Онлайн чтение книги Универмаг
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

В шесть часов вечера ключник универмага «Олимп» начинал обход на закрытие верхних этажей.

Припадая на сухую ногу, он шел вдоль чердачного коридора, куда выходили складские двери, и привычным движением откидывал висячие замки — проверял целость контрольки. Должности ключника в Универмаге не значилось. Просто боец пожарно-сторожевой охраны. Но так уж повелось называть человека, ведающего замками Универмага, — ключник...

Могучее здание бывшего Конногвардейского общества, несмотря на многочисленные реконструкции, еще сохраняло аристократическую стать и в эти вечерние часы, опустевшее и тихое, внушало почтенье своими многочисленными переходами, нишами, эркерами. Для каждой двери имелся свой ключ. Многие из них хранились еще с тех времен — с сановитым латунным барашком над гербом общества. Но таких ключей становилось все меньше.

Коридор был узок —двум тележкам не разъехаться. На стене через равные интервалы горели лампочки дежурного освещения. Временами ключник ворошил ботинком груду бумажного мусора — тоже привычка, выработанная годами: не попала ли туда тлеющая сигарета. Говорят, что появились новые приборы — чуют дым задолго до возгорания, тревогу поднимают. Только когда еще их завезут в старый «Олимп»? Правда, люди судачат о коренной реконструкции Универмага, но при таком потоке покупателей любая реконструкция курам на смех.

В лицо пахнуло свежим воздухом. Опять забыли опустить фрамугу в среднем окне... Ключник высунулся наружу, оглядел распластанную внизу крышу: нет ли чего подозрительного? Лет пять назад в Универмаг проникли дна парня. По гладкой стене взобрались, стервецы. И хотя бы взяли что путное — так, больше покуролесили па складах да тулупы унесли. Правда, тулупы сейчас в цене. За сторожевой «колокол», считан, три полные месячные зарплаты отваливают. Совсем парод сдурел. Скоро небось и стеганка в моду войдет, надо приберечь из тех, списанных. Если шурануть и сундуке, можно найти и совсем новые, ненадеванные. Выдают раз в два года, а он все одну таскает...

- Что, дед, кислородом запасаешься? — послышался голос за спиной.

Старик оглянулся, хоть он и так знал, кто это: дежурный слесарь-водопроводчик Леон, посторонние тут не шастают.

- Славу богу, кислород-то пока есть, — согласно промолвил ключник. — И в прежней цене.

- Сегодня в прежней, а завтра накинут. — Леон ухмыльнулся всей своей плоской веселой рожей. — Так что дыши, дед, пользуйся.

Они спустились этажом ниже, где размещались склады галантереи и верхнего трикотажа. Дух тут стоял плотный, парфюмерный.

- Чего лыбишься-то? — не выдержал ключник.

- Жизнь хороша, а будет еще лучше, — засмеялся Леон. — Два месяца как работаю в Универмаге, а все не привыкну. — Он хлопнул ладонью по сдвинутому к стене фанерному ящику. Их оставляли в коридоре: на складах не было места. — Мало ли народу ходит, а стенка, тьфу, ткни пальцем — и подставляй карман.

- Мысли же тебя одолевают, парень. — Ключник откинул замок на дверях парфюмерного склада, осмотрел контрольку. — Всякое случалось, а чтобы когда из ящиков что стянули, не помню... И потом: сегодня ты меня подвел, завтра я тебя. В торговле так знаешь до чего можно докатиться?

- Понятно. Друг дружку за штаны держат.

- Понимай как знаешь. — Ключник был недоволен споим объяснением. Да и что он мог объяснить этому саблезубому малому? — Напрасно ты с такими мыслями сюда поступил.

Леон провел ладонью по холодной трубе распределителя — не подтекает ли. Кажется, сухо. Выпрямился, достал пачку сигарет, протянул ключнику. Тот отмахнулся.

- Как знаешь. Было бы предложено, — мирно проговорил Леон. — Значит, на доверии держимся.

- Шагай, шагай! — сварливо подхватил ключник. — Скоро дежурные пойдут по линии, а ты свои трубы не осмотрел. И сигарету погаси, не соображаешь?

Леон вскинул брови, словно подтянул лицо к падающей на лоб челке. Его обидели не слова, а тон.

- Не ори на меня, дед. Я на работе.

- Знаю твою работу. В Универмаг поступил, не куда-нибудь. Выгоду ищешь.

Слесарь покачал головой, насмешливо глядя на всклокоченного старика, на его круглые мышиные глазки, сдвинутые к переносице.

- Конечно, выгоду ищу. Трубы дефицитные по чердакам ласкаю.

Леон отошел... Старик и сам не знал, чего это он взъелся на парня. Вроде ничего, старательный. Трубы не текут, не тренькают, как раньше. Но чем-то не нравится ему этот чернявый.

Ключник двинулся дальше, продолжая негодовать, сам не зная на кого. Недоволен он тем, что творится в Универмаге. Взять вчерашний день. Уломал себя, подошел к этой ведьме крашеной, Стелле Георгиевне, попросил сапоги для дочери. Не только не дала сапог, но еще и отчитала при всех. Конечно, кто он? Ключник. Не какой-нибудь туз, директор аптеки. Какая от него польза? А раньше-то не так было. Первым делом начальство заботилось о том, чтобы сотрудников своих обеспечить. Обеспечат раз, другой, потом и сам просить постесняешься. А сейчас? Так шуганут, что для простого «здрасьте» мимо пройти не захочешь: как бы чего не подумали... Теперь-то ключник вспомнил, с чего это он взъелся на Леона, — при нем просил сапоги для дочери. При нем и отказали. А потом своими глазами видел, как Леон пронес в слесарку белую коробку, не пустую ведь пронес. Его-то Стелла не обидела. За какие такие добродетели, интересно?.. Да, трудно стало работать. И годы не те, хватит, пора на отдых. Сколько он наскреб к старости, шастая по сусекам бывшего Конногвардейского общества? Шестьдесят три рубля в месяц. Во как! На пару сапог не хватит...

Вот какие мысли теснились в голове ключника универмага «Олимп», маленького человека с сухой от рождения ногой, Болдырева Степана Лукича, шагавшего вдоль коридора чердачного этажа.

- От пачкуны, от нахалы, — пробормотал Степан Лукич, останавливаясь у склада москательных товаров. Дважды он пенял новому заведующему: смени контрольку, рваная она, порушенная. Хорошо, если все спокойно, а вдруг проверка? Серьезное нарушение режима!

Кряхтя и бранясь, Степан Лукич спустился в приемную директора к дежурному по Универмагу. Сегодня дежурил главный бухгалтер Лисовский Михаил Януарьевич, мужчина плотный, страдающий одышкой. Но от дежурств Лисовский не отказывался — дополнительные дни к отпуску никому не мешают. Михаил Януарьевич сидел за столом секретаря директора и ел бутерброд.

- Что, Степан Лукич, нарушение? — Лисовский вскинул голубые навыкате глаза.

- Нарушение, — вздохнул ключник. — Опять на москательном контролька порвана. Старую сажают.

- Распустились, дисциплины не чувствуют, — согласился Лисовский.

Он хотел еще что-то сказать, но отвлек телефонный звонок. Лисовский оставил бутерброд, поднял трубку, стал записывать какое-то сообщение. Ключник почтительно выжидал.

- Из пятого звонили. На две тысячи перевыполнили сегодня. — Лисовский причмокнул толстыми губами.

- Молодцы, — одобрил ключник. — Так, глядишь, и вытянем план. Как мы тот год закончили! Я с премии самовар электрический купил, век мечтал. Вот был год так год... Может, и сейчас бог даст.

Глаза Лисовского недобро прищурились. Но лишь на мгновение.

- Вряд ли. Импорта нет. Где-то состав затерялся с обувью, — вздохнул он, снова принимаясь за бутерброд. — И трясти неоткуда. Все вытрясли под конец года.

- Плохо. — Ключник шмыгнул носом. — Может, еще найдется состав-то, не иголка. — И, спохватившись, воскликнул: — Приятного аппетита, Януарыч! Кушай на здоровье.

Главбух кивнул.

- У меня, Лукич, диабет сахарный. Пристального внимания требует. Вовремя не поешь — пиши пропало. Хлопотное дело.

- Да, хлопотное, — согласился ключник. — А у меня к осени нога ныть начинает, хоть режь... Как я погляжу, нет сейчас здоровых людей.

- Почему же? — возразил Лисовский. — Возьми директора нашего, Фиртича. Такой сучок, дай бог каждому.

- Константин Петрович? Ну этот да... Опять же лет-то ему сколько? Пятьдесят всего! А вот у меня знакомый есть: восьмой десяток разменял, а полюбовницу держит. Говорю ему: «Платоша», — его Платоном зовут, — говорю: «Платоша, откуда в тебе сил столько? Ты же мамонт, а не человек!» А Платоша мне и отвечает: «От этого силы и растут, Степан. Этим и держусь». То-то...

Лисовский аккуратно завернул остаток бутерброда в газету.

- То, что твой знакомый восьмой десяток разменял и полон сил еще, я как-нибудь напрягусь, поверю. А вот то, что он любовницу содержит, сомневаюсь, извини.

Ключник с размаху хлопнул себя по колену.

- Так ты, Януарыч, спроси, как его фамилия! Сорокин! Платон Сорокин он. Тот, кто на обувной фабрике коммерческим работал.

- Погоди, — встрепенулся Лисовский. — Он же сидел.

- Когда это было! Еще при старых деньгах... Ну, отсидел свое, вышел... Что там полюбовницу — он, я тебе скажу, театр оперы-балета содержать сможет на припрятанное. Какой он тогда левак гнал!.. Да, голова у него — в этот шкаф не спрячешь.

Несколько минут главбух и ключник молчали, захваченные воспоминаниями.

- Ну что ж, Януарыч, — спохватился ключник, — клади подпись на чистый лист. Пойдем наклеим на дверь москательного до утра. Не вызывать же кладовщика из дому. Я и свою подпись поставлю.

Лисовский придвинул бумагу и длинно привычно расписался. Расписался и ключник. Затем взял с подоконника конторский клей, провел по обратной стороне листа.

- Ступай один, — махнул рукой Лисовский. — Доверяю.

- Хо! У тебя одна рука другой не доверяет. Не знаю я тебя, что ли?

Ключник держал лист на весу. Капли клея янтарно натекли к краю — вот-вот сорвутся.

- Опасный ты человек, Степан Лукич. — Лисовский покачал головой. — Все-то ты знаешь.

- А как же! — воскликнул Болдырев. — Я ведь ключник. Ключник!

Лисовский втянул голову в плечи. Остатки рыжеватых волос венчиком легли на воротник пиджака.

- Нет, Степан Лукич, не все ты знаешь, не все...

Проводив взглядом ключника, Лисовский поднялся и не торопясь приблизился к окну... Над городом упирались в небо гигантские неоновые буквы, составляющие название Универмага.

Много лет назад в первом этаже Конногвардейского общества размещался спортивный магазин «Олимпийский». Со временем последние буквы этого длинного слова, что приходились на восточную часть здания, были свалены ветром. И горожане привыкли к более короткому и емкому слову «Олимп». Спортивный магазин давно превратился в солидный Универмаг, а так и остался «Олимпом»...

Нет, не отвлек Лисовского от мрачных мыслей приход старого ключника. Наоборот... А все короткая служебная записка, что легла сегодня ему на стол. «Не убраться ли тебе на пенсию, Михаил? — думалось Лисовскому. — Хватит, всего ты хлебнул в торговой жизни. Пусть сами выгребают... Представляю лицо директора, когда он узнает о такой пилюле. Именно сейчас, когда этот честолюбец спит и видит свою фамилию, сияющую неоновыми огнями поярче, чем название Универмага. Юбилей затеял. А сам на пороховой бочке сидит...» Пять лет он работал с этим директором, а все не мог составить о нем определенного мнения. Не пойдет он к Фиртичу на юбилей, нет, не пойдет — ведь такой камень за пазухой держит. «Пусть веселится пока Фиртич, сил набирается. Завтра доложу».

Так решил Лисовский и облегченно вздохнул. Завтра не сегодня.

Тем временем к закрытию готовились и в торговых залах. Густой, почти осязаемый воздух, сотканный из гомона толпы, гула эскалаторов, хриплых воплей кумиров эстрады, посвиста радиоприемников, стрекота детских игрушек; воздух, пронизанный энергией, любопытством, надеждами и разочарованием, разорванный цветными пятнами тканей, бликами стекол, рябью бижутерии, улыбками кукол, одеждой, часами с разнообразными циферблатами — словом, всем тем, что составляет материальную сущность окружающего мира, воздух этот к вечеру как-то обмякал, растворялся, становился схожим с праздным и ленивым воздухом улицы, наполненной малоречивой толпой горожан, спешащих по своим делам после рабочего, официального дня. И сами сотрудники Универмага — продавцы, кассиры, уборщицы — казалось, менялись на глазах. Особенно девушки.

Усталые, бледные, с прозрачными лицами и руками, они громко переговаривались, делились планами на долгожданные послерабочие часы, не обращая внимания на одиноких припозднившихся покупателей, чем-то все более становясь похожими на них, но все еще цепляясь за исчезающее превосходство, которое обеспечивал им прилавок старого Универмага... Иначе выглядели продавцы постарше. Те казались менее усталыми. Даже наоборот. Оживление их было деловым, напористым. Собираясь домой к своим заботам, они снисходительно, вполуха слушали разговоры младших коллег — когда-то и сами были такими...

Покупатели все чувствовали. Опытный покупатель перед закрытием Универмага избегает обращаться к молодой продавщице, если в поле его зрения есть продавец постарше.

...

Ажурные стрелки главных часов Универмага приближались к девяти вечера, когда в зале первого этажа появился старший администратор Сазонов Павел Павлович, по прозвищу Каланча. В отличном костюме, с торчащим из нагрудного кармана крахмальным платком.

Девушки из секции обуви, заметив администратора, поначалу опешили: казалось, только что Сазонов метался по залу в своем задрипанном пиджаке — и вдруг такая перемена... Прямая и плоскогрудая Татьяна Козлова вытянула шею. Но разглядеть получше администратора ей мешал покупатель, сутулый молодой человек с огромным портфелем. Татьяна даже встала на подставку для обуви.

- Вроде Каланча на свидание собрался, — заметила Татьяна.

- У него жена и сын, — лениво возразил ей голос из секции.

- Подумаешь, жена. Я тоже жена, — донеслось из кожгалантереи.

Девушки переговаривались громко, точно, кроме них, никого не было во всем Универмаге. Молодой человек с портфелем что-то шептал, растерянно уставив близорукие глаза в квадратики ценников. Наконец он набрался храбрости и что-то спросил.

- Господи, ну что вы никак не уйдете?! — бросила Татьяна. — Под самое закрытие прутся.

- Еще десять минут, — попытался защищаться молодой человек. — Я слышал, объявляли.

- Это когда объявляли! Десять минут, как вы здесь топчетесь. — Татьяна повысила голос: — Чего надо-то?

- Тапочки, — едва слышно проговорил молодой человек.

- Борис Самуилович! — крикнула Татьяна. — Ваш!

Из-за ширмочки тотчас появился круглолицый коротыш с шарфом, обмотанным вокруг шеи. Казалось, что его вернули с полдороги.

Молодой человек перехватил взгляд Татьяны, направленный то ли на пожилого продавца, то ли на него самого. Холодный, презрительный взгляд высшего существа, разглядывающего какую-то малявку, само появление которой на земле явилось следствием нелепой случайности.

- Ладно, я завтра приду, — пробормотал молодой человек.

- Почему? — улыбнулся коротыш.

