Онлайн чтение книги Возмездие
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

С большим трудом Савинков отыскал улицу, которую ему назвал Гакье. Он прошел мимо, не заметив ее, и, только вернувшись назад, обнаружил щель между двумя старинными домами. Это и была нужная ему улица. Здесь он нашел отель «Фрида» — двухэтажный домик с облупленной штукатуркой. «Они нарочно назначают встречу в такой трущобе, чтобы унизить меня, — подумал Савинков, входя в отель. — Ничего, отнесемся к этому философски…»

Гакье встретил его, как всегда, дружески. Показав на покрытые плесенью стены, сказал:

— Наше начальство помешалось на экономии — ликвидировало все служебные квартиры и апартаменты в хороших отелях. Бр-р! Может быть, поедем ко мне домой, мосье Савинков, меня ждет машина?

— Мне абсолютно все равно, — холодно произнес Савинков, садясь на замусоленный диванчик. Он уже понимал, что его пригласили в эту дыру учить экономии, а может быть, сообщить об отказе в помощи вообще…

Он молча ждет. Гакье тоже молчит, ему трудно начать этот разговор. Начальство действительно помешалось на экономии средств и на страхе, что тайные расходы разведки, по примеру Англии, могут быть преданы гласности. Но дело не только в этом. Возник вопрос о дальнейшем сотрудничестве с Савинковым вообще.

Гакье учитывал, что правительство его страны виновато перед Савинковым за восемнадцатый год, но оно в его старый и в нынешний союз вложило колоссальные деньги. Одновременно французское правительство взяло на себя немалые обязательства и перед русской монархической эмиграцией. Время показало, однако, что оторванные от современной России русские монархисты и их генералы менее реальная сила, чем Савинков и его союз. И все же, чтобы не промахнуться, надо кормить и тех и других — это расходы немалые. А все понимают, что самое необходимое сейчас — это вести в России глубокую разведку, чтобы Францию не оставили с носом конкуренты, чтобы не пропустить решающий час и вовремя сесть к русскому столу. Последние два года успешнее других разведку в России вел савинковский Союз Защиты Родины и Свободы. Но и эта работа Савинкова становится все менее эффективной.

Французская военщина встревожена. Она знает: больше никто не сунется в Россию без предварительной тщательной разведки, и тогда это будет уже настоящей войной с далеко нацеленной стратегией и продуманной тактикой. Важно не оказаться в обозе этой войны. Вот французское правительство и добивается от своей разведки, чтобы разработка России не прекращалась, но стоила дешевле. Сам же Гакье считает, что сейчас экономить на Савинкове не время. Французское посольство в Вашингтоне бьет тревогу: американцы готовы широко торговать с красной Россией. Но одновременно они щедро финансируют все антисоветские силы. Да и об Англии не следует забывать. Не далее как вчера Гакье узнал, что последнее время возле Савинкова трется известный английский разведчик Сидней Рейли. Только этого еще не хватало!..

Начать обо всем этом разговор Гакье трудно еще и потому, что он уважает Савинкова. Ведь Савинков не просто один из его агентов, Гакье искренне преклоняется перед бурной биографией Савинкова и перед его трагедийной судьбой. Он не мог представить даже в своем воображении то, что пережил Савинков. И этот человек после стольких поражений и разочарований продолжает жить и остается сильным, спокойным, готовым к новым испытаниям во имя своих идеалов… Сейчас Гакье видит, что Савинков находится в плохом, угрюмо-настороженном настроении, и не знает, с чего начать. Прежде всего нужно было бы выяснить, почему деятельность савинковского союза в России стала менее эффективной, но начинать с этого ему не хочется.

Савинков вдруг саркастически рассмеялся.

— Сидя в этом вонючем клозете, приятно представить себе вашего посла в Москве, как он после первого легкого завтрака, дымя великолепной сигарой, пишет вам донесение о богатеющей России. Чушь! Чушь! — Он вскочил с диванчика, легкими шагами подошел к Гакье и сказал с яростью: — Перед лицом самой истории свидетельствую вам, что даже при идеальных объективных условиях русский мужик в ближайшие двести лет не познает ни счастья, ни благополучия! Слышите? Двести лет! А русский мужик, мосье Гакье, — это есть Россия. И русский мужик — это, может быть, единственное, что я действительно знаю и понимаю. — Глаза Савинкова влажно заблестели, он сделал паузу.

Миролюбиво улыбаясь, Гакье сказал:

— Я верю вам, и мы верим в то же, во что верите и вы. Но мы хотели бы знать еще кое-что. Например, что от вас хочет мистер Рейли? — Вот с чего решил он начать разговор.

— Того же, чего и вы. Только он в отличие от вас уважает меня, — с брезгливой усмешкой и уже совершенно спокойно ответил Савинков, возвращаясь на обшарпанный диванчик. Он обвел взглядом ободранные, покрытые зелеными потеками стены гостиничного номера и заключил неожиданно: — Англичан я не люблю, как, впрочем, и американцев.

— Что же остается французам? — полушутя-полусерьезно спросил Гакье.

