Онлайн чтение книги Все меняется All Change
Часть 1. Июнь 1956 года

Рейчел

– Теперь уже недолго.

– Дюши, милая!..

– Мне так спокойно, – Дюши ненадолго прикрыла глаза: разговоры утомляли ее – впрочем, как и все остальное. Помолчав, она продолжила: – Ведь я, как-никак, превысила срок, отпущенный нам мистером Хаусменом. На двадцать лет! Но «краше всех дерев» – в этом я никогда не могла согласиться с ним[1]Согласно стихотворению А. Хаусмена, «вишня краше всех дерев» (в пер. О. Анстей), а человеческий век – «семь десятков» лет (прим. пер.)., – Дюши вгляделась в измученное лицо дочери – лиловые синяки под глазами от недосыпа, губы сжаты от стараний не расплакаться, – и невероятным усилием подняла руку. – Ну-ну, Рейчел, дорогая, не надо так сокрушаться. Это меня расстраивает.

Рейчел взяла дрожащую исхудалую руку матери в сложенные вместе ладони. Нет, расстраивать ее нельзя: это было бы эгоистично. Материнская рука, испещренная пигментными пятнами, так истаяла, что золотой браслет наручных часов свободно болтался на ней с неудобно повернутым циферблатом, обручальное кольцо съехало до середины сустава.

– А какое дерево выбрала бы ты?

Она увидела, как от богатства выбора лицо ее матери оживилось – серьезный вопрос…

– Мимозу, – вдруг сказала Дюши. – Этот божественный аромат! Так и не удалось вырастить ее, – она провела рукой по одеялу и принялась беспокойно оправлять его на себе. – И никого уже не осталось из тех, кто звал меня Китти. Ты себе представить не можешь… – она вдруг словно поперхнулась и попыталась откашляться.

– Сейчас принесу воды, дорогая.

Графин пустовал. Рейчел нашла в ванной бутылку молвернской воды, но когда вернулась с ней, ее мать была уже мертва.

Дюши так и не сменила позу на высоких подушках, которые она особенно любила: одна рука на одеяле, другая сжимает косу, в которую Рейчел каждое утро заплетала ее волосы. Глаза остались открытыми, но прямота и подкупающая искренность, которые всегда читались в них, исчезли. Невидящий взгляд устремлялся в никуда.

Потрясенная Рейчел, не задумываясь, взяла поднятую руку матери и осторожно положила на одеяло к другой. Одним пальцем она бережно закрыла ей глаза, наклонилась поцеловать в прохладный белый лоб, а потом застыла на месте, и на нее обрушился шквал бессвязных мыслей – будто внезапно открылся некий шлюз. Воспоминания детства. «Нет никакой лжи во спасение, Рейчел. Ложь – это ложь, и прибегать к ней нельзя никогда». Как Эдвард выпалил ей, встав на кровати: «С ябедами я не разговариваю». Но ему влетело, и больше он никогда так не делал. Душевное равновесие, которое редко казалось нарушенным – разве что однажды, после проводов во Францию Хью и Эдварда, восемнадцати и семнадцати лет от роду соответственно, со спокойной улыбкой, пока поезд медленно отходил от вокзала Виктория. А потом она отвернулась и вынула крошечный кружевной платочек, который всегда носила под наручными часами. «Они же еще мальчишки!» Снизу на запястье этой же руки была маленькая, но заметная клубничная родинка, и Рейчел вспомнилось, как она гадала: может, платочек она для того и носит, чтобы скрыть ее, и как ей вообще пришло в голову беспокоиться о таких пустяках. Но Дюши случалось и плакать: от смеха – над выходками Руперта, который с малых лет смешил всех вокруг; над детьми Руперта, особенно Невиллом; над людьми, которых она считала напыщенными; слезы так и струились у нее по лицу. А еще – над циничными викторианскими стишками: «Парень с винтовкой, веселый и ловкий. Винтовка бах, парень – в прах» и «Папа, в чем-то красном рельсы! В клюквенном варенье? – Тише, дети, это мама после столкновенья». И музыка трогала ее до слез. Она была удивительно талантливой пианисткой, играла дуэтом с Майрой Хесс, обожала Тосканини и его записи симфоний Бетховена. Наряду с умеренностью, правил которой она придерживалась (не мазать тост к завтраку сразу и сливочным маслом, и джемом; жареное мясо подавать на стол сначала горячим, его остатки – холодными, а под конец – мелко нарезать и смешать с отварными овощами; тушеную рыбу – раз в неделю, к ней фруктовый компот и бланманже, которое Дюши называла «формочки», или рисовый пудинг), у нее имелась еще и частная жизнь, а в ней, помимо музыки, – садоводство, которое она обожала. Она выращивала в особом парнике крупные ароматные фиалки, в саду – сортовую гвоздику, темно-красные розы, лаванду, любые растения со сладким, приятным запахом, и вдобавок всевозможные плоды, фрукты и ягоды: желтую и красную малину, помидоры, нектарины, персики, виноград, дыни, клубнику, огромный красный десертный крыжовник, смородину на джем, инжир, ренклоды и другие сливы. Детей манили в Хоум-Плейс вазы, полные выращенных Дюши фруктов.

Ее отношения с Бригом, ее мужем, были всегда окутаны покровом викторианской таинственности. Будучи ребенком, Рейчел воспринимала родителей только применительно к себе: ее мать, ее отец. Но проведя в одном доме с ними всю свою жизнь и продолжая беззаветно любить их, она с возрастом научилась относиться к ним как к двум нисколько не похожим друг на друга людям. Они и впрямь были совершенно разные. Бриг – общительный до грани эксцентричности, способный привести домой к ужину кого угодно, познакомившись в клубе или в поезде по пути домой, а иногда и пригласить гостей на выходные, даже не подумав предупредить своих домашних – им он представлял новых знакомых как увлеченных рыбаков или охотников и тут же демонстрировал свой недавний трофей – очередного лосося, оленя или дикого гуся. После чего Дюши – с еле уловимым оттенком упрека – невозмутимо подавала гостям отварную баранину и бланманже.

Затворницей она не была, но ее полностью устраивала собственная разрастающаяся семья, дети и внуки, и всех трех своих невесток она приняла благосклонно. Но личный мирок она хранила в строгой тайне: проделки ее детства (в духе «яблочный пирожок в постели»), в том числе дерзкие игры в «сардинки» в некоем уединенном шотландском замке, всплывали лишь мельком, когда она утешала рассказами кого-нибудь из внуков, свалившегося с дерева или сброшенного с седла пони. Ее отец, дедушка Барлоу, был видным ученым, членом Королевского общества. Из четырех сестер она считалась красавицей (хотя всегда казалось, что она понятия об этом не имеет). Зеркало, учила она Рейчел, существует для того, чтобы проверять, гладко ли причесаны волосы и не криво ли приколота брошка.

