Онлайн чтение книги Умру лейтенантом
5

— Евгений Николаевич, приветствую! Сафонов беспокоит. Слышал, ты в эту учтренконтору собираешься. Верно ли?

— Собираюсь.

— Есть просьба. Тут я письмо получил. Приватное письмо. От Геся, может слыхал о таком? Комэской он там. Старинный дружок. Берет меня, можно сказать, за глотку — сватает в испытатели своего летчика. Будет возможность, слетай с этим лейтенантом Ефремовым, глянь, что он за птица? Гесь так расписывает — самородок и никак не меньше. А я подумал, грешник: предположим этот парень и на самом деле так хорош, так для чего Гесю его отдавать?

— Возьми боже, что нам не гоже, полагаешь?

— Может так — слишком, но подозрительно мне все-таки: вин хитрый Гесь, як змий…

Прежде всего нам понравилось, что генерал прилетел своим ходом, на «миге», преодолев едва ли не максимальное для машины расстояние и не в самую лучшую погоду. Запомнилось: прежде чем приземлиться, он прошел над посадочной полосой в каких-нибудь пятнадцати — двадцати метрах от бетона и кинул лихой истребительский «крючок», после чего только встал в круг и запросился на посадку. Строго говоря, «крючок» — энергичный боевой разворот с преувеличенным креном — нарушение, но… это своего рода визитная карточка. И читается она так: знай, мол, наших!

Генерал показался нам молодым: был поджар, быстр; сними человек погоны, переоденься в черкеску и мягкие сапожки, вполне сошел бы за солиста грузинского ансамбля песни и пляски. Не типично выглядел этот генерал-майор авиации. Даю слово.

Нам понравилась его речь: естественная, профессионально точная, без назиданий и начальственной категоричности.

— Вы пощупали настоящего противника, он вас тоже пощекотал. Поэтому меня интересуют два момента: какие недостатки, на ваш просвещенный взгляд, следует устранить в машине, это — первый момент. А второй — что вы считаете слабым звеном в подготовке личного состава. Разговор наш будет иметь смысл лишь при полной откровенности сторон. Обещаю: для тех, кто найдет нужным высказать крайние отрицательные суждения, никаких неприятностей не воспоследует. Думаю, вы понимаете, для чего главной инспекции, которую я представляю, требуются эти данные? Пожалуйста, кто начнет разговор?

Начал замполит. Кругло говорил о морально-политическом единстве летного состава, не преминул подчеркнуть, что «реальные боевые условия резко дисциплинировали каждого, а также подняли личную ответственность всех», и что-то еще в подобном духе. По части усовершенствования самолета замполит сказал: «Надо бы увеличить продолжительность полета, чтобы наши летчики не спешили выходить из боя и вообще не торопились заканчивать задания». Мне показалось, будто генерал слушал замполита, что называется, в пол-уха, но, может быть, я ошибаюсь, может быть, выдаю желаемое за истинное…

Общий разговор продвигался между тем туго, никакой особенной откровенности не получалось: не привыкли мы по душам объясняться с начальством, да и не ожидали особого толка от наших предложений и замечаний. Очевидно, генерал уловил кислинку и понял — в общей дискуссии от нас он мало чего добьется, и резко изменил тактику. Распустив говорильню, он включился на другой день в полеты. С кем-то летал на пилотаж, на тренировочной машине, кто-то показывал ему, как он стреляет по воздушной цели, еще кого-то испытывал в групповой слетанности, а заодно проверял и самолетовождение в полете по маршруту. Мы только диву давались: генерал, как рядовой инструктор, буквально весь день не вылезал из кабины, даже пересаживался из одного самолета в другой, чтобы не терять время на заправках.

Мне тоже досталось — слетал с ним на свободный воздушный бой. Что он обо мне подумал, не знаю, а я могу сказать — генерал был настоящий истребитель. Дрался сильно, машину чувствовал прекрасно, а, главное, малейший промах противника не то, чтобы мгновенно схватывал, а вроде бы предугадывал. Как вы, не знаю, я в интуицию верю, можно даже сказать, преклоняюсь перед этим человеческим качеством. Интуиция у генерала была — дай бог каждому!

Совершенно для меня неожиданно генерал пригласил вечером зайти к нему в домик, в тот самый, где обычно ночевало только самое высокое начальство. За низким заборчиком, в окружении буйной сирени, аккуратных шпалер японской ромашки и немногих кустов худосочных роз стоял финский домик, вступать в который мне никогда прежде не приходилось. Не скрою, интересно было взглянуть на генеральское само собой разумеющееся великолепие.