Молодой человек пожал плечами, указав подбородком на шарф.

- Ах это? Так у меня же горло простужено, — с радостью объявил продавец. — Что же вы решили купить? Тапочки? Размер?

Они о чем-то зашептались. Потом продавец отстранился от бледной щеки покупателя и спросил доверительно:

- Нога при вас? Тогда о чем мы думаем?

Парень заторопился к кассе. Татьяна ехидно заметила:

- Вам бы, Борис Самуилович, попом работать. Всех ублажаете.

- Вот, попом, Танечка, я бы никак не смог, — с нажимом ответил пожилой продавец. — И еще, Танечка... Знаете, кто этот молодой человек? Он физик, Танечка. Кандидат наук. Видимо, башковитый парень. Жаль, что вам этого не понять.

Татьяна смерила продавца взглядом, горящим тихой и нерастраченной злостью. Борис Самуилович хотел что-то добавить, но резкий звонок оповестил о закрытии торговых залов унимермага «Олимп».

...

К этому времени, как обычно, ключник Степан Лукич Болдырев доложил администратору о том, что им, Болдыревым, сданы на пульт охранной сигнализации все три верхних складских этажа. Можно приступать к осмотру на закрытие торговых залов.

Сазонов кивнул, оглядывая сотрудников, спешащих к главному выходу. Мало кто из них шел с пустыми руками. У всех какие-то свертки, пакеты, сумки...

- А что, Пал Палыч, сегодня никак дефицитом торговали? — почтительно спросил Болдырев.

- Было что-то. Сапоги вроде.

Ключник шмыгнул носом и насупился от обиды. Выходит, не для всех обязателен приказ о том, что продавцы не имеют права покупать дефицит в свою рабочую смену...

А сотрудники все шли и шли. Поток их направлялся к главному выходу Универмага, минуя Сазонова, минуя четверку милиционеров, минуя Лисовского, присутствие которого как дежурного на закрытии было обязательным. Главбух стоял, подперев обширной спиной колонну, и, казалось, дремал, прикрыв дряблые веки.

- Послушайте, Сазонов, — устало проговорил Лисовский, — что это вы так нарядились? Блестите, точно новенький брандспойт.

Сазонов не сразу решил: обидеться или нет? Однако опыт подсказывал, что не стоит обижаться на главбуха, потом это оборачивается неприятностями. Сазонов улыбнулся.

- Собрались чествовать директора? — опередил его главбух.

- А вы не собираетесь к Фиртичу? — вежливо осведомился Сазонов.

- Нет, не собираюсь. Устал. А вы не устали?

- Но он же приглашал, — растерялся Сазонов, словно его уличили в чем-то предосудительном.

- Нет, нет, — проговорил Лисовский. — Интересуюсь... А вот ваша сестра Шурочка не пошла бы. Я так думаю, — с нажимом добавил главбух.

«С чего это он вспомнил Шурочку? — подумал Сазонов. — Неужели она подала свою докладную? Ведь просил ее не делать этого... Ай да Шурочка! Такую бомбу подложить всему Универмагу. Да еще в день юбилея директора! А зачем?» Сазонов знал этот мир, обжигался, да еще как. В больнице отлеживался с сердечным приступом в тридцать два своих года. Хороший был урок. Они же горой стоят друг за друга. Что Лисовский, что директор... Какая она наивная, его сестра! Но злости на нее Сазонов не чувствовал. И даже не удивлялся ее поступку. Он хорошо знал свою сестру.

Главный администратор обернулся к поредевшему потоку сотрудников. Вероятно, его движение было слишком резким и не так истолковано. Одна из проходящих девушек — это была Татьяна Козлова из обувного — дерзко распахнула и протянула навстречу администратору сумку, набитую рулонами туалетной бумаги.

Девушки, идущие рядом с Козловой, зашикали: чего лезть на рожон! И так известно, что несут сегодня из Универмага. Вон у тетки из канцтоваров рулоны на веревку нанизаны. Через плечо висят, словно пулеметная лента. Подумаешь, не сапоги ведь, смешно даже. А в городе с туалетной бумагой перебои.

- Не зарывайтесь, девушка, — строго осадил ее Сазонов и добавил: — Я и так знаю, что у вас в сумке.

- Не сомневаюсь. — Козлова щелкнула замком и подмигнула белобрысому милиционеру. — Агентура работает. — И вышла из Универмага.

- Да от нее же водкой пахнет! — растерянно зашептал милиционер. Сазонов почувствовал неловкость. Подобный проступок в стенах «Олимпа»?! И кто?! Девчонка, продавщица...

Тем временем яркая шапочка Козловой затерялась в уличной толпе.

...

Пожарно-сторожевая охрана начинала обход с верхнего этажа. Группа из трех человек последовательно обходила все отделы и секции, освобождая ответственных по закрытию, — всё, после охраны уже никто не должен находиться в торговых залах.

Сазонов дал знак милиционерам — они разошлись по двое к каждой половине высоченных крепостных дверей. Ржаво скрипя, сомкнулись створки. Растянулась узорная решетка-гармошка. Степан Лукич особым, отдельно хранимым ключом поставил последнюю точку. И сразу же глубокий аквариум Универмага наполнился плотной, пронзительной тишиной. Казалось, и город вымер, отсеченный толстыми, метровыми стенами старой кладки.

Сазонов дождался, когда возвратится пожарно-сторожевая охрана.

- Все нормально, Павел Павлович, — оповестил старший группы. — Нигде никого. Смело могучим ураганом.

- Собак привели? —« для порядка спросил Сазонов.

Он и сам уже видел собаковода.

- Так точно, — ответил старший. — В тамбуре дожидаются.

Теперь можно покидать торговый зал и сдавать его на пульт охранной сигнализации. Первым двинулся Лисовский. Следом потянулись остальные, не отставая и не забегая вперед — все должны быть на виду друг у друга. Инструкция! Конечно, товар в открытой выкладке...

Лисовский взял под руку Сазонова и склонил к нему свою крупную голову.

- Что вы дарите Фиртичу на юбилей? Не дефицитную бумагу?

Сазонов пожал плечами. Вопрос его обескуражил. Кому какое дело, что он дарит директору на пятидесятилетие!

- Не дарите дорогих подарков, приятель. Скромно. С достоинством. На фоне подношений Фиртичу это будет куда заметней. И выгодно вас отличит: человек знает себе цену, не лебезит. Значит, уверен в себе... А богатым подарком наших людей не удивишь. Тем более Фиртича. И вообще, скажите, Павел Павлович, зачем вам идти на юбилей?

Сазонов озадаченно взглянул на плохо выбритое широкоскулое лицо главбуха.

- Почему мне, собственно, не идти? — через силу улыбнулся он.

- Конечно. Вам, молодому человеку,.. Сколько вам лет?

- Тридцать два.

- И уже главный администратор «Олимпа». Карьера! Хотите совет? Я сейчас добрый, я иду домой... Так вот, Павел, поверьте старому торговому волку: не спешите завязывать дружеские отношения со своим руководством. Может возникнуть ситуация, когда вы доверитесь дружбе и не сможете отказать начальству. Отношения с начальством должны быть официальными и только официальными. Я сорок лет в торговле и кое-что понял. Чему вы улыбаетесь?

- В вас слишком глубоко сидит бухгалтер, Михаил Януарьевич.

- Бухгалтер, молодой человек, сидит в каждом из нас, — усмехнулся Лисовский и толкнул дверь служебного тамбура.

Три овчарки стремительно вскочили с пола, где они дремали у ног собаковода Алтунина.

- Лежать! — скомандовал Алтунин.

Псы нехотя подломили лапы. В Универмаге не было своих собак, приходилось нанимать на стороне. Собаки Алтунина славились свирепостью и умом.

- Откормил же собак, Алтунин, — произнес Лисовский.

- Кушают собачки, — согласился старик пенсионер. — Говорят, с Нового года другие оклады пойдут. Врут небось?

- Врут, Алтунин. И так хватает. Вон зады отрастили.

- Хватает, — хмыкнул собаковод и покачал головой. — У вас, бухгалтеров, всегда хватает. Только своей зарплаты не хватает... Да ты понимаешь, Януарьич, что такое служебная собачка? Настоящая. С экстерьером. А ты нам пятнадцать рублей на морду в месяц кидаешь. Отчего они гладкие? С твоих денег, думаешь? Свои докладаю... Ты посчитай, какую они тебе прибыль приносят, добро стерегут. Им из золотых мисок есть надо, а ты?

Собаковод замолчал, поджав губы.

- При чем тут я, Алтунин? Статья есть. Тебе сорок пять, им пятнадцать на морду. Статья! При чем тут я? Все вам бухгалтер виноват!

Лисовский не на шутку обиделся — и это на него вешают: собачек обделяет. Он отвернулся и угрюмо засопел.

- Не нравится — скатертью дорога. Вчера один аспирант приходил наниматься. Возьмите, говорит, мою собачку. Медаль у нее, обучена.

- Хо! — воскликнул Алтунин. — Погляжу я на этого аспиранта. Лоботряс, видно... К девяти вечера ставь собачек, в шесть утра снимай. Без выходных, без отпусков. Погляжу я на него, на аспиранта вашего. Нашел себе заработок, на собаках хочет в науку въехать. — Алтунин рассердился всерьез. — Ладно! Болтать тут с вами. Пора торговый зал заряжать... — И, подняв собак, покинул служебный тамбур, демонстративно сторонясь Лисовского.

Следом вышли ключник и боец охраны.

Этим закончился обычный трудовой день универмага «Олимп». И таких дней в году более трехсот. Ведь приходилось иногда и по воскресеньям заниматься своим будничным делом — торговать.

2

Большой банкетный зал ресторана «Созвездие» размещался под прозрачной крышей нового здания, и когда пригасали верхние светильники, казалось, что зал и вправду взлетал в звездное небо. Только горящие в стороне и выше неоновые буквы универмага «Олимп» разрушали иллюзию, сбивая спесь с напыщенного «Созвездия».

Универмаг был вне конкуренции. И большой город, который окружал его — со своими домами, заводами, театрами, пристанями, вокзалами и аэропортом, со своей мыслью, духом, вкусом и характером, — казалось, существовал лишь в связи с тем, что существует «Олимп». Конечно, нельзя утверждать, что в городе лишь один Универмаг. Их было много — крупных и мелких, новых и старых, выстроенных еще до войны, а то и до революции. Но «Олимп» был один!

И директор «Олимпа» был один — Фиртич Константин Петрович. Невысокого роста, спортивного сложения. Гладкие, с седой прядью каштановые волосы разделены точным кинжальным пробором. Широковатый нос придавал лицу жесткое выражение, но глаза, серые, странной, почти прямоугольной формы, смягчали это выражение. И располагали к себе собеседника.

Сегодня, в день своего пятидесятилетия, директор Фиртич снял банкетный зал у другого директора — директора ресторана «Созвездие» Кузнецова. До прихода гостей оставалось четверть часа.

Почтительно придерживая Фиртича за локоть, Кузнецов направлялся к своему кабинету. Они уже успели перекинуться общими фразами, обменяться новостями. Настал момент решить какие-то свои вопросы.

- Послушай, Костя, мне шерсть нужна голубая. Метров триста. Персонал приодеть. Поможешь?

- Универмаг по перечислению не отпускает, Аркадий.

- Поэтому я и обратился к тебе. — Кузнецов тронул за локоть своего гостя.

- Ладно, будет тебе шерсть. Время выбрал подходящее, хитрец. Добрый я сегодня. Позвони, напомни.

Фиртич все решал быстро и самостоятельно. Хозяин, что бы о нем ни говорили. А говорили о нем разное. Вошли в просторный и уютный кабинет с высокими, под старину, латунными канделябрами и темными обоями.

- Хорошо у тебя, — одобрил Фиртич. — А у меня — сарай с зеркалами.

Кузнецов достал из бара бутылку с роскошной этикеткой, коротким движением скрутил пробку. Коньяк тяжелой струйкой плеснулся в рюмку. Фиртич сделал маленький глоток и прижал язык к нёбу, наслаждаясь терпким коньячным духом.

- Думаешь, зачем я тебя заманил в свой кабинет? — спросил Кузнецов.

- Не без этого, — кивнул Фиртич.

- Слышал я, Константин, что ты всерьез задумал повозиться в своей лавке.

Фиртич окинул Кузнецова летучим взглядом. С чего это вдруг директор ресторана заговорил о том, что более всего заботило Фиртича в последнее время?

- Слышал, слышал. — Кузнецов провел мясистой рукой по коротко остриженным волосам. — Ко мне разные люди захаживают, сам понимаешь.

- В наших делах не играют в жмурки, можно лоб расшибить, — обронил Фиртич.

- Ну, Табеев говорил, директор универмага «Фантазия»... Мол, в управлении выделяют средства на новое оборудование. А ты все деньги хочешь уволочь на свой холм, других с носом оставить.

- Не деньги, Аркадий Савельевич, а валюту. Разные вещи... Хочу импортное оборудование поставить в «Олимпе».

Кузнецов присвистнул.

- Фанаберия, Константин. У тебя антиквары рот разевают.

- Мышами пахнет.

- Потом у тебя в Универмаге пахнет, это верно. Теснотища.

Фиртич подобрал ноги, обхватил руками колени.

- Понимаешь, Аркадий, мне необходимо получить всю валюту. Всю! Хочу соорудить первоклассный Универмаг. Никто из них — ни Табеев, ни Павлов, никто другой ничего не сможет сделать. А у меня зуд, Аркадий. Я коммерсант. И хочу делать свое дело широко. Нужна коренная перестройка, а не текущий ремонт. Я бы отгрохал универмаг, Аркадий, я бы отгрохал такой универмаг...

- Изба красна не углами, — усмехнулся Кузнецов.

- И пироги будут. Я бы не слезал со своих поставщиков. Стимул бы появился. А то посмотришь на эту теснотищу, на зеленых без воздуха продавцов... Иной раз радуюсь, когда нет приличного товара. Спокоен, что никого не придавят в моей крепости.

- Мало прекрасных универмагов? А чем торгуют? Смотреть тошно.

- Положим, ты в магазины не заглядываешь. Все сюда приносят...

- Представь себе, и заглядываю, — обиделся Кузнецов.

Фиртич давно отметил одну черту человеческого характера: нередко проходимцы и ловкачи искренне болеют за дело, против которого, казалось бы, направлена их кипучая деятельность... Таким был и Кузнецов. Человек умный, он не слишком злоупотреблял своим положением. Знал границы дозволенного и старался не переступать их. Прекрасно владея искусством балансирования, Кузнецов всегда выходил сухим из воды и в то же время ни в чем не нуждался.

Фиртича в компании подобных людей всегда подмывало спросить, сколько же в месяц они имеют, понимая, что подобный вопрос может быть задан и ему. А искренний ответ, что он, директор «Олимпа», живет на зарплату, вызовет у этих людей ухмылку. Человек практичный и дальновидный, Фиртич, однако, старался не портить отношений с людьми своего торгового круга. И не выделяться, не лезть на рожон. Лучше плыть по течению. И в то же время удить в этой реке свою рыбку. Но надолго ли его хватит? Устал он, очень устал...

- Слушай, Константин, — произнес Кузнецов, смакуя коньяк. — Я могу тебе помочь с иноземным оборудованием... Скажи, кто в управлении способен влиять на решение этого вопроса? Гарусов, например?

- Еще бы! Начальник отдела организации торговли.

- Начальников много. Он вес имеет?

- Тонны две, не меньше, — усмехнулся Фиртич.

- Беру Гарусова на себя, Костя.