В преклонных годах, когда занятия садоводством стали затруднительными, Дюши регулярно ходила в кино, в основном на Грегори Пека, от которого была без ума…

Я слишком мало расспрашивала ее. Почти ничего о ней не знала. Рейчел, вспомнившую о пятидесяти шести годах, прожитых бок о бок, сейчас это ужаснуло. Все эти утренние часы с приготовлением тостов, пока Дюши кипятила на спиртовке воду для чая, все летние дни, проведенные в саду у дома, весь этот уют маленькой столовой, когда снаружи холодало, в дни каникул – с внуками, которым полагалось съедать один ломтик простого хлеба с маслом и лишь после этого получать джем или кекс, но гораздо чаще – только вдвоем: Дюши подшивала на машинке шторы для Хоум-Плейс, шила красивые платьица из индийского шелка, синие и вишневые, с вафельными сборками – сначала для Рейчел, затем для внучек – Луизы и Полли, Клэри и Джульет, и даже для мальчишек, Тедди, Невилла, Уиллса и Роланда, пока им не исполнялось три или четыре года и они не отказывались носить девчоночью одежду, а Рейчел тем временем сражалась с вязанием для начинающих – шарфами и рукавичками. Сколько их было связано за нескончаемые годы войны – один страшный месяц за другим с вечным ожиданием писем и ужасом перед телеграммами…

Она росла единственной дочерью в семье, и если не считать трех полных невыносимой тоски лет, проведенных в закрытой школе, ни разу не покидала дом надолго. Каждые каникулы она умоляла разрешить ей остаться – «за каждый волосок на моей щетке там делают замечание по поведению», помнится, всхлипывала она, и Дюши ответила на это: «Так не оставляй на ней ни волоска, мой утеночек».

Ее жизненная роль сводилась к тому, чтобы заботиться о других, не удостаивать вниманием собственную внешность, понимать, что мужчины важнее женщин, ухаживать за родителями, устраивать семейные трапезы, распоряжаться слугами, которые все до единого, как мужчины, так и женщины, обожали Рейчел за ее заботы и неравнодушие к их жизни.

Но теперь, когда не стало обоих родителей, казалось, что и труд всей ее жизни завершен. Теперь она могла проводить с Сид столько времени, сколько они обе пожелают; тревожащее чувство свободы свалилось на нее; вопрос, услышанный однажды от юного ученика школы, где поощрялось свободомыслие – «должны ли мы всегда делать то, что нам нравится?» – относился теперь и к ней.

Она отдавала себе отчет, что стоит возле смертного одра своей матери, ошеломленная бессвязным потоком мыслей, понимала, что плачет, что у нее невыносимо болит спина и что дел предстоит еще множество: позвонить врачу, связаться с Хью – он наверняка не откажется обзвонить вместо нее остальных, Эдварда, Руперта и Вилли, – и конечно, с Сид. Надо еще объявить слугам… и тут она спохватилась: с тех пор, как закончилась война, прислугу в доме составляли мистер и миссис Тонбридж; дряхлый садовник, которому артрит в последнее время не давал даже скосить траву на лужайках; девушка, трижды в неделю приходившая убирать в доме, и Айлин, уезжавшая домой ухаживать за больной матерью и уже успевшая вернуться. Рейчел перевела взгляд на свою дорогую мать: она выглядела умиротворенно и удивительно молодо. Вынув белую розу из вазочки, Рейчел вложила в руки Дюши. Маленькая родинка клубничного цвета на запястье стала заметнее, часы съехали на кисть. Рейчел сняла их и положила у постели.

Едва она открыла большое окно с частым переплетом, как теплый воздух, напоенный ароматами роз, растущих под окном, мягко влетел в комнату на крыльях легкого западного ветра, раздувающего кисейные занавески.

Она вытерла лицо, высморкалась и, проверяя, способна ли говорить, не заливаясь слезами, произнесла вслух:

– До свидания, родная моя.

И покинула комнату, чтобы заняться новым днем.

Семья

– Ну что ж, кому-то из нас придется поехать. Нельзя же допустить, чтобы бедняжка Рейчел справлялась своими силами.

– Конечно, нельзя.

Эдвард, уже собиравшийся объяснить, что не может просто взять и отменить обед с людьми, в ведении которых находятся национализированные железные дороги, заметил, что Хью начал потирать лоб жестом, предвещающим очередную из его жестоких мигреней, и решил избавить брата от первых мучительных формальностей.

– А что насчет Рупа? – спросил он.

Под обаяние Руперта, младшего из братьев, формально входящего в правление, подпадал каждый; он был бы очевидным кандидатом, если бы не его неумение принимать решения, склонность принимать в расчет мнение каждого встречного, будь он подчиненным или клиентом, и следующая из этих качеств ненадежность, когда речь шла о пользе дела. Эдвард пообещал, что сразу же поговорит с ним.

– Ему все равно надо сообщить. Так что не беспокойся, старина. А на выходных мы поедем все вместе.

– Рейчел сказала, что она ушла тихо и мирно, – об этом он уже упоминал, но повторения явно утешали его. – В каком-то смысле конец эпохи. Теперь первые на очереди – мы, ведь так?

При этом оба вспомнили о Первой мировой, но промолчали.

Дождавшись, когда Эдвард уйдет, Хью полез за своими таблетками и отправил мисс Корли за сандвичем к обеду. Он знал, что едва прикоснется к еде, но зато не даст ей лишнего повода хлопотать вокруг него, уговаривая поесть.

Не снимая темных очков, он прилег на кожаный диван и заплакал. Невозмутимость Дюши, ее искренность, то, как она приняла Джемайму и двух ее сыновей… Джемайма. Если теперь он первый на очереди, рядом с ним Джемайма – невероятный зигзаг удачи, каждодневная радость. После смерти Сибил он думал, что отныне все его чувства будут доставаться только Полли, а она, естественно, выйдет замуж, что и произошло, и обзаведется своими детьми, как она, разумеется, и сделала, и до конца его дней ему уже ни для кого не быть на первом месте. Как же мне повезло, думал он, снимая очки, чтобы вытереть их.

* * *

– Дорогая, ну конечно же, я приеду. Если поспешу, то успею на поезд в четыре двадцать – как думаешь, Тонбридж сможет встретить меня? Рейчел, только не волнуйся за меня. Я в полном порядке – это был всего лишь легкий бронхит, и вчера я уже вставала. Привезти тебе что-нибудь?.. Ладно. До встречи после шести. Пока, милая.

И она положила трубку, пока Рейчел не предприняла еще одну попытку отговорить ее.

Нетвердой походкой поднимаясь по лестнице, она вдруг поразилась масштабам предстоящих перемен. Она по-прежнему была слаба, хотя дивный пенициллин нанес по болезни серьезный удар. Решив обойтись без обеда, она уложила вещи в чемодан с таким расчетом, чтобы нести его было не слишком тяжело. Смерть матери стала ударом для Рейчел, но теперь она, Сид, сумеет о ней позаботиться. И они наконец смогут поселиться вместе.

Сид любила Дюши и восхищалась ею, но слишком уж долго и чересчур часто время, отпущенное им с Рейчел, сокращалось, когда Рейчел считала, что нужна матери. После смерти Брига стало только хуже, несмотря на любовь и внимание троих сыновей Дюши и их жен. Последняя ее болезнь оказалась тяжким испытанием для Рейчел, не отходившей от матери с самой Пасхи. Ну, теперь-то все кончено, и Рейчел в ее пятьдесят шесть лет наконец сможет с полным правом сказать, что живет собственной жизнью, но Сид прекрасно понимала, как это встревожит ее – по крайней мере, поначалу: как птицу, выпущенную из привычной клетки на бескрайний простор. Рейчел понадобится и поддержка, и защита.

