – сказал Зимин. – Тебе палец в рот не клади.

Хотя Анка и не имела права приказывать в обогревалке, ребята всполошились. Срочно отодвигались к стене дрова, выбрасывались банки от консервов, обрывки газет, окурки. В печку натолкали столько поленьев, что едва не погас огонь. Федор с Юркой, лежа на полу, раздували его во всю мощь своих легких. Анка поправила на коленях суконную юбку и присела на ящик. Потом чуть ослабила платок, на ее тонких бровях и ресницах стал таять иней, превращаясь в капли.

– Может, покушаем? – спросил Зимин. Анка сразу встрепенулась:

– Ух, как я проголодалась, ребята!

К ней тотчас потянулись руки: с бутербродом, с пирожком, с банкой кукурузы, с золотистой воблой. Один Андрей сидел на перегородке, отделявшей имущество взрывника, и угрюмо блестел из полумрака влажными черными глазами. Решив над ним подтрунить, Зимин сказал:

– Что же ты, Андрюха, не выставляешь свой деликатес?

– А что у него? – заинтересовалась Анка.

– Картошка, – мрачно выдавил Андрей.

– Это она? – тихонько спросил у него Зимин.

– Нет…

– У тебя есть картошка? – изумилась Анка.

– Угу, – проворчал Андрей.

– Так это ж чудесно! Давай скорей сюда.

Через секунду перед ней на широких, как блюдо, Андреевых ладонях лежала горка крупных черных картошин.

– Божественно! – Анка положила на колени варежки и двумя пальцами вытащила из-под низа самую большую. – Ух, как люблю!

Картошка была печеная, в мундире, и все слушали, как хрустит обугленная кожура под ножом Анки. Пять пар глаз наблюдали, как из-под гари появляется нежно-румяная корочка. Тонкий аромат ее поплыл по обогревалке, защекотал ноздри парней.

Анка разломила картошину пополам и, зажмурив глаза, вонзила в ее белую мякоть зубы.

– Дай-ка и мне попробовать, – сказал Зимин.

– Бери. – Андрей все еще услужливо держал перед Анкой картошку.

– И я не откажусь, – судорожно глотнул слюну Юрка.

– А мне? – пробасил Федор. – И мне за компанию.

Анка ела медленно, ела так, как едят, растягивая удовольствие, самые вкусные кушанья. Ее губы были чуточку выпачканы гарью, на щеке темнело пятно. Кончив есть, она откуда-то из глубин полушубка вытащила зеркальце, ахнула, платочком вытерла губы и щеку, заодно поправила волосы. Потом легко встала, горячей мягкой рукой пожала пять заскорузлых, мозолистых ручищ, улыбнулась каждому в отдельности и всем сразу и, щелкая орехи, по узкой тропинке ушла в глухую тайгу.

Пока Анка не скрылась в чаще, парни стояли у обогревалки, стояли и смотрели ей вслед, а когда она исчезла, одни пошли греться, а другие – на скалу.

– Вот это я понимаю! – сказал Зимин Андрею. – Как тебе?

Андрей ничего не ответил.

– А ты, корявая твоя душа, про вымытые полы да чугун щец с мясом…

И снова тряслись в руках перфораторы и клубилась пыль, оседая на лицах и телогрейках. И снова вгрызались в стену буры, вниз катились камешки и стекал раздробленный в песок камень, пыль хрустела на зубах, дул режущий ветер и над Ангарой плыли медлительные тучи…

Домой шли вместе. Густые сумерки легли на тайгу, на снег, на лица. Загорелась в небе первая, самая храбрая звезда. Андрей весь день молчал. Работал молча и в поселок шел молча. Шел и смотрел вниз, точно прислушивался к скрипучему говору снега. И, только когда они уже подходили к поселку, он прервал молчание.

– А почему она захотела картошку?

– Не знаю, – сказал Зимин. – Любит, наверно…

Андрей грустно улыбнулся краешками губ, но ничего не сказал.

– Слушай, это не она была? – еще раз спросил Зимин.

Андрей уставился в белый истоптанный снег:

– Она.

Иней

Выходя из палатки, Симакин так хлопнул дверью, что дощатый тамбур задрожал, а с брезентовой крыши съехал сугроб снега. Симакин сплюнул и зашагал по улице поселка. Дышал он тяжело; толстые, давно не бритые щеки его тряслись от негодования. Он шел, коротенький, почти квадратный, туго вбитый в стеганку, ватные штаны и валенки, и каждый шаг его, глубокий и скрипучий, каждый взмах руки, по-солдатски откидываемой назад, – все говорило о крайнем волнении.

У водоразборной колонки – это было условное место – его поджидали пятеро.

– Здравствуй. – Зимин снял рукавицу, но компрессорщик и не посмотрел на бригадира, и тот снова натянул рукавицу.

Симакин ринулся вперед, маленький и неприступный, бурно работая ногами и руками.

– Флагман эскадры! – пустил вслед Юрка, за что тут же получил от кого-то тумак в спину и прикусил язык.

Юрка молчал минут двадцать – срок небывалый! Подойдя к пню, на который когда-то наехали сани с компрессором, Юрка не стерпел и ударил валенком по пню:

– Вот где могла быть твоя могила, Симакин…

Звучный подзатыльник – и Юркин язык водворился на прежнее место.

Компрессорщик шел впереди, метрах в пяти от товарищей. Он любил поговорить о политике и всегда ухитрялся где-то доставать свежую «Правду», хотя почта работала отвратительно. Но сегодня Симакин был глух и нем.

Рассвет еще не занялся, но в тайге уже было светло: ее мягко освещал своей нестерпимой белизной снег. Тесной стеной стояли вокруг серебряные от пушистого инея деревья.

– Какой иней! – вдруг сказал Юрка. – Никогда такого не видел.

Все посмотрели на иней. Поднял голову и Симакин. Его рыхлое, опухшее лицо с посиневшим от стужи носом страдальчески сморщилось.

– К черту иней! – выругался он. – Околеешь тут, прежде чем доберешься до скалы.

А когда они все-таки добрались, он, против обыкновения, не зашел в обогревалку, не посидел у печурки, а мгновенно скрылся в будке, где стоял компрессор.

– Чудит чегой-то, – заметил Федор.

– У кого не бывает, – пробасил Гришаков, нарезая ножом на куски черный бикфордов шнур. – Не трожьте…

Между тем Симакин проверил трубы и шланги, протянутые от компрессора к краю скалы, вымел из будки снег, набившийся за ночь сквозь щели. Он сжимал в пальцах березовый веник, а рука его горела, ныла, чесалась. Ею, этой вот рукой, исколотил он сегодня Шурку, сына своего, лентяя, драчуна и врунишку. Он был старшим из пяти детей – двенадцать лет, но ума у него было меньше, чем у двухлетнего Славика. Целыми днями мастерил Шурка из проволоки силки на зайцев и ставил в глухих распадках. Случалось, приносил зайца, а то и двух. Но вчера вечером к ним заглянула учительница и рассказала, что он пишет «тойга», «сабака», что Шурка имеет самое прямое отношение к синяку под глазом у директорского сына Лерки. Как только учительница ушла, Симакин взял зайца за задние лапки, выскочил из палатки и, сотрясаясь от гнева, швырнул в дальний сугроб. Сегодня утром Шурка опять чуть не улизнул из палатки. Симакин поймал его за полу стеганки, втащил назад и… До сих пор ломит правую руку.