Ковры были не из дорогих, но много. Полированная мебель теснилась, словно в комиссионном магазине. На стенах висели картины — гостиничные (так я их обозвал про себя): безвкусные, но обязательно в тяжелых рамах, в золотом охвате. Взглянул на весь этот интерьер мельком, я стал докладывать: — Товарищ генерал-майор, по вашему приказанию… — но он деликатно прервал меня и смеясь сказал:

— Какой генерал? Брось взгляд на мои штаны.

Тут только я заметил: на нем ярко-голубые тренировочные брюки с белыми ненастоящими лампасами, тренировочная рубашка, а на ногах — борцовки.

— Меня зовут Евгений Николаевич, — сказал генерал и неожиданно, без паузы поинтересовался: — Пьете?

— Если угощают, и когда угощаю сам, пью.

— Отлично! Для знакомства и лучшего взаимопонимания предлагаю по глотку коньяка.

Мы выпили по самой малости и, действительно, разговор покатил, как бы сам собой — легко и непринужденно. Минут через пять я понял, чего Евгений Николаевич от меня ждет. Его интересовал опыт воздушных стрельб, приобретенных нами там — и не просто статистика — кто сколько сбил, каков был расход боеприпасов на каждую пораженную цель, а в первую очередь — что приходилось преодолевать на пути к успеху.

Поняв, что он от меня ждет, я рассказал, ничего не тая и ничего не приукрашивая. Вести огонь по быстролетящим целям сперва было весьма затруднительно. Домашняя наша подготовка на конусах оказалась по меньшей мере бесполезной, если не вредной. И мы поняли это довольно скоро. Но понять — одно, а преодолеть какие-то прочные навыки, приспособиться к новым условиям, извиняюсь, совсем другое!

Евгений Николаевич слушал внимательно, старался не перебивать, а когда все-таки не мог удержаться, непременно извинялся: если позволите… с вашего разрешения… (Я каждый раз внутренне содрогался от удовольствия при этом). Он входил в мельчайшие детали, азартно изображал ладонями маневр противника в воздухе, увлекался, вроде сам участвовал в деле, переживал и нет-нет да спрашивал:

— Так что вы думаете, нам надо теперь делать?

— Кому, простите, — нам? — спросил я вовсе без задней мысли. Но ему что-то не понравилось, может быть не в словах, а в интонации, хотя я был уверен — никакой иронией в моем вопросе и не пахло.

— Летному составу Военно-воздушных сил. — сказал с излишней, мне показалось, торжественностью Евгений Николаевич и поглядел на меня осуждающе.

— Разрешите, как говорится, в порядке бреда, товарищ генерал?

— Давай.

— Когда самолет летит низко, тень машины перемещается, по земле с той же скоростью, что и машина. Верно? Теперь представим: цель несется над полигоном, где, понятно, никаких людей, где можно обеспечить полную безопасность, и тренирующийся летчик стреляет по тени. Думаю, так мы получим условия, более приближенные к истинным, чем при стрельбе по медленно перемещающемуся конусу.

— А контроль попаданий? — спросил генерал.

— Стреляем разрывными и фотографируем разрывы…

— Постой-постой, для чего тогда пушки? Тогда хватит и одного фотокинопулемета. В воздушных боях мы контролируем попадания, тренируемся с голым фотокинопулеметом…

Можно было ответить: не столько тренируемся, сколько должны тренироваться. Почему-то с фотоконтролем у нас все постоянно шло через пень в колоду — или пленки не было, или каких-то самых незаменимых реактивов не доставало, случалось сержант, в чьем ведении находилась обработка пленки, оказывался в кухонном наряде. Но я сказал о другом: психологически — хуже, если голый кинофотопулемет… Машина должна дрожать в ярости, мне надо видеть трассу, чтобы верить и чувствовать — веду огонь!

— Занятно рассуждаешь. А не будет ли слишком рискованным выход из атаки? — как бы разговаривая с самим собой, произнес тихо Евгений Николаевич и вскинул на меня взгляд: — Земля-то близко-близко получается… Заманчиво предлагаешь, хотя и рискованно.

— А жить, Евгений Николаевич, если подумать, тоже ведь рискованно. Но приходится.

— Трепло! Жить — рискованно… Как повезет… другому от собственной жены ежедневная погибель, а кто-то от начальства кончается. Ну ладно, давай попробуем зарисовать все — как цель пойдет, где солнце будет, откуда заход строить.

Мы рисовали долго и тщательно. Кое о чем спорили, соглашались, снова расходились во мнениях. Я совершенно позабыл, с кем имею дело. Евгений Николаевич был для меня начальником совершенно недосягаемой высоты, а мы вот так — летчике летчиком… и ничего. Где-то часов в одиннадцать он вдруг спросил:

— Неужели ты жрать не хочешь?

