Онлайн чтение книги Возница
XI

Две женщины сидят, углубившись в беседу, которая длится вот уже много часов. Она прервалась лишь, когда они обе в послеобеденное время слушали мессу в помещении Армии спасения, а после снова возобновилась. Одна из женщин пытается изо всех сил пробудить в душе другой чувство мужества и умиротворения, но ей, по-видимому, это плохо удается.

— Знаете, фру Хольм, — говорит та, что пытается утешить и приободрить довольно странным образом другую, — я думаю, что теперь вам станет легче жить. Ведь он, мне кажется, сделал уже все самое плохое, что только мог. С тех самых пор, как вы снова сошлись, он все грозил вам отомстить, вот и отомстил. Но вы, верно, понимаете, что одно дело — заставить себя однажды проявить жестокость и не позволить увести детей, а другое — тешиться мыслями об убийстве и совершить его на деле. Этого, я думаю, никто не вынес бы.

— Спасибо вам, капитан, за вашу доброту, за то, что вы стараетесь утешить меня, — отвечает жена.

Но про себя она, видимо, думает: мол, если капитан Армии спасения не знает того, кто мог бы вынести подобное, то ей-то самой известен такой человек.

Видно, что капитан Армии спасения уже отчаялась, но делает еще последнюю попытку убедить несчастную.

— Вы должны, фру Хольм, принять во внимание одно обстоятельство. Не знаю, можно ли назвать грехом то, что вы несколько лет назад покинули мужа, и все же это был дурной поступок. Вы бросили его на произвол судьбы, и печальные последствия не замедлили проявиться. Но в этом году вы сделали попытку все исправить. Вы поступили так, как того хочет Господь, и потому должна произойти перемена к лучшему. Сильный шторм сразу не усмирить, но доброе дело, которое начали вы, фру Хольм, и сестра Эдит, должно принести свои плоды.

Слова капитана Армии спасения слышит теперь не только жена Давида Хольма. Пока она говорила, в комнате появились и встали у дверей Давид и его товарищ Георг, вернее, их тени.

Руки и ноги у Давида уже больше не связаны. Он следует за возницей без принуждения. Но когда он замечает, куда его привели, волна возмущения снова захлестывает его. Ведь здесь никто не собирается умирать. Зачем же его снова заставляют видеть дом и жену?

Он уже поворачивается к Георгу, чтобы с гневом спросить его, но тот делает ему знак молчать.

Жена Давида поднимает голову, кажется, будто твердая уверенность другой женщины придает ей бодрости.

— Ах, если бы можно было этому поверить! — вздыхает она.

— Нужно верить, — говорит гостья и улыбается ей. — Завтрашний день уже принесет перемены. Вот увидите, что с новым годом придет помощь.

— С новым годом? — повторяет жена Давида. — Да, ведь сегодня новогодняя ночь, я совсем об этом забыла. Который сейчас час, как вы думаете, капитан Андерссон?

— Новый год давно наступил, — отвечает капитан и смотрит на свои часы. — Уже без четверти два.

— Тогда не стоит вам сидеть здесь со мной. Идите домой и ложитесь спать. Я уже успокоилась, сами видите.

Женщина бросает на нее испытующий взгляд.

— Не уверена, что вы вполне успокоились.

— Не беспокойтесь за меня, капитан. Я знаю, что наговорила много лишнего нынче ночью, но сейчас все прошло.

— Верите ли вы, фру Хольм, что можете всецело положиться на Господа, на Его святую волю и что Он устроит все к лучшему?

— Да, — отвечает женщина, — верю.

— Я охотно бы осталась до утра, но вижу, что вы хотите, чтобы я ушла.

— Я всегда рада вам, но теперь он скоро придет, и лучше будет, если я останусь одна.

Обменявшись еще несколькими фразами, обе женщины выходят из комнаты. Давид Хольм понимает, что жена идет отворить ей ворота.

— Давид, ты слышал, что она сказала? — спрашивает возница. — Ты понимаешь, что люди знают все, что им положено знать. Им нужно только помочь, укрепить их в желании жить долго и счастливо.

Едва он успел произнести эти слова, как вернулась жена. Видно, что она собирается сдержать слово и лечь. Она садится на стул, нагибается и начинает расшнуровывать ботинок.

Она сидит внаклонку, и вдруг громко хлопают ворота. Она встает и прислушивается.

— Это он идет! — говорит она. — Точно, он.

Она подбегает к окну и вглядывается в темноту двора. Стоит у окна минуту-другую, пристально всматриваясь. Когда же она отходит от окна и идет назад, они видят, как сильно изменилось ее лицо. Оно стало серым, глаза, губы словно посыпаны пеплом. Движения стали неловкими, неуверенными, губы слегка дрожат.