– Лукичок, ты не уснул там? – донеслось снаружи. Симакин высунулся в дверь:

– Чего вам?

– Давай воздух.

– Даю…

Он быстро завел компрессор.

Работалось в этот день из рук вон плохо: то в буровые молотки не поступал воздух и приходилось газовым ключом рассоединять и прочищать трубы, то с оглушительным выстрелом с вентиля соскакивал шланг и Симакин голыми руками на морозе водворял его на место. Но, даже когда компрессор исправно тарахтел, Симакин не находил себе места. Закинув руки за спину, он расхаживал возле будки, маленький, толстенький, и Юрка не смог удержаться. «Наполеон перед битвой у Бородина!» – сказал он и отбежал в сторону: у него уже был некоторый опыт.

Во время обеда Симакин совал в печурку поленья и молчал.

– Решил поститься? – спросил Зимин.

– Забыл, – буркнул компрессорщик.

Где уж ему сегодня было просить жену приготовить обед! И не позавтракал даже.

– Держи! – Гришаков протянул кружку молока.

Симакин взял.

Тут же ему дали хлеба, отрезали кусок колбасы.

Но приняться за еду он не успел. Скрипнул снег, и в обогревалку вошел мальчишка в не по росту длинной стеганке и шапке с торчащими в стороны ушами.

На нем были подшитые валенки, большие, высокие, не по ноге, и было странно, что они не соскакивали. Как глянул на мальчишку Симакин, так рука его с кружкой молока опустилась на колено.

– Твой? – спросил Зимин.

– Мой. – По тому, как компрессорщик произнес это, бригадир обо всем догадался.

Шурка подал ему мешочек, затянутый ремешком:

– Мамка велела…

Симакин взял мешочек и дернул ремешок.

Быстрыми глазами Шурка оглядел незнакомых людей.

– Шагай сюда, – Юрка подвинулся на ящике, – к огоньку.

Но Шурка не сел. Он стал ходить по домику, оглядывая грубые нары у стенки, противни для промывания перфораторов, кайлы и кувалды в углу. Увидев за деревянной перегородкой большие бумажные кули, он заинтересовался. Верхний куль был надорван, в нем виднелся какой-то желтоватый порошок. Заметив, что Шурка удивленно уставился на куль, Андрей взял щепотку порошка и, как привередливая хозяйка пробует муку, растер ее в пальцах.

– Хороша? – спросил он у мальчишки.

– А что это такое?

– Разве не видишь? Мучица…

– А на кой она вам? – Шурка недоверчиво улыбнулся.

– Ну и вопрос, – сказал Андрей. – Слушай, Лукич, что это у тебя парень такой малограмотный: спрашивает, зачем мука!

Симакин не отозвался. Он сидел в другом углу и хмуро обгладывал заячью ножку.

– Понимаешь ты, – продолжал Андрей, – эта мука очень питательная. Как намерзнемся да наголодаемся на скале, блинчики из нее на сковородке печем. Пальчики оближешь! Может, угостить тебя? Век не забудешь…

Бурильщики заулыбались.

Особое расположение к мальчишке почувствовал Юрка, сам еще наполовину мальчишка. Он примерил на лицо Шурки респиратор и приказал: «Дыши, пацан!» Шурка засопел носом, задвигал щеками, вырвался из его рук и закружился по обогревалке, заглядывая каждому в лицо. Потом Юрка выклянчил у Гришакова – ох и скуп же был он на «взрывматериал»! – кусочек бикфордова шнура, толстого, черного, с пороховой ниткой внутри, поджег его и держал в руке до тех пор, пока тот, шипя и брызгаясь, не догорел до пальцев, и бросил его на печурку.

Шурка был в восторге.

– Еще! – крикнул он, взмахнув длинными рукавами стеганки.

– Хочешь в классе поджечь? – спросил Зимин.

– Ага! – блеснул глазами Шурка. – Вот смеху будет!

Симакин перестал сосать в своем углу заячью косточку и мрачно посмотрел на Шурку.

– Дядя Коля, – сказал Зимин, – у тебя глина для запыжовки шпуров не кончилась?

– Да осталось немного, – ответил взрывник.

– Давай ведро.

Гришаков подвинул ногой железную бадейку.

– Вот что, – сказал Зимин Шурке, – хочешь быть взрывником? Я так и знал. Так вот тебе задание: сбегай и достань нам глины. Хоть умри, а достань. Понял? Чтобы из пробуренных в скале скважин взрывчатка не вылетала, а ломала камень, их нужно хорошенько забить «огурцами» из глины. Ясно?

– Ясно! – отчеканил Шурка и даже приложил руку к ушанке.

– Выполняй.

– Есть выполнять!

Тут в разговор вмешался Юрка:

– Я ему покажу, где легче брать. У нас с Федором есть свой маленький карьер. Зачем напрасно в снегу копаться? Попробуй узнай, где скала, где земля, а где глина.

– Это он сам решит, – сказал Зимин.

Шурка убежал, захватив ведро, ломик, лопатку и кайлу.

– Ну и парень у тебя, – сказал Зимин, – у меня двое, еще от земли не видно, а выросли бы такими, как твой, – других и не пожелаю…

– Хорош, когда спит, – буркнул Симакин.

– Нет, я не шучу! Ему сколько? Одиннадцать, не больше, а уж видно, что человек… Ну, а если и есть какие грешки, тут уж ты ушами не хлопай, отец. Убедить можно, поймет. Душа у него человечья.

– Ладно уж, чего там… – сказал Симакин, вытирая о бумагу руки.

Бурильщики ушли на скалу, Симакин – к будке. Он еще хмурился, но теперь все вокруг словно изменилось: и ветер не так жег щеки, и компрессор стучал без перебоев, и шланг почему-то ни разу больше не соскочил.

Когда Зимин зашел в домик погреться, Шурка уже убежал на лыжах в поселок, но в ведре у печки оттаивала глина.

Это была отменная красная глина, плотная, клейкая, вязкая, гораздо лучше той, которую брали в своем «карьере» Юрка с Федором: та была с большей примесью песка.

– Добро! – Гришаков довольно пошевелил черными усами, а Симакин почему-то повернулся к ним затылком и скрылся в компрессорной будке.

Домой шли по старой дороге, но Симакин не узнавал местности.

Лес стоял тихий, задумчивый, весь окутанный инеем. Каждую ветку и иголку, каждый случайно уцелевший листок покрыл иней.