На вокзал она прибыла так рано, что у нее очень кстати осталось время, чтобы съесть сандвич и передохнуть. Терпеливо отстояв очередь, Сид разжилась двумя ломтями губчатого серого хлеба, чуть смазанными ярко-желтым маргарином, с необычайно тоненьким ломтиком похожего на мыло чеддера посередине. Свободных мест почти не оставалось, она попыталась присесть на чемодан, но по некоторым признакам сразу поняла, что долго он не продержится. А еще через несколько мгновений какой-то дряхлый старик освободил место на переполненной лавке, оставив номер «Ивнинг стандард» с заголовком «Бёрджес и Маклин проводят длинный отпуск за границей». Их фамилии, поставленные рядом, звучат как марка печенья, подумалось Сид.

Огромным облегчением стало попасть наконец в поезд после борьбы с приливной волной выходящих из него пассажиров. Вагон был грязным, обивка сидений – пыльной и вытертой до основы, пол пестрел сигаретными окурками. Сквозь закопченные стекла едва удавалось хоть что-то разглядеть. Но когда наконец дали гудок и поезд накренился и запыхтел, проезжая по мосту, усталость частично покинула Сид. Сколько раз она совершала эту поездку вместе с Рейчел! Сколько было выходных, когда верхом блаженства казалось прогуляться вдвоем, когда все их поступки были продиктованы осторожностью и скрытностью. Даже когда Рейчел встречала ее с поезда, машину вел Тонбридж и слышал каждое сказанное между ними слово. В те времена просто находиться рядом с Рейчел было настолько чудесно, что долгое время она ни в чем другом не нуждалась. А потом захотела большего, захотела Рейчел в своей постели, и тогда возникла скрытность нового рода. Влечение и все хоть сколько-нибудь напоминающее его приходилось утаивать – не только от всех остальных, но и от самой Рейчел, как нечто пугающее и непостижимое для нее. А потом она заболела, и Рейчел сразу явилась выхаживать ее. А потом… При воспоминании о том, как Рейчел предложила себя, у нее до сих пор наворачивались слезы. Может быть, подумала она теперь, величайшее из ее жизненных достижений – приобщение Рейчел к радостям плотской любви. И даже сейчас, с ироничной усмешкой размышляла она, приходится вести постоянную борьбу с угрызениями совести Рейчел, с ее убежденностью, что она не заслуживает таких наслаждений и не вправе ставить их превыше долга.

Остаток пути Сид предавалась строительству невероятных и упоительных планов на будущее.

* * *

– О, Руп, извини. Я могла бы присоединиться завтра, потому что детям не надо в школу. Но ты все-таки лучше позвони и узнай, не против ли Рейчел. Хочешь, я сама сообщу Вилли?.. Ладно. Тогда до завтра, дорогой, – будем надеяться.

С тех пор как Руперт начал работать в компании, их дела заметно поправились, удалось даже купить дом-развалюху в Мортлейке, у реки. Запросили за него не много, шесть тысяч фунтов, однако он был в плачевном состоянии, а когда река разливалась, на цокольном этаже начинался потоп – несмотря на ограду в саду перед домом и препятствие в виде тумбы, с которой когда-то садились верхом, возле места, где раньше стояли ворота. Но все это Руперта нисколько не волновало: он влюбился в прекрасные окна с частыми переплетами, в великолепные двери, в изумительную комнату во всю длину дома на втором этаже, с симпатичными каминами в обоих концах; а еще – в подпотолочные карнизы, украшенные поясом иоников, и в спальни, анфиладой занимающие весь верхний этаж и заканчивающиеся единственной крошечной ванной и уборной, которые осовременили в сороковых годах с помощью ванны цвета сомон и блестящего черного кафеля.

– Я его обожаю, – заявил Руперт. – Это дом как раз для нас, дорогая. Конечно, придется вложить в него немало труда. Говорят, там бойлер неисправен. Но это же мелочи. Ведь тебе он нравится, правда?

И она, разумеется, сказала «да».

Руперт и Зоуи переехали в этот дом в пятьдесят третьем, в год коронации, и с некоторыми «мелочами» действительно пришлось разбираться: пристроить к кухне прачечную и судомойню с новым бойлером, плитой и раковиной. Но позволить себе центральное отопление они не могли, поэтому в доме всегда царила прохлада. А зимой – холодрыга. Руперт возражал: зато дети могут смотреть гребные гонки прямо из окон, но к этой перспективе Джульет осталась равнодушна: «Кто-нибудь из них обязательно должен победить, правильно? Значит, все заранее известно». А Джорджи заявил, что интересно будет, только если лодки столкнутся. Джорджи уже минуло семь, с трехлетнего возраста он был помешан на всякой живности. Ему принадлежал, как он сам говорил, целый зверинец: белая крыса по кличке Риверс, две сухопутные черепахи, которые постоянно терялись в глубине сада за домом, шелкопряды по сезону, садовый уж – еще один виртуозный мастер побегов, пара морских свинок и волнистый попугайчик. Он страстно мечтал о собаке, кролике и большом попугае, но его карманных денег пока на такие приобретения не хватало. О своем зверинце Джорджи писал книгу, и однажды ему крепко влетело за Риверса, тайком пронесенного в школу в ранце. Теперь, пока Джорджи уходил на учебу, Риверс сидел в клетке, хотя Зоуи знала, что в Хоум-Плейс ее сын отправится вместе с питомцем – впрочем, по мнению Руперта, крысом он был на редкость тактичным, так что зачастую его присутствия никто не замечал.

Зоуи готовила чай, а к нему – сандвичи с сардинами и овсяное печенье, испеченное утром, и размышляла, что теперь будет с Хоум-Плейс. Рейчел наверняка не захочет жить там одна, но братья могут владеть им совместно, хотя это почти наверняка означает, что все отпуска и выходные там они и будут проводить, а она рвалась за границу – во Францию или в Италию. В Сен-Тропе! Венецию! Рим!

Хлопнула входная дверь, глухо стукнул ранец, сброшенный на выложенный плиткой пол в прихожей, в дверях возник Джорджи в школьной форме: белой рубашке, серых шортах, теннисных туфлях и белых носках. Все, чему полагалось быть белым, имело бледно-серый оттенок.

– А где твой блейзер?

Он удивленно оглядел себя.

– Не знаю. Где-то там. Мы играли. А на игру блейзер можно не надевать, – его чумазая мордашка блестела от пота. На приветственный поцелуй Зоуи он ответил небрежными объятиями. – Ты дала Риверсу морковку?

– Ох, совсем забыла.

– Ну, мам!..

– Дорогой, ничего с ним не сделается. Еды у него полно.

– Не в этом дело. Морковка – для того, чтобы он не скучал. – Он ринулся в прачечную, в спешке опрокинув стул, и вскоре вернулся с Риверсом на плече. Вид у Джорджи по-прежнему был укоризненный, но Риверс явно ликовал, тыкался ему в ухо и зарывался под воротник рубашки. – Несчастный блейзер не идет ни в какое сравнение с жизнью крысы.

– Блейзеры не несчастные, и Риверс не голодал. Не болтай чепухи.