Фиртич с любопытством посмотрел на Кузнецова. Этот пожилой мужчина в мешковатом костюме обладал огромными связями. Однако какая корысть Кузнецову заботиться о Фиртиче? Не из тех он людей, которые что- либо делают просто так... И зачем ему, Фиртичу, повязывать себя с этим человеком? К тому же вопрос размещения заказов будет решаться на исполкоме. А там наверняка найдутся люди, которые поймут, что лучше все средства сосредоточить в одних руках и сделать крупное дело, чем распылить по нескольким магазинам в погоне за сиюминутным эффектом. Тем более «Олимп» — партнер солидный. На прекрасном счету. Таких успехов достиг в прошлом году, переходящее знамя министерства не пустяк в их торговом деле.

- Нет, Аркадий. Повременю. Не вижу резона обращаться к тебе за помощью, — твердо ответил Фиртич. — Сам справлюсь. Спасибо.

Кузнецов опустил рюмку на стол.

- Гляди, Константин... Вспомнишь о моем предложении — звони. Только не затягивай особенно. Потом мне трудно будет. Сейчас самый подходящий момент, поверь. Самый! Другого такого момента может и не быть...

...

В коридоре Фиртич остановился у зеркала, оглядел себя. Тронул пальцем едва проступающий на щеке рубец — след автомобильной катастрофы. Поправил торчащий из кармана платочек.

Перед входом в зал у окна на низком диванчике сидела женщина с короткой темной челкой над яркими синими глазами. Узкие покатые плечи охватывал белый атлас длинного платья, из-под которого виднелся сиреневый носок туфельки. Она вскинула навстречу Фиртичу длинные руки и поднялась, выпрямив стройную, сдержанно полнеющую фигуру сорокалетней женщины. Фиртич подхватил ее и, склонившись, поцеловал в губы. На мгновение он уловил тонкий привычный запах, который не могли перебить духи: запах родного тела. Он женат более двадцати лет, но этот запах будоражит его до сих пор... Жена это заметила и тихо засмеялась.

- Костя, Костя, ты неисправим. Тебе уже пятьдесят, а ты все не угомонишься. — Елена прошла вперед, увлекая за собой Фиртича.

Появление Фиртича с женой собравшиеся в зале встретили разноголосьем шуток, поздравлений, приветствий... Сотрудницы орготдела Универмага во главе со своим начальником энергичной Клавдией Алексеевной Мезенцевой взяли на себя хозяйственную сторону банкета. Мезенцева так повела переговоры с администрацией ресторана, что та сама предложила закупить все спиртное на стороне и загодя занести в ресторан. Администрация это делала, естественно, без особой охоты. Но Мезенцева недаром столько лет работала в Универмаге. Стол обошелся значительно дешевле, чем рассчитывал Фиртич.

Разыскав разгоряченное лицо начальника орготдела, Фиртич подмигнул ей — с самого начала у него завязались с этой женщиной добрые отношения. Деловая Мезенцева была неплохим специалистом и понимала директора с полуслова... Фиртич отметил про себя, что Клавдия Алексеевна усадила рядом с собой Полозова, первого заместителя начальника управления. И вообще все сотрудницы орготдела опекали кого-нибудь из приглашенных начальников. Лишь Гарусов расположился в отдалении. Рядом с ним сидела блеклая крашеная блондинка с капризным лицом — его жена. Там же сидели и родственники Фиртича: тетки, дядья. Родители Фиртича умерли давно, и его с младшим братом воспитывала сестра матери тетя Валя... Брат, профессор-биолог, жил в Ленинграде и специально прилетел на юбилей. Жаль, сын Саша не смог прилететь — в институте у него какие-то сложности. Саша учился в Москве в авиационном институте.

Брат был похож на Фиртича, только тоньше, нежней лицом. Сейчас он — уверенный в себе, с иронической улыбкой — выжидал, когда схлынет возбуждение первых застольных минут.

- Я прошу поднять бокал за Константина Петровича Фиртича, человека, не лишенного недостатков, человеческих слабостей, но доброго, умного. Сегодня он переступил порог своего пятидесятилетия. И я хочу выпить за главное. — Виталий Фиртич обвел взглядом гостей и задумался. — Считается, что главное — здоровье. Неправда. Главное другое, главное — житейская мудрость. Не практичность, нет, это есть у многих. Практичность неплохое свойство, но лишь часть жизненной философии. А целое — это мудрость... За достойное понимание сути вещей. И пусть при этом будет здоровье...

Фиртич слушал младшего брата с насмешливой серьезностью. Казалось, ему нет никакого дела до собравшихся здесь гостей. Всем своим видом подчеркивал независимость, свободу от их мнений. Но тактично, без высокомерия. Это производило впечатление.

- Предлагаю выпить первый бокал за моего брата, за вашего товарища и коллегу, за Константина Петровича Фиртича, стоя. Прошу всех встать.

Предложение было хоть и уместное, но чем-то дерзкое. Однако Фиртич-младший чувствовал, что брат им доволен, что он держится так, как хочется старшему брату. Под взглядом его серых с прищуром глаз отрывали себя от удобных стульев гости. Одни легко, весело, с удовольствием. Другие не торопясь, со скрытой досадой.

- Спасибо, Виталик, ты сказал все правильно, умница. — Елена подошла к младшему брату и поцеловала его в щеку.

Прорвалось. Все хотели произнести здравицу в честь Фиртича. И, признаться, Павел Павлович Сазонов, который опоздал к началу банкета, окончательно пал духом и больше руки не тянул. Он угрюмо жевал ветчину, запивая зеленоватым коньяком. К тому же близость высокого начальства его не слишком воодушевляла, хоть он и был не из робких...

Неожиданно Сазонов услышал свою фамилию. Это застало Павла Павловича врасплох. Он поднял глаза, продолжая жевать.

- Вам, вам слово, — подтвердила сбоку Мезенцева и, не выдержав, добавила: — И вправду Каланча.

Многие засмеялись, глядя на сутулую фигуру главного администратора.

- А с каланчи видней, — ободряюще бросил тамада.

Кое-кто зааплодировал. Без ехидства, для веселья. Но Сазонов обиделся.

- Я потом выступлю, — мрачно пообещал он.

- Ну ты даешь, Пал Палыч, — шепнула Мезенцева.

Сидящий рядом с ней заместитель начальника управления торговли Полозов повернул к Мезенцевой мягкое лицо и попросил слова. Та замахала руками, стараясь привлечь внимание тамады:

- Григорий Анатольевич хочет сказать! Полозов просит слова!

Полозов поднялся. Маленький, круглый, он едва возвышался над столом.

- Вот. Я постараюсь компенсировать. — Он кивнул на Сазонова.

Все рассмеялись.

Сазонов вздрогнул, огляделся. Глаза застлала радужная пелена — он, кажется, всерьез опьянел. Нет, просто устал. С утра ездил к приятелю в комиссионку — тот обещал вазу по сходной цене, потом бегал по Универмагу. Даже пообедать не успел. Хорошо, привез на работу свой выходной костюм, иначе вообще бы не успел на банкет. А ради чего он себя так изнурял?.. Обида стягивала грудь, сбивала дыхание. Правильно сестра говорила: «Не ходи, нечего тебе там делать, будь в стороне, давно шишек не получал, соскучился!» И главбух Михаил Януарьевич советовал...

Полозов привычно вскинул руку и, дождавшись тишины, поднял бокал.

Фиртич слушал первого зама, подперев кулаками подбородок. Он взвешивал каждое слово, стараясь понять, к чему можно отнестись всерьез, а что отбросить как благодарность за приглашение на банкет. Он ждал, что Полозов скажет о планах управления по реконструкции старого Универмага. Но, кажется, его надежды напрасны... Фиртич потерял интерес к Полозову и демонстративно потянулся к салату. Да и кто он такой, этот Полозов? Чиновник! Деловые люди, приезжающие в страну из-за рубежа, иной раз и в толк не могут взять: для чего торговле Полозов? А вот Фиртич — это другое дело. Он — директор! Сколько раз на приемах Полозов и его коллеги из управления не знали, куда себя деть, в то время как Фиртича буквально рвали на части...

Константин Петрович уже не думал о Полозове. Он вглядывался в сидящих за столом. Нет, Лисовский так и не появился, не пришел главбух на его юбилей. Может, приболел Михаил Януарьевич? Но Фиртич знал, что здесь не случайность, а демонстрация. Почему?..

Тут дверь зала отворилась. И, толкая перед собой тележку с конфетами и фруктами, появилась официантка. Крахмальная наколка венчала маленькую голову с башенкой льняных волос. Широко расставленные глаза мягко светились под красиво изогнутыми бровями. Чуть длинноватый нос придавал лицу энергичное выражение. А покрытое блестками глухое платье подчеркивало каждую линию грациозной фигуры. Сидящие за столом сразу обратили внимание на эту женщину. Полозов недовольно скосил глаза и умолк. Воспользовавшись паузой, Фиртич громко пригласил всех на танцы. Музыка сбила гостей в одну массу. Лишь Гарусов остался сидеть на месте подле своей чопорной супруги...

Фиртич танцевал по старинке, отведя в сторону теплую руку жены. Повернувшись, он заметил директора ресторана Кузнецова. Тот стоял в тени, сложив руки на груди, и смотрел в зал.

- Не забудь о моем предложении, Костя! — крикнул Кузнецов.

Фиртич кивнул и склонился к жене.

- Тебе испортил настроение Полозов? — спросила Елена.

- Не так все просто, — не сразу ответил Фиртич. — У стариков большое влияние в управлении. Прочные связи, особые отношения. Торговля, сама понимаешь... А многие универмаги действительно нуждаются в обновлении. Другое дело, что толку от этого не будет.

Елена вытянула шею, вглядываясь во что-то поверх плеча мужа.

- Что это они там? Смешные какие!

Фиртич обернулся.

Рядом с эстрадой, окруженные гостями, стояли Мезенцева и Сазонов. Несмотря на веселье окружающих, они, кажется, были настроены серьезно и даже воинственно. Особенно Мезенцева. Ее узкие глаза гневно сверкали под припухлыми веками. Сазонов пытался выбраться из окружения, но Мезенцева преграждала ему дорогу. Долговязая фигура Сазонова выражала отчаяние и беспомощность. Он затравленно озирался, обводя ликующую толпу плывущим взглядом сильно подвыпившего человека. Заметив директора, Сазонов еще больше смутился. Выпрямился, пытаясь придать себе достойный вид, но поскользнулся, едва удержавшись на ногах, чем еще больше развеселил окружающих.

- Она мне гадости говорит, — обидчиво проговорил Сазонов.

Гости вновь зашлись хохотом, привлекая внимание всех, кто находился в зале. Да и музыканты, как назло, перестали играть...

- Что же вы, Клавдия Алексеевна, Пал Палычу гадости говорите? — шутливо укорил Мезенцеву Фиртич.

- Это я-то гадости говорю?! — наигранно возмутилась она. — Все выступали, говорили добрые слова. А он? Самоотвод взял. И напился. Хорош главный администратор!

- Ну и что? — вступился Фиртич-младший, поддерживая общее веселье. — Павел Павлович человек независимый, гордый! Не подхалим. В отличие от всех нас. Верно, Павел Павлович?

Фиртич бросил укоризненный взгляд на брата.

- Да! Не подхалим! — с отрешенной решимостью воскликнул Сазонов. — Это мне надо над вами смеяться. Да! Один умный человек советовал мне не делать дорогих подарков. Все равно, мол, Фиртича не удивишь... И вообще советовал не ходить... Вот!

Сазонов с ужасом вслушивался в свои слова. Но ничего не мог поделать — понесло. Сазонов прошелся взглядом по лицам изумленных гостей.

- А-а-а... Не смеетесь больше?! — воскликнул он в упоительном безрассудстве. — Не смеетесь! Ничего, скоро узнаете, кто ваш кумир. Тоже мне... А мне плевать! Ясно? Мне бояться нечего! Не то что некоторым... Подхалимам, да-с!

Он что-то еще выкрикивал. Уже совсем дикое. Срывающимся пьяным голосом. Но расслышать его никто больше не мог — оркестр, послушный воле младшего брата директора универмага «Олимп», обрушил на зал всю свою электрическую мощь.

А сам директор стоял у юбилейного стола. С бокалом в руке. И, смеясь, что-то рассказывал жене. Та с улыбкой слушала его, стараясь не смотреть туда, где одиноко покачивался Сазонов.

3

За час до открытия толпа закупорила все парадные подъезды бывшего Конногвардейского общества. К десяти она уже не умещалась на широком тротуаре, сползла на мостовую и залила противоположную сторону. Одна и та же картина изо дня в день. Правда, в начале месяца толпа бывает скромнее, но к концу его неудержимо разрастается, ширится, смелеет...

Цыганки в цветном тряпье и сапогах. Узбеки в тюбетейках и китайских плащах. Небритые молчаливые кавказские парни в широких кепи. Женщины в туго повязанных темных русских платках... За этим авангардом — граждане с портфелями, с сумками, с вытянутыми, недовольными лицами. Они брезгливо поглядывают на непроницаемые спины первого эшелона, обмениваясь мнениями о спекулянтах, из-за которых честному труженику и к прилавку не пробиться.

- Удивил! — ухмыляется кто-нибудь из впереди стоящих. — Подумаешь, он инженер! Я тоже, может быть, инженер, но молчу.

- Позвать бы милиционера, — возмущаются во втором эшелоне.

- Иди зови, — смело предлагают из первого.

- Почему ругаешься, мать? — произносит толстый узбек в тюбетейке. — Почему я спекулянт? Я трудовой человек. За ковром приехал. Дочку замуж отпускаю. Ночь здесь сидел, чуть не замерз... В Ташкенте такой ковер, честное слово, как золото. А откуда у меня золото?

- Может быть, вы и труженик, — охотно вступает в разговор пожилая женщина. — Только как сюда ни приду, глаза бы не глядели.

- А что, милая, сама-то каждый день сюды шастаешь? — с подковыркой спрашивает бабка в темном боевом платке.

Все дружно смеются. И вновь привычно и беззлобно принимаются обсуждать, почему сюда засылают ковры, а в Ташкент меховые тулупы.

- Сам покупал, в командировке был. За сто рублей, — доказывает худой русоголовый гражданин.

- Политика, да, — соглашается золотозубый кавказец в кепи. — Хотят, чтобы поезда пустые не ходили. Народ едет туда-сюда...

Постепенно тема разговора захватывает всех, и толпа уже не расслаивается на чистых и нечистых.

- Слушай, — жарко обращается в пространство смуглый гражданин, — почему я должен платить спекулянту деньги? Я хочу свои деньги отдать государству. Нет, не хотят у меня брать! Выпускайте товар. Постройте десять фабрик, завалите все коврами.

- Как холодильниками, да, — соглашается кавказец.

- Или возьми автомобили... Не знаю, о чем там думают, — перебивает русоголовый. — Введите коммерческие цены. Дороже, согласен. Но ведь, например, масло в кооперативе продают?! Деньги идут государству, а не спекулянтам. Не обидно.

- Ну! Загнул! — возмущаются сразу человек пять. — И так автомобиль стоит — стыдно цифру назвать.

- Я что говорю, — отбивается русоголовый. — Понимать надо. Рабочим и колхозникам пусть продают как продавали. Даже дешевле. По месту работы. А кооператив сам по себе. Тогда не будет спекулянтов. У кого есть деньги, а нет права — иди в кооператив.

- У кого есть деньги, а нет права, в тюрьму пусть идет, — обрубает узбек.

- Да ладно, дед! С неба ты свалился в своей тюбетейке, — обижается русоголовый. — Я знаю таких, которые тройную цену за машину просят. И не стесняются.