— Мне этого не вынести, — шепчет она, — не вынести.

— Я должна уповать на Господа, — говорит она, останавливаясь посреди комнаты, — они велят мне уповать на Господа. А разве я не молила Его, не звала? Что я должна делать, как вести себя, чтобы Он помог мне?

Она не плачет, но слова ее сплошной стон. Видно, что она в крайнем отчаянье и сама не знает, что делает.

Давид Хольм наклоняется вперед, пристально смотрит на нее и вдруг вздрагивает от пронзившей его мысли.

Жена не идет, а, едва волоча ноги, добирается до постели в углу комнаты, где спят ее двое детей.

— Жаль их, — говорит она, склоняясь над ними, — они такие красивые.

Она садится рядом с ними на пол и долго смотрит сначала на одного, потом на другого.

— Но мне надо уходить отсюда, а оставить их здесь я не могу.

Она как-то неловко и непривычно гладит каждого из них по голове.

— Не сердитесь на меня за это. Я не виновата.

Она продолжает еще сидеть на полу и гладить детей, когда ворота снова хлопают. Она опять вздрагивает и сидит неподвижно, выжидая, пока не убеждается, что пришел кто-то другой, не ее муж. Потом она торопливо встает.

— Мне нужно спешить, — таинственно шепчет она детям. — Я быстро это сделаю, лишь бы он не помешал мне.

Однако она ничего не делает, а лишь ходит по комнате взад и вперед.

— Что-то говорит мне, что нужно подождать до утра, — бормочет она вполголоса, — но что это даст? Завтра будет такой же день, как и все остальные. С чего бы это ему завтра смягчиться?

Давид Хольм думает про мертвое тело, лежащее на дорожке в церковном садике, которое скоро зароют, как ни на что более не годное. И ему почти хочется, чтобы жена узнала, что ей не надо более его бояться.

Снова слышится слабый шум. Это хлопает какая-то дверь в доме, ее открывают и закрывают. И снова жена начинает дрожать, вспоминая о том, что она собирается сделать. Она, шаркая ногами и дрожа всем телом, подходит к печке и кладет в нее дрова, чтобы развести огонь.

— Ничего, если он придет и увидит, что я развожу огонь, — говорит она, словно в ответ на чье-то возражение. — Могу же я в новогоднее утро сварить себе чашку кофе, чтобы не заснуть, дожидаясь его!

Слыша эти слова, Давид Хольм испытывает большое облегчение. Он снова недоумевает, зачем Георг привел его сюда. Здесь никто не собирается умирать. И больных здесь нет.

Возница стоит неподвижно, надвинув капюшон на глаза. Он так глубоко погружен в раздумье, что задавать ему сейчас вопросы бесполезно.

«Он хочет, чтобы я поглядел на своих в последний раз, — думает Давид. — Быть может, мне больше никогда не придется повстречать их».

— И это меня вовсе не печалит, — говорит он в первый момент, ему кажется, что в его сердце есть место лишь одному, и все же он подходит к постели на полу, где лежат его дети.

Он стоит и смотрит на них, и в голову ему вдруг приходит мысль о мальчишке, которого его брат любил так сильно, что добровольно вернулся в тюрьму. И ему становится горько, оттого что он не может так любить своих детей.

«Пусть они все же будут счастливы в этом мире! — думает он с внезапной слабостью. — Завтра они обрадуются, когда узнают, что им больше не придется бояться меня».

«Какими людьми они станут? — думает он с интересом, какого раньше к ним не проявлял, и ему вдруг становится страшно, что они станут такими же, как он. — Уж я-то был невезучим!»

«Не знаю, — продолжает он думать, — не могу понять, почему я раньше не думал о них. Кабы можно было, я хотел бы вернуться и сделать из них честных людей».

Он стоит, прислушиваясь к тому, что чувствует его сердце.

— Странно, но я больше не питаю к ней ненависти, — бормочет он. — Мне хотелось бы, чтобы она была счастлива после всего, что ей пришлось выстрадать. Кабы я мог, я вернул бы ей мебель. Хотелось бы, чтобы она по воскресеньям ходила в церковь нарядная. Но ведь теперь, когда я не буду им мешать, ей будет хорошо. Думается, Георг привел меня сюда, чтобы я порадовался тому, что умер.

В этот момент он сильно вздрагивает. Углубившись в свои мысли, он уже было перестал следить за тем, что делает жена. А сейчас он тихо вскрикивает от ужаса.