– Ладно, – он сверкнул настолько обаятельной улыбкой, что она, как обычно, ощутила прилив любви к нему. – Можно мы выпьем чаю прямо сейчас? Страшно хочу есть. На обед нам дали отравленное мясо и лягушачью икру. Форрестера прямо на все и вырвало, так что я есть не смог.

Они устроились на углу стола. Она отвела его влажные волосы со лба.

– Надо дождаться Джулс. А пока я тебе кое-что расскажу. Сегодня утром умерла Дюши. Тихо и мирно – так сказала тетя Рейчел. Папа сегодня уезжает в Хоум-Плейс, и мы, возможно, поедем туда же завтра.

– Как она умерла?

– Понимаешь, она ведь была очень старенькая. Под девяносто лет.

– Для черепах это не возраст. Бедная Дюши. Мне так жаль, что ее там больше не будет, – он шмыгнул носом и достал из кармана шортов неописуемо замызганный носовой платок. – Пришлось вытирать им колени, но к ним просто прилипла земля.

Дверь хлопнула во второй раз, в кухню вошла Джульет.

– Извините, что опоздала, – сказала она, явно не чувствуя за собой никакой вины, выпуталась из школьного блейзера и красного галстука и бросила их на пол вместе с ранцем.

– А где твоя шляпа, детка?

– У меня в ранце. Всему есть предел, и эта шляпа – точно он.

– Ты же ее всю скомкала, – сказал Джорджи тоном, в котором тонко сочетались восхищение и развязность. Пятнадцатилетняя Джульет была на восемь лет старше его, и Джорджи отчаянно жаждал ее любви и внимания. А она обычно колебалась между небрежной приветливостью и суровой критикой. – А знаешь что? – добавил он.

Джульет капризно бросилась на стул.

– Боже! Ну что?

– Дюши умерла. Умерла сегодня утром. Мама мне сказала, так что я узнал раньше тебя.

– Дюши? Какое горе! Ее убили или что?

– Нет, конечно. Она умерла тихо и мирно с тетей Рейчел.

– И тетя тоже?

– Да нет же. В смысле, тетя Рейчел была рядом с ней. В твоем возрасте с убийствами обычно еще не сталкиваются, – добавила Зоуи.

Джорджи стремительно уничтожал сандвичи, кусочки которых перепадали Риверсу.

– Мамочка, а нам обязательно пить чай в обществе этой крысы? – И почувствовав, что ее вопрос прозвучал слишком жестоко, Джульет добавила тоном героини школьной постановки: – Я так расстроилась, что не смогу проглотить ни крошки.

Зоуи, прекрасно осведомленная о повадках своей на редкость красивой дочери (еще бы, ведь в ее возрасте у самой Зоуи были такие же), утешительно произнесла:

– Конечно, ты расстроена, детка. Всем нам грустно, ведь мы любили ее, но она же была совсем старенькая, так что это даже хорошо, что больше ей не придется мучиться. Съешь хоть что-нибудь, детка, и тебе станет полегче.

– А еще, – продолжал Джорджи, – папа уехал в Хоум-Плейс, и все мы завтра с самого утра тоже поедем, если тетя Рейчел согласится. А она точно согласится.

– Ну, мама! Ты же хотела сводить меня в магазины, за джинсами! Ты обещала! – При одной мысли о таком предательстве Джульет разразилась настоящими слезами. – В будние дни некогда из-за этой противной школы, значит, придется мне ждать еще целую неделищу. А у всех девчонок уже есть. Так нечестно! А может, с утра по магазинам, а уедем дневным поездом?

Зоуи, которой было совсем не до затяжных скандалов, ограничилась неубедительным:

– Поживем – увидим.

Джорджи подхватил:

– И все мы знаем, что это значит. Что по-твоему не будет, только пока мы этого тебе не скажем.

Полли

– Лучше бы я подгадала по времени к каникулам.

Она стояла на коленях перед унитазом, пережидая приступ изнурительной тошноты из тех, какие в последнюю неделю случались каждое утро. Унитаз был допотопный, дергать цепочку пришлось дважды. Она поплескала в лицо холодной водой, а когда струя будто нехотя потеплела, вымыла руки. На более основательное мытье не осталось времени. Пора было готовить завтрак детям – тошнотворная вонь яичницы сразу выбивала ее из колеи, но дети могли обойтись и яйцами вкрутую.

У постели стояла банка для печенья в стеганом чехле из пестрого ситца – наследие ее свекрови, полное сухих галет «Карр». Она грызла их, сидя в постели. Две предыдущие беременности научили ее кое-каким премудростям. Еще восемь или десять недель – и тошнота бесследно исчезнет, сменившись продолжительной стадией болей в спине.

– Это вовсе не значит, что я не люблю их, когда они наконец рождаются, – объясняла она Джералду. – Просто слишком уж много мороки в ожидании. Будь я, к примеру, дроздом, мне достаточно было бы посидеть недельку-другую на симпатичных аккуратных яичках.

– А ты вспомни про слонов, – утешал он, гладя ее по голове. – У них это длится два года.

В другой раз он сказал: «Жаль, что я не могу взять все это на себя». Джералд часто говорил, как бы он хотел делать все необходимое для нее, но не делал никогда. Ему не давалось ни принятие решений, ни действия в соответствии с собственными сумбурными выводами, к чему бы они ни относились. Единственным, в чем Полли могла быть полностью, всецело и непоколебимо уверенной, оставалась его любовь к ней и их детям. Поначалу это поражало ее: сведения о супружеских отношениях она черпала из романов и, казалось, твердо знала, что они переходят от стадии восторженной влюбленности к спокойной удовлетворенности тем, что в дальнейшем составляет положение вещей, но в жизни все оказалось совсем иначе. Любовь Джералда к ней пробудила в нем свойства, которые в ее представлении были мужчинам не присущи. Ровную и неизменную мягкость и доброту, прозорливость, неиссякающий интерес ко всему, что она думала и чувствовала. Еще тайное чувство юмора – почти со всеми он держался застенчиво, а шутки приберегал для нее и умел быть уморительным, – но, пожалуй, главный его талант проявился в умении быть отцом. Он не отходил от нее ни на шаг все время, пока длились первые затяжные роды, расплакался, когда на свет появились близнецы, и с тех пор активно выполнял родительские обязанности и с ними, и впоследствии, два года спустя, – с Эндрю. «Надо же нам как-то населить этот дом». Он спокойно воспримет и этого, четвертого ребенка, – она точно знала: вероятно, он уже что-то почувствовал и теперь только ждал, когда она сообщит ему.