- А! — взмахивает руками кавказец. — Поймают — спекулянт, не поймают — честный человек. Так, да.

Гражданин в шляпе трогает за плечо русоголового.

- Вы, любезный, не совсем четко представляете разницу между кооперативной торговлей и государственной. Масло и автомобили — предметы суть разные. А выступаете, простите, как трибун.

Русоголовый сникает. Мало ли кто окажется в толпе, накличешь неприятностей на свою голову. И вновь вокруг гомон.

Политико-экономические вопросы решаются в толпе определенно и бескомпромиссно. Все все понимают. За все отвечают. В ней нет учителей и учеников. Общие заботы сплачивают всех в крепчайшее братство покупателей. И заботы, если говорить всерьез, государственной важности. Даже цыганки стоят притихшие...

Об одном только наглухо умалчивается в этом братстве: какие дефицитные товары ждут их в Универмаге сегодня. А если кто и высказывает предположение, так это люди случайные, дилетанты, нормальные покупатели. Люди же информированные — блатники и спекулянты — предпочитают молчать. Правда, их, этих рыцарей подворотен и общественных туалетов, сегодня собралось немного у дверей Универмага. Видимо, особый дефицит не ожидался. И вообще мелкий спекулянт испытывал серьезные затруднения. Да и навар от мелочевки небольшой — сам товар стал дороже. И приходится кувыркаться, как клоуну в цирке. Стоят бедолаги, ждут своего часа...

И среди тех, кто ждал сейчас своего часа, переминалась с ноги на ногу давняя представительница этого промысла Светлана Бельская, известная среди своих клиентов как Синьора. С ног до головы одетая в фирму, Светлана была одной из немногих, кто не принимал участия в обсуждении экономических проблем: нечего привлекать к себе внимание. Вчера в Доме кино прокатился слух о том, что в «Олимпе» выбросят сапоги. И сейчас, припечатав нос к стеклянным дверям Универмага, Светлана пыталась разглядеть в туманной глубине зала секцию дамской обуви...

...

Между тем Татьяна Козлова заканчивала утреннюю выкладку товара. Никаких интересных поступлений не было. Правда, вчера поговаривали, что с утра будут торговать импортными сапогами. Но товар уже был спущен со склада в секцию, а сапогами и не пахло. Всё мятые коробки Второй обувной фабрики.

Татьяна была не в себе из-за вчерашнего. Но не станет же она каждому объяснять, что с ней происходит... А может, самой подойти к Каланче, рассказать все чистосердечно? Что не пила она в рабочее время, а лекарство принимала: спиртовой настой трав. Строго по графику. И что эта тетка-знахарка особо наказывала соблюдать график, в этом смысл всей затеи. Что же она могла поделать, если чертов график совпадал с концом рабочего дня? Татьяна оглянулась. Что-то не видно Каланчи в зале. Обычно он приходит с первым потоком продавцов, начинает бегать по секциям, шуметь. А сегодня его что-то нет. Возможно, с утра уже поднялся в управление с доносом на нее, Татьяну Козлову, продавца секции дамской обуви. Ну и пусть! Уволить не уволит, с продавцами сейчас не очень-то. Вон какая текучка, не выдерживают, бегут. А выговор влепят, это точно...

- Борис Самуилович! — окликнула Татьяна старшего продавца. — Вы не видели Сазонова?

Дорфман пересчитывал вчерашние чеки, шевеля толстыми губами. Остановившись для запоминания на круглой цифре, Дорфман заложил между чеками смуглый палец.

- А что, Танечка, вы ему вчера не все сказали?

- Ладно вам, Борис Самуилович. — Татьяна повела худыми плечами. — Я хотела извиниться за вчерашнее.

- Хотели извиниться. Стоит ли? Люди извиняются за нечаянное, это я понимаю... В то время, когда я служил младшим продавцом, Танечка, мы боялись слово лишнее сказать. А что я вижу сейчас? Я вижу, как девчонка, у которой, простите, молоко на губах не обсохло... смотрит в глаза старшему администратору, будто тот ей должен сто рублей...

- Завел, зануда. — Татьяна отвернулась к стеллажу.

- И старшему годами человеку, я не скажу старику, ребенок говорит слово «зануда», — продолжал Дорфман. — Так вы меня спросите: «Будет торговля или нет?» Я отвечу вам: «Торговли не будет. Будет безобразие!» Это я вам говорю, Дорфман Борис, старший продавец универмага «Олимп». И я имею опыт, уверяю вас.

Дорфман посмотрел на часы: пора разматывать свой шарф и выглядеть перед покупателем так, как он привык выглядеть за сорок лет работы.

Татьяна хотела спросить о Каланче младшую продавщицу Нельку Павлову, но к той перед открытием не подступить — балдеет от усердия. И каждый день словно экзамен сдает. Надо же быть такой ненормальной! Получает меньше Татьяны, а юлит перед покупателями почище толстяка Дорфмана, противно даже. Вот и сейчас — тошно смотреть, как Нелька прикладывает линейку к бортику стеллажа и выравнивает туфли, чередуя носок с пяткой. Честно говоря, ничего получается: даже жуткие изделия Второй обувной и те выглядят сносно, пока покупатель не возьмет в руки...

И напротив в кожгалантерее девочки наводят последний глянец. Кажется, у них что-то появилось интересное. В руках Юльки Дербеневой поблескивают какие-то пакеты.

- Юлька! — крикнула Татьяна. — Что подкинули?

- Перчатки.

- Фирма?

- Нет. Наши. Веры Слуцкой.

«Надо бы взять, — думает Татьяна. — Перчатки фабрики имени Веры Слуцкой — дефицит почище фирмы. И дешевле вдвое».

- Юлька, отложи пару, — просит Татьяна. — Шестых.

Держать не буду. Плати сразу в кассу, — отвечает Юлька.

«Вот крыса, небось сапоги просила отложить, так я полдня держала в подсобке, рисковала — вдруг нагрянут из орготдела, любят пошуровать под прилавком, хлебом не корми... А эта пару наших перчаток не может отложить, подруга называется».

И кассиров, как назло, нет на месте. Но Татьяна уже видела: из дверей грузового лифта в торговый зал вывалилась стайка кассиров с номерными чемоданчиками в руках. Сейчас разбегутся по своим скворечникам. Они это делают бойко, все как на подбор бабки с мотором, иначе в кассе не удержаться. Говорят, кое-кто из них в день прихватывает столько, что иной и в зарплату не приносит. Кира Александровна, которая в кассе номер пять обувной секции сидит, наверняка тетка не промах. С виду скромная, в ситцевом халатике, чуть-чуть косметики, а к ушам небось целое состояние подвешено... Рядом с Кирой Александровной, в кассе номер шесть, разбирает чемоданчик Тамара, женщина средних лет. Не такая, правда, бойкая, но красится здорово, видно, не замужем. Вчера полдня у кассы дочь ее вертелась, девчонка лет десяти. И одета была во все отечественное. Видимо, не очень хороши дела у этой Тамары...

Татьяна видит, как Тамара извлекает из чемоданчика разменную монету, ленту, фарфоровую чашку, булку, сырок. Все это аккуратно раскладывает по местам... А Кира Александровна уже готова. Завесила газетами стеклянные боковины кассы от посторонних взоров и зыркает через окошко. Сколько с ней ругаются сотрудники орготдела из-за этих газет! Сорвут со всех стекол, уйдут — Кира тут же вновь навешает.

Татьяна достала из сумки деньги и поспешила к пятой кассе. Только она успела спрятать купленные перчатки,как раздался резкий, оглушительный звонок.

Едва отвалили стальной брус, что крепил половину двери, как в свободный проем хлынула толпа. Каждый старался попасть в Универмаг раньше другого, поэтому в проеме застряли сразу несколько человек. Ключник Степан Лукич скакнул в сторону, подтягивая сухую ногу.

- Что за народ! — орал он. — Зашибут ведь из-за шмоток, от народ! Дали б всю дверь открыть-то.

Но вот уже кое-кто из прорвавшихся в Универмаг отходит в сторону, останавливается, точно притормаживая бег крови в жилах. На лицах появляется осмысленность, а вместе с тем и стыд за невольный свой порыв. Точно очищая себя от общего греха, они поправляют галстуки, сбившиеся прически. И уже никуда не спешат. А лишь с презрением наблюдают за теми, среди которых только что были сами, вслух выражая негодование.

Светлана Бельская превосходно освоила технику внедрения в магазин с толпой. Ее худое тело, точно обмылок, выскальзывало при малейшей опасности быть стиснутым. В подобных ситуациях Светлана прикладывала минимум физических усилий — вокруг столько здоровенных мужиков, пусть они трудятся, главное, не сопротивляться. Толпа вынесет. Потом уж она свое возьмет, потом уж она постарается. Только бы очутиться за порогом. Энергично работая мослами, она несет свое легкое тело к еще безлюдному желанному прилавку под изумленными взглядами продавцов, стоящих на своих рабочих местах.

- У человека два сердца, — вздыхает Дорфман. — Посмотрите, как она бежит. Это же чемпион мира, клянусь могилой брата.

Светлана первой достигла того места, откуда обычно запускали на примерку обуви. В течение считанных секунд очередь родилась, выросла на первые тридцать-со- рок метров, изогнулась змеей с маленькой черной головкой впереди, принадлежащей опытной городской спекулянтке Светлане Бельской.

Мелкие, утонувшие в краске глаза Синьоры скользили по знакомым скучным стеллажам и горкам, сползали на пол секции, впивались в темнеющие закутки. Никаких признаков дефицита. Возможно, еще не подвезли. Но наметанный взгляд Светланы уже отметил тележку с мятыми голубыми коробками, из которых вываливалась тупорылая продукция Второй обувной фабрики, — значит, утренний товар со склада уже получен. Если только дополнительный подвоз. А время шло...

Светлана привалилась бедром к стойке, продела сумку под локоть и сцепила замком пальцы. В такой позе она могла стоять часами. Мысли ею владели ровные, много раз повторенные...

Никак не удается найти верных поставщиков. Все какие-то болтуны попадаются. А ведь она честно сдает оброк, адресов не меняет, в бега не ударяется. И клиентура у Светланы постоянная: научно-исследовательский институт, строительно-монтажное управление, Театр музкомедии, цирк, салон причесок... Да, неважные дела. Были когда-то три-четыре директора магазинов, но их прихватили, сидят всерьез, думали откупиться — не удалось. Или тот зав. секцией трикотажа, в пригороде, такой, казалось, надежный человек. Развелся с женой, уехал куда-то. Плохо ему было со Светланой? Что хотел делал. Нет, пошел на принцип. Черт разберет этих мужиков... Еще старичок-снеговичок, Платоша, обожатель выискался. Хоть не пристает, и то хорошо. Руку гладит да слюни пускает. Но, видно, богатенький дед. Кольцо недавно подарил. Долго ли будет руку гладить? В один прекрасный день потребует еще чего-нибудь. Светлана понимала: хитрит дед, не торопится. Приучает к себе. И подарками связывает. Говорит, главный подарок впереди. Вот за главный-то он и потребует своего. Был бы Платоша моложе, лучшего Светлане и не надо. Сидел бы дома, не блудил, как другие, нервы бы ей не трепал. И голова у него светлая. Раньше большим начальником служил. На фабрике обувной. Потом крупный прогар случился. Правда, об этом Платоша говорить не любил, видно, жестко ему пришлось когда-то. Но старик крепкий. Не то что она, Светлана, — тридцать восемь лет, а здоровья никакого. На одних нервах держится. Еще бы, сплошные невезения. Если мужчина пригожий, так на зарплату живет. А когда богат, самостоятельный, так из него песок сыплется. Один раз только Светлане подфартило — с тем, трикотажником. И работу он ей давал хорошую. Ожила тогда Светлана, кооперативную квартиру построила, барахла поднакопила. Так нет, сбежал, стервец, в другой город... Еще Светлана вспомнила о том, что приятель юности Серега Блинов просил Светлану познакомить его с Платошей. Видел он их в Доме кино. Серега просил привести Плато- шу вечером в бар «Кузнечик». Светлана согласилась. Зачем Сереге старый Платоша, Светлана так и не поняла...

Из подсобки секции женской обуви вышла Татьяна Козлова. Улучив момент, Светлана подмигнула продавщице: мол, я своя, не подведу. Но худое лицо Татьяны осталось непроницаемым. К тому же к ней подошла другая и что-то принялась шептать на ухо. Лицо Татьяны становилось все напряженней и острее.

- А мне жаль Каланчу, — громко объявила она. — Ведь уволят. Разве директор простит? Весь праздник ему испортил...

Светлана присела на примерочную банкетку и взяла для отвода глаз какие-то летние туфли. Подозвала Татьяну и спросила негромко, как бы невзначай:

- Что, будет фирма?

- Не знаю, — нехотя ответила Татьяна, глядя в сторону.

- Сколько времени убила, — раздосадованно вздохнула Светлана. — Ведь не за так. Долю скину.

Татьяна повернула к ней вялое лицо и выругалась.

Светлане часто приходилось получать пинки. Она на это не обращала внимания, как не обращают внимания на производственный шум. Но неумелая, жидковатая брань Татьяны ударила в самое сердце. На мгновение о памяти всплыл образ мальчишки-десятиклассника, с которым Светлана познакомилась на юге. Года два назад. Связь эта показалась ей забавной, и Светлана уступила... Был жаркий день. Муха билась о пыльное стекло закрытого окна. Мальчишке, несмотря на прежнюю самоуверенность, в самый момент откровения стало стыдно. Он заплакал, зарылся лицом в подушку. И Светлана принялась его утешать. А потом разозлилась. Действительно нелепо: она, раздетая, утешает истеричного мальчишку. Ей тогда это показалось жутко унизительным... Точно как сейчас. И Светлане впервые за много лет стало жаль себя какой-то особой, бабьей жалостью, как в кино, когда, смахивая слезу, глядишь на чужую беду...

Она поднялась, вернула туфли на место и покинула секцию.

Прошло с полчаса, и очередь, оставшись без лидера, потеряла упругость, обмякла, развалилась на группки, а вскоре и вовсе растаяла. Поначалу продавщицы секции обуви еще поглядывали с некоторой завистью туда, откуда сквозь уже устойчивый гул зала прорывался накат возбужденных голосов: как-никак, а рабочее время испарялось незаметнее, когда шла бойкая торговля. Но постепенно секцию затянул сонный дурман ленивого, скучного дела. Вероятно, весь день сегодня будет таким. Впрочем, кто знает, вдруг что-то и подкинут...

Татьяна достала купленные перчатки. Примерила. Самый раз. Она распрямила ладонь и протянула в сторону Нели. Та внимательно осмотрела перчатки и безоговорочно одобрила. Татьяна не помнила, чтобы Неля когда-нибудь охаяла вещь, купленную подругами. Вот характер...

- Почему и тебе не купить? — с подозрением проговорила Татьяна. — Или денег нет? Могу одолжить.

- Долги отдавать надо, — серьезно ответила Неля и отвернулась.

Татьяна пожалела, что затеяла этот разговор. Вчера Неля получила зарплату. И ходила расстроенная. Каждый раз: как зарплата, так расстройство. Младший продавец — ставка восемьдесят восемь рублей. Когда нет премии, действительно смотреть не на что... А чего она плачется? Будто у нее, у Татьяны, намного больше. Не хнычет же она, не паникует. Просто не берет в голову, и все. Всех денег не заработаешь...

- Отдашь, когда будут. — Татьяна не могла удержаться. — А такие перчатки редко завозят. Их на экспорт шьют.

