Онлайн чтение книги Человек, который был похож на Ореста UN HOMBRE QUE SE PARECÍA A ORESTES
ШЕСТЬ ПОРТРЕТОВ

Агамемнон. О возвращении великого Агамемнона известно немного. Благородный монарх, состарившийся в битвах в далеких краях, говорил своим солдатам, что для него настало время оставить поля сражений. Он скучал по родному городу, по его залитым солнцем стенам и хотел провести остаток дней своих, прогуливаясь по полям со своей возлюбленной Клитемнестрой и принимая иностранных послов ежедневно, кроме вторника — в этот день он бы обучал своего сына Ореста искусству политики. О дочерях он обыкновенно не упоминал и рассчитывал поскорее выдать их замуж за состоятельных идальго. Когда он ступил на землю Арголиды после столь долгого отсутствия, то сразу различил в воздухе свежий аромат, который не раз доносился до него во время сна. Тогда запах будил его, словно ветерок, ворвавшись в прореху на стене кожаного шатра, задевал царя по лбу своим крылом. Сейчас ему припомнилось, что это случалось, когда он видел во сне лето в родной стране, о которой в их стан не долетали другие вести, кроме легкого дуновения ветра, напоенного знакомыми ароматами. Как только корабли встали на якорь у берега, Агамемнон решил потихоньку ехать в свой город.

— Будем считать, что весь путь займет у нас пять дней, — сказал он своему коню Эолу. — Мы поедем одни, оторвавшись на целую милю от свиты. Давай отправимся в дорогу завтра, на рассвете.

Конь согласился, рассчитывая за ночь, проведенную на суше, избавиться от морской болезни, мучившей его на протяжении всего путешествия, когда он стоял, привязанный к мачте корабля своего господина. Взглянув на животное, лоцман вспомнил «Одиссею» и сравнил его с Улиссом, пожелавшим услышать печальное и чарующее пение сирен. Эол был первым в семье конем, которому довелось ступить на борт корабля, чем чрезвычайно гордился, сокрушаясь лишь о том, что не мог отправить родственникам весть о своем замечательном путешествии. Он устроился на ночлег под большим дубом; осенняя ночь дышала покоем, под его брюхом тихонько шуршала палая листва на траве. Иногда Эол поднимал голову и видел, как Агамемнон сидит на перевернутом кожаном щите, положа шлем на колени, смотрит на месяц, выплывающий из-за мягких холмов, и длинные седые волосы царя развеваются по ветру. Хозяину уже перевалило за пятьдесят, и его лицо избороздили глубокие морщины. Коню припомнился тот день, когда он, необъезженный жеребенок, предстал перед Агамемноном. Тот подошел, посмотрел ласково, словно они давным-давно знали друг друга, и тут же вскочил ему на спину, не думая о седле. Эол не отважился встать на дыбы, что обычно проделывал, стоило кому-нибудь попытаться сесть на него, а подчинился сильной руке — сперва пришлось скакать по полю мелкой рысью, а потом веселым галопом: тут-то ему пришлось узнать жесткие колени царя. Спешившись, Агамемнон похлопал его по шее и груди, посмотрел зубы и потрепал кулаком по морде — с тех пор они подружились. Смысл разговоров хозяина с другими ахейцами не доходил до коня, но, оставаясь со своим повелителем наедине, Эол понимал каждое царское слово, обращенное к нему. Когда же перед битвой или охотой на зайца царь замирал возле него, словно завороженный, положа руку на седло, он мог читать даже самые тайные мысли своего повелителя. По мнению коня, у Агамемнона никогда не возникало сомнений относительно верности Клитемнестры, в основном потому, что в семейной жизни с ним она оказалась существом податливым, а в постели — горячей. Таким образом, если противоречащих этому сведений не обнаружится, можно считать, что монарх не подозревал о страшной западне. Во время последнего путешествия царь выдавал себя за знатного византийца, путешествующего в поисках самцов фазанов, дабы улучшить породу птиц в своих лесах на востоке; ему нравилось оставаться неузнанным на постоялых дворах. Когда Агамемнон вновь вступил на родную землю, его охватило ужасное волнение — а надо заметить, волноваться по такому поводу в те времена было не принято даже среди самых чувствительных греков — и в голове его перепутались картины детства, юности и зрелости. Он вспоминал себя мальчишкой, и тут же в памяти его всплывали более поздние события, царь смеялся и объяснял Эолу, что переживает все сразу, словно воскресают перед его взором собственные портреты разных лет.

— И все это для меня — чудесные цветы пóля моих воспоминаний, Эол, — сказал царь.