— Все остальное, — совершенно серьезно ответил Савинков. Он был все-таки непревзойденный мастер мгновенно переходить из одного настроения в другое. Он уже видел, что Гакье настроен совсем не агрессивно и никаких ультиматумов, в частности денежных, по-видимому, предъявлять не собирается. И он успокоился.

Гакье начал издалека:

— Мы, мосье Савинков, были в свое время очень расстроены вашей берлинской неудачей. Кое-кому это дало тогда повод говорить об ослаблении в вашей организации элементарной дисциплины. А сейчас об этом снова вспомнили, но совсем в другой связи…

Савинков молчал. То, что Гакье назвал берлинской неудачей, было несостоявшимся покушением на советского наркоминдела Чичерина, ехавшего через Берлин на Генуэзскую конференцию. Неудача — это сказано мягко. Позор — вот что случилось в Берлине. И Гакье прав — никакой дисциплины! Разве могло быть такое во времена эсеровского террора в России, чтобы четыре человека стояли на своих боевых местах и чтобы двое из них имели возможность застрелить наркома и не сделали этого? Один, увидев идущего на него Чичерина, убежал со своего боевого поста. У другого будто бы «заел» спусковой механизм браунинга. Позор! Не говоря уже о том, что необычайно важный акт, который должен был фактически сорвать Генуэзскую конференцию, оказался проваленным.

— Оставим это, — сказал Гакье. — В конце концов и без этого Генуэзская конференция большевикам ничего не дала.

— А договор с Германией? А демонстрация перед всем миром волчьей грызни между странами Антанты? Нет, нет, мой дорогой Гакье, меткий выстрел в Берлине мог сделать многое.

Гакье удивленно смотрит на Савинкова. Сколько лет он знает этого человека и все не может привыкнуть к его манере строить разговор, то и дело противореча самому себе. Гакье не знает, что даже такой прославленный словоплет, как Александр Федорович Керенский, сказал однажды, что, если бы в России была партия демагогов, она в лице Бориса Савинкова получила бы гениального вождя. И тот же Керенский сказал также, что, разговаривая с Савинковым, собственную мысль нужно держать двумя руками.

— Оставим в покое то, чего не случилось, — предложил Гакье.

— Одна из моих книг называется «То, чего не было», — весело сообщил Савинков.

— В этой книге, — подхватил Гакье, — я бы с особым удовольствием прочитал главу под названием «Связь с английской разведкой».

— Что, что? — злобно сощурился Савинков, он вдруг с хохотом откинулся на спинку дивана и стал беззвучно аплодировать протянутыми вперед руками. — Великолепно, Гакье! У теннисистов такой точный удар в дальний угол называется «смеш». Браво, Гакье!

Гакье шутливо поклонился:

— Но все же мы бы хотели быть уверены.

— Повторяю: я их ненавижу, в этом главная правда. И мне есть за что их ненавидеть, — продолжал Савинков, быстро накаляясь. — Никогда не забуду, как я был у Черчилля по русским делам, в очередной раз просил для борьбы с большевиками денег, оружия. А он в ответ на мои мольбы встал, подошел к висевшей в его кабинете карте России, показал на расположение войск Деникина и Юденича и воскликнул: «Это не ваши, а мои армии!..» После этого я ничего не хотел просить у него.

— Вы не ответили на мой вопрос, — тактично помолчав, напомнил Гакье.

— Какой вопрос?

— О вашей связи с англичанами.

— Ах, это… — вздохнул Савинков. — Ну что же, могу сказать так: они к этому стремятся. Да, да, они хотят этого! А я хотел бы им отомстить!

— Ответьте мне, мосье Савинков, просто и ясно: названное вами стремление англичан имеет у вас успех?

— Нет.

— Почему же вы так часто встречаетесь с мистером Рейли?

— Это уже слишком, уважаемый Гакье, — с грустным сарказмом произнес Савинков. — Мне ведь за сорок. И кроме того, что я, очевидно по вашему мнению, мелкий шпик-двойник, я еще и руководитель организации. Я же еще и писатель, и, наконец, я — глава семьи. По-моему, мне уже можно доверить выбор знакомых.

— Вас слишком часто видят вместе…

— За мной следят ваши шпики?

— При чем здесь это? Вы бываете с ним в достаточно популярных местах.

— Значит, если бы я хотел утаить от вас свои встречи с ним, я должен был встречаться с ним в местах иных, не так ли? — усмехнулся Савинков.

— А может, именно так?

— Нет, нет, — Савинков поднял руку, как бы останавливая улыбающегося Гакье, и довольно долго отрицательно качал головой. Потом он скрестил на груди руки. — Я хочу вам сказать, что Сидней Рейли — выдающаяся личность. Я его знаю еще по России и, общаясь с ним, получаю огромное удовольствие. Я обязательно напишу о нем, может быть, даже целую книгу. Я истосковался по сильным людям, понимаете вы меня, Гакье? Если понимаете, объясните это и своим начальникам.

Гакье наклонил голову в знак согласия.