- Ладно. Обойдусь, — сопротивлялась Неля. — У меня есть. Что, перчаток у меня нет? — И, помолчав, добавила: — Туда и не подступиться. Юльку Дербеневу сейчас на руках вынесут.Вот. Все вовремя надо делать, — попеняла Татьяна. — Растяпой долго не проживешь...

Неля хотела что-то ответить, но сдержалась, словно сама себе прикрыла рот ладонью. Татьяна подозрительно оглядела подругу. Знала, в чем ее могла попрекнуть эта чистюля. Видно, уже прослышала про вчерашнее. Да ладно, что с нее взять, с этой бледной немощи...

- А что, можем делать, когда хотим, а? — Татьяна стянула с руки перчатку.

- Можем! — Неля обрадовалась, что разговор пошел о другом.

В секцию ворвалась Рита, секретарь комсомольской организации. Круглые очки воинственно блестели,

- Вот они, вот они! — воскликнула Рита. — Все были, кроме вас, все были... Не стыдно?! Платим деньги режиссеру, аккордеонисту. А вы?

- При чем тут мы? — слезливо оправдывалась Неля. — Вчера в обед поднялись, а в зале никого.

- Подумаешь, праздник — женский день! — вступила Татьяна. — Слова одни. Отвяжешься от нас с этой дурацкой репетицией, вот и будет праздник.

Рита обескураженно хлопала ресницами и качала маленькой аккуратной головой. У нее были добрые отношения с девчонками. Риту любили. И голосовали за нее охотно, не шушукались втихаря по углам. Она много добра делала для своих девчат. Защищала от всяких несправедливостей. Думают, если девчонки, так можно ими любые прорехи затыкать в грубом торговом деле. Как на улице выставлять товар или на выездке какой, так чья первая кандидатура? Младших продавцов да учениц... Но когда надо было всерьез помочь торговому своему дому, тут Рита не церемонилась: надо, и все! И девочки подчинялись, а если и ворчали, то просто так, для куража.

Сейчас был именно такой случай, когда Рите надо помочь, и Неля — добрая душа — почувствовала неловкость, не за себя, за Татьяну.

- С ней вообще что-то творится, — обронила Неля.

- Да я и сама вижу, — подхватила Рита. — Что с тобой творится-то, а, Танька? Мне уже рассказали о вчерашнем... Как же так, а? А если докладную ката- нут? Знаешь, какой у нас директор...

- Знаю! — Татьяна отвернулась.

Злость охватила ее. Что может понять о ее жизни эта Рита, в своих круглых модных очках? Вон какие у нее нежные белые пальчики, ухоженные пунцовые ноготки. Отец ее какой-то туз в облсовпрофе, путевками ведает. А бабка, так та вообще в плановом отделе Универмага сто лет просидела. Ей бы такую семейку, как у Татьяны, когда выходной день ждешь как наказание. Только и стараешься куда-нибудь улизнуть, чтобы не слышать попреков. Правда, из-за своего сварливого характера она сама частенько нарывается на неприятность. Что есть, то есть. Характер не поменяешь...

- Слушай, Татьяна, ты приходи ко мне, поговорить надо, — вздохнула Рита.

- О чем?

- Мало ли о чем... Мы же одна семья, верно? Скажи, верно?

- Братья и сестры, — Татьяна усмехнулась.

- Представь себе! — вступила Неля. — Например, я не знаю, что делала бы без «Олимпа».

- Вот! — Рита качнула головой в сторону Нели.— Слышишь? А ты?

- А я сирота! — огрызнулась Татьяна.

- Ну приходи, пожалуйста, — не отступала Рита. — Хочешь, я сама приду куда скажешь.

- Ладно. Выберу время, приду, — уступила Татьяна.

4

В просторной полукруглой приемной директора собирался на диспетчерскую командный состав Универмага. Не хватало, пожалуй, только главного бухгалтера.

- Лисовский у директора, — пояснила секретарь.

Прошло минут пятнадцать после назначенного времени, но разрешения войти в кабинет не было. Сотрудники недоумевали. Фиртич славился пунктуальностью. К тому же секретарь не позволила проникнуть в кабинет директора даже первому заместителю — коммерческому директору Индурскому, и тот ушел к себе, демонстративно хлопнув дверью. Что было фактом уже совершенно странным и непонятным.

...

Между тем в старомодном кабинете, разделенные громадным столом на резных ножках, сидели Фиртич и Лисовский.

Их фигуры отражались в трех помутневших от времени зеркалах в простенках между окнами... Фиртич давно собирался убрать зеркала — отвлекают внимание, — но все рука не поднималась. Уж больно хороши они были — с путаными геральдическими вензелями на черных резных рамах. Но в данный момент директору было не до созерцания серебристой зеркальной пустоты.

Новость, сообщенная Лисовским, была ошеломляющей. Удар напрямую, пославший в нокаут огромный Универмаг. И в самый неподходящий момент: на днях должен решиться вопрос принципиальной важности, вопрос о полной реконструкции старого «Олимпа». Фиртич провел огромную работу, просиживая до глубокой ночи с сотрудниками отделов над схемой размещения нового оборудования. Готовился выступить на коллегии управления торговли. Уговорил приехать в Универмаг начальника управления, ознакомиться с проектом на месте, а эго не так-то просто было сделать...

И вдруг такая новость! Конечно, виноват главбух, не мог же он, директор, сам вникать во все бухгалтерские отчеты.

- Когда вы об этом узнали? — проговорил наконец Фиртич.

- Вчера. Бухгалтер Сазонова закончила годовой отчет и составила докладную записку.

- Сазонова? — Фиртич вскинул брови. — Имеет отношение к старшему администратору?

- Каланче? Сестра... Впрочем, может быть, я ошибаюсь.

- Что-то вы стали часто ошибаться, — буркнул Фиртич, но тотчас взял себя в руки. — Извините.

Он вышел из-за стола. Рассохшийся дубовый паркет отзывался на каждый шаг разнотонным скрипом.

- А когда Сазонова закончила годовой отчет? Именно вчера?

- Нет. Недели две назад. По графику. В начале февраля.

- И ничего не сказала вам о расхождении данных за четвертый квартал с данными годового отчета?

- Нет, не сказала. — Лисовский запнулся, ему тоже показалось сейчас странным, почему Сазонова столько дней держала камень за пазухой.

- И сказала лишь вчера? Официально?

- Представила докладную.

- А тот бухгалтер, что напортачила при обработке сметы?

- Она уволилась месяц назад. И тоже неожиданно.

- Неожиданно, — усмехнулся Фиртич. — Обнаружила свою ошибку и поспешила уволиться, зная, чем это ей грозит. Да и вам, главному бухгалтеру. А плановый отдел? Тоже хороши, прохлопать такое.

- Закон свинства. Надеюсь, вы не сомневаетесь в добросовестности Корша, — проворчал Лисовский.

- Я и в вас не сомневаюсь, Михаил Януарьевич.

Лисовский вздохнул и закашлялся. Глухо, глубоко, с короткими паузами. Глаза покраснели и наполнились слезами. Его тоже можно понять: не станет же он, главный бухгалтер, дублировать работу каждого сотрудника. Тогда зачем отдел? А ошибка эта, простая арифметическая ошибка, дала в итоге завышенные цифры выполнения плана по прибыли... Прохлопал Лисовский, прохлопал. Так не себе же он вручил знамя и грамоты, не присвоил же премиальные. Он вообще был в отпуске половину ноября, а потом болел весь декабрь. Вышел только в январе, тогда и подписал все представленные бумаги. И та бухгалтер уволилась в январе, до его возвращения. Да и что с нее спросишь, если подпись за первое лицо его, Лисовского...

Фиртич остановился у окна, выжидая, когда старик придет в себя. Ну и ситуация! Признаться в ложных данных, вернуть все регалии? Он представил реакцию сотрудников Универмага на предложение возвратить премиальные... А о реконструкции «Олимпа» и заикнуться не смей. Прикрывает свое неумение работать шумихой вокруг реконструкции, ясное дело...

- Значит, так! — проговорил Фиртич. — На мне эта весть должна умереть. Сазонова поинтересуется — скажите, что докладная у меня. Что я собираюсь принять меры. И все! Пора начинать диспетчерскую.

...

Извинившись за задержку, Фиртич оглядел собравшихся руководителей служб Универмага. Отметил про себя отсутствие главного администратора Сазонова.

Каждый садился на свое место, привычное, облюбованное за годы работы. Старые «олимпийцы», боги торговли, так впитали в себя дух Универмага, что, казалось, в их внешности появилось что-то неуловимое от самого здания.

Диспетчерская, как правило, начиналась с переклички, хотя Фиртич и так видел, кто явился, а кто нет...

- Отдел игрушек?

- Здесь.

- Трикотажный?

- Я

- Обувной?

- Всегда готова.

- К чему вы всегда готовы? — сухо спросил Фиртич и строго посмотрел на заведующую обувным отделом Стеллу Георгиевну Рудину, хорошо сложенную молодящуюся даму.

Рудина не ожидала вопроса. Но не так-то просто ее смутить.

- К работе, Константин Петрович, к работе.

Сотрудники, не придававшие значения формальной перекличке, насторожились. Мир Универмага особый мир. Здесь все на виду. В простоте слова не скажут, даже если кажется, что в простоте. Недовольный пустой задержкой, Фиртич продолжал перекличку. После торговых отделов следовали плановый отдел, конъюнктура, отдел труда и зарплаты, кадры, машиносчетная станция, отдел цен, главная касса, строительная служба, комендатура, администрация торгового зала...

- А почему нет Павла Павловича Сазонова? — спросил Фиртич.

В кабинете воцарилось молчание, тяжелое и значительное. Фиртич цепко слушал тишину. Это было его первым прямым столкновением с волной, что наверняка уже разбежалась кругами по всему Универмагу... Ему не нужны были слова, он знал цену их искренности. Тишина — напряженная, густая — ему говорила гораздо больше любых слов. И он точно определил: большинство, если не все, от души сожалеют о том, что произошло на банкете в ресторане «Созвездие».

Заместитель директора по кадрам, высокая женщина в костюме защитного цвета, наклонилась вперед и взглянула директору прямо в глаза.

- Даю справку. Звонили из дома. Сазонов болен. — И со значением добавила: — Надеюсь, он принесет бюллетень.

Но Фиртич, казалось, уже не слушал ее.

- А где Индурский?

- Здесь. — Коммерческий директор вошел в кабинет. — Думал, диспетчерскую отменили.

- Партком? Комсомол? Профсоюз? — продолжал Фиртич. — Кажется, все. Слава богу, никто, кроме Сазонова, не болеет. Сейчас болеть некогда, февраль—месяц короткий.

Он сидел за столом уверенный, широкоплечий. В каштановых с сединой волосах безукоризненный пробор...

Из напряженной, густой настороженности возникали и заполняли весь просторный кабинет волны деловой сосредоточенности, объединяющие всех, кто находился тут. Никаких сплетен о себе или о Сазонове он не потерпит. Всем было ясно. Так хотел Фиртич!

- Как известно, товарищи, мы неплохо закончили прошлый год. Универмаг стал одним из ведущих в стране. — Боковым зрением Фиртич увидел блестящие за очками глаза Лисовского и резко отвернулся в сторону. — Но, к сожалению, мы потеряли темп. План января прорвали на двести тысяч. И в этом месяце положение не легче. Товары поступают с большими перебоями. Транспорт подводит. Я делаю все, что в моих силах...

Фиртич на диспетчерских старался говорить не более пяти минут. Вполне достаточно, чтобы изложить главное, наметить ближайшие задачи. Остальное доскажут сами сотрудники. К тому же он намечал поездку на Кирилловские склады, на товарную станцию, в исполком... Он не любил решать вопросы по телефону. И был убежден, что нет худшего врага для дела, чем телефон. Если хочешь испортить, затянуть, а то и вовсе ничего не добиться — позвони. Привычка эта осталась с молодости, с тех пор, когда он, Константин Фиртич, был рядовым товароведом хозторга и стоил восемьдесят рублей в месяц. Именно тогда он пытался решать вопросы по телефону. А его коллеги садились в собственные автомобили и отправлялись на охоту по базам, торгам, поставщикам. И их улов был значительней, чем результаты телефонных переговоров... «Послушай, — сказал ему завмаг, старый торговый зубр, — товаровед тот же толкач! Дело надо делать с глазу на глаз. А если над тобой не капает — меняй специальность»... Этот завмаг был человеком дела. Ему дали семь лет плюс три года поражения в правах по совокупности статей УК. РСФСР. Фиртич узнал об этом недавно. И, честно говоря, пожалел: у того редкие были способности, в его магазин покупатели приезжали из других городов и уезжали в хорошем настроении...

Тем временем диспетчерская шла своим чередом. Как обычно, направление совещания определяло выступление начальника планового отдела Франца Федоровича Корша. Франц Федорович был из обрусевших немцев. Среднего росточка, в узком пиджачке с хлястиком, Корш напоминал постаревшего школьника. Фиртич переманил его из другого универмага, добился для него в исполкоме квартиры (Корш до этого жил с семьей в коммуналке) .

В Универмаге было два человека, без которых Фиртич не мыслил своей деятельности: Лисовский и Корш. Самым поразительным качеством Корша была феноменальная память на цифры.

- Хочу подчеркнуть, что план февраля вполне реальный. В управлении учли все наши заявки. Начну с Азария Михайловича. Швейный отдел получил девяносто четыре процента, сегодня торгует девяносто два. Отстает на три дня к факту прошлого года... Текстильный отдел, — продолжал Корш. — Юрий Аванесович, вы сегодня работаете с отставанием на полтора дня к факту прошлого года. Вас интересуют цифры?

- Не надо. Я верю, — великодушно произнес Антонян, начальник отдела.

В кабинете загомонили. Никто не хотел лишать себя удовольствия лишний раз изумиться этому представлению. Факир, да и только. Корш улыбался и с легкостью выбрасывал цифры, точно голубей из шляпы. Фиртич смотрел на аккуратного начальника планового отдела, а мысли кружились возле одного и того же: «Как же и ты маху дал, Франц Федорович, проглядел ошибку бухгалтерии?..»

Совещание продолжалось согласно заведенному порядку. Первым после Корша выступил заведующий швейно-меховым отделом Азарий Михайлович Аксаков, старый служака «Олимпа». Стройный, подтянутый, с лихими гусарскими усиками, он словно поступил в «Олимп» по случаю сокращения штатов в Конногвардейском императорском обществе.

- Положение неплохое, — докладывал Аксаков. — Пальто сейчас вновь пошли. По взрослым реализация на пятнадцать тысяч, подростковые на десять. На выборке фондов дело обстоит так. — Аксаков заглянул в листочки. — Меха остается дополучить на сто пятьдесят тысяч... А вот принимать некуда, склад забит. — Аксаков поднял голову. — Просьба, Константин Петрович. Нельзя ли занять до первого красный уголок?

- Что вы?! — воскликнула секретарь комитета комсомола Рита. — У нас там репетиции каждый день. К женскому дню.

Аксаков пожал плечами: мол, глупости какие-то, дело делать надо, — и вновь взглянул на Фиртича.

- Постарайтесь справиться на своих площадях, — ответил Фиртич.

- Гладильщицы жалуются: спрессовано по-железному, не разгладить костюмы...

Фиртич уже кивнул заведующему текстильным отделом Антоняну. Солидный, в массивных роговых очках, Юрий Аванесович был похож на профессора медицины. Впрочем, он в своем деле достиг не меньшей квалификации.

- Положение серьезное, Константин Петрович. Я связался по телефону с нашими поставщиками в Ленинграде. Сырье у них есть, нет красителей. Обещали, но как-то неуверенно.

Фиртич сделал пометку в блокноте.

- Кстати, Юрий Аванесович, у вас есть голубая шерсть? Метров триста?