Ей удалось влезть в блузку, сарафан и сандалии, расчесать волосы медного оттенка и собрать их в хвост. Тошнота прекратилась, но насчет готовки она пока сомневалась. Благодаря удивительному кладу – коллекции картин Тернера, которую они с Джералдом обнаружили во время первого осмотра дома почти десять лет назад, – им удалось починить несколько акров площади крыши и перестроить одно крыло здания в комфортабельный дом с большой кухней, где за едой хватало места им всем, второй ванной и просторной комнатой для игр, поначалу служившей дневной детской. Няне предложили теплую комнату внизу, но она настояла на том, чтобы спать по соседству с детьми: «О, нет, миледи. Негоже моим малышам спать на другом этаже. Неправильно это». Ее точного возраста, хоть и явно преклонного, никто не знал, ее мучил недуг, который она именовала своим ревматизмом, но ковыляла бодро, ее зрение и слух со временем почти не пострадали. С годами пришлось еще много чего подправлять и улаживать. Нянины представления о роли, которую родителям полагается играть в воспитании своих детей (мама пьет чай с ними, разодетыми как куколки, потом вместе с папой приходит поцеловать их на сон грядущий), в силу необходимости претерпели значительные изменения. Этого добился Джералд. С точки зрения няни, он был непогрешим, поэтому если ему припадало желание купать своих детей, читать им и даже на ранних этапах менять им подгузники, она приписывала все перечисленное его эксцентричности, зная, что она свойственна высшим классам. «У всех есть свои маленькие слабости» – так она обычно высказывалась, сталкиваясь с тем, что не могла одобрить или не понимала.

Несмотря на все старания, оставшийся преимущественно неотремонтированным огромный эдвардианский дом все еще подавлял Полли масштабами задачи. Он требовал постоянного внимания. Комнаты приходилось регулярно проветривать в целях борьбы с сыростью, которая неуклонно распространялась по зданию, оставляя на своем пути обвисшие неряшливыми фестонами обои, заражая мансарды и коридоры мелким черно-крапчатым грибком, похожим, как однажды заметил Джералд, на обозначения диспозиции наполеоновских войск перед битвой. Дети, или, по крайней мере, близнецы с друзьями, играли в нескончаемые прятки, «сардинки» и игру собственного изобретения под названием «чудища с фонариком». Эндрю решительно протестовал, когда его не брали в игру, и несколько раз Элайза уступала, но он всякий раз умудрялся потеряться и расплакаться. «Я же тебе говорила, мама: ему не понравится», – объясняла Джейн. Подобные споры были каждодневным явлением, и Джералд обычно вмешивался с очередным планом восстановления мира и спокойствия.

Он встретил Полли у подножия лестницы известием, что Дюши умерла. Руперт уехал в Хоум-Плейс и должен был сообщить дату похорон, как только ее назначат.

Рейчел

– Уж я ей и пашот сварила. Такие она всегда ела в охотку.

– Я-то что могу поделать, миссис Тонбридж? Отнесла ей поднос в маленькую столовую, а она только – спасибо, мол, не хочу ничего.

Яйцо-пашот остывало на своем ложе из пропитавшегося сливочным маслом тоста. Айлин с надеждой посматривала на хозяйский завтрак. Если миссис Тонбридж не польстится на него из приличия, птицам он не достанется.

– Я наверху все ставни закрыла, – доложила она. – А мисс Рейчел сказала еще, что сегодня приезжает мистер Руперт. Просила вас зайти.

– Так что же вы сразу не сказали? Она что, думала, я мешкать стану, если старшая хозяйка лежит наверху? – Она свирепым жестом втолкнула в прическу одну из выбившихся заколок-невидимок, сняла передник, оправила на груди платье и вышла.

Врач уже приходил, патронажная сестра обещала зайти позднее. Тонбриджу не мешало бы съездить в Бэттл за покупками – на выходные соберется семья. Да, и еще мисс Сидней приезжает поездом в четыре тридцать – он не мог бы встретить ее?

– Хозяйство я оставлю на вас, миссис Тонбридж, – приготовьте что-нибудь полегче и попроще. – Ей в самом деле были невыносимы даже мысли о еде…

Этот разговор породил в миссис Тонбридж противоречивые чувства. С одной стороны, правильно мисс Рейчел выказывает всяческое уважение к покойной матери, но с другой, бедняжка еле держится и, как было достоверно известно миссис Тонбридж, последние несколько недель ела как птичка. Так не годится. Прослужив в семье кухаркой без малого двадцать лет – поступила к ним задолго до женитьбы с Тонбриджем, но и раньше ее почтительно звали «миссис Криппс», как обычно кухарок в те времена, – все хозяйские привычки и пристрастия она знала наперечет. Мисс Рейчел, как ее мать, любила простую еду и понемножку, но с тех пор, как старшая хозяйка заболела, разве что ковырнет в тарелке, и все.

– А что, если я пришлю вам чашечку славного горяченького консоме, а потом вы приляжете вздремнуть к приезду мистера Руперта?

Понимая, что подчиниться будет гораздо проще, чем отнекиваться, Рейчел поблагодарила ее и согласилась.

Айлин, принесшая консоме, застала ее лежащей на жесткой и усаженной пуговицами узкой кушетке – полезной для ее спины, как утверждала Дюши. Со стороны Дюши эта уступка была более чем существенной, так как сама она всю жизнь просидела на жестких стульях с прямыми спинками и никогда, ни при каких обстоятельствах не стремилась к большему комфорту. Кушетка, в сущности, тоже причиняла неудобства, хоть и совсем иного рода, однако Рейчел умудрялась устраиваться на ней почти уютно, подсовывая под поясницу подушечку.

Прибегнув к тону, который в семье прозвали «церковным», Айлин спросила, не опустить ли жалюзи и не принести ли ей связанный крючком плед – на случай, если она захочет поднять ноги повыше. Мелкими глотками отпивая консоме, Рейчел согласилась и на то, и на другое, посмотрела, как Айлин, похрустывая коленками, опускается, чтобы развязать шнурки на ее практичных туфлях (горничную явно мучил ревматизм), помогает ей поднять ноги на кушетку и старательно кутает их в плед. А потом с такой осторожностью, словно Рейчел уже спала, Айлин на цыпочках подошла к окну, опустила жалюзи и почти бесшумно выскользнула из комнаты. Чувства, думала Рейчел. Все это свидетельство чувств к Дюши. Если жест относился к ней лишь косвенно, она могла принять его. Поставив чашку, она легла спиной на бархат в жестких пуговицах. Милая моя мама, начала было думать она, и едва несколько усталых слезинок выкатились из-под ее век, погрузилась в милосердный сон.

Клэри

– Напрасно ты так переживаешь, радость моя. Ведь это же только на одну неделю. Всего неделя в доме на колесах. Будет чудесно – не только разнообразие, но и отдых.

Клэри не ответила. Если Арчи считал, что неделя в трейлере вместе с детьми хотя бы отдаленно похожа в ее представлении на отдых, значит, он либо спятил, либо ему все равно, каково придется ей, потому что разлюбил ее.

– И обойдется гораздо дешевле. В прошлый раз нам пришлось потратить целое состояние, устраивая мелюзге вылазки по всему Лондону и бесконечные обеды вне дома. Вдобавок на одно и то же они никогда не соглашаются. А в мои времена детям полагалось всего два подарка – один на день рождения, один на Рождество.

– Поверить не могу, что ты считаешь поездку вчетвером на машине, а потом вместе с ней на пароме, и аренду трейлера способом сэкономить! Ты просто хочешь во Францию.

– Само собой, я хочу съездить во Францию, – сердясь, он повысил голос, отложил кисточку, которую протирал, и обернулся к ней – сгорбленной над раковиной в попытках оттереть от овсянки кастрюлю. Волосы свесились, лезли ей в лицо. – Клэри, девочка моя! Мне так жаль!

– Чего тебе жаль? – Голос прозвучал сдавленно. Он подошел и повернул ее лицом к себе.