Когда они подъехали к городу, вечерело и накрапывал мелкий, теплый дождик. Агамемнон спешился и обнажил голову: множество раз ему представлялось возвращение, и всякий раз он мечтал вернуться в свой дом спокойно, без залпов салюта и фанфар, словно отсутствовал не больше часа, оставить доспехи на лестничной площадке возле козел для пик и войти тихо в тот покой, где инфанты вышивали гвоздики на белых льняных полотенцах, Клитемнестра дремала, почесывая за ушком кота и прислушиваясь к звучащей вдали музыке, а Орест изучал по карте путь морем на запад. Царь пошел к городу, неся в правой руке свою черную шляпу, и не заметил, что большое алое перо, приколотое к ее полям золотой пряжкой, волочилось по земле, разметая сухие березовые листья. Эол вздрогнул от страшного предчувствия: в вечерних сумерках ему почудилось, будто из руки хозяина, в которой тот обычно носил меч, хлещет кровь. Агамемнон свистнул, созывая своих любимых собак — живы ли они до сих пор? — но звук растаял в вечерней тиши без ответа. Эол заржал, ожидая услышать, как отзовется какой-нибудь сторожевой пес; ему показалось, что его господину будет приятно, даже если откликнется чужая собака. Дойдя до ворот дворца, царь открыл калитку ключом, висевшим у него на шее на железной цепочке, и, пошарив в нише стены, вытащил огниво, кремень и несколько лучинок, сочившихся смолой, которые вспыхнули сразу. Потом он поджег ими большие факелы, укрепленные в металлических кольцах. Тени царя выросли и заполнили собой все пространство, головой они доставали до самых сводов. Эол просунул голову в калитку, не желая терять этих великих минут из жизни хозяина, но стараясь одновременно не помешать ему своим присутствием: кто знает, быть может, он вспоминает сейчас другие возвращения домой, на другом коне, нежно любимом им когда-то, а ныне покойном. Агамемнон снял кольчугу, повесил меч на козлы и сел на ступеньки. Ему хотелось разуться у родного порога, словно исполняя обряд очищения, оставить на сандалиях пыль других земель и других дорог. Но, когда он развязывал шнурки, какая-то молния подобно мечу — или какой-то меч подобно молнии — поразила его. До ноздрей Эола долетел запах пота, источаемый тенью, которая мелькнула за мечом; конь испугался, бросился прочь в ночную тьму и ничего больше не видел. Он исчез навсегда, и греки, большие любители легенд, говорят, что Эол превратился в блуждающий ветер. Агамемнон умер. Смертельно раненный, он встал, а затем снова упал, и его голова семь раз стукнулась о каменные ступени, ибо семь раз, пока жизнь покидала его, царь пытался приподняться и увидеть, кто мог нанести ему, пришедшему через столько лет к родному порогу, страшный удар в его собственном доме. Факелы наклонились к нему, а меч сорвался с козел, где висел на широком поясе, и упал на царя, упал ему на грудь. Поднялся ветер. Какие-то собаки залаяли, когда Агамемнон уже не мог их слышать.