И все это было так необыкновенно тонко и хрупко, что казалось – произнеси хоть одно слово, и все исчезнет: иней осыплется и погаснет. И Симакин боялся произнести это слово.

Он шел молча, неслышно, и в душе его творилось что-то новое, странное, словно он впервые в жизни увидел иней.

На закате

Не каждый день бывает такой закат.

Чаще всего солнце уходит с земли незаметно, по-будничному просто, как уходит вечером намотавшийся за день работяга с карьера, лесосеки или автобазы и никто не обращает на него внимания.

Не такой закат был сегодня.

Огромное малиновое солнце садилось за Ангару, в леса и сопки, охватив своим огнем полмира. Зеленоватые облака, плотные, многоярусные, какие можно увидеть только в Сибири, вспыхнули ярчайшим пламенем, нестерпимо резким, тревожным, бушующим. Смотреть на них было больно. Ледяные торосы на реке, громоздкие и по-полярному безмолвные, минуту назад темневшие в сумраке, вдруг зажглись, заполыхали тяжелым пламенем; загорелись белые снега, зашатались от летучего пламени таежные сопки, и даже крутые, обрывистые берега реки, единственно темные в этом бескрайном мире снега, льда и мороза, даже они медленно налились багровым светом.

Андрей, который стоял у самого края скалы и отвязывал от пояса веревку, казался неправдоподобно красным, почти огненным.

– Долго еще ждать? – крикнул он вниз. – Сматывай…

– Я сейчас, минутку… – донеслось откуда-то из-под ног Андрея, из холодного сумрака скалы, не освещенной закатом и казавшейся угрюмой и мрачной.

Там, на узкой каменной площадке, полусогнувшись, стоял Юрка и бурил в скале шпур. Бур упруго бил, крутился, обдавая парня пылью, и все тело его дрожало от коротких частых толчков.

Андрей собрал веревку в кольца.

– Юрка, я пошел.

– Погоди, Андрюха! – опять долетело из-под ног.

Юрка выключил буровой молоток, и вокруг стало удивительно тихо. Только компрессор стучал и гнал по шлангу вниз сжатый воздух. Юрка стащил с лица душный респиратор – на щеках остались красные полоски от резиновых ремней, глотнул свежего воздуха, и у него слегка закружилась голова. Потом отряхнулся от пыли, прикрутил двухпудовый молоток к веревке и, прикрыв ладонью глаза – так ярко полыхал закат, – поднял голову.

– Тащи!

Молоток медленно пополз вверх, вздрагивая на буграх и в расщелинах.

Лезть вслед за ним было опасно, и Юрка терпеливо ждал внизу.

Нельзя сказать, что Юрка поссорился с Андреем, но дружба их в последние дни слегка пошатнулась. Андрей был парень рассудительный, красивый, независимый, знал себе цену, а Юрка был доверчив, горяч. Большими восторженными глазами смотрел он на бригадира, и его привязанность не знала границ. Когда у Зимина гасла папироса, Юрка торопливо лез за спичками; когда бригадир полдня молчал и ходил с насупленными бровями, у Юрки тоже не было никакой охоты разговаривать, а брови его сами по себе сходились на переносье. Видя все это, Андрей как-то сказал Юрке:

– В денщики бы тебе к нему. Сапоги чистить…

Юрка взорвался и наговорил Андрею много такого, чего никогда и не думал про него. С тех пор все и началось. И сейчас Юрка ни за что не просил бы его обождать, но не мог же он один втащить буровой молоток на скалу.

Когда молоток скрылся за краем скалы, наверх полез сам Юрка. Сотни раз подымался и опускался он по этой щербатой от трещин и выступов, знакомой и давно уже не страшной стене. Лез с привычной легкостью и сноровкой, почти не глядя под ноги, заранее зная, где будет выбоина, а где угловатый, криво отколотый взрывом камень. И если б на него смотрели, он, пожалуй, и за веревку не держался бы. Но вокруг не было ни души – Андрей не в счет, – и Юрка на всякий случай слабо касался пальцами веревки, один конец которой был привязан к поясу, а второй – к пню на кромке скалы. Вдруг бугорок, в который он уперся валенком, обломился.

– Ма-а-а! – вскрикнул Юрка и повис на веревке.

Сердце у него бешено заколотилось. Оно билось везде: в груди, в горле, мешая дышать, и даже в каждом пальце. Это произошло так внезапно, что мысли в голове смешались, и Юрка задергался на веревке, не понимая, что случилось. Пришел в себя он от голоса, долетавшего сверху:

– И тебя тащить?

Сердце уже не колотилось в горле и пальцах, а билось только в груди. Юрка подтянулся на веревке, уперся валенком в кривой излом породы, и не прошло и двух минут, как он перекинул ноги через край скалы и очутился наверху, подле Андрея. Все тело горело, саднило, ныло, точно с него содрали кожу, и не потому, что сильно ударился. Коленки он здорово побил (даже ватные штаны не спасли), опухли, наверно, посинели, но эту боль Юрка не замечал. Его прошиб пот, он стоял весь мокрый, точно побывал в воде и, не вытираясь, натянул на себя одежду.

Ах, если б это был кто-нибудь другой, а не Андрей! Да, вскрикнул, и это была чистая случайность, но попробуй втолкуй это человеку, который упрекнул тебя в подхалимстве! Юрка судорожно стиснул челюсти.

Солнце падало на сопки, на тайгу, охватив полнеба живым колыхающимся заревом, сжигая своим нестерпимым огнем сосну, возле которой он стоял: из ангарского ущелья стеной подымалась густая морозная мгла; она клубилась, переслаивалась, наплывала, вспыхивала и гасла в лучах заката.

Юрка вскинул на плечо перфоратор, и они пошли к обогревалке по извилистой тропе мимо пней и кустарника. Впереди шел Андрей, рослый, ладный, с малиновым шарфом, узлом завязанным на голой шее. Ставил он валенки в снег плотно, надежно, перфоратор держал на плече легко и независимо.

За ним, сгибаясь под тяжестью своего молотка, тащился Юрка, долговязый и нескладный, его ноги скользили и разъезжались на узкой натоптанной тропе.

У обогревалки ему вдруг захотелось остановить Андрея, дружески хлопнуть по плечу: «Андрюха, не трепись об этом, ладно? Ты ведь все понимаешь… А то зачешутся у ребят языки, раззвонят по поселку: у Юрки под ногой камушек обломался, а он как заорет на всю Ангару…» Юрка поежился от одной этой мысли, но Андрея не остановил. Просить – значит подтвердить, что он струхнул, да и к тому же еще боится, что все об этом узнают; выходит, он дважды трус…

И, еще тверже сжав зубы, Юрка промолчал и, готовый на все, шагнул вслед за Андреем в обогревалку. Здесь, поджидая их, сидели бурильщики, курили, лениво переговаривались. Зимин ударил ногой по ведру:

– Долго вы ковырялись.