– Слезы у тебя прямо-таки непомерно велики, моя дорогая. И ты действительно моя дорогая, о чем я тебе твержу как минимум десять последних лет. Ну как, начинает доходить?

Она вскинула руки, чтобы обнять его за шею: он был гораздо выше ростом.

– Может, стоило все-таки жениться на Полли?

Он притворился, будто размышляет над ответом.

– Да нет, не думаю.

После его поцелуя она спросила снова:

– Или на Луизе?

– Ты как будто забыла, что ее увели у меня из-под носа – я даже опомниться не успел. Нет уж… приходится довольствоваться тобой. Я искал писательницу, никудышную кухарку, что-то вроде одаренной замарашки. И вот, пожалуйста. Только готовить ты стала лучше. Нет, дорогая, мне пора. Некий чванливый старый хозяин из Почтенной Компании Сардиноторговцев будет сидеть в мастерской и ждать, когда я напишу его безобразную дряхлую физиономию. И мне уже не терпится опошлить мое искусство.

– Мне кажется, – заговорила она, глядя, как он собирает кисти, – ты мог бы взять и написать хороший портрет. Просто пиши его таким, как видишь.

– Исключено. В этом случае от него откажутся. И плакала целая тысяча фунтов. Тогда можно считать, что нам повезло, если удастся провести отпуск в трейлере где-нибудь на обочине Большого западного шоссе.

Мы оба сотни раз заводили такие разговоры, думал он, шагая к автобусной остановке на Эджвер-роуд. Я успокаиваю ее, она всегда советует писать только то, что мне хочется. Но он не возражал. Ради Клэри он был готов на все. Ему понадобилось время, чтобы осознать: крайняя незащищенность ее детства – смерть матери, отец, пропавший без вести во Франции почти на всю войну, вполне возможно, погибший – могли безболезненно проявиться только по прошествии времени. Естественно, десять лет брака и появление двоих детей преобразили положение целиком и полностью: с их первых совместных месяцев, еще сравнительно беспечных; лет, пока они путешествовали или жили в мастерской и спали на балконе над ней, когда стесненность в средствах ни на что не влияла, когда он искал заказы и писал пейзажи – и порой их брали на общие выставки в Редферн, а однажды даже на Летнюю выставку Академии, – когда она написала свой второй роман и его похвалил Джон Давенпорт, – чудесное было начало. Но с появлением сначала Гарриет и следом за ней Берти – «я прямо крольчиха какая-то!», всхлипывала она в кухонную раковину, – им пришлось подыскивать жилье побольше, и с двумя младенцами на руках у Клэри не осталось ни времени, ни сил, чтобы писать. А он был вынужден совмещать живопись с преподаванием.

На летние каникулы они ездили в Хоум-Плейс, несколько раз провели Рождество у Полли, но Клэри была безалаберной хозяйкой, и помимо хронической нехватки денег, они еще регулярно запаздывали с оплатой счетов. С тех пор как дети пошли в школу, Клэри подрабатывала корректором, в основном надомно, а миссис Тонбридж, добрая душа, научила ее готовить хэш из единственной банки солонины, запекать цветную капусту с сыром и пудинг с беконом почти без бекона. Клэри купила книгу Элизабет Дэвид о французской кухне, и чеснок (неведомый до конца войны) определенно улучшил положение. Чеснок и снова появившиеся в продаже бананы, которые Гарриет и Берти ценили наравне с мороженым, пополнили меню; гораздо более серьезную проблему представляла дороговизна. Бараньей лопатки за тринадцать шиллингов хватало лишь на два раза, и обрезков на фарш почти не оставалось. Если Клэри добывала корректорством три фунта в неделю, то заработки Арчи всегда оставались неопределенными: порой неделями ему не платили ничего, а потом вдруг появлялась довольно крупная сумма. Тогда они звали к детям приходящую няню и устраивали себе вечер с походом в кино и «Синюю мельницу» – дешевенький кипрский ресторан, где подавали каре ягненка, долму и восхитительный кофе. Домой они возвращались пятьдесят девятым автобусом, она клала голову ему на плечо. И часто засыпала – он знал об этом, потому что ее голова и его плечо становились ощутимо тяжелее. Надо было разориться на такси, часто думал он во время слишком длинного пути пешком по улице до дома. Там они заставали миссис Стерджис дремлющей над вязанием, он расплачивался с ней, а Клэри шла проведать детей, у которых была одна маленькая спальня на двоих. Берти спал, обложившись с обеих сторон четырнадцатью плюшевыми зверюшками и сунув в рот лапу самой любимой из них, мартышки. Гарриет лежала ровно на спине. На ночь она расплетала косички и раскидывала волосы, подняв их вверх, – «для холодка», как она однажды объяснила. Когда Клэри целовала ее, таинственная легкая улыбка проскальзывала по ее лицу, прежде чем оно снова застывало в строгой безмятежности сна. Ее дорогие, прекрасные дети… Но такие удачи выпадали редко, а финалом обычных дней становилась бурная сумятица детского ужина и купания.

Иногда ужин готовил Арчи, а Клэри вычитывала гранки. Бывало, к ужину приходили ее отец Руперт вместе с Зоуи и приносили что-нибудь вкусное – копченую лососину, мятный шоколад «Бендикс». Руперт и Арчи сдружились еще во времена учебы в Слейде, задолго до войны, а очевидная враждебность Клэри к хорошенькой мачехе смягчилась и переросла в дружеские узы. Мальчишки, Джорджи и Берти, были ровесниками, обоим исполнилось семь, и несмотря на разные интересы – у Джорджи зверинец, у Берти музей, – они прекрасно проводили каникулы вместе в Хоум-Плейс. Каким же он был для них спасением, этот дом, – с Дюши и Рейчел, которые всегда радовались им! Поэтому утром, когда Арчи уехал писать портрет своего воротилы из Сити, а Клэри отбирала детскую одежду для предстоящей недели во Франции, звонок Зоуи и известие о смерти Дюши стали для нее потрясением. Все в семье знали, что Дюши больна, но в телефонных разговорах с Рейчел звучало неизменное «она держится молодцом», «думаю, она уже идет на поправку» и тому подобное. Рейчел не хотела расстраивать их – так, по словам Зоуи, сказал Руперт.

Нет, думала Клэри, это слова самой тети Рейчел. Странно: как раз когда люди не желают кого-нибудь расстраивать, они расстраивают друг друга сильнее, чем когда-либо. Бедная тетя Рейчел! Ее Клэри было даже жальче, чем Дюши, которая прожила долгую и безоблачную жизнь и умерла в своем доме, на руках дочери. Но мне жаль и бабушку, поправилась она. А может, только себя одну, ведь она была рядом всю мою жизнь, мне будет недоставать ее. Клэри всплакнула, присев к кухонному столу. Потом позвонила Полли.

– Уже слышала. Дядя Руперт сообщил Джералду.

– Не знаешь, когда похороны?

– Наверное, к концу недели назначат, – казалось, Полли в легком шоке.

– Понимаю, это звучит ужасно, но мы собирались во Францию и теперь, конечно, не поедем, если из-за этого придется пропустить похороны. Просто я тут подумала… – Клэри умолкла.