Клитемнестра, донья. Эту особу царских и одновременно божественных кровей, что доказывало маленькое перышко, похожее на голубиное, которое росло у нее на копчике, выдали за царя Агамемнона, прославившегося в боях у стен Трои, совсем девочкой. Самым замечательным во внешности царицы была белая кожа, и оттого она всегда предпочитала синие наряды. Клитемнестра прожила возле своего мужа счастливые годы: ела печенье с медом, пила сангрию[39]Освежающий напиток из лимонада и вина. и не знала бед. Одно только несколько омрачало ее существование — царь, страстей и невоздержанный мужчина, частенько будил бедняжку по ночам, сильно шлепая по ягодицам. Когда ее муж отправился воевать на своих семи кораблях, царица осталась с тремя детьми во дворце. При ней находилась сотня слуг, и большую часть дня она проводила, спрашивая, нет ли вестей от Агамемнона, приказывая авгурам предсказать судьбу и слушая успокаивающие душу английские романы, которые читал ей карлик Солотетес. Шли годы: царская казна пустела из-за народных бунтов и воровства управляющих, письма от мужа не приходили, а предсказания авгуров противоречили друг другу. По земле Эллады и некоторым островам разнеслась весть о том, будто царь убил свою дочь Ифигению, чтобы добиться расположения богов и обеспечить себе победное возвращение домой с сундуками, полными золота и серебра. Версия эта опровергается сведениями, изложенными в первых главах данного произведения: вечно юная Ифигения жила в заточении в башне дворца. Ее чудесная девственная молодость являлась залогом того, что события, изложенные в пьесе Филона Младшего, когда-нибудь свершатся на самом деле — дева, услышав тайный зов в ночи, первой пойдет навстречу Оресту-мстителю, зажигая огни. Дети Клитемнестры, Орест и Электра, доподлинно убедившись в порочности матери, упавшей в обморок в объятия Эгиста, уехали за границу. Юный принц, прежде чем вскочить на коня, плюнул на ворота и зарезал любимую борзую материнского любовника, показывая таким образом, сколь отвратительно ему их сожительство. Эгист простился с молодостью, прошедшей в бесконечных забавах, и взялся за работу, чтобы кони, соколы и собаки Агамемнона не забыли своего хозяина за время его долгого отсутствия. Новый повелитель не отличался высоким ростом, но был, однако, жилист и крепок: чтобы казаться выше, он надевал на голову круглый шлем, внутри которого помещался, скорчившись, Солотетес. Затем Эгист опускал забрало и, тяжело шагая, шел к животным; карлик со своего места, подражая голосу прежнего царя, говорил со скаковыми лошадьми об ипподромах и звал по именам царских лаек, которые подбегали, махая хвостами. Когда Эгист явился к царице во второй раз, Клитемнестра хотела отказать ему, боясь скорого приезда мужа, но не смогла. Ее страшно рассмешил вид поклонника, явившегося к ней в таком виде, в каком приходили молодые мужья в спальню жены согласно обычаям арголидских буржуа: вышитая рубашка, в одной руке — микенская тарелка, в другой — шандал, а голова обернута сложенным вдвое полотенцем. Надо заметить, Клитемнестра считала себя вдовой, дуя мая, что ее супруг погиб где-то в далеких холмистых краях, и вовсе не возражала, чтобы Эгист временно взял на себя бремя царской власти, хотя, по мнению знатоков, такой формы правления не значилось ни в одной из греческих конституций, да и в «Политике» Аристотеля о ней тоже не упоминалось. После возвращения и смерти Агамемнона, когда вдовство царицы было узаконено, во дворце справили тихую свадьбу, дабы успокоить совесть Клитемнестры. Особа недалекая и одновременно сентиментальная, она никак не могла взять в толк, зачем ее пугали Орестом и почему сын должен явиться ночью среди раскатов грома и убить ее дорогого Эгиста — не лучше ли принцу остаться дома, жить себе спокойно на небольшую ренту, пасти овец, заботиться о государственных делах, а потом жениться на какой-нибудь богатой девице и помочь семье поправить наконец свое финансовое положение. Когда она сидела в глубоком кресле, ей лучше всего мечталось о белых лебедях и цветных стеклянных шарах. У нее всегда мерзла спина, и, проснувшись на рассвете, царица просила Эгиста обнять ее сзади и погреть. Так она и засыпала, а два часа спустя просыпалась снова, вспотевшая и довольная, и бежала готовить завтрак. Клитемнестра медленно старела, укрытая внутри огромного дома, чьи стены покрывались трещинами, а расколотые черепицы уносило ветром. Во время дождя в комнатах капало не меньше, чем снаружи, и царям приходилось укрываться от непогоды в маленькой каморке с низкими сводами, где когда-то прятали свою добычу воры-карманники, орудовавшие на ярмарках. Все слуги покинули дворец, никто больше не делал царской чете подарков. Клитемнестра часто впадала в забытье и пускала слюни. Эгист приносил цветы и украшал ее прическу. Царица потихоньку слепла, и когда она, вспоминая сотни своих прежних служанок, звала их по именам властным голосом, ее муж, научившийся немного у Солотетеса подражать человеческим голосам, отвечал, что отправляется исполнять приказание. Клитемнестра просила не наступать ей на шлейф и снова погружалась в дремоту, укутав ноги шкурой козла. И так шли дни, один за другим, один за другим. Когда у Эгиста находилось немного денег, он заказывал в харчевне на площади жареного голубя и немного вина. И вот однажды поваренок, приносивший им обед в подобных случаях, привел во дворец одного германца, который изобрел спиральную маслобойку. Тот попросил разрешения — разумеется, не бесплатно — поместить портрет царицы на огромных плакатах во всех скотоводческих странах. Надпись должна гласить, что сие изобретение истинно немецкого происхождения особенно нравится их величествам. Германец нарисовал профиль Клитемнестры и любезно согласился исполнить ее просьбу: она хотела быть изображенной в синем платье, если плакаты удастся сделать цветными. За это право он заплатил одну унцию. Царица попросила разрешения купить на свою долю сладкого вина и дюжину кусков душистого мыла; подарила супругу носки, а сдачу спрятала под один из изразцов и потом не смогла найти. Отсюда и пошла легенда о сокровищах Клитемнестры. Сморщенная, согбенная старушка постепенно потеряла сон и проводила ночи, не смыкая глаз, прислушиваясь, не зазвенят ли шпоры в коридорах. Она устраивалась вдоль кровати, а Эгист ложился поперек, не снимая одежды и закрепив шнурком корону на голове, и обнимал ноги царицы.