- Есть.Отпустите по перечислению ресторану «Созвездие». Они к вам обратятся... Канцелярский отдел!

Заведующая отделом Сударушкина, кривобокая подвижная женщина средних лет, в парике, с которым она не расставалась, вероятно, и ночью, с ходу ввинтилась в разговор.

- Ну так же нельзя! Гоняют моих девочек! На лестницу выставили с туалетной бумагой. А там сквозняки!

У Сударушкиной от негодования съехал набок парик, но она не обращала внимания, хоть и видела себя в старинном зеркале.

- Вообще все чихают на мой отдел. А у нас одна мелочевка, тетрадки-резинки. Продавцы с ног валятся, а все как пасынки...

Фиртич постучал пальцем по столу, терпеливо дожидаясь тишины.

- Ясно. Но продавать туалетную бумагу будем. Не столько коммерция, сколько тактика: покупатель придет за туалетной бумагой, глядишь, еще что-нибудь прихватит. Надо ставить вопрос иначе: как ее продавать? Может, соорудить у лестницы палатку с электрообогревом?

- Пожарники не разрешат. Бумага и электроплита, — вступил комендант.

- Почему? Есть масляные радиаторы, прибалтийские... Словом, пусть орготдел отработает вопрос и через два дня доложит. — Фиртич сделал пометку в календаре.

- Обувной, вам слово.

Стелла Георгиевна Рудина повела плечами и надела очки. Большие каплевидные стекла придавали ее полнеющему лицу моложавость...

Фиртич ценил Рудину. И в то же время что-то его настораживало в ней. Сразу же после своего вступления в должность он уволил трех заведующих отделами. Приглядывался и к Рудиной. Но четкого ощущения опасности, как это было в случае с заведующим отделом хозтоваров жуликом Спиридоновым, у него не было. Рудина работала добросовестно и энергично. Да, у нее была своя клиентура, знакомства, обязательства, прочные связи. Но кто на ее месте их не имел бы — жизнь такая. Фиртич этому не придавал серьезного значения. Иначе и нельзя, даже исходя из сугубо служебной пользы. Но иной раз нет-нет да и кольнет Фиртича настороженность, рецидив его прошлых подозрений...

- Положение в отделе сложное. — Голос у Рудиной глуховатый, такой голос беспокоит мужское сердце. — По импорту значительные недопоставки. Вчера, правда, пришел контейнер. Но всего сто пар сапог. Вроде как показали коробки...

- Кстати, о коробках, —встрепенулся комендант.— Был приказ: не держать на глазах у покупателей пустые коробки. Нет, выложат обувь на полки, а коробки валяются. Особенно в канцтоварах.

Вновь в кабинете загомонили. Скрытая производственная вражда между торговыми отделами и администрацией зала вспыхивала, как бензин, от малейшей искры... Посыпались ссылки на тесноту подсобок, неразумные приказы, на бездельников администраторов. Особенно горячилась Сударушкина.

- Почему у Дорфмана всегда порядок? — оборонялся комендант Васильев. — Ваши девчонки думают о женихах, а не о работе!

Фиртич сидел насупившись, недовольно молчал. Он не любил анархии на диспетчерской. Когда Фиртич пришел в «Олимп», первое совещание его поразило. Все кричали так, точно скопом ловили курицу. А одной, кажется, той же Сударушкиной, стало дурно, ее кормил какими-то лекарствами Антонян. У того всегда полный карман снадобий, словно Антонян работал не в Универмаге, а в больнице... Фиртич понял, что подобная свара - не только наследие прежнего руководства, но и испытание его, Фиртича, на твердость. Он тогда не стал призывать к порядку, а просто вышел из кабинета...

Постепенно мрачный вид директора охладил возбужденных сотрудников. Стало тихо.

- Так. Мария Михайловна, вы хороший работник, я вас ценю, — произнес Фиртич. — Но прошу вас покинуть мой кабинет. Я предупреждал не раз: базара в кабинете не потерплю. Вы сегодня второй раз устраиваете кучу-малу.

Сударушкина поднялась. Щеки ее пылали. Из-под дикого парика натекли на лоб крупные жаркие капли. Вид у нее был потешный, и в кабинете раздалось сдавленное хихиканье.

- Тогда почему Васильева не прогоняете? Он первый начал.

- А я тут при чем? — испуганно проговорил толстый и лысый Васильев. — Я только сказал, и все. А вы подняли бузу.

Грохнул смех. И первым засмеялся Фиртич — широко, по-мальчишески. Действительно как в школе... Взрослые люди...

Сударушкину любили в Универмаге, жалели. Заведующих такими отделами, как трикотажный или обувной, узнавали на улицах, добивались их внимания и благосклонности. А кому нужны канцтовары? Несерьезно... Поэтому-то боги «Олимпа» и испытывали некоторую неловкость перед Сударушкиной с ее париком, к тому же кривобокой от рождения.

- Ладно, садитесь, Мария Михайловна, — произнес Фиртич. — Но чтобы это было последний раз.

- Нет уж. Раз выгнали, нечего! — серьезно обиделась Сударушкина и, переваливаясь, вышла из кабинета.

Мягко стукнула черная резная дверь.

- Можно мне сесть? — игриво проговорила Рудина.

Фиртич нахмурился, шутка грозила затянуться.

- Почему не прислали образцы полученной обуви?

- Товаровед приходила. Но вы совещались с главным бухгалтером.

Существовало правило: дефицитный товар при получении должен быть показан директору. И шел в продажу после его подписи.

Фиртич досадливо поморщился: да, все так...

Глаза Рудиной поигрывали за стерильно чистыми стеклами очков. Высокая грудь рельефно выделялась под тонкой шерстяной кофточкой. Фиртич испытывал неосознанную досаду. Поведение Рудиной становилось все навязчивей, а придраться вроде и не к чему. Он резко обернулся к председателю профкома Лауре Степановне. Та сидела, закинув ногу на ногу, положив для удобства блокнот на колено.

Лаура была старой девой. И весь нерастраченный пыл своего сердца она отдавала Универмагу. Конкурсы на всевозможные звания: «Лучший по профессии», «Отличник выкладки товаров»... Движение за культуру обслуживания. Декада вежливости. Праздник улыбки. Месячник стояния на ушах перед покупателем. И так далее. Но священную свою задачу Лаура Степановна видела в улучшении быта сотрудниц. Пользуясь в этом вопросе особым покровительством дирекции, она вела «картотеку отношений». Все серьезные люди из собеса, из обкома профсоюзов занимали в картотеке надлежащее место. И регулярно наведывались в «Олимп», прямо в кабинет Лауры... А что делать, если торговые работники — как пасынки. А болеют они и устают не меньше других, если не больше. Именно благодаря Лауре Степановне Универмаг не нуждался ни в яслях, ни в детских садах. Даже жилплощадь подкидывали...

- Прошу вас, Лаура Степановна, составьте список на распределение между сотрудницами девяноста пар импортных сапог. К женскому празднику. Особо обеспечить отдел канцтоваров. Обиженных быть не должно... Надеюсь, у парторга и комсомола не будет возражений против праздничной продажи сотрудникам дефицита?

- Что вы! — воскликнула комсорг Рита и сконфузилась.

- А вы, Тимофей Харитонович, как насчет продажи сотрудникам дефицита к женскому дню? — нетерпеливо спросил Фиртич.

Парторг Тимофей Харитонович Пасечный был человек вялый, безынициативный. Он понимал, что должность его временная, что попал он на нее случайно — как член бюро подменил перешедшего в управление прежнего парторга, — и тосковал по своему москательному складу. Кладовщиком он считался хорошим, каждая щетка была на учете. И в парторгах сохранил это качество. Все содержалось в образцовом порядке: плакаты, лозунги, циркуляры, приказы, кубки, призы... Так он и сидел в кабинете как в москательном складе, порой даже синий халат натянет для успокоения души...

- Одобряю, — махнул рукой Пасечный.

И Лаура Степановна своим видом выказывала полное одобрение. Да и кто бы мог возражать против этого? Смешно. Но согласие руководителей Универмага Фиртичу было необходимо для подстраховки. Существовал строгий контроль общественности и органов ОБХСС за продажей остродефицитных товаров. Только глупцы демонстрируют свою независимость. И рано или поздно за это расплачиваются...

Коммерческий директор Универмага Николай Филимонович Индурский был полной противоположностью Фиртича. Как внешне — высокий, крупный, с большим животом и мясистыми руками, — так и по характеру: болтлив, импульсивен, а главное, обидчив и злопамятен. Фиртича иной раз это тяготило, но не заботило. Индурский — прирожденный коммерсант, гибкий, головастый, настойчивый. Ни один директор фабрики, ни один заведующий складом или базой не мог избавиться от Индурского, не удовлетворив его заявку. Проработав в торговле без малого тридцать лет, Индурский имел обширные связи и знакомства и пользовался ими без излишней скромности. Фиртич тоже был человек со связями, но он, выражаясь языком военных, стратег. Индурский же — тактик. Фиртич никогда не позволял себе скандальных тяжб с директорами фабрик из-за каких- то недопоставок. Для этой цели он держал при себе Индурского. Если же тому не удавалось довести до конца задуманную операцию, то на плацдарм, подготовленный дотошным Индурским, для завершающего удара вступал Фиртич...

Вот и сегодня Фиртич собирался на Кирилловские склады. Неделю назад туда ездил Индурский, пронюхав о крупной партии дубленок. По разнарядке дубленки могли попасть в другие универмаги, распылиться. Фиртичу нужна была вся партия. Индурский сделал свое дело — выбил фонды, лихо заполучил необходимые резолюции управления. Но чувствовал Индурский, по носу управляющего оптовой базой чувствовал: подставит тот ножку. Поэтому и передал дело Фиртичу — пусть директор сам наносит последний удар. А в том, что Фиртич закончит сражение с блеском, Индурский не сомневался.

Вообще при всем своем тщеславии Индурский преклонялся перед директором. Но обижался часто. И сегодня за всю диспетчерскую Индурский не проронил ни слова, демонстрируя обиду: директор и главный бухгалтер явно что-то скрывали от него, второго человека в Универмаге...

- Хотите что-нибудь сказать, Николай Филимонович? — Фиртич словно не замечал обиженного выражения на лице Индурского.

- Нет! — колыхнул просторным животом Индурский. — Все сказано без меня...

Фиртич подавил улыбку и взглянул на Мезенцеву. У орготдела также не было серьезных предложений.

- Кстати, Клавдия Алексеевна, днями, может и завтра, я жду гостей из управления. Хотят взглянуть на наше хозяйство перед разделом пирога. Приготовьте наш проект реконструкции.

Получив информацию о состоянии дела на счетно-вычислительной станции, в главной кассе и в отделе цен, Фиртич объявил совещание законченным и попросил секретаря вызвать служебную машину.

Сотрудники покидали кабинет. Один Лисовский еще глубже вдавил рыхлое тело в кресло.

- Совещание окончилось, Михаил Януарьевич, — повторил Фиртич.

- Я ждал, что вы расскажете... Хотя бы Коршу, хотя бы Индурскому. Вы обязаны их посвятить.

Лисовский видел, как побелел рубец на щеке директора.

- Во что посвятить? — негромко проговорил Фиртич. — Я вас не понимаю. Разве что-нибудь произошло?

Тяжело ворочаясь, Лисовский вытащил себя из кресла. Сделал несколько шагов к дверям, остановился.

- Мне думалось, Константин Петрович, что я знаю вас. Оказывается, я совершенно вас не знаю. И, возможно, не узнаю никогда.

Фиртич углубился в какие-то бумаги, не обращая внимания на главбуха. И Лисовский мог поклясться, что директор его не слышит, если бы не предательски побелевший рубец на щеке.

Да, Фиртич его слышал. В сущности, все совещание он думал о том известии, что принес Лисовский. И теперь, оставшись один, он уперся локтями в стол и сжал ладонями виски. Можно только удивляться коварству судьбы... Казалось, все было предусмотрено, учтено, подготовлено для важнейшего решения. И вдруг... Никому на свете, ни жене, ни сыну не сознался бы Фиртич, какие честолюбивые мечты обуревали его. Директор современнейшего, лучшего в городе, а может и в стране, Универмага! А вместо этого — посмешище в глазах всего торгового мира.

Фиртич подвинул телефон, набрал несколько цифр. И вернул трубку на рычаг. Не торопиться, не пороть горячку. Сколько лет он знает Кузнецова? Не менее десяти. Но все так, «здрасьте — до свидания». Чем-то Кузнецов был ему антипатичен. Интуиция — часть проницательности, от нее нельзя отмахнуться. Но всецело полагаться на интуицию — значит обезоружить себя. Сколько людям вредила их слепая вера в собственную проницательность!

Честно говоря, Фиртичу было интересно: как директор ресторана может повлиять на решение управления торговли? Он знал множество историй, когда вмешательство сильных людей меняло ситуацию — вопреки логике, вопреки ожиданиям, вопреки интересам дела. Фиртич и сам был небезгрешен. Взять хотя бы историю с бывшими каретными сараями, в которых драматический театр хранил реквизит. Именно благодаря влиянию Фиртича их передали под обувные склады, как ни сопротивлялось управление культуры...

Не претендуй на импортное оборудование директора других универмагов, Фиртич сообразил бы, как поступить и без Кузнецова. Конечно, можно подождать, уповая на разумное решение исполкома. Но сообщение Лисовского внесло существенные коррективы. Теперь все может сорваться. Оказать доверие очковтирателям! Такую бучу поднимут братья директора, до самых верхов дойдут. А там неизвестно, как на это посмотрят, там люди серьезные... Время сейчас работало против него. Фиртич вновь поднял трубку и набрал номер.

Долгое ожидание едва не поколебало его решимость. Даже услышав голос директора ресторана «Созвездие», Фиртичу пришлось собрать всю свою волю, чтобы не бросить трубку.

- Послушай, Аркадий, — проговорил он. — Хочу вернуться к нашему разговору.

- Я ждал твоего звонка, Константин, — ответил Кузнецов. — Все будет сделано в лучшем виде. Считай, что весь пакет заказов оставлен за твоим Универмагом. Я слов на ветер не бросаю.

Уверенность Кузнецова неприятно кольнула Фиртича. Он понимал, что вопрос его сейчас прозвучит наивно, но не мог удержаться:

- Чем же ты так обольстишь управление торговли?

- Допустим, не все управление, — нехотя отозвался Кузнецов. — Есть люди, Константин, есть люди. Они все могут.

- Ясно. — Фиртич чувствовал себя пристыженным школьником.

Еще не поздно, можно отказаться, сказать, что пошутил, что ни в какой сомнительной помощи не нуждается. Но вместо этого проговорил:

- Во что мне обойдется твоя любезность, Аркадий?

- Пустяки, Костя, мелочи.

- Все же. Может, мне и не стоит ввязываться.

- Ладно. Будет тебе условие, — коротко засмеялся Кузнецов. — Позволь моим людям продавать в Универмаге всякую ерунду с лотков. Пирожки, пончики, булки... Гоняет их твоя администрация.

Просьба Кузнецова была не пустяковой, как могло показаться. В Универмаге тесно. Толпа вокруг лоточников создаст пробки и в итоге нанесет ущерб основной торговле... Кроме того, Фиртич догадывался, откуда берутся эти пирожки-пончики. Конечно, он не был в этом уверен, но не исключал подобного варианта. Впрочем, какое ему до этого дело? Не ему отвечать, а Кузнецову...

- Сколько лоточников?

- Пятнадцать.

- Восемь, Аркадий. Причем мои люди сами определят им места.

- Ладно, Костя. Договорились. Пока!