Юрка весь сжался, съежился, вобрал в плечи голову: секунда – и удар обуха обрушится на его затылок.

– Проковыряешься тут, – вздохнул Андрей, – да и знаешь что…

Зимин обернулся к нему:

– Случилось что-нибудь?

Юрка закрыл глаза.

– Вон он, ординарец твой, шпур кончал, ну, я из солидарности и задержался.

Зимин подозрительно посмотрел на обоих.

Когда шагали через тайгу домой, Юрка шел сзади и, против обыкновения, молчал. Обычно он трещал без умолку всю дорогу, задавал вопросы, приставал, когда нужно и когда не нужно, и частенько дело кончалось тем, что его просили немного помолчать.

– Сказал бы чего-нибудь, – прервал тишину Федор.

– Отстань.

Это было единственное слово, которое проронил Юрка за два километра пути. Он весь был в руках Андрея. Кроме презрения к себе, он ничего не испытывал на этой длинной, как пытка, дороге. Но чтоб Андрей не думал, что он собирается подкатиться к нему, задобрить, Юрка смотрел зверем, свирепо и непримиримо; на его лице мрачно выступали скулы, точно он внезапно похудел, губы стиснулись. А Андрей, как нарочно, изводил его. То он громко спрашивал у товарищей:

– А вот если оборвешься и ухнешься со скалы, останешься живой?

То, делая невинные глаза, обращался к бригадиру:

– Саш, а ты давно в последний раз орал с перепугу: «Ма-а-а!»?

Андрей в точности воспроизводил Юркин голос, и все покатывались со смеху.

Все, кроме Юрки. Он шел как во сне. В виски ему кто-то с размаху колотил кувалдой, сперва в правый висок, потом в левый, и он шел и не понимал, почему до сих пор не упадет, не зароется головой в снег. Сосны и березы перед его глазами дрожали и кренились то в одну, то в другую сторону, и ему странно было, как он тащит еще ноги и никто не догадывается, что с ним творится.

Солнце почти совсем ушло за сопки, и вся эта бескрайняя сибирская земля – тайга, скалы, небо, – весь этот огромный и равнодушный мир полыхал и светился, словно его докрасна раскалили на медленном огне. Не каждый день бывает в жизни человека такой закат. Солнце уходило за сопки, и вместе с ним уходило все лучшее, что было у Юрки.

Когда они вошли в поселок, Андрей совсем обнаглел.

– Вот что, ребятки, – проговорил он с таинственным видом и почесал мизинцем бровь. – Хватит молчать, скажу-ка я вам…

– И говори! – вдруг взорвался Юрка, топнул ногой и сжал кулаки. – Все говори! Чего зубы скалишь? Вот иди, стучись в каждую палатку и дом и говори, мне наплевать! Ну? Иди же! – Юрка сотрясался от ненависти, ноздри его раздувались. Он стоял посреди улицы и вдруг почувствовал удивительную легкость во всем теле, точно с его плеч свалился непомерный груз. И никто больше не колотил его кувалдой по вискам.

– Вы скажете наконец, что у вас произошло? – закричал Зимин и сорвал с головы ушанку.

Андрей улыбнулся:

– Как-нибудь.

Юрка махнул рукой, отвернулся и, не попрощавшись, утопая в глубоком снегу, ринулся к первой попавшейся палатке. Тремя прыжками Андрей догнал его, взял крепкими руками за ворот стеганки, легонько встряхнул и повернул к себе:

– Нюни?

На Андрея глядели сухие ненавидящие глаза. Андрей пристально и весело посмотрел в них.

– А ты парень ничего, – тихо сказал он. – Ну, шагай. И Юрка зашагал к своей палатке.

Лишь теперь окончательно понял Юрка, что он спасен. Он сидел в палатке, жадно прихлебывал из алюминиевой кружки кипяток с хлебом и сам не знал, что сегодня на закате он совершил настоящий подвиг, самый трудный за все свои семнадцать лет.

Легендарный петух

Да, Юрка был влюблен в своего бригадира, и лишь однажды пошатнулась его вера в Зимина…

Это случилось в морозный декабрьский день. В обогревалке сидели пять человек и молча ели. Одни молчали, потому что устали и прозябли на скале, другим тоже было не до разговоров: им предстояло через полчаса лезть на эту скалу и хотелось поплотнее поесть. Только потрескивание дров в печурке и дыхание людей наполняли обогревалку.

Внезапно Андрей, задумчиво жевавший хлеб с колбасой, прыснул, уткнувшись в рукав стеганки.

– Ты чего это? – спросил Федор, бросая в печурку дрова.

– Да ничего. Случай один припомнил. Как вспомню, ну, не могу!

– Рассказал бы, – попросил Юрка, трогая мягкий пушок на верхней губе; этот пушок был уже заметен шагов с десяти, но все-таки бриться ему еще было чуточку рановато.

– Можно, с одним только условием: не перебивать.

– Идет, – заверил Юрка, – гробовая тишина.

– Саша, слыхал? – обратился Андрей к Зимину, который сидел на корточках и прикуривал от уголька. – Это относится и к тебе.

– Добре, – сказал Зимин, – валяй.

Андрей довольно потер ладони:

– Было это в Прибалтике, в конце войны. Брала наша танковая часть какой-то там городишко. Встретили ее в предместье немецкие «фердинанды». Головной танк с ходу расстрелял две самоходки, но не повезло ему: третий «фердинанд» засек его и припечатал снарядом. Вспыхнули баки с горючим. Попробовал водитель сбить пламя – не получается. Жженым маслом и краской пахнет. Делать нечего: экипаж полез спасаться. Башенный люк заклинило, так они через поддонный вылезли. Ползут в тлеющих комбинезонах по лужку, а немец поливает из пулеметов: пули свищут, в землю возле рук впиваются. Ползут врассыпную, чтоб попасть трудней было. И вдруг видят: водитель их, совсем еще молодой хлопец, весельчак и плясун, любимец дивизии, повернул обратно и пополз к горящему танку.

«Ты куда? – крикнул командир. – Назад!»

Водитель что-то ответил, но никто не разобрал что. Одни утверждали, что он прокричал «друг», другие – «потух».

«Что он, свихнулся?» – сквозь зубы сказал командир.

Все в обогревалке перестали есть. Даже Федор и тот забыл про печурку, и огонь начал помаленьку спадать, гаснуть. Стужа стала медленно просачиваться сквозь щели в домик, ползать по полу, но никто не замечал этого. Только Зимин крикнул:

– Кочегар, угля в топку!

Но, видя, что от Федора сейчас толку мало, сам принялся швырять в печурку дрова. Швырял он сердито, неаккуратно: железная печурка содрогалась и стонала.

– Да тише ты! – сказал Гришаков. – Мешаешь ведь.

Андрей с загадочной улыбкой рассматривал свои руки.