Она снимает с полки над плитой банку и насыпает немного молотого кофе в кофейник. Потом достает из-за пазухи пакетик с белым порошком и тоже сыплет его в воду.

Давид Хольм таращит на нее глаза, отказываясь понимать, что она делает.

— Увидишь, Давид, этого хватит, — говорит она, поворачиваясь к двери, словно обращаясь к нему. — Этого хватит на детей и на меня. Я не могу больше смотреть на то, как они тают с каждым днем. Если ты еще задержишься на часок, то все будет сделано по твоему желанию до того, как ты воротишься.

Муж больше не может стоять и слушать. Он бросается к вознице.

— Георг! — молит он. — О Господи, Георг, неужто ты не слышишь?

— Слышу, Давид, — отвечает возница. — Ведь я стою здесь. Должен стоять. Это мой долг.

— Но пойми же ты, Георг! Дело не только в ней. Но и в детях. Она хочет забрать с собой детей.

— Да, Давид. Она хочет взять с собой твоих детей.

— Но это не должно случиться! Это бессмысленно! Неужто ты не можешь дать ей понять, что это не имеет смысла?

— Ты просишь невозможного, Давид! У меня нет власти над живыми!

Но Давид Хольм не дает запугать себя, он бросается на колени перед возницей.

— Подумай о том, что прежде ты был моим другом, моим товарищем, не дай этому случиться! Не дай этому пасть на мою голову! Не дай этим несчастным беднякам умереть!

Он смотрит на Георга, ожидая ответа, но тот лишь мотает головой.

— Я сделаю для тебя все, что могу, Георг. Я отказался сменить тебя и стать возницей, но теперь с радостью соглашусь, только не заставляй меня пройти через это. Ведь они оба еще совсем малы, я вот стоял здесь и желал быть живым, чтобы сделать из них людей. А она… она же потеряла разум этой ночью. Она не знает, что делает. Сжалься над ней, Георг!

Но возница продолжает стоять, неподвижный и неумолимый, и лишь слегка отворачивается от него.

— Ведь я одинок, совсем одинок. Я не знаю, кого мне просить. Молить мне Бога-Отца или Христа? Я только что пришел в этот мир. Кто здесь власть имущий? Кто скажет мне, кому молиться?

О, я, бедный грешник, молю Того, кто властвует над жизнью и смертью. Я недостоин взывать к Тебе с мольбой. Я нарушал все Твои заповеди и законы. Но погрузи меня в кромешный мрак! Дай мне исчезнуть совершенно! Сделай со мной, что хочешь, но пощади их!

Он умолкает и ждет ответа. Но слышит лишь слова жены, которая говорит сама с собой:

— Ну вот он растаял, и вода вскипела, остается лишь немного остудить.

И тут Георг склоняется над ним. Его капюшон откинут, лицо освещает улыбка.

— Давид, — говорит он, — если ты в самом деле раскаялся, то, возможно, есть выход, чтобы спасти их. Ты сам должен сказать жене, что ей не нужно больше тебя бояться.

— Но она не сможет услышать меня. Или все-таки сможет?

— Нет, не такого, каков ты сейчас. Ты должен вернуться к тому Давиду Хольму, который лежит в саду возле церкви. По силам ли это тебе?

Давид Хольм вздрагивает от ужаса. Жизнь человеческая предстает перед ним как нечто удушающее, убивающее. Неужто свободное растение души должно снова стать человеком? Счастье ждет его лишь в мире ином. Но он не колеблется ни мгновенья.

— Если я могу, если я свободен… я думал, что должен…

— Да, ты прав, — отвечает Георг, и лицо его радостно сияет. — Ты должен стать возницей Смерти на весь этот год, если другой не станет делать эту работу за тебя.

— Другой? — спрашивает Давид. — Кто станет жертвовать собой ради такого ничтожества, как я?

— Давид, ты знаешь, что есть человек, который никогда не переставал каяться в том, что сманил тебя с честного пути. Быть может, этот человек захочет выполнять за тебя эту работу, радуясь, что ему больше не придется болеть за тебя душой!

Не давая Давиду Хольму времени опомниться, возница склоняется над ним и смотрит чудесно сияющими глазами ему в лицо:

— Старый друг, Давид Хольм, постарайся изо всех сил! А я останусь здесь и дождусь тебя. У тебя мало времени.

— Ну а как же ты, Георг?

Возница прерывает его властным движением руки, которому нельзя не повиноваться. В тот же миг он надвигает капюшон на глаза и звонко произносит:

— Ты, узник, войди снова в свою темницу!