— Столовая давно закрылась, — сказал я, взглянув на часы. — Могу пригласить к себе, ужина не будет, но что-нибудь пожевать найдем.

— А жена? — с нескрываемой опаской спросил Евгений Николаевич. — Жена не спустит нас с лестницы?

— Жена у тещи, в Ленинграде. Дочка спит и ее пушкой не разбудить, так что — никаких проблем.

Мы ужинали на кухне. Еда не заслуживала внимания — обыкновенные консервы, что нашлись в доме, соленые огурцы собственного изготовления… А вот разговор, во всяком случае несколько его аспектов, я думаю, вспомнить стоит.

— Не любишь ты начальство, — сказал Евгений Николаевич. — На аэродроме еще заметил, когда задачу на воздушный бой тебе ставил. А почему — не можешь объяснить?

— Если начальство мешает человеку быть самим собой, если оно требует — думай, как я… Нет, даже не думай, а делай вид, будто думаешь именно так, за что же мне любить такое начальство?

— Те-те-те-те, все что ли начальники такие? Вот у вас — в полку? Все?

— Как сказать, Батя, то есть капитан Гесь, комэска наш, конечно, не такой… — Я мучительно думал, кого же назвать еще, но Евгения Николаевича, видать, мои характеристики старших офицеров не больно занимали.

— Даю вводную. — сказал он, не дожидаясь новых имен. — Служат пять лейтенантов. Более или менее благополучно карабкаются по служебной лестнице вверх. По прошествии скольких-то лет становятся они, скажем, майорами, теперь слушай внимательно! Из училища приходят новые лейтенанты и обнаруживают, что майоры, поносившие в свое лейтенантское время своих начальников, стали, как две капли воды, похожи на своих предшественников. Почему? Только не спеши отвечать. Осторожненько взвесь все, подумай, я тебе еще напомню при случае этот разговор, вот тогда и ответишь…

Потом, по какому-то поводу я сказал: «Как известно, повторение — мать учения», — пытаясь этой банальностью возразить Евгению Николаевичу.

— Ты уверен? — незамедлительно отреагировал он. — Всегда? А не становится ли хваленое повторение злой мачехой, когда ничегошеньки, кроме механических сотрясений воздуха за ним нет? Помнишь мысль Экзюпери — летчика делают воздух и самолет?! Тут есть над чем поразмыслить. Еще старший Райт говорил: чтобы овладеть верховой ездой, существуют два способа — вскочить на лошадь и удерживаться в седле; а можно, сидя на заборе, сперва изучать все повадки коня, его скачки, а уж потом идти на сближение.

И он снова не дал мне ответить, что разумнее и лучше? Велел думать. По его убеждению, как я понял, летчик должен постоянно размышлять. Сперва — за себя, потом — за своего начальника, чтобы соображать, чего от тебя требуют и почему? И еще следует думать о тех, кто с тобой в одном самолете летит, как они себя ощущают, когда ты, например, без особой необходимости вводишь самолет на пятикратную перегрузку или закладываешь кренчик градусов в семьдесят пять…

Еще запомнилось.

— Тебе не кажется, мы слишком мало летаем? Дорогое это удовольствие гонять по небу истребитель, но почему бы не пилотировать на спортивных самолетах, на парителях? На планере летал? Восторг! Вот когда чувствуешь, пусть не стальные руки-крылья, но именно крылья. Или почему бы нам на дельтапланерах не упражняться? Я серьезно думаю: летай хоть на воротах, только летай! Никакая теория полета не заменяет. Учиться надо, спору нет, это — для головы, чтобы уметь принимать правильные решения, чтобы трезвосудить о происходящем с тобой, с машиной, вообще — вокруг. А летать — совсем другое. Летать надо, чтобы чувствовать небо, чтобы пилотировать вместе с машиной, а не сидя в ней, как сидят на работе миллионы писарей. Согласен? Летать надо с восторгом или не летать совсем.

Никогда я так долго не ужинал.

Потом пошел провожать Евгения Николаевича. И расставаться с ним, признаюсь, не хотелось: это был летчик. Как говорится, божьей милостью пилотяга. И генеральские погоны нисколько тому не вредили.

На другой день в плановую таблицу полетов было внесено подходящее упражнение: групповая слетанность пары на малой высоте. Ведущим запланировали Батю, ведомыми были мы с генералом — на спарке.

Пришли на полигон бреющим, метрах на пятидесяти. Батя строго выдерживал курс и высоту. Четкая тень его машины стремительно перемещалась по степи. Примериваясь я занял позицию чуть сзади и повыше ведущего. Осторожно опустил нос нашей спарки и пошел в атаку. Перекрестье прицела не сразу удалось наложить на цель, понял — дистанция должна быть больше. Кажется, в первом заходе я взял слишком большое упреждение. Впрочем, сейчас это было не главным, существеннее я считал определить, на какой высоте должен заканчиваться маневр, и не окажется ли он слишком рискованным.