– Ну вот, а танк уже вовсю, как бочка с керосином, пылает. Дым столбом. Водитель подполз к нему – ив огонь. А экипаж укрылся за бугром, вжался в землю, ждет. Секунда прошла – нет водителя, вторая прошла – нет, третья… Час, кажется, прошел – целый час! – а его нет. У артиллериста слеза на глазах блеснула. Какой парень был, как русскую отплясывал! И всего двадцать лет… Отчаянная душа жила в нем, лоб в лоб вел танк – немец сворачивал. А сейчас, когда война к концу идет… И вдруг из этого пламени выскочил комок огня. Глядят: водитель! Сбил с комбинезона языки и, что-то держа в руке, извиваясь, как уж, быстро пополз к своим. А пули так и свищут вокруг, ноют, ищут, кого бы клюнуть. И внезапно экипаж слышит… Нет, быть не может! Смотрят танкисты друг на друга большими глазами и не верят себе, а в воздухе: «Ку-ка-реку! Ку-ка-реку!»

Что за черт, петух поет! Откуда?

И тут только увидели танкисты, что ползет водитель не один, а с петухом. Держит его за ножки в вытянутой руке и ползет. Гребешок у петуха закинулся набок, разноцветный хвост развевается на ветру, перья воинственно распушились. Снаряды в танке рваться начали, а петька закидывает головку и, разевая клюв, орет. То ли с перепугу, то ли оттого, что воздуха свежего хватил. Артиллерист стукнул себя по лбу:

«Так это ж наш танковый петька!»

И все вспомнили: этого петуха водителю поднесла старушка за то, что он починил ей ручную мельницу. Вначале командир танка ругался: ведь это же явное несоблюдение устава – из боевой машины «Т-34» курятник устраивать. Но ребята уломали его. Вот и жил этот петух в танке, в особом ящике, и даже лично участвовал в нескольких военных операциях.

«Слушай, – сказал командир танка, рукояткой нагана роя землю, когда водитель приполз в обгоревшем комбинезоне, с ожогами на лице, – у тебя голова на плечах или на каком другом месте?»

А водитель поглаживает петькин гребешок и отвечает…

– Хватит трепаться, – раздраженно сказал Зимин, – скоро смеркаться начнет. – Он шумно встал, взвалил на плечо буровой молоток.

– А уговор, – напомнил Андрей, улыбаясь, – забыл? Зимин толкнул ногой дверь и вышел в стужу. Но никто в обогревалке и не шевельнулся.

– …А водитель и отвечает: «Не хочу я фрицам, товарищ младший лейтенант, ни петуха, ни петушиного жаркого оставлять». Хотел еще что-то сказать, да все схватились за уши: «Ку-ка-реку!»

Юрка вздохнул и поглядел на бушующий в печке огонь:

– И есть же такие на свете… А я бы, наверно, не смог.

– Дурень! – коротко бросил взрывник.

– Кто дурень? – Юрка со скрипом повернулся к нему вместе с ящиком, на котором сидел. – Тоже мне нашелся… Заткнись! Это, может, почище всего… Читал, как Тараса Бульбу сожгли из-за трубки? Ляхам оставлять не хотел…

– А этот – петуха? – насмешливо спросил Гришаков. – Анекдот какой-то.

– Ну, петуха! Дело не в петухе. Он бы спас и…

– Дурень! – повторил взрывник и надел на черный кусок бикфордова шнура капсюль с гремучей ртутью.

Пока Юрка, размахивая большими красными руками, разгоряченно кричал об отваге и доказывал, что Гришаков, в сущности, трус, Андрей за обе щеки уплетал бутерброд. Кончив есть, он вытер губы и сказал:

– А вы знаете, кто был этот водитель?

Все насторожились. Гулко потрескивала печка, над крышей ныл ветер, из-за стенки донеслись неслышные до того шаги компрессорщика Симакина. Все выжидающе смотрели на Андрея.

– Зимин, – сказал он.

В обогревалке стало отчетливо слышно дыхание каждого.

– Бригадир? – крикнул Юрка, бледнея.

– Он самый. Только тогда он был моложе.

– А ты откуда знаешь? В одном танке воевал с ним, что ли? За мамкину юбку небось держался тогда.

– Я с его товарищем жил в одной палатке… Целый месяц потом во всей дивизии только и было разговоров про этого петуха. Многие-то и фамилии Сашкиной не знали, а говорили: «Ах, это тот, что петуха из горящего танка вытащил». Да и про всю дивизию говорили: «Ах, это та, где танкист петуха под огнем спасал…» Словом, легендарным петух тот стал.

– Брешешь ты все! – сказал Юрка.

– А ты иди спроси у него… Иди спроси.

– И спрошу! – упрямо сказал Юрка. – Сегодня же спрошу!

Через десять минут бурильщики стояли на краю скалы, отвесно падавшей к Ангаре, и, пожимаясь от ветра, привязывали к кольцам верхолазных поясов веревки. К ним подошел Зимин. Лицо у него было очень серьезное, глаза смотрели холодно и жестко. Его просто нельзя было узнать.

– Саша, – чуть не бросился к нему на грудь Юрка, – скажи, это правда про петуха?

Но голос его осекся. Зимин так посмотрел на него своими ясными серыми глазами, что все слова будто примерзли к языку.

Бригадир взял в руки веревку, один конец которой был привязан к пню, а другой – к Юркиному поясу.

– Почему за веревкой не следишь? – спросил он. – Видишь, о край скалы перетерлась. А вон еще. Это, верно, камнем во время взрыва рассекло.

– Чепуха, – сказал Юрка и жестом отчаянного парня сдвинул на затылок ушанку, – на ней и слона опустить можно!

– А пока что ты не слон… Эй, Федор, у нас есть запасные веревки?

Федор, коловший у обогревалки дрова, крикнул, что запасных веревок у них нет.

– Не пущу, – сказал Зимин. – Отвязывайся.

Юрка застонал, бросился уговаривать его, что с ним ничего не случится. Он клялся и божился, что веревка прочная и ему ничуточки не страшно, что вообще они привязываются зря и он готов спорить на месячную получку, что может преспокойно работать без веревки…

Зимин молчал и, казалось, сочувственно слушал его, и Юрка уже был уверен, что с этой минуты только начинается их настоящая дружба. Но Зимин спокойно выслушал его до конца, потом вынул из кармана складной нож, перерезал веревку в трех местах и пошел к обогревалке.

В Юркиных глазах забегали слезы.

– Ты брехал, Андрюха, – дергающимися губами проговорил он, – ты все брехал про него! Не стал бы он этого делать…

– Дуралей! – ласково сказал Андрей и надвинул Юрке на глаза сбитую на затылок ушанку. – Ничего-то ты еще не понимаешь. Ничего… А между прочим, бриться тебе уже пора… Пора бриться, слышишь?

И, сказав это, Андрей кашлянул, взялся за свою веревку и полез по скале вниз, полез туда, где задувал пронзительный ветер и в узких расщелинах тускло мерцал снег.