— Вы знаете, мосье Савинков, очень сложно у нас сейчас во Франции, — сказал он, и его подвижное сухое лицо стало печальным. — Институты демократии все более наглеют и хотят контролировать абсолютно все расходы правительства. Наше правительство вынуждено думать о каждом франке, особенно если он израсходован на секретные нужды. Скажу вам откровенно: уже не раз ставился вопрос о целесообразности помощи вам и вашему союзу, — Гакье умышленно резко поставил вопрос, чтобы затем иметь возможность сделать отступление.

Савинков иронически покачал головой.

— У вас сначала разговор о деньгах, потом о работе в России, а я стою на позиции диаметрально противоположной: сначала Россия, а потом уже печальная необходимость — деньги.

— Идеализм прекрасен в теории, — ответил Гакье, на его лице хитрая улыбка, глаза прячутся в сетке морщин.

Савинков встал с дивана и, сцепив руки за спиной, начал ходить по комнате, где и ходу-то было два шага туда и два обратно. Но взгляд его прищуренных глаз был далеко-далеко за этими грязными стенами.

— Моя мысль — о России, о работе там, о борьбе за новую историю моего народа — развивается вне всякой зависимости от ваших денег и от вашего мнения. Здесь главное — моя связь с Россией, мое знание того, что там происходит. Стоит ли вкладывать деньги в мое дело? — Савинков на мгновение останавливается, поднимает плечи. — Не знаю. Помогать монархическому охвостью, мне кажется, для вас спокойней. Они вам по крайней мере обещают за это Россию. А я вам этого не обещаю. Более того, вы должны отказаться от мечты оккупировать Россию. Моя русская душа, как и душа моего народа, этого не приемлет. Дайте русскому рай, но если бог будет говорить с иностранным акцентом, русский убежит в ад. Именно поэтому в России постигла неудача все иностранные интервенции. Но!.. — Поперечные складки за уголками его рта шевельнулись злой улыбкой. — Русские беглые монархисты на самом деле за ваши деньги ничего вам не дадут. Вы знаете, что они полученные от Форда доллары сожрали на банкетах по случаю получения этих денег? Но исторический позор они вам все-таки обеспечат. А я, верней, не я, а освобожденная мною от большевиков новая Россия деньги вам вернет. И откроет вам свой бездонный русский рынок. Улавливаете разницу?

— Это прекрасно, но деньги любят счет конкретный, — вставляет Гакье.

— О деньгах оставьте, — поморщился Савинков. Разговор о деньгах действительно раздражал его. На него нашел экстаз импровизации, он хотел говорить о России, которая известна только ему, о ее будущем, которое он, Савинков, пока еще не очень ясно, но все же видит в тумане грядущих времен, а тут — деньги. Он несколько раз повторил: — Оставьте… оставьте… — И, помолчав, продолжал, снова быстро воспламеняясь: — В России зреют совершенно новые силы антибольшевизма, и я имею об этом совершенно достоверные данные.

— Почему же мы не имеем этих данных от вас?

— Боже мой! — трагически сцепил руки Савинков. — Да вас же подобная информация никогда не интересовала. Вам подавай количество убитых коммунистов или заговор русских генералов в городе Пскове, а то, о чем я говорю, вы назвали бы теоретической чепухой.

— Вы все-таки расскажите, — попросил Гакье. Ему действительно хотелось узнать, что за данные получил Савинков. Более того, хотелось даже заранее поверить в особое значение этих данных. Ему самому осточертели парижские спасатели России, все эти великие князья и дряхлеющие генералы.

Савинков остановился у окна и смотрел на узкий, темный двор. Не оборачиваясь, он сказал:

— Я могу назвать, к примеру, полученное мной на днях письмо русского офицера, который теперь служит в Красной Армии. Он пишет своему другу о душной атмосфере жизни, о мечте дождаться очистительной грозы, которая смоет с русской земли большевистский мусор. Более того… — Савинков повернулся к Гакье и, скрестив руки на груди, продолжал, сам уже почти веря в то, что говорил: — Мы располагаем письмом коммуниста, который пишет брату, тоже коммунисту, о своем полном разочаровании в политике. Теорию коммунизма он называет абстракцией, которая выглядит еще более дико на фоне реально развивающейся новой советской буржуазии, вызванной к жизни самим Лениным. Мосье Гакье, я разрешаю вам доложить своему начальнику, что мы — Союз Защиты Родины и Свободы — делаем ставку теперь и на это.

— Хорошо, я доложу все это, — негромко сказал Гакье и вдруг спросил: — Скажите мне, только откровенно: вы не устали? Морально, конечно.

— Нет, — тихо ответил Савинков. — Я вообще не знаю, что такое усталость, особенно когда речь идет о политической борьбе…

Они вполне корректно простились. Сначала ушел Савинков, минут десять спустя — Гакье.

Савинков шагал по улицам с легкой душой, охваченный любимым с детства ощущением: неприятное дело позади, можно ни о чем плохом не думать. И он был доволен собой — он хорошо провел этот опасный разговор.