Электра. Старшая сестра Ореста, бежавшая вместе с принцем, ибо не могла без отвращения видеть Эгиста в постели матери. Эта маленькая и смуглая девушка никогда не снимала с шеи бронзовую цепь, каждое звено которой изображало голову быка, или царскую корону, или маленькую серебряную шкатулку. В ней лежали нитки, пропитанные кровью Агамемнона, — ей дал их распорядитель похоронной процессии, укладывавший в гроб труп ее отца. Как утверждают некоторые авторы, Электра сама влюбилась в Эгиста и оттого так упорно добивалась расправы над ним. Принцесса воспылала страстью к любовнику матери, ибо постоянно видела его в красивых гамашах, аккуратно причесанного; он то и дело посылал кого-нибудь купить слоеных пирожных, рассказывал сплетни о жизни аристократов, а иногда описывал свое путешествие на Сицилию. Там его спутали с принцем, путешествовавшим инкогнито, которого ожидали, чтобы подняться на борьбу против господ Альтавилья-де-Арагон, и предложили стать их владыкой, занять почетное место на ларце с мощами первых мучеников и, сидя там в расшитых перчатках, решать, когда следует собирать виноград, а также определять, предвещает ли затмение счастье или беду. Перчатки он захватил с собой на память о приключении и подарил их Электре, так как они не налезали на его широкие руки, а ей пришлись впору. По мнению других, Электра так убивалась потому, что именно она, а не Ифигения, должна была остаться вечно юной во дворце ожидать приезда брата; теперь же бедняжка мечтала лишь о скорейшем исполнении мести: ведь тогда Ифигения начнет стареть так же, как она. Казалось, молодость одной сестры оплачивалась быстрым появлением морщин на лице другой — возле уголков рта и на лбу, — и та полагала, что стоит счастливице начать стареть, как она сама помолодеет: кожа станет нежной и мягкой, как у пятнадцатилетней девушки, груди — округлыми и высокими, талия — тонкой, живот — плоским, а икры — стройными. Когда греческим родственникам беглецов из Аргоса, Ореста и Электры, — а их насчитывалось двадцать два человека, согласно александрийским генеалогиям, — надоело принимать их в качестве гостей, сестре пришлось зарабатывать на хлеб для обоих, ибо брат проводил целые дни в манеже или зале для фехтования, поддерживая свою форму. Инфанта устроилась в Фивах, в доме ремесленника, отливавшего в своей мастерской золотые зубы, жена которого сошла с ума в театре. У них было трое детей, и девушка их мыла, причесывала и учила читать, а кроме того, помогала время от времени, когда сумасшедшая впадала в буйство, запихивать ее в бочонок с завинчивающейся крышкой, наполненный до половины теплым красным вином. Ремесленник приютил брата и сестру в своем доме, стоявшем в предместье, так как из труб мастерской постоянно шел дым. Одно время прошел слух, будто Электра убедила хозяина отдать брату золото, лежавшее у него в сейфе, а сама обещала остаться в его доме в качестве залога. Золото принадлежало богатому господину из Далмации, торговцу ароматическими маслами, заказавшему золотые челюсти для своего любимого коня. Животное умерло от истощения, и ремесленник хранил драгоценный материал, ожидая дальнейших распоряжений. С этим-то золотом и отправился Орест в Микены. Электра легла на землю и велела брату, чтобы его конь наступил на нее: скакун опустил левое копыто на ее затылок, словно исполняя древний ритуал. Как считает большинство исследователей, уехав из Фив, принц не посылал сестре писем. Последние сведения о ней самой, дошедшие до Филона Младшего, гласили, что она живет в том же доме, ходит по городу простоволосая, неряшливо одетая и на лице ее с каждыми днем прибавляются новые морщины. Теперь она без конца говорила сама с собой и даже ночью во сне, рассказывая, чем занимается в тот или иной час ее брат. Электра представляла себе дороги, где проезжает Орест, слуг, точащих ему меч; масть коня или название корабля, что везет его все дальше и дальше; кушанья, которые он ест за обедом, цвет плаща и даже женщин, увлекающих принца. Эта нескончаемая болтовня оказалась весьма кстати: сумасшедшая, слушая ее, забывала о своих страхах и бредовых идеях и покорно ходила за инфантой, ожидая с нетерпением новых историй, подобно человеку, читающему роман в журнале, завороженному строчкой «Продолжение следует» и жаждущему получить скорее следующий номер, чтобы узнать, чем кончилась история с каретой, упавшей в пропасть, и удалось ли поймать похитителя девочки или он успел продать ее цыганам. По слухам, Электра сошлась с ремесленником: с одной стороны, беднягу отвергала безумная жена, а с другой — девушка хотела раздобыть денег для Ореста на тот случай, если тот пошлет за ними своего верного слугу. Говорили, правда, и другое: будто бы родной брат был ее единственным любовником. Она добилась этого при помощи обмана, притворившись в темном коридоре служанкой, которая приходила в дом гладить белье. Ее якобы вынуждало поступать так желание родить от Ореста сына, а отнюдь не страстность натуры или отсутствие поблизости какого-нибудь другого принца. Ей хотелось, чтобы ребенок унаследовал ненависть отца и мог бы совершить отмщение вместо него в случае неудачи. Однако Филон Младший, коего можно считать компетентным в толковании образа Электры, написал сцену, в которой попытался раскрыть истинные причины поведения инфанты. По его версии, на заре она должна была назвать себя и заявить брату, будто и в этом грехе повинен Эгист — разве не по милости этого негодяя они бродят по свету сирые, бездомные, забывшие людские законы? Дальнейшая судьба инфанты неизвестна. Скорее всего, она больше никогда не покидала Фивы и жила в доме ремесленника, который не знал, как отблагодарить ее за то, что ей удалось успокоить сумасшедшую: та пополнела, стала подкрашивать глаза и модно одеваться. Бедняге было невдомек, для кого прихорашивается его жена. А она наряжалась, садилась в патио под апельсиновым деревом в платье с глубоким вырезом и турецких туфлях, из которых выглядывали крошечные мизинчики с ноготками, подкрашенными розовым лаком, и ждала Ореста. Наслушавшись рассказов Электры, безумная женщина влюбилась в него без памяти.