– Ну, вы же сможете поехать позже, правда? Извини, Клэри, мне пора. Эндрю разгуливает на свободе. А сегодня он как раз прохлаждается раздетым. Джералд повез девочек в школу, а потом няню к врачу, удалять зуб. До скорого, – и она повесила трубку.

Некоторое время Клэри сидела неподвижно, глядя на телефон. Ее тянуло позвонить Арчи, но он терпеть не мог, когда его отвлекали во время сеансов позирования. Казалось, чувство вины взяло ее в осаду. Умер человек, которого она любила, а она тревожится лишь о том, как это скажется на их отпуске и финансах. Арчи пришлось заранее заплатить и за трейлер, и, наверное, за их билеты на паром. Второй раз позволить себе такие расходы они, скорее всего, не смогут. И поездкам в Хоум-Плейс конец: невозможно представить, чтобы тетя Рейчел осталась жить там одна… Мысли о деньгах в такой момент коробили, выглядели проявлением скаредности. Раньше она вообще не думала о деньгах, а теперь, казалось, только о них и думала все время. Ее глаза снова наполнились слезами, она еще раз заплакала – на этот раз о своей дрянной натуре.

Снова занявшись детской одеждой, она обнаружила, что на сандалиях Берти дыра на большом пальце, то есть ему нужны другие, размером побольше, а значит, и дороже. Вот опять. Обувь стоит денег. Все стоит денег. Она высморкалась и решила приготовить рыбные котлетки к детскому чаю. В рецепте говорилось про консервированную лососину, но у нее была только жестянка сардин. Если положить в них побольше картофельного пюре, немножко томатного кетчупа и яйцо, чтобы не развалились, должно получиться четыре довольно крупные и еще не успевшие приесться котлетки; а потом, во втором часу, она позвонит Арчи – как раз его толстосум-натурщик уйдет обедать. Предвкушая разговор с ним, она неожиданно воспряла духом.

Вилли

И, само собой, появиться на похоронах я не смогу, ведь там будет Эта.

Такие мысли, горькие и повторяющиеся без конца, зудели в ее голове растревоженным осиным гнездом.

Прошло уже девять лет с тех пор, как Эдвард ушел от нее, и она сумела слепить какую-никакую жизнь для себя. Балетная школа, которую она открыла вместе с Зоуи, еле держалась на плаву, пока наконец не закрылась. Беременность Зоуи, их с Рупертом переезд в такую даль и безуспешные попытки Вилли найти нового делового партнера, отвечающего ее требованиям, добили школу.

Некоторое время после этого ей приходилось довольствоваться домом, который купил ей Эдвард. Роланд уже уехал в закрытую школу, где ему, к сожалению, нравилось. Поначалу она ждала (или даже жаждала?) отчаяния малютки, который уже лишился отца (ей бы и в голову не пришло разрешить ему познакомиться с Этой, поэтому отца он видел раз в семестр, когда Эдвард возил его обедать), а теперь и ее, своей любящей матери. В воображении ей рисовались всхлипы по телефону и горестные письма, но ближайшим подобием этих картин стало его письмо: «Дорогая мама, мне скушно прескушно. Тут вообще нет ничего чтобы поделать». С тех пор он писал в основном про какого-то Симпсона-старшего и невероятные выходки, которые тот устраивал, ухитряясь не попасться. Но мисс Миллимент, гувернантка ее самой и ее дочерей, по-прежнему была с ней; выяснив, что из ее родственников в живых нет уже никого, Вилли приютила ее на всю оставшуюся жизнь. Благодарностью за это стал неизменный поток любви, трогающей ее израненное сердце. Кухонные предприятия мисс Миллимент всякий раз оборачивались катастрофой, так как она мало что видела и не стряпала с тех пор, как скончался ее отец, а это случилось через несколько лет после Первой мировой войны, поэтому вся ее помощь заключалась в кормлении птиц и иногда – трех черепах, а также походах в ближайшие магазины, если Вилли забывала купить что-нибудь. Занималась она главным образом редактированием философского труда, над которым работал один из ее бывших учеников. По вечерам они по очереди читали вслух «Войну и мир». Так что когда Вилли взялась за скудно оплачиваемую и нудную конторскую работу в одном благотворительном обществе, куда уговорила ее пойти богатая кузина ее матери, единственным утешением для нее стали возвращения домой, где ее кто-то ждал.

Вся семья тоже была добра к ней. Хью и его милая молодая жена Джемайма иногда звали ее на ужин, Рейчел неизменно навещала, бывая в Лондоне, Дюши обычно приглашала в Хоум-Плейс, когда в школах шел учебный семестр. Тедди появлялся раз в месяц. Он работал в семейной компании, но разговоры на эту тему не складывались, потому что он то и дело спохватывался, чуть не упомянув об отце – довольно давно выяснилось, что эта сфера в доме Вилли под запретом. Беда в том, что ей постоянно казалось, будто бы ей уделяют внимание только из жалости. Как большинство людей, жалеющих себя, она считала, что это право должно принадлежать лишь ей одной. И называла его гордостью.

Нет. Кого она по-настоящему любила, так это Роланда (как ей только могло прийти в голову когда-то всерьез задуматься, как бы избавиться от него?) и милую мисс Миллимент, которая просила называть ее Элеонорой, но Вилли сумела лишь раз, сразу после того самого разговора с просьбой.

Надо написать Рейчел, которая была чудесной дочерью обоим родителям – не то что моя, думала она. Луиза навещала Вилли из чувства долга, когда та болела, – готовила ужин, если требовалось, поддерживала светскую беседу, но о себе почти не рассказывала, чередуя уклонение от вопросов с хаотичными попытками шокировать слушательницу. И ее мать в самом деле испытывала шок. Когда Луиза внезапно объявила: «Зато теперь у меня богатый любовник, так что за меня можешь не беспокоиться», последовала ледяная пауза, и лишь потом Вилли спросила так спокойно, как только могла: «А благоразумно ли это?» Луиза ответила, что нет, конечно же, но волноваться не о чем, она же не позволит ему содержать ее. Этот разговор состоялся в спальне Вилли, вдали от ушей мисс Миллимент. «Только прошу тебя, не надо об этом при мисс Эм», – взмолилась она, и Луиза ответила, что и не собиралась.

Из ее театральной карьеры ничего не вышло, но она была рослой и тонкой, с пышными светлыми волосами и бесспорно красивым лицом – с высокими скулами рыжеватого оттенка, широко расставленными глазами орехового цвета и ртом, который смущал Вилли, напоминая чувственные портреты прерафаэлитов. Луиза давно развелась с Майклом Хэдли, который немедленно женился вновь на своей прежней любовнице, отказалась от какого бы то ни было содержания и кое-как перебивалась сама, поселившись в квартирке над бакалеей вместе с этим синим чулком, ее подругой Стеллой. Вилли побывала у них лишь однажды, явившись без предупреждения. Там все провоняло битой птицей (бакалейщики торговали и ею) и сыростью. У каждой подруги в распоряжении имелось по две тесные комнатки, на верхнем этаже располагались кухня и столовая, а в хлипкой пристройке к дому – ужасающе тесная ванная и уборная. В день ее визита от скумбрии, стоящей на столе, исходил явный душок.

– Вы ведь не собираетесь есть ее, правда?