Евгений Николаевич, занимавший место инструктора в задней кабине, никаких признаков жизни не подавал, добросовестно играя роль бесстрастного наблюдателя. Только после восьмой атаки сказал:

— Довольно. Пусть теперь Гесь атакует, а ты работай тень.

Мы поменялись с Батей местами. Он отстал, занял превышение метров в двести над нами и сразу перешел в атаку, предупредив:

— Атакую.

Маневр он выполнил четко и уверенно, будто всю жизнь только тем и занимался, что охотился за самолетными тенями. На выводе он доложил так же коротко:

— Высота сто.

И атаковал вновь, чуть-чуть увеличив угол снижения. Это было красиво.

А потом мы втроем валялись на траве, в сторонке от самолетной стоянки, генерал покусывал зеленую былинку и растягивая слова говорил:

— С одной стороны — заманчиво: скорость приличная, какое-то маневрирование цели можно со временем ввести… не сразу, когда освоитесь… только земля близко, ребята. А начальство этого так не любит.

— Какое, простите, начальство? — Спросил батя и дипломатично поспешил уточнить: — О присутствующих, понятно, речи нет.

— И зря! Себя я тоже имею в виду. Ты — слетаешь, он — слетает. Все хорошо, все красиво. Колокола, понятно, бум, бум! А потом какому-то лопуху маленько высоты не хватит, махнет мимо. Лопуха, конечно жаль, пусть и недоделанный, а все равно — человек. Кому держать за него ответ? Тому, кто разрешил! И понеслось: почему самолет-цель не летел выше (правее или левее)? Нормальное ли было превышение? А не мог ли летчик отвлечь взгляд на приборы?.. Да, вы не хуже меня знаете, как это бывает.

— Знаем. Еще Ленин говорил: один дурак может задать столько вопросов, что и сто мудрецов не ответят… И еще знаем: там, — Батя неопределенно махнул рукой в сторону солнца, — когда началось боевое соприкосновение, никто никаких ограничений по высоте, например, нам не устанавливал. То есть устанавливал нам — он, а мы — ему.

— Удивляюсь, — сказал я, — мы очень любим обсуждать кто, сколько и как сбил самолетов противника, что, конечно, правильно. Но не следует ли еще подробнее анализировать собственные потери?

— Что ты этим хочешь сказать? — насторожился генерал.

— Люди-то гибнут очень по-разному: одному не хватило горючего и он заваливается, не дотянув до дому, другой не справился с пилотированием на малой высоте и врезался в землю, кто-то погибает потому, что не увидел или увидел противника слишком поздно. Понимаю, часто бывает невозможно установить истинные причины гибели экипажа, но стремиться к этому надо…

— Он дело говорит, — поддержал меня Батя. — Если бы собрать всю погибельную, так сказать, информацию, заложить эти данные в компьютер и узнать, почему один в пятнадцати вылетах сбивает шесть самолетов противника, а другой в шестидесяти — ни одного и на шестьдесят первом — гибнет сам… Без новых данных новое мышление не народится.

Мы прощались на другой день ранним утром.

Генеральский «миг», заправленный под самые пробки, украшенный двумя подвесными топливными баками, поблескивал в низких еще лучах едва всползавшего на небо солнца.

Евгений Николаевич пристегнул наколенный планшет, с расписанным по минутам полетом, знаком показал механику — парашют давай, и прощаясь с нами, сказал:

— Решено. Пробую пробить идею. В порядке эксперимента для начала. Не просто будет, чувствую, но… надо.

Он пожал каждому руку и минут через пять, разбежавшись по бетону, перешел в набор высоты. На этот раз никаких крючков, никаких прощальных кругов не было. Машина была сильно перегружена и дорога предстояла ей дальняя.

Через неделю в «Красной звезде» я увидел рамку и бесчувственные слова-клише: «При исполнении служебных обязанностей… генерал-майор…» ну и так далее.

Годом позже меня разжаловали из гвардии старших лейтенантов в лейтенанты. За что? За самовольное обучение слушателей стрельбе из фотокинопулемета по тени низколетящего самолета. Все слова в приказе, как я понимаю, нет, серьезно — я на самом деле понимаю, были абсолютно правильными, соответствовали, и жаловаться мне было абсолютно некому.

Думал тогда и сегодня думаю: случится ли в моей жизни другой Евгений Николаевич, не знаю. Берегу память о том, с кем общение продолжалось всего-то несколько суматошных дней, а вот, поди ты, не идет из головы.

Летчик.