Глыба

Федор вздрогнул и чуть не угодил топором по ноге: за спиной послышались легкие и быстрые шаги. Он знал, кто так ходит. И знал, куда сейчас его пошлют.

– Бросай топор, – сказал Зимин, – там Юрка в сосульку превратился.

Федор вонзил в кругляк топор и разогнул спину:

– На скалу?

– Да.

Вот и случилось это. Скала… В деревне, где жил он до стройки, не произносили этого слова: там не было скал. Оно встречалось в хрестоматии по литературе девятнадцатого века, над скалами обязательно реяли орлы, под ними клокотало южное море, и они гордо и неприступно высились в тумане. Это была не такая скала: бурая, угрюмая, отвратительная, где ветер режет лицо и леденит кровь, где жизнь человека висит на веревке в два пальца толщиной… Он делал все, чтоб не лезть на нее: добывал дрова, варил обед, починял обогревалку, но вот за ним пришли…

– О чем же речь? Я готов! – сказал Федор, и враждебно посмотрел в глаза бригадиру, и, вдруг испугавшись, что не смог спрятать своих чувств, расплылся в улыбке: – Докторский сынок, взяли на свою шею…

– А там, знаешь, чуточку холоднее, чем здесь.

– Ерунда! – отрезал Федор.

– И давай поторапливайся! – Зимин стал собирать в охапку поленья.

В голосе бригадира он чувствовал насмешку: хватит колоть дровишки и возиться у печки, полезай-ка и ты, братец, на скалу. Больше Федор не решился поднять на Зимина своих глаз. Он в этот миг ненавидел все: и багровый рубец на лице бригадира, и обогревалку с печуркой, у которой будет греться сейчас Юрка, и эту мерзлую, глухую, забытую богом Сибирь.

У края скалы посиневший от стужи Юрка отстегивал верхолазный пояс. Рядом торчал в снегу ломик и валялась веревка. Вчера был большой взрыв, и бурильщики с утра лазили и сбрасывали вниз слабо державшиеся камни и щебень.

Передав Федору пояс, Юрка заплясал на снегу, выбивая зубами дробь, и стал усиленно дуть то в одну, то в другою рукавицу.

– Висячих камней много? – спросил Федор.

– Есть… Пяток отправил вниз. – Юрка махнул длинной рукой, вылезающей из рукава стеганки.

Худоба… В чем только душа держится! Будь он покрепче и поупитанней, не велел бы бригадир ему, Федору, бросить топор у обогревалки и не погнал бы на эту скалу. И вдруг Федору захотелось ударить, обидеть Юрку.

– Дохлятина! – сказал он, потуже затягивая пояс.

– Зато ты разъелся… Мурло!

Это ему говорил Юрка, шумливый и безобидный сопляк! У Федора сжались кулаки.

– Может, на твоих харчах?

– Может…

Федор бросился на него, но Юрка отскочил, показал язык и, хлопая рука об руку, побежал к обогревалке. Федор сплюнул, поглубже натянул ушанку и завязал у подбородка тесемки. И опять сплюнул. Он думал, они хоть благодарны ему за все его заботы, а выходит, они – этот Зимин, Юрка, Андрей и Гришаков – ненавидят его и держат камень за пазухой…

Прежде чем спускаться, Федор проверил веревку: весил он немало. Выдернув ломик, подошел к краю пропасти. Внизу, далеко внизу, так далеко, что и посмотреть страшно, смутно белели торосы, льдины, поставленные на ребро ледоставом, и валялись отколотые взрывом камни. И они, эти торосы и камни, вдруг стали двоиться, троиться в глазах, шевелиться, плыть.

Федор отвернулся, закрыл глаза. Точно так было и в первый раз, когда бригада, прорубившись сквозь тайгу, вышла к берегу и он глянул вниз. Но тогда было еще хуже, а сейчас он немного привык.

Федор встряхнул головой и опять посмотрел. Теперь все было неподвижно и прочно.

Он подобрал веревку и начал осторожно спускаться по скале, ставя ноги на уступы. Прежде чем сделать шаг, Федор, крепко держась за веревку, долго пробовал одной ногой уступ и, только убедившись, что все в порядке, переносил на него и другую ногу. Откуда-то справа доносились удары ломика, там работал Андрей, и это придавало Федору уверенность. Вдоль скалы с бешеной силой свистел ветер, выдувая из расщелин снег, сек лицо ледяной крупкой, мешал дышать. Он старался держаться так, чтоб ветер бил в плечо и спину.

Внутри него все напряглось, в висках, туго стянутых ушанкой, стучала жилка, пальцы ног занемели. «Дурак, какой дурак! – шептал он, стараясь не смотреть вниз. – В два пальца веревка… Сдохнешь ни за хвост собачий, и не вспомнит никто…»

Захотелось курить. Выбрав поудобней уступ и не отпуская веревки, Федор кое-как достал пачку, прижал ее подбородком к груди и вытащил свободной рукой папиросу. Но ветер сломал ее, в зубах остался один мундштук. Федор выплюнул его, выругался и больше не пытался закурить.

Косматая, звериная, вся белая от инея тайга подступала к скалистым берегам Ангары, великой и безмолвной, закованной в толстый торосистый лед. Это безмолвие, тяжелое и холодное, давило его своим величием и дикостью. До чего же она огромна и равнодушна, Сибирь! Как иголка в стоге, теряешься в ней. Хоть всех людей земли пересели сюда, и то пустынной и глухой будет Сибирь… И до чего же одинок и не нужен здесь он, Федор, с этим жалким ломом и веревкой!

Федор глянул на Ангару, и опять в его глазах зашевелились грани вздыбленных торосов. Он плотней прижался к скале, закрыл глаза и переждал минуту. Нет, лучше не думать ни о чем. Мысли к добру не приведут. Вдруг ветер донес до него обрывок песни:

– «Хороша была Танюша…»

Пел Андрей. Ему все трын-трава. Бегает чуть не каждый день к своей Анке, Анке Степановой, инженерше по технике безопасности. Хороша девка – ничего не скажешь. Федор сразу открыл глаза. Больше голова не кружилась. Он полез дальше, помаленьку отпуская веревку и прилаживая ногу то в кривую трещину, то на обледенелый бугор. Наконец он достиг места, где вчера произвели массовый взрыв. Здесь горная порода – диабаз – отчетливо выделялась на темно-бурой скале огромным свежим пятном.

– Андрюха, греться! – донеслось сверху. – Давай мне…

Федор глянул вверх. На фоне белых облаков у края скалы чернела маленькая фигурка Зимина. Руки, ноги и грудь Федора опять стали наливаться тяжелой и горькой злобой: он, он, этот человек, погнал его сюда, а теперь пришел надзирать за ним. Будь он трижды проклят! Всё шуточки да прибауточки, беспечный и легкий – таким он кажется этим дуракам. А погляди в глаза ему – жмот. Недурненько устроился. Получает по седьмому разряду, да еще за бригадирство. Этак ему рубликов сто с лишним за день набегает. В месяц четыре косых… Ничего. Есть с чего шутить и веселиться, бегать и мерзнуть на ветру. А что он, Федор, имеет с этой скалы? Едва ли две тысчонки в месяц отвалят…

На своих руках, затылке, спине чувствовал он взгляд Зимина, насмешливый, шершавый.