Ифигения. После возвращения Агамемнона из Трои и его гибели, опираясь на туманные намеки оракулов и несомненные доводы прорицателей, все сошлись на том, что отмщение свершится, если инфанта будет вечно сохранять юную прелесть своих шестнадцати лет: волосы заплетены в две косы, а туфли на каблуке средней высоты подчеркивают приятную округлость икр. В отличие от низенькой и смуглой Электры Ифигения была высокой и белокурой, белизной кожи она пошла в мать. Опасаясь появления тайных гонцов от Ореста с вестью о том, что мститель приближается в ночи, Эгист заточил ее в башню без дверей: некий архитектор из Болоньи устроил снаружи лифт — когда кабинка поднималась и спускалась, лебедка ужасно скрипела. Ифигения жила в своих покоях со старой кормилицей и ангорским котом, глухим, как большинство голубоглазых представителей этой породы. Девушка отказалась видеться с матерью, целыми днями смотрелась в зеркала, вырезала из цветной бумаги сердечки да придумывала себе свадебные путешествия с женихами, которых у нее не было, по странам, коих также не существовало на земле, ибо бедняжка совсем не знала географии. Цветную бумагу доставлял ей один солдат: как-то раз, еще до заточения инфанты, он увидел ее во время купания, и девушка ему приглянулась. Парень запускал воздушных змеев в сторону башни, пользуясь попутным ветром, и, когда игрушка оказывалась в двух шагах от нее, стрелял из карабина по лучинке в середине каркаса; змей ломался пополам и, точно сбитый влет голубь, падал на балкон с зубчатой балюстрадой. Потом солдат окончил службу, и принцессе не оставалось ничего другого, как разрезать уже готовые синие, зеленые, красные и желтые сердечки снова и снова, делая их каждый раз все меньше и меньше. Эгист объяснял заключение Ифигении тем, будто однажды ему приснился страшный сон: появляется Электра и огромными кривыми ногтями раздирает лицо сестры, а потом отрывает ей правую руку и, убегая, кричит, что сделает из нее дверной молоток. По словам царя, он спасал таким образом кроткую девушку от гнева разъяренной фурии. Шли годы, затворница потихоньку таяла, и под ее белоснежной, почти прозрачной кожей стали угадываться тонкие кости. Когда гребень касался волос принцессы, они потихоньку звенели: говорят, сим чудесным свойством обладают локоны сирен. Однажды зимним вечером Ифигения вместе с кормилицей грела на кухне воду для стирки, и ту хватил удар-она упала, как громом пораженная. Инфанта позвонила в сигнальный колокол, и явился Эгист с двумя лакеями — в то время во дворце еще оставалась прислуга. Царь распорядился похоронить кормилицу и стал умолять Ифигению, — спрятавшуюся в шкафу, послушаться его, выйти оттуда и переехать на недельку отдохнуть во дворец. Она может спать вместе с матерью, а он уж как-нибудь устроится на троне, а тем временем ей подыщут домоправительницу. Девушка отказалась выйти из башни, не желая показываться на люди без траурных одежд, и заявила, что прекрасно может жить одна. Раб, в чьи обязанности входило вертеть лебедку лифта, спуская гроб с кормилицей, надорвался и умер. Эгист с Клитемнестрой не нашли ему замены и поэтому не могли теперь навещать девушку. Постепенно они позабыли о ней и, упомянув случайно в беседе, всякий раз говорили одно: должно быть, у нее все хорошо, раз бедняжка не звонит в колокол. Ифигения — воплощение весны, золотокрылое создание, чудесная роза, коей не суждено увянуть, — осталась в башне одна. Кот убежал на кладбище и умер на могиле кормилицы. Инфанта ничего не пила и не ела, она только бродила по темным пыльным залам. Кончился газ для ламп, сгорели все свечи. Девушка садилась на кухне у очага, но и там нечем было развести огонь. Орест не приходил — и она не старела. Затворница считала зеркала своими друзьями и искала в них спасения от одиночества, но они — огромные круглые глаза на стенах — пожирали ее. Филон Младший объяснял Эвмону Фракийскому, что Ифигения питалась лишь воздухом и мечтами, а зеркала, чувствуя свою близкую погибель в полумраке залов, превратились в вампиров и решили поглотить инфанту, от которой оставалась теперь лишь улыбка, подобная солнечному лучу. Однако, пока был жив Орест, девушка не могла исчезнуть, ибо ей, самой яркой и светлой из зорь, суждено было зажечь огни на сцене в момент отмщения. Но вот прошел слух, будто корабль, на котором плыл принц, затонул и он погиб. Зеркала, воспользовавшись этим, поглотили ту, что была для них нежным утренним светом и дарила им всякий раз новую жизнь. От нее осталось лишь облачко, похожее на легкий газовый шарф, оно тихо парило по залу из угла в угол. В башне поселились крысы, и зеркала видели только их: крыс, крыс, крыс — без счета, пока не покрылись паутиной. Потом их ртуть сгнила, словно после гибели Ифигении стала человеческой плотью. (Есть и другие версии. Возможно, ее похитил солдат, пускавший бумажных змеев; она могла воспользоваться гробом, предназначенным для тела кормилицы, и спуститься в нем. А быть может, ее отравила Электра, подсыпав ей яду в кипрскую мальвазию. Одна греческая проститутка по имени Амарилис, скрывавшая свой возраст, та, что умерла от рвоты, проведя ночь со скотником в доме Малены, вполне могла на поверку оказаться Ифигенией, которая отправилась на поиски Ореста и добывала таким образом деньги на билет. Автору, однако, гораздо больше по душе версия о зеркалах: сердце замирает, когда воображаешь, как нежное создание, почти дитя, движется, чуть касаясь пола, среди разбегающихся по углам крыс, а огромные, грязные, покрытые язвами ми зеркала в полумраке сговариваются погубить девушку.)