Фиртич, казалось, видел усмешку Кузнецова. А в тоне директора ресторана он вдруг уловил новую для себя ноту. Словно Кузнецов давал ему понять о каких-то особых отношениях, что их теперь связывали.

5

Бар ресторана «Созвездие» размещался в глухом подвале. Поначалу, когда Кузнецов предложил соорудить здесь бар, управление засопротивлялось. Но Кузнецов добился своего. Стены бара отделал деревом, вместо столов и стульев вкатил замшелые пни. Бармена представил лешим в каком-то маскировочном халате, обляпанном травой и тиной. На голове — тюрбан из листьев. Так он и стоял почти три месяца, вызывая изумление посетителей своим диким видом. А официантки, одетые лесными феями, в полупрозрачных платьях, привлекали в бар мужчин самого разного возраста. Девушки простужались, но стойко держались, не бюллетеня, не прогуливая. Бар будет золотым дном, они это понимали. А пока надо набрать темп, переманить клиентуру из других мест, дать горожанам привыкнуть к мысли, что бар «Кузнечик» — единственное достойное место в городе.

Вышибала Прокофьев, крепкий мужчина из бывших борцов, кроме уникальных физических данных, имел особый глаз и знакомства. Когда-то он сильно проштрафился: будучи членом сборной по борьбе, погорел на валюте, был судим, отсидел срок и вышел. Чуть было не спился, но Кузнецов его подобрал, взял в ресторан подсобником. А когда открылся «Кузнечик», поставил Прокофьева у врат в подземелье, выдал ливрею на байке, посадил в будку, загримированную под лесную сторожку... Постепенно клиентура определилась. Не мелюзга- студентики, трояк на пятерых, а люди солидные, достойные. «Гардеробщик у нас рук марать не станет», — говорил Прокофьев. Тогда Кузнецов позволил бармену сменить тогу лешего на похоронный фрак с крахмальным воротничком и галстучком-кисой, а девушкам одеться потеплее.

Трафарет «Свободных мест, к сожалению, нет» уже не снимался ни днем ни ночью.

И сегодня, как обычно, Прокофьев, подперев борцовским торсом мощные крепостные стены, оглядывал орлиным взором тихую очередь из прыщавых юнцов и насквозь джинсовых девиц. Очередь вела себя смирно, надеясь на ту минимальную квоту, что отпускалась иногда для простого люда ради поддержания репутации демократического характера заведения...

Неожиданно в сонных глазах бывшего борца мелькнуло подобие искры. Он увидел, как из черного «пикапа» вышли двое мужчин. Один был в тулупе с вывороченным наружу мехом, второй — коренастый, без головного убора, в демисезонном пальто, сидевшем на нем как литое. Прокофьев признал прибывших. Его бычья шея согнулась насколько было возможно.

- Пра-а-апустить! — гаркнул он. — Бронированный стол. Дорогу! — И распахнул стеклянную дверь под медным колокольчиком.

Эти двое были: Мануйлов, управляющий оптовой базой Росторгодежды, или по старинке Кирилловских складов, и директор универмага «Олимп» Фиртич.

На базу Фиртич попал только к концу рабочего дня, задержался в исполкоме. Мануйлов, предупрежденный по телефону, ждал внизу. Возвращаться в кабинет он не захотел, и предложил где-нибудь посидеть. Самым подходящим местом, по мнению Фиртича, был бар «Кузнечик». Канделябры в виде сказочных избушек бросали слепой свет на замшелое и безлюдное хозяйство Кузнецова. Лишь в стороне тихо переговаривалась небольшая компания.

- На улице толпа, а тут шаром покати, — возмутился Мануйлов. — Коммерсант.

- Еще какой коммерсант! — согласился Фиртич.— Политик!

Они подсели к пню-столику, упираясь коленями в его дремучие, покрытые лаком бока.

- Еще геморрой подхватишь в этом лесу. — Фиртич рассмеялся громким, открытым смехом.

Люди из компании подняли от бокалов длинные чумные лица и укоризненно посмотрели в сторону припозднившихся гостей. Так громко смеяться здесь не принято. Но, вероятно, эти двое имели на то право.

- Сто лет не хаживал в подобные заведения, — вздохнул Мануйлов. — Вот уйду на пенсию, погуляю... Скоро бумаги собирать буду. Может, на республиканскую потяну. А что? Четыре ордена. Из Ленинграда блокадного не выезжал, на Бадаевских складах дневал-ночевал. В Казахстане работал по особому заданию. — Мануйлов побарабанил пальцами. — Нет ничего вреднее, чем наша служба окаянная, складское хозяйство. Если, конечно, дело свое хочешь делать как следует. А то ведь знаешь как к нашему брату относятся. Одно название: торгаши.

- И часто заслуженно.

- Заслуженно, — заворчал Мануйлов. — Ты б уж помолчал, Костя. Дело ты делаешь государственное, хочешь как лучше. А я? День и ночь голова работой занята... А эти подлизалы в глаза ластятся, а за спиной одни мерзости плетут.

- А ты, Мануйлов, друзей выбирай.

- Их выберешь! Ради барахла липнут... Помнишь, слух прошел, что меня с должности убирают? В прошлом году. Сразу кое-кто и здороваться перестал.

- Я не перестал. Я до конца здороваюсь, пока приказ не увижу.

- Ты человек достойный. — Мануйлов пропустил шутку Фиртича. — Господи, какие же гниды попадаются! Только с такой должности, как у нас, и видно. Как они нас презирают, когда за пазухой что-нибудь, выклянчив, унесут! Порою и кинешь им что-нибудь, лишь бы отвязались скорей. — Мануйлов вскинул голову и произнес кому-то за спиной Фиртича: — Два коктейля. Покрепче. Апельсины. И сок...

С некоторых пор Фиртич замечал за собой странную особенность. Она проявлялась не часто и каждый раз оставляла в памяти след. Впервые это с ним случилось десять лет назад, когда он гнал по шоссе автомобиль. Он тогда четко представил далекий поворот. И девочку, выскочившую из ельника. Даже то, что девочка была в красном платье. Словно катастрофа уже позади, а не ждала его через минуты... Фиртич никому не говорил о своем необычном ясновидении, не хотел казаться смешным. Девочка потом приходила с родителями к нему в больницу. Она действительно в тот день была в красном платье... С тех пор подобные моменты прозрения с ним повторялись несколько раз.

Вот и сейчас. Фиртич почувствовал гулкие удары сердца, ладони стали влажными, теплыми. Он не только представил себе лицо женщины, хотя и продолжал сидеть спиной, но даже слышал ее голос, различал цвет ее платья, видел браслет на белой руке, что придерживала тележку с сувенирами тогда, на его юбилее.

Фиртич обернулся. И растерялся. За спиной стояла именно она. И женщина узнала Фиртича. Темные брови ее встрепенулись. Фиртич это заметил, несмотря на полумрак подземелья.

- Манго охлажденное? — Тембр ее голоса был именно таким, каким представлял себе его Фиртич.

- Холодненького, — кивнул Мануйлов и добавил, глядя ей вслед: — Красивых баб затянул в эту нору старый барсук.

Фиртич не ответил, встревоженный встречей. Только сейчас он признался себе в том, что заглянул в заведение Кузнецова, лелея надежду увидеть здесь эту женщину. Как мальчишка! Он сердился сейчас на себя... Поднял глаза на Мануйлова, пытаясь собраться, сосредоточиться.

Управляющий базой стал жаловаться на какую-то фабрику. Он забраковал тысячу ватных одеял, а фабрика разозлилась и вовсе прекратила поставки. Каково?! Мануйлов слал телеграммы во все инстанции — никакого эффекта. Предъявил фабрике штраф, а те чихают на любые штрафы. Положили штраф на картотеку, ждут, над ними не каплет. Или переслали одеяла в другой город, там с руками оторвут...

- Конечно, юридически наши права равны. Но вот попробовал я отказаться от дрянной продукции — сразу по шапке дали. А все почему? — Он тронул Фиртича за руку. — Да ты и без меня знаешь почему. Фабрику эту за выполнение плана в рублях милостями осыпают, даже если она пиджаки без рукавов выпустит. А случись у нее прокол, пусть на десятую долю процента, из-за того, что решила людей порадовать добротным изделием, — беды не оберешься... Так и получается: количество орет во всю Ивановскую, а качество шепотом говорит... Господи, учит нас жизнь, учит, а мы все прем по дурной дороге. Отчего это, Фиртич, скажи на милость? Там ведь тоже люди сидят ответственные. — Мануйлов ткнул корявым пальцем в потолок. — За что же они отвечают?

Мануйлов прикрыл глаза, помолчав, добавил:

- Болтовни у нас много, Фиртич. Не захлебнуться бы в собственных словах, потом никакое искусственное дыхание не поможет.

Помолчали. Из-за спины Фиртича протянулась белая сильная рука, окольцованная браслетом. На столе оказался бокал с коктейлем. И второй бокал...

- Как вас зовут, милая? — спросил Мануйлов.

- Анна, — ответила женщина.

- Господи, неужели еще существуют на свете Анны?! — воскликнул Мануйлов. — Тогда еще не так все и плохо, Фиртич, как ты думаешь? Если живут женщины с таким именем.

Фиртич сидел, выпрямив спину. И молчал.

- Да ты что? Сомлел? Или бревно проглотил? Гляди, развалится эта изба. И наверх не выберемся. А этот коромор, Кузнецов, под суд пойдет.

Анна засмеялась.

- И вправду странно как-то. Сегодня и вдруг — Анна, — произнес Фиртич.

Анна дерзко вскинула темные брови.

- И вы так думаете, Константин Петрович? — раздельно и со значением проговорила женщина. — Сегодня и вдруг — Анна.

- Так вы знакомы? А я, старый хрен, сижу, хлопаю глазами, — сокрушался Мануйлов и захихикал, тряся лысой головой. — Ай да Фиртич! Конечно, такой орел...

Но Фиртич уже овладел собой. В его серых глазах отражался бледный настенный светильник.

- Мы незнакомы, — произнес он жестким негромким голосом. — Вот что, Анна... оставьте нас, пожалуйста.

Женщина сжала губы. Лицо ее побледнело и стало еще прекрасней. Быстро сорвала со стола какие-то салфетки и торопливо ушла.

- Обидел Анну, — с огорчением произнес Мануйлов.

- Поговорим о деле, — переменил тему Фиртич.

Мануйлов придвинул бокал, опустил в него соломинку.

- Поговорим, Костя, поговорим... Дело-то давно началось, недаром же твой Индурский икру метал в управлении и у меня на базе.

- Мне нужна вся партия дубленок. Все пятьсот штук.

- Что ты, Фиртич, вперед всех забегаешь? — Голос Мануйлова звучал серьезно, без шутейных интонаций. — И деньги все на реконструкцию себе забрать хочешь.

- Проведал уже.

- Господи, так я где работаю? Все директора ко мне шастают.

- Я знаю, чего хочу, Василий Васильевич.

- А они не знают, ишь какой.

- Я встретился с тобой не коллег своих обсуждать... Мне нужна вся партия дубленок. Вся! Твои условия?

- Э-хе-хе... Мои условия. — Мануйлов вытащил соломинку и отхлебнул коктейль, как воду. — Ладно. Что там темнить. Дам я тебе всю партию. Условие одно. — Мануйлов достал из кармана сложенный листок..— Думаешь, не знал, зачем ты встречи со мной добивался?  Но я согласен. Во-первых, ты человек верный. Во-вторых, хозяин... В списке этом люди, которые меня за горло схватили. Работать не дают, по мелочам цепляются, крупное ищут. Сам понимаешь, упущения везде найти можно, поискать только. Откажу им — перегрызут и выплюнут... Четверо из управления. Из исполкома кое-кто. Из пожарной инспекции, совсем заел штрафами, паразит. Словом, сам понимаешь... Только один человек в списке — ну, лично мой, что ли. Хирург, Марию мою от смерти спас. Ты уж меня, Костя, не подведи, дай ему, чтобы душа радовалась. А тем кидай что хочешь... И кто придумал дубленки на нашу голову, а?

- Лучше скажи, кто придумал столько начальников?

- Если бы только они, — вздохнул Мануйлов. — А то жены, дети, любовницы... Особенно боюсь я жен ихних. Это ж какая-то орда всеядная. Ничем не брезгуют... Приехала как-то ко мне одна вся в мехах, я таких даже не видел. Вытащила список и давай шпарить. Говорит, приданое дочери. И тоном таким, знаешь... Мол, снизошла, сама пришла к торгашам... Я аж затрясся. Вскочил. Кричу ей: «Вон из кабинета!» Потом звоню самому. Тот зашелся весь. Правильно, говорит, Васильич, ты бы ее с лестницы спустил... Потом жаловался мне на партактиве: давно, мол, развестись хочу с ней, да такое мне прицепят по всем линиям. Вот и живу, говорит, с классовым врагом в одной квартире.

- Хорошо еще мужик нормальный попался, — вяло поддержал Фиртич. — Другой бы охотился за тобой, как за кабаном.

- И такое бывало. Да ты и без меня знаешь, сам небось страдаешь из-за них... Заложим еще по одному коктейлю?

- На улицу хочу, душно здесь.

Мануйлов полез в карман. Фиртич перехватил его руку, достал деньги, положил на стол и направился к площадке, от которой уползала вверх лестница. Пропустил Мануйлова вперед и двинулся следом.

У Мануйлова туфли на высоком каблуке, низы штанин потрепаны, но аккуратно подшиты. И видны серые в полоску носки. Он медленно переставлял ноги, точно испытывал терпение Фиртича. В это время с улицы в гардеробную спускалась черноволосая женщина с серыми беспокойными глазами в сопровождении сухощавого старика с прямой спиной.

Получив тулуп, Мануйлов посторонился, пропуская пару.

- Знаешь, кто это? — спросил Мануйлов, едва те скрылись за лестничным поворотом. — Известнейшая когда-то личность. Сорокин Платон Иванович, бывший коммерческий директор обувной фабрики. Петушком еще прыгает. Девчонок на буксире водит. А ведь ему за семьдесят.

Фиртич что-то когда-то слышал об этом человеке, но так и не вспомнил что.

...

Платон Иванович помог Светлане снять шубу, сбросил на стойку гардероба свое пальто и, не дожидаясь номерка — его тут хорошо знали, — поспешил за своей приятельницей.

Сидящие в полумраке за длинным столом подняли от бокалов лица навстречу спешащей к ним Светлане Бельской.

- Синьора, сюда! — крикнул Серега Блинов. — Место держу! — И когда Светлана приблизилась, тихо спросил: — Привела деда?

Впрочем, Серега Блинов и сам уже заметил Платона Ивановича. Тот не спеша ступал по зеленоватому ковру бара, пытаясь разглядеть, куда подевалась его стремительная спутница.

- Платон, я здесь! — Светлана подняла над головой сумочку.

По-доброму улыбаясь, Сорокин направился к столу. Молодые люди были ему незнакомы — слишком велика разница в возрасте. Это было новое поколение «мастеров»: со своей хваткой, своей методикой, незнакомой старому коню Сорокину, человеку консервативных взглядов. Сорокин не одобрял их образа жизни, их открытого цинизма, их прущего наружу довольства, их увешанных безделушками лимузинов... Было еще что- то, что мешало Платону Сорокину понять этих саблезубых молодцов. В памяти все чаще всплывали воспоминания о тех далеких годах, когда он сам считался молодым человеком. Нет, он был другим в их годы. Скромнее, честнее, искреннее. Это потом все скособочилось. Сорокину уже перевалило за сорок, когда он занял должность коммерческого директора обувной фабрики. И довольно долго работал нормально, пока не погряз в леваке... Было что вспомнить Платону Сорокину. Многое хотел бы он забыть, но память упрямо выталкивала такое, что томило его длинными стариковскими ночами. Тоска подступала к сердцу — один на свете, даже родственники покойной жены разбежались после его возвращения из тюрьмы. Правда, потом объявились, разнюхав, что не все пропало у мудрого Платоши, кое-что сумел он сокрыть от всевидящего ока судебных исполнителей. Но ничего им не отвалилось — как объявились, так и сгинули...