К черту все! Он стал решительней спускаться по обледеневшим уступам – и, странное дело, так лезть было легче: скользкие бугры держали подошвы валенок, словно на них были шипы. Вот первый подозрительный камень криво торчит наружу. Федор ударил по нему ногой: камень шевельнулся. Тогда он нашел трещину и стал остервенело бить в нее ломиком. Острые брызги долетали до лица, секли щеки, но Федор продолжал бить. Взгляд Зимина еще жег его руки, и он рубил ломиком и в такт ударам шептал: «Смотри, смотри, жмот, сто с лишним мы не получаем, но тоже кое-что умеем делать…»

Наконец он вставил ломик в раздавшуюся трещину, нажал, и камень покатился вниз.

Чтоб передохнуть, Федор стал провожать его глазами. Соскочив на лед, камень с протяжным стуком запрыгал по Ангаре, круша на своем пути сугробы, и врезался в гряду торосов.

– Видал? – с угрюмой усмешкой спросил Федор. – Только дрова могу рубить? – Он опять взялся за ломик.

Одни камни вылетали из своих гнезд с первого удара, другие сидели прочно, и он оставлял их.

Впереди нависла огромная, тонн на двадцать, глыбища. С мрачным вызовом, по-бычьи глядела она своим широким лбом на Федора: а ну-ка, сунься! Он внимательней посмотрел на нее. В самом деле она страшно похожа на бычью голову: вон бугры бешено выпученных глаз, вон холодный раздувающийся нос, вон чуть отвисшая могучая челюсть. Того и гляди, замычит сейчас и, наклонив башку, бросится на него!

– А в Ангару не хочешь?

Федор подобрался поближе, оглядел ее.

Сидела глыба, как показалось ему, намертво, и в ее бычьей морде, в каждой ее морщине и складке застыла свирепая гордость: мощный взрыв не смог отколоть ее и унести вниз, и она все еще торчит из скалы, и попробуй сдвинь ее с места, выгони отсюда!

От глыбы веяло стужей, холод проник под полушубок, прожег брезентовые рукавицы; кончики пальцев мучительно заныли. Федор едва удерживал тяжелый ломик.

Трещин вокруг глыбы он не обнаружил. Тогда, придерживаясь за веревку, он скользнул под глыбу, выбрал узкий карниз для ног и приблизился вплотную. Глыба тупо смотрела ему в глаза, едва не касаясь лица. «Под тебя, пожалуй, килограммов десять взрывчатки нужно», – подумал Федор, выпрямился и двинул глыбу плечом. И вдруг его облил горячий пот: глыба шевельнулась и плотно прижалась к плечу. Нет, он не чувствовал ее многотонной тяжести, но она тесно придвинулась к нему.

Его охватил ужас. Перед глазами все поплыло. Он стоял, боясь дохнуть, и ощущал, как по спине течет пот, как от гулких ударов сердца сотрясается все тело и, казалось ему, вся скала. Но он стоял неподвижно, точно сам был куском этого дикого камня. Потом голова прояснилась, мысль заработала четко. Он все понял: глыба едва держалась на нескольких точках опоры, он задел ее, глыба сошла с одной из этих точек, и он сам стал этой точкой.

Решение пришло сразу: надо мгновенно отпрыгнуть в сторону.

Федор выпустил из рук ломик, покрепче взялся за веревку и стал потихоньку поворачивать ступни ног вправо. Незаметно для себя он чуть сдвинул корпус, и глыба еще плотнее прижалась к нему. Теперь держать ее было просто тяжело. С беспощадной ясностью понял Федор: никуда не уйдет он от этой бычьей морды, она раздавит его так же легко и равнодушно, как сапог давит в тайге ягодку клюквы…

Он стоял, прижавшись к ней, и чувствовал, как по телу бежит уже холодный пот. Уйти нельзя, это ясно. Если б он находился сбоку, можно было б попытаться отпрыгнуть, а то ведь он стоит посередине глыбы.

А где-то там, за шесть тысяч километров отсюда, может, идет сейчас мать от колодца с ведрами на коромысле и смотрит на дорогу: не видать ли почтальона? Да, письма еще будут приходить, он недавно отправил два, одно за другим… Снегирь раскачивается на рябине под окном родительской избы… Председатель, завидев мать у свинарника, щурится: «Ну как там твой бегун, Дарья?» – «Справно, не жалуется, заработки хорошие…» Поземка метет по деревне… Могилы на кладбище, как сугробы, и черный крест на дедовой могиле опять накренился, и на нем сидит, чистит клюв злая черная ворона… И вдруг ворона взлетела с креста. Кто испугал ее?

– Ф-е-е-едор! – донеслось откуда-то из страшной дали и замерло.

Он очнулся. Надо отозваться. Немедленно отозваться! Но он и рта раскрыть не мог, так напряжено было все тело. Казалось, раскрой он рот – невольно сдвинешься, и глыба навалится еще тесней. Она и так давила все тяжелей, все невыносимей, и он с каждой минутой дышал учащенней, упираясь руками в шершавый камень.

Голос раздался ближе.

– Здесь я, зде-е-есь… Помоги-и-и… – отозвался Федор, но и сам не услышал своего голоса. Он даже не прошептал эти слова, а только слабо шевельнул пересохшим языком и губами, а может, эти слова лишь промелькнули в его сознании, и ему показалось, что он прошептал их. Легкий шорох скользнул где-то рядом – повернуть головы Федор не мог.

– Чего не откликаешься? – услышал Федор и увидел перед собой Зимина.

Ничего сказать Федор не мог, только несколько раз беззвучно пошевелил он губами. Глыба все сильней давила на плечи, коленки занемели, опухли; вот-вот подогнутся. Странная тишина, тяжелая, острая, пахнущая больницей тишина вошла ему в уши, заложила их и стала медленно растекаться по телу, наполнять веки, тянуть их вниз. Он понял, что теряет сознание. Но вдруг в этой сонной, в этой последней тишине раздались гулкие, как взрывы, слова:

– Федор, слушай меня… Ты слышишь? Сухие губы Федора чуть шевельнулись.

– Я возьму камень, а ты, когда я скажу, уходи. Вниз и в сторону. Осторожно уходи… Не задень… Ты понял?

Федор моргнул и почти тотчас ощутил на согнутой, почти сломанной своей шее теплое дыхание.

– Давай… – прошептал возле самого уха голос. – Ну?

Федор стоял ни жив ни мертв: стронься хоть на миллиметр – глыба сорвется и мгновенно раздавит его.

– Уходи, – напряженно повторил голос. Федора словно прибило к скале.