Кормилица. Кормилицу Клитемнестры звали Оретаной, и она говорила, будто родилась в семье ткачей в краю Гесперид[40]По греческой мифологии, девушки, охранявшие яблоню с золотыми яблоками. Они жили на Западе, там, где заходит солнце.. Ей пришлось скрыться из родных мест от позора, а случилось с ней вот что: однажды в полнолуние отплясывала Оретана вместе с другими девицами шуточный танец — надо сказать, в тех краях не принято стягивать чем-либо грудь, а разрез на юбке с правой стороны обычно обнажает ногу до самого бедра, — так вот, танцевали они с плетеными ивовыми куклами, надев на них шляпы и панталоны, и после этого девушка обнаружила, что забеременела. Как порешили ее подружки, всему виной были штаны, которые раньше принадлежали почтмейстеру, слывшему бабником. Оретана, повторим еще раз, уехала из своей страны, отправилась рожать в лес неподалеку от Сицилии и произвела на свет нечто, похожее на круглое лукошко с ручкой в очаровательных завитушках. Не зная, куда его деть, несчастная женщина оставила плод своего чрева в церкви бернардинцев, подвесив рядом с чашей со святой водой. Окрестить странное существо она не решилась, но подумала, что люди, приходившие в храм, крестясь, окропят уродца, и малютка, если только можно назвать его так, приобщится к христианской вере, хотя и столь неявным и весьма несовершенным образом. Груди Оретаны наполнились молоком, она устроилась на площади в Таренто и стала ждать клиентов — год выдался засушливым, и коровы не давали молока. В этот миг появился глашатай в сопровождении перса, занимавшегося разведением глухих кошек, протрубил в свой рожок и объявил, что для одной греческой принцессы требуется кормилица. Женщина предложила свои услуги, и перс, знавший толк в молоке благодаря своей профессии, продегустировал продукт гесперидки и нашел его великолепным — как раз той жирности, какая требовалась. Так Оретана стала кормилицей Клитемнестры. Оная очень полюбила инфанту и, когда пришла пора выдавать девушку замуж, хотела, чтобы за нее посватался богатый и элегантный дворянин, который бы разбирался в драгоценностях и ездил бы в карете. Брак ее воспитанницы с Агамемноном очень огорчил кормилицу. Он, конечно, царь, и это неплохо, но при том ужасный грубиян, проводит целые дни на охоте, и от него вечно несет псиной. Да и разговор у него всегда один: мол, ему под силу перерубить сразу двух скифов своим длинным мечом, мол, нет во всем мире ни одной непорочной девственницы, да еще — что мужчинам претит бабья болтовня. Оретана старалась, насколько могла, способствовать удаче Эгиста и подкладывала ему за завтраком в тарелку шпанских мушек. Когда Агамемнон нашел свою гибель от рук узурпатора, кормилица, наблюдавшая сцену с верхней лестничной площадки, поквиталась с царем за все, обозвав его козлом.