- Представляете?! — возмущалась Светлана. — Совсем обнаглел вышибала, не хотел меня пропускать. Если бы не Платон Иванович...

- Ты лучше познакомь нас, — перебил ее Серега Блинов, глядя на тихого Платошу, и первым протянул руку. — Мы с вами коллеги. Я ведаю сбытом на Второй обувной. Решил совета у вас просить.

Платон Иванович вытянул тощую шею, изображая полное внимание. Серега поднялся из-за стола, жестом приглашая Платона Ивановича к далекому пустому пню. Разговор предстоял серьезный, не для посторонних ушей.

6

Брезгливо отстраняясь друг от друга, фонари держали строгий строй, карауля Главную улицу. Фиртич только что проводил домой Мануйлова и теперь поднимался на холм, где плескались неоновые буквы универмага «Олимп». Там он и собирался взять такси. Людей на Главной улице было мало. И времени немного, только начало девятого. По телевизору сейчас показывают танцы на льду. Бывало, Фиртич оставлял все дела, спешил к экрану или на стадион. Теперь зрелища интересовали его все меньше, да и не только его. Жизнь требовала искренности и чистоты. А в этих однообразных поединках проглядывала какая-то липа... Эти вялые мысли остро, как прокол, прорвались признанием главного бухгалтера Лисовского. Надо остановить пожар, пока он не поглотил все замыслы. Фиртич понимал, что окончательно такое не затопчешь, будет тлеть. Но хотя бы временно, пока не определятся важные для Универмага вопросы. А там посмотрим...

С каждым шагом Фиртича здание Универмага тяжелело, расползалось вширь, вытягивалось. Из витрин робко поглядывали на улицу манекены. Окоченевшие дети века научно-технической революции. Девочки из отдела Мезенцевой как-то еще умудрялись придать манекенам достойный вид. А не так давно горожане шарахались от витрин.

Взглянуть хотя бы на черепаху с прилепленным к панцирю ценником. И куда она ползет, эта черепаха? Тяжело, упрямо. Придавив короткими лапами елочную мишуру. Бутылочно тускнеют плоские глазки-пуговицы. Над черепахой предостерегающе кружится белый вертолет. На цветных парашютах спускаются кофточки, сорочки, рейтузы, платья... А черепаха все ползет упрямо, терпеливо, словно намереваясь проломить змеиной башкой толстую стену, разделяющую витрины. Прорваться к обуви. Перемешать все в кучу. Заползти на витрину с кухонной утварью. Наследить в маленьких кастрюлях, сковороде, мисках...

Фиртич сильно, обеими ладонями оттолкнул себя от холодного стекла и зашагал к стоянке такси...

...

Фиртич сверил адрес на бумажке с номерами квартир, выходящих на площадку. Пятая забилась в самый угол, к мусоропроводу. На грязной двери виднелись потеки краски. Фиртич позвонил. После копошения, звяканья цепи и грохота задвижки показалось простоватое женское лицо.

- Вам кого? — спросила женщина и осеклась, узнала.

И Фиртич припомнил в этой женщине одну из сотрудниц Универмага. Та самая, Сазонова, вскрывшая приписку в отчете...

- Добрый вечер. Мне бы Павла Павловича, — сдержанно произнес Фиртич. Он не ожидал, что Сазонов живет в одной квартире со своей сестрой. Что ж, тем лучше.

Женщина исчезла. В растерянности она даже забыла пригласить директора войти. Так он и стоял перед дверью. Но недолго...

- Ремонт вот затеял, понимаете, — вместо приветствия пробормотал Сазонов и, точно осознав, кто пришел к нему с визитом, шагнул в сторону, пропуская гостя в коридор.

Фиртич снял пальто, передал хозяину и прошел в комнату. Сазонов забежал вперед, убрал с кресла брошенный костюм, мятую сорочку, галстук и предложил Фиртичу сесть. В комнате был беспорядок, какой обычно сопутствует ремонту. Сдвинутая в сторону мебель, накрытая газетами, запах краски...

- Что, Павел Павлович болеете? — спросил Фиртич.

Сазонов пожал плечами и смущенно улыбнулся.

«А он приятный малый», — подумал Фиртич. Раньше он как-то не обращал особенного внимания на старшего администратора — справляется с работой, и ладно...

- Выписали больничный. — Сазонов поднял над столом голубенький листочек. — Давление подскочило. Хотели даже госпитализировать, я отказался. А сегодня ничего... Может, завтра и выйду. — Сазонов вздохнул.

- Выходите, выходите, — доброжелательно сказал Фиртич. — Чего дома топтаться, если все в порядке. Работы невпроворот.

- Спасибо. — Впалые щеки Сазонова зарделись. Выдержав паузу, он добавил: — Я уж, признаться, отчаялся.

Фиртич сделал вид, что не расслышал этой фразы.

- Обои клеить будете? Или красить?

- Ага, — невпопад ответил Сазонов, благодарно взглянув на директора.

- Если нужны приличные обои, могу помочь.

- Спасибо. Я достал. Я ведь раньше работал в хозторге... Правда, не сработался, как говорится. Чуть под статью не попал... Грели руки, а меня заложником держали...

- Вы работали администратором?

- Нет. Я был красный директор.

- Тем более. Директор без материальной ответственности.

- Да, но... — Сазонов замялся. — Я вообще-то с самого начала хотел уйти из торга в Универмаг. И порядка больше, и зарплата выше. Несправедливо, конечно. Делают одно дело, а...

- Когда-то организовали систему Главунивермаг. Главк и выбил себе привилегии. Потом главк разогнали, а привилегии остались. Ведь небольшие магазины никому хлопот не доставляли, вели себя скромно. Подальше от начальства. Внимания не привлекали.

- Известно почему, — вздохнул Сазонов. — От левака деваться было некуда. Получали, как законный товар, с накладными. И всегда в мою смену. И пятиться некуда... Еле ушел.

- А что возили?

- Да что угодно. От холодильников до половых щеток.

- Поражаюсь отчаянности этих людей, — проговорил Фиртич. — Ведь на сэкономленном сырье левак не особенно настругаешь.

- «На сэкономленном», — усмехнулся Сазонов. — Да они кондицию получают. И тоже левую.

- Это мне известно, не новичок.

- И не только вам...

Фиртича кольнул тон Сазонова. Та молодая женщина, открывшая ему дверь, наверняка представила директора Универмага злодеем в глазах своего брата. И вправду, не могла же такая липа в квартальном отчете ускользнуть от директорского глаза. Значит, знал и молчал. Значит, свой интерес имел директор.

Сазонов уловил настроение Фиртича. Он поднялся, сделал несколько шагов. Сквозь взмокшую рубашку проступили острые мальчишеские лопатки... Визит директора тяготил его. «Чаем угостить, что ли? — лихорадочно соображал он. — А может, выпить предложить? Угораздило жену уйти с сынишкой, все вечера дома сидят, а тут ушли... Может, шепнуть Шурочке?»

- Чем вы так взволнованы, Павел Павлович?

- Знаете, — окончательно растерялся Сазонов и неожиданно для себя сказал: — У меня сын, шестиклассник... В школе им задали сочинение на тему «Я горжусь своим отцом». И он написал, что ему стыдно: его папа — торгаш. — История с сыном несколько дней мучила Сазонова, вот он и выплеснул. Невольно.

- Значит, всех в одну кучу, — проговорил Фиртич.

- Именно, — вздохнул Сазонов.

- Ничего нет удивительного. Вы ведь тоже...

- Что? — встрепенулся Сазонов.

- Всех в одну кучу валите. Меня, например...

Кровь схлынула с пунцового лица Сазонова, он, словно ища опоры, привалился к стене. Вид у него был решительный и потерянный одновременно. Фиртич встал с кресла и вплотную приблизился к несчастному молодому человеку.

- Слушайте внимательно, Сазонов, — жестко проговорил Фиртич. — Вы испортили мне праздник. Юбилей. Вы были пьяны, но это ни в малейшей степени вас не оправдывает...

Сазонов подавленно молчал, опустив голову.

- И не только мне вы испортили праздник. Вы оклеветали многих достойных людей, которые работают вместе с вами. Так же честно, как и вы. Поначалу я хотел вас убрать из Универмага. И я бы это сделал. И никакой местком вам не помог бы, уверяю вас.

Молодой человек скорбно кивнул.

- Более того, я бы постарался сделать так, чтобы вас никуда не взяли в системе торговли, поверьте мне. — И, не удержавшись, Фиртич добавил: — Кстати, у вас бы появилась возможность прямо смотреть в глаза своему мальчику... Но мне, милейший Павел Павлович, не хочется заниматься этим малопочтенным делом. У меня в жизни другие дели. Надеюсь, вы обдумаете смысл моего визита к вам и сделаете вывод.

Фиртич круто повернулся и вышел из комнаты. Следом заспешил ошеломленный Сазонов. За приоткрытой кухонной дверью мелькнули светлые ребячьи глазенки.

- У вас двое детей? Этот малыш не похож на шестиклассника.

- Это сын сестры. Она работает у нас бухгалтером.

- Вот и пусть, продолжает работать, — с нажимом произнес Фиртич, одеваясь. — Так же, как и вы, Павел Павлович.

Скомкав у горла рубашку, Сазонов смотрел, как Фиртич спускается по лестнице, надеясь, что Фиртич взмахнет на прощанье ему рукой. Но не дождался.

Фиртич был недоволен собой. Одна причина определенная: разговор с Сазоновым. Тактически он поступил верно. Его визит формально нельзя истолковать как ультиматум, он пришел выразить обиду за испорченный праздник... Но не дураки же они, должны понять: нечего лезть на рожон да трепать языком о липовых успехах Универмага в прошлом году. Накануне решения вопроса, столь важного для «Олимпа». Или лучше открыто с ними поговорить, растолковать свои планы, привлечь в единомышленники, а? С братом он бы еще договорился. А с сестрой? Интуиция ему подсказывала, что она орешек непростой. Что ж, время покажет...

Вторая причина недовольства была неконкретна, расплывчата. Память выталкивала то директора ресторана Кузнецова в мешковатом костюме, то Мануйлова с озабоченным лицом, то Анну...

...

Елена уже спала. Фиртич тихонько просунул руку под горячую щеку жены. Та шевельнулась, устраиваясь удобней...

В просветленной ночным окном темноте лицо жены сейчас казалось и знакомым и чужим. Фиртичу мешало это впечатление. Может быть, он и вправду не знает эту женщину, как не знает всех тех, кто сейчас возникал в его сознании. Да знает ли он себя? Иногда он ловил себя на странном ощущении. Перед зеркалом, когда пристально рассматриваешь свое лицо вблизи, оно кажется не своим. Куда ближе ему были мимолетные, отдаленные свои отражения в витринах, в стеклах окон...

Фиртичу стало не по себе. Он пошевелил пальцами, веки Елены дрогнули, приоткрылись... Он не помнил ни одного случая за все годы их совместной жизни, чтобы Елена расспрашивала его, почему задержался, где был, с кем. Даже если они и дулись друг на друга, это ночное прикосновение вытесняло обиду из ее памяти. И не было тогда человека более благодарного и преданного, чем он. Даже если Фиртич и не считал себя виновником ссоры. С удивительной проницательностью Елена угадывала состояние мужа: желание одиночества или бегство от него. Даже погруженная в глубокий сон, она всегда пробуждалась.

И он знал это. Ждал своей минуты, не пытаясь нарушить покой жены. Не торопя ее. Как она угадывала его состояние, оставалось для Фиртича загадкой. Да и для нее тоже. «Душа вдруг затомится, — объясняла Елена. — Удержу нет...» Вот и сейчас. Горячей ночной рукой она потянулась к Фиртичу и вяло, сонно провела по его лицу, шее, по сильным плечам. И место, где прошла ее рука, отозвалось на прикосновение нетерпеливой дрожью. Они не торопили себя, предвосхищая радость, которая их ждала. И само предвосхищение было не менее сладостным и желанным.

...Потом они лежали поодаль друг от друга.

- Знаешь, я вдруг вспомнил, как наш мальчик застал нас. Помнишь? — промолвил Фиртич. — Столько лет прошло, а все помню.

Они тогда были молоды и неутомимы. И втроем занимали одну комнату. Однажды Фиртич, обернувшись, увидел в белесой ночной полутьме своего двухлетнего сына, стоящего в длинной рубашонке в кроватке. Кажется, никогда в жизни Фиртич не испытывал такого острого чувства — нет, не стыда, а страха. У него даже пропал голос, как при жутких сновидениях. Елена не поняла, что произошло. «Он... смотрит», — наконец выговорил Фиртич. И почувствовал, как деревенеет его тело. А мальчик сел в кроватке и заплакал. И никто из них не решался подняться, успокоить его...

- Ты послала ему денег? — спросил Фиртич.

- Еще позавчера. Костюм бы ему подобрать, тот совсем пообтрепался. Стыдно. Студент третьего курса.

- Подберем. Приедет на каникулы, подберем.

- Ты все сердишься на него?

- Здрасьте, с чего ты взяла? — удивился Фиртич.

- Меня не обманешь. Обиделся, что сын не приехал на юбилей.

Фиртич любил сына. И то, что Сашка не приехал на юбилей, действительно ударило его в сердце. Хоть он и скрывал это.

- Мог бы и прилететь, конечно. На один вечер, — вздохнул он.

- Как воспитали.

- Что мы, плохие родители? Или я плохой отец?

- Нет. Отец ты хороший. Только... Ладно, не будем об этом...

- Нет, почему же? — Фиртич приподнялся на локте. — Говори уж!

- Ты на Сашу сердишься. А сам? На юбилей тети Вари...

- Ну! — перебил Фиртич. — Тогда я был в Москве, решался вопрос о моем назначении.Мог бы прилететь. На один вечер, — передразнила его Елена. — Всю жизнь она на вас с братом положила. И болела тяжело...

- Ну знаешь.., — начал было Фиртич, но неожиданно согласился. — Хорошо, я виноват, но ведь были причины. А Сашка? Взял билет да прилетел... Просто он весь в тебя. Равнодушный тип!

Елена молчала. Продолжение этого разговора непременно привело бы к резкостям, а ей этого не хотелось. Она лежала в свободной позе, подперев голову рукой. Глаза ее сейчас казались темными и глубокими.

- Знаешь, Фиртич, у меня никогда не было зуба мудрости.

- Вот еще. Он есть даже у самого отъявленного болвана.

- А у меня не было.

- Почему ты вдруг?

- Не знаю. Потому что позволяю тебе всячески унижать себя. Ты и не задумываешься над этим. Почему?

- Потому что я тебя никогда не брошу.

- Даже когда умрешь, Фиртич?

- Даже тогда. Поэтому и злюсь на тебя.

- Странная логика.

- Сам понимаю. Но это так.

Помолчали.

- Ты уволишь того парня? Старшего администратора.

- Нет. Передумал.

- Правильно. Ты умница... С ним просто что-то случилось. Не гони его, Фиртич... даже потом.

Фиртича пронзила проницательность Елены. Ведь она ничего не знала, он мог поклясться, что ничего...

- Что ты имеешь в виду?

- Я хорошо тебя знаю, Фиртич. Ты не прощаешь обид.