– Пошел! – закричал Зимин.

Млея от ужаса, Федор оторвался от глыбы и почувствовал невероятную, ошеломительную легкость.

Глыба не давила, не надвигалась, не преследовала, она оставила его в покое.

Судорожно сжимая обеими руками веревку, он опустился еще и отпрыгнул в сторону. Его круглое, краснощекое лицо залила бледность. Оно как-то все обвисло, перекосилось, а губы мелко дрожали. Он глянул со стороны на эту глыбу, широколобую, тупую, дикую, и увидел под ней маленькую тонкую фигурку человека в ушанке, стеганке и валенках, с блестящими кольцами на поясе. Она, эта слабая, беспомощная фигурка, удерживала многотонную глыбищу.

И когда Федор подумал, что минуту назад он стоял на этом же месте, к горлу подступила тошнота и перед глазами закачалась скала, и эта глыба, и Ангара, и он, чтобы не упасть, припал к качающейся стене.

– Саша! – вырвалось у него. Он впервые назвал бригадира по имени.

Нет, тяжесть не отпустила Федора, с новой силой давила она на него, сжимала, сплющивала, и не было от нее спасения.

С замирающим сердцем увидел он, как бригадир медленно повернулся лицом к глыбе, удерживая ее грудью и руками. Потом… Потом произошло что-то малопонятное и неправдоподобное. Зимин стремительно оттолкнулся ногами от скалы, очутился в воздухе и, мгновенно подтянувшись на веревке, оказался над глыбой, а она прошла под ним и, увлекая водопад камней, загрохотала вниз. Зимин ударился о стену и повис на веревке. «Жив ли?» Еще мгновение, и он зашевелился, уперся валенками в скалу и, перехватывая руками веревку, полез вверх.

Когда Федор, ослабевший и мокрый, еще не поборов дурноту, кое-как взобрался на скалу, бригадир отвязывал от колец веревку. На его лбу вспухли две большие шишки, левая щека была рассечена, и из нее на снег текла кровь.

Все перевернулось внутри у Федора.

– Саша…

Он хотел еще что-то сказать, но голос осекся.

Зимин отвязал веревку, кинул на землю и приложил к щеке горсть снега.

Когда снег набух и стал весь красный, он бросил мокрый, с отпечатками пальцев комок на землю и взял новую горсть.

– Пурга будет завтра, – сказал он, – посмотри на закат.

Но Федору не было дела ни до неба, ни до пурги. Он подошел к бригадиру, не зная, что делать, что сказать, куда деть свои большие ненужные руки.

Зимин, прижимая к щеке горсть снега, пошел к обогревалке, а Федор остался на краю скалы. Он смотрел вслед Зимину, и впервые за два года Сибирь не показалась ему такой холодной и неуютной.

Скала и люди

Два человека спят на дощатых нарах, а один сидит на ящике и смотрит в железную печурку. Гудит пламя, дрова быстро чернеют, превращаясь в уголь и пепел. Человек всовывает в дверцу новые смолистые поленья, и они мгновенно сгорают. Но зато в обогревалке тепло, и никак не скажешь, что здесь Сибирь, и спящим на досках, наверно, снятся хорошие сны.

Человек сидит у печки и смотрит, как клокочет огонь и на поленья набрасываются языки, то синие, то желтые, то красные. А за тонкими стенками обогревалки стонет ветер, точно он промерз, и дергает дверь – тоже хочет погреться у печки. Временами ветер доносит приглушенный стук и треск: это его товарищи с тяжелыми буровыми молотками висят на скале и окоченевшими руками сверлят в твердом камне шпуры для аммонита. Через несколько лет здесь подымется ГЭС. Ангара хлынет в турбины, по берегам раскинется город с асфальтированными улицами, и побегут по ним троллейбусы, в скверах вспыхнут светильники, а на перекрестках будут продавать мороженое и газированную воду. А сейчас…

Бездомный ветер рвет дверь обогревалки, заваленной снегами. Двое мужчин в ватной одежде раскинулись на грязных нарах, а третий сидит у печурки и неподвижно смотрит в огонь.

Он без ушанки. Лицо у него худое, с шершавой кожей, с косым шрамом на правой щеке, волосы свалялись, как войлок. Он еще молод, но оттого, что он задумался, вдруг откуда-то понабежали морщинки на лоб, под глаза, и кажется, что он не так уж молод: много пожил, многое видел. Он и вправду не очень молод: тридцать три. Он сидит сгорбившись, невысокий, крепкий, в расстегнутой телогрейке, сидит и смотрит, как кипит, клокочет, мечется в печурке огонь. И вдруг огонь превращается в костер на берегу Днепра: пламя и закопченный котелок на проволоке и запах ухи заполняют обогревалку. Человек смотрит в огонь, и внезапно пол под ним начинает вздрагивать и сотрясаться – танк мчится вперед, и его гремучие гусеницы переваливаются через бугры, канавы, кюветы, окопы, и он, пригнувшись, сидит за рычагами. Горят русские города, как ворохи сена, пылают села, ветер раскачивает потемневшие трупы повешенных у вокзала. Стелется дым, черной гарью оседает на поля, на снега, на мокрые лица, на бинты солдат. Огонь ползет по стране, ползет по лесам, перехлестывает реки, и вот он уже подымается по ступеням рейхстага, шатает над городом огромное густое зарево…

Человек смотрит в печку. Возле него спят двое товарищей, крепко спят, спят, пригвожденные к доскам. Ему не спится. Он сидит и слушает, как с Ангары ветер доносит треск буровых молотков, и думает о них, надежных парнях, которые заскорузлыми ручищами, как слепого медвежонка, берут за холку Сибирь. А огонь в печурке гудит, поет на все лады, клокочет, тепло растекается по телу – до утра сидел бы так, и смотрел, и грелся, и думал…

Вдруг распахивается дверь, и в домик вместе с клубами пара с грохотом входят трое мужчин в ушанках и стеганках, перетянутых верхолазными поясами. Они все в инее, в каменной пыли. Шаг у них тяжелый, усталый, скрипучий – шаг рабочих людей.

Человек, сидевший у печурки, поднимается, натягивает на свалявшиеся волосы ушанку, запахивает телогрейку. Двое спавших на нарах встают, протирают кулаками глаза и прыгают на пол. И трое мужчин захлопывают за собой дверь и уходят в жестокий мороз, в теснящий дыхание ветер. Они идут к громадной дикой скале, нависшей над Ангарой, – здесь будет дорога к будущей плотине, – и только робкий сизый дымок, вьющийся над трубой домика, напоминает им о тепле и уюте, о том, чего вдоволь будет у людей, которые придут сюда после них. А те трое, что пришли из стужи, расстегивают телогрейки и подбрасывают в печурку дрова.

Они сидят у огня, слышат, как ветер дергает дверь и временами доносит стук буровых молотков, и они думают о тех, кто сейчас на скале…

1957