Орест. В третьей части этой книги мы уже говорили о путешествиях принца, его сомнениях и тайных мыслях, о его друзьях. Теперь нам остается лишь описать конец великих деяний Ореста, опираясь на самые достоверные источники. Он явился в город, где когда-то правил, а потом нашел свою смерть его отец Агамемнон, в разгар суровой зимы. Хлестал дождь со снегом. Вечерело. Принц знал, что надо было нагнуться, проезжая под сводом Голубиных ворот, иначе можно стукнуться головой о фонарь, висевший там, и выдать себя — наверняка поблизости затаился соглядатай, поджидая появления чужака. Орест остановил коня и стал осматривать окрестности. Хотя он провел здесь свои детские годы и не раз играл в этих местах, теперь он их не узнавал. Часть городских стен сровнялась с землей, а на месте Голубиных ворот, открывавших когда-то путь на Царскую площадь, посадили широкую аллею, к которой вели с площади шесть широких ступеней. Царский дворец разрушили, осталась только одна башня. Приняв предложение знатоков истории города и драматурга Филона Младшего — теперь, когда ему перевалило за семьдесят, он подписывался Филон Второй, — сенат постановил называть ее Башней Ифигении. Это восьмигранное сооружение без дверей, чьи камни потемнели от времени, окружала зеленая лужайка. Плющ, цепляясь за уступы, поднимался по стенам до самых остроконечных зубцов, а у подножия рос один-единственный розовый куст, покрывавшийся летом дивными пурпурными цветами. В день приезда Ореста ветер пытался сорвать с куста последнюю розу, дождавшуюся самого конца осени, чтобы раскрыть свои лепестки. Принц слез с коня и повел его в поводу, медленно шагая вдоль по аллее. Он собирался обогнуть базилику и пройти на улицу Постас; там в третьем доме на правой стороне жил авгур Селедонио. Орест хорошо помнил это место — когда-то отец послал сюда его, семилетнего мальчишку, получить у прорицателя ответ, можно ли инфанту начинать брать уроки у знатока соколиной охоты и ходить на занятия, держа на руке, одетой в перчатку, хищную птицу с колпачком на голове. Принц не забыл, как авгур, одетый в белое и с черным платком, покрывавшим волосы, принял его и показал на серебряном подносе внутренности зайца, убитого царским кречетом. Палочкой, украшенной золотистыми шнурками, Селедонио отметил то место, где значилось, что ученик весьма преуспеет в искусстве соколиной охоты. Когда мальчик возвращался во дворец с подносом в руках, люди узнавали его и рукоплескали инфанту. В ту ночь ему все время снились ястребы: они кружили возле него и подставляли головы, чтобы он надел на них колпачки. Теперь Орест не мог найти ни дома авгура, ни зала фехтовальщика Кирино. Вместо вывески своего заведения тот обычно вешал у дверей на длинных ветках ясеня — дерево никогда не подрезали — латунные шпаги. Когда дул ветер, они очень громко звенели, ударяясь друг о друга. Какой-то торговец, закутанный в шарф, покончив с делами, закрывал витрину своей свечной лавочки тяжелыми ставнями, и принц подошел к нему спросить, не ошибся ли он и действительно ли это улица Постас; а коли так, то где дома авгура Селедонио и фехтовальщика Кирино. Здороваясь с хозяином лавки, Орест снял берет, и стали видны серебристые пряди волос. Свечник ответил на приветствие, приподняв свою вельветовую шапочку, и попросил повторить вопрос, с любопытством взирая на старомодное платье незнакомца и его длинный меч. Затем он ответил, что много лет тому назад Селедонио уехал в какую-то страну, названия которой он не помнил, где тогда еще верили в пророчества, а потом вернулся оттуда, совсем больной, и борода у него повылезла. Бедняга кое-как перебивался, предсказывая крестьянам, когда отелится их корова или пройдет сильный град, и продавая таблички с таинственными знаками от сглаза, а потом умер. Что же до фехтовальщика Кирино, то ему пришлось переехать из своего дома, ибо вдова сенатора, его соседка, не утратившая с годами своей прелести и имевшая большое влияние на городских чиновников, многие из которых добивались ее расположения, жаловалась на шум, производимый латунными шпагами. Кирино же ни за что не желал снять свою вывеску.

— Он переехал отсюда, — сказал хозяин лавки, предложив Оресту привязать коня на улице к железному кольцу в стене возле двери и зайти погреться. — Поселился он в пригороде вместе со всеми своими манекенами, рапирами и слугой-финном, искусным массажистом, но прожил на новом месте недолго. Возле дома стояла ветряная мельница, а Кирино никогда не закрывал окон, следуя научным рекомендациям о правильном дыхании, и из-за сквозняков схватил одно за другим два воспаления легких и умер.

Орест поблагодарил лавочника, назвавшегося сеньором Акилино, за приглашение войти в дом. Ночь выдалась на редкость холодной. Дождь кончился, небо прояснилось, и показались звезды. На улице начинало примораживать, а в лавке стояла жаровня, и теплый воздух, поднимавшийся от нее, приятно ласкал кожу. Внутри было тесно, с потолка свешивались связки разноцветных свеч: больших и маленьких, гладких и витых. Медовый аромат, казалось, согревал воздух. На толстой балке висела люстра с тремя коротенькими и толстыми красными свечами — широкие фитили давали много света. Орест сел на стул, предложенный ему Акилино, расстегнул куртку и снял с пояса меч. Он протянул руки к жаровне, посмотрел на них, а затем коснулся теплыми ладонями лица. Хозяин — худенький сутулый человечек с кайзеровскими усами — сел рядом с принцем и заговорил о том, что часто тот, кто в юности покидает родной город, семью и друзей, возвращаясь потом после долгих странствий на любимую родину, не находит там ни одного знакомого лица, да и его самого больше никто не узнает.

— Порой забывают даже его имя. Ты давно уехал?

Орест посмотрел на него своим усталым взором.

— Пятьдесят лет!

— Ты был совсем мальчишкой! — заметил свечник. — Тут многое переменилось! Судя по обхождению, ты из аристократов.

— Мои родственники принадлежали к царской семье.

— Какого царя? Агамемнона?

— Да, Агамемнона.

— Жаль, что Орест не приехал отомстить за него. Этот Эгист — хорош гусь: как посылать к нам за свечами, чтобы не пугалась в темных коридорах его обожаемая Клитемнестра, так пожалуйста, а как платить, так нет его. Отец давал ему в долг, но, как только лавка досталась мне, я отказал ему в кредите. А вот Филону Младшему, или Второму, знаменитому городскому драматургу, я продавал для его вечерних чтений свечи с кручеными смоляными фитилями, которые дают ровный и белый свет. Мне нравилось, как он читает отрывки из своих пьес, а Филон любил читать их мне, поясняя, в каких местах надо свистеть или хлопать во время представления, чтобы прослыть ценителем и знатоком ключевых моментов драмы. Больше всего нравился мне отрывок, посвященный возвращению Ореста. Принц подходит по дороге, ведущей через виноградник, к колоннам древнего храма, а впереди него бежит пес по кличке Пилад. Когда драматург лежал в постели уже при смерти, я пошел к нему отнести свечку с колпачком, чтобы свет не резал ему глаза. Она была сделана из воска, ароматизированного настойкой дыни; это отбивает запах мочи, который всегда стоит в комнатах тяжелобольных. Поэт попросил меня открыть ящик и взять оттуда спрятанный там шар: внутри него фигурки изображали сцену появления Ореста и смерти Эгиста и Клитемнестры.

— Шар до сих пор у тебя? — спросил Орест.

— Сейчас покажу!

Акилино отодвинул зеленую занавеску, за которой находилась маленькая кладовка, и вынул коробку. В ней, завернутый в черный платок, лежал хрустальный шар. Внутри шара Орест, одетый в красный плащ, пронзал длинным мечом царя Эгиста — на нем была корона и белый плащ. У ног царя лежала, сраженная, Клитемнестра в синем платье. Лавочник качнул шар, и на убийцу и его жертвы стали медленно падать снежинки. Они заполнили корону Эгиста и посеребрили золотистые волосы Ореста, так что они стали точь-в-точь такими, какими были у него сейчас.

— Как красиво!

Орест не мог отвести взора от этой сцены, коей предназначалось стать звездным часом его жизни и которой ждали все люди и даже бессмертные боги. Они с Акилино долго молчали; лавочник иногда покачивал шар, и снежинки снова падали.

— Интересно, что сталось с Орестом? — спросил сам Орест, холодным и безразличным тоном, из чистого любопытства.

— Кто, кроме Ореста, может ответить на этот вопрос? — промолвил Акилино, завертывая шар и пряча его в коробку.

Орест встал, повесил на пояс меч и застегнул куртку. Он спросил у лавочника, где найти хороший постоялый двор, и тот объяснил ему, что на первой улице, как идти налево, стоит Новая гостиница. Ее держит один генуэзец: у него всегда доброе вино и чистая постель. Орест поблагодарил Акилино и распрощался с ним, обещав навестить на следующий день и рассказать историю своей жизни. Потом он сел на коня и поехал к Новой гостинице, но у первого перекрестка повернул назад, поскакал к аллее за базиликой и выехал в поле. Поднялся ветер, небо заволокли тяжелые тучи, начиналась метель. Снежинки кружились мелкие-мелкие — точно такие, как в хрустальном шаре лавочника. Крупные слезы покатились по щекам принца. Никогда, никогда не жить ему в родном городе. Навек останется он печальной тенью, затерянной среди бесконечных дорог. Шел снег.