– Господи, нет, конечно! Один наш знакомый пишет натюрморты, вот он и попросил нас подержать рыбу у себя, пока он не закончит.

– Ну вот, теперь ты увидела всё.

«Так почему же ты все еще здесь?» Этот вопрос остался невысказанным, но она уловила его.

– А как вы платите за жилье?

– Пополам. Довольно дешево, всего сто пятьдесят фунтов в год.

Только тогда до Вилли дошло: она понятия не имеет, чем ее дочь зарабатывает себе на жизнь. Но ей и так было тошно, она считала, что и без того уже проявила излишнюю назойливость. Возвращаясь домой на автобусе, она вновь поразилась тому, как ужасающе она одинока. Вот если бы можно было все обсудить с Эдвардом! Возможно, он и платит за жилье Луизы – по крайней мере, такой жест заслуживал бы уважения. От разговоров на эту тему с мисс Миллимент она воздержалась: все эти любовники, секс, – нет, исключено.

Но правду выяснила именно мисс Миллимент.

– В какой же сфере вы теперь заняты, дорогая Луиза? – спросила она, когда в том же месяце Луиза заглянула к ним на чай.

– В модельной, мисс Миллимент.

– Как интересно! Вы создаете модели из глины? Или предпочитаете камень? Мне всегда казалось, что работа с этим материалом должна быть чрезвычайно тяжела для женщины.

– Нет, мисс Миллимент. Я работаю фотомоделью – для журналов. Ну, знаете, как «Вог».

И мисс Миллимент, которая полагала, что иллюстрированные журналы (за исключением вестника Королевского географического общества) существуют главным образом для людей, находящих чтение затруднительным, пробормотала только, что это наверняка весьма занимательно.

– Тебе платят? – спросила Вилли в тот раз, и Луиза ответила – почти парировала:

– Само собой. Три гинеи в день. Но с внештатной работой никогда не угадаешь, сколько тебе достанется. Увы, мне уже пора. Папа предложил съездить вместе с ними во Францию. На две недели, за все платит он. Он снял виллу недалеко от Вентимильи, там и пляж есть.

Прощальный выстрел получился жестоким. Она даже представить себе не может, каково мне было услышать это, думала Вилли, лежа без сна далеко за полночь и борясь с горечью и бешенством. Свой медовый месяц они с Эдвардом провели в Кассисе – чуть западнее по побережью, это было в давно минувшие дни после одной войны и перед другой.

Если не считать трудностей, связанных с избытком секса, которого она не хотела и не понимала, это было золотое время. Как и каникулы с катаниями на лыжах и прогулками под парусом в компании родных и друзей. Она прекрасно каталась на лыжах, из нее получился неплохой матрос. К тому времени она уже научилась притворяться, когда речь заходила о сексе, неизменно уверяла, что все было чудесно, и он, невнимательный, вроде бы с легкостью верил ей. Беременности принесли желанное избавление, как и унылые, тревожные, нескончаемые годы войны и ее заточения в Суссексе, пока он занимался обороной аэродрома Хэндон – вплоть до момента, когда ввиду острой потребности в древесине был возвращен в компанию. Это он ясно дал понять, что их лондонский дом, который она так любила, придется продать. Это он после войны, когда она считала, что обычная хорошая жизнь вместе с ним наконец вернется, убедил ее подыскать дом поменьше, и она выбрала этот – странный, с одним верхним этажом, с окнами на север и юг, так что лишь в три комнаты из всех заглядывает солнце… а потом бросил ее здесь. И месяцами, годами имел связь с Этой. Последовал развод, который ее мать сочла бы немыслимым. А Луиза все знала и скрыла от нее. Милый Роли, когда она все ему объяснила, пообещал, заливаясь слезами, что никогда ее не бросит. Тедди и Лидия тоже были ошеломлены: в заговор их не посвятили. Но с Тедди она виделась редко, а с Лидией не виделась вообще, так как она, закончив актерскую школу, получила место в театральной труппе в Мидлендсе. Репертуар был недельный, что означало, как объяснила Лидия в одном из своих редких писем размашистым почерком, что по вечерам играешь в пьесе номер один, по утрам репетируешь пьесу номер два, а свои реплики для пьесы номер три зубришь по ночам в постели. Она писала, что работа изматывающая, но она ее обожает, и нет, ни малейшего понятия не имеет, когда ей дадут отпуск и дадут ли его вообще. Вилли посылала Лидии десять фунтов на каждый день рождения и на Рождество и была благодарна за возможность испытывать к ней естественную, ничем не запятнанную любовь.

Поговорив с Зоуи по телефону и узнав о Дюши, она поспешила с известием к мисс Миллимент, которая сидела в солнечной гостиной, на своем обычном месте у открытых застекленных дверей, выходящих в сад. Здесь она каждое утро читала «Таймс» и разгадывала кроссворд, на что у нее уходило меньше получаса. Чаще всего она также портила Вилли удовольствие от чтения газеты, пересказывая материалы, которые особенно поразили ее. Но этим утром она вернулась мыслями к незадачливой Рут Эллис, которую в прошлом году судили за убийство ее любовника.

– Я в самом деле считаю, Виола, что какие бы поступки ни совершил человек, его не следует казнить за них. Это один из наших наименее цивилизованных законов, вам не кажется?

И Вилли, не отвечая на это (людям, которые убивают других людей, ни в коем случае не следует спускать это с рук), рассказала ей про Дюши, закончив горькой тирадой о том, что не сможет присутствовать на похоронах из-за «этой женщины».

– Но вы же не знаете, будет ли она там. Возможно, найдется способ выяснить это, прежде чем так расстраиваться.

– Ну, Эдвард наверняка приедет.

– Да, а она – может, и нет. Вы могли бы спросить Луизу или Тедди.

– Пожалуй, Тедди можно. Руперт уехал в Хоум-Плейс, и, наверное, до выходных никто не узнает, когда похороны.

– Виола! Дорогая моя, боюсь, я вынуждена сделать одно признание. Я опрокинула чашку с чаем, которую вы так любезно принесли мне. Я дремала, неизвестно почему решила, что уже день, стала искать на ощупь выключатель лампы на тумбочке, и конечно, будь это день, чашки с чаем на ней не было бы. Увы, мне не удалось как следует навести порядок, но в любом случае за день всё высохнет, а мне это нисколько не мешает. Но я сочла своим долгом сообщить вам.

Легкий шелест газеты в ее руках дал Вилли понять, как переживает бедная мисс Миллимент. Неподдельное сочувствие к своей компаньонке, которая за столько лет наверняка натерпелась всякого от злющих квартирных хозяек, переполнило сердце Вилли, и она обняла ее за рыхлые плечи.

– Напрасно вы расстраиваетесь. Пролить чай может кто угодно.

Уже в автобусе, по пути в унылую контору на Куин-Энн-стрит, она сообразила, что это уже третий чай, пролитый за месяц.

Диана и Эдвард

– О, милый! Какой ужасный удар для тебя! Бедняжка Дюши!

– Она прожила прекрасную жизнь.

– Разумеется.

– Впрочем, так всегда говорят, как будто от этого легче.

– Но ведь она не страдала, правда?

– Рейчел сказала, что нет, по словам Хью. Давай прикончим и вторую половину, хорошо?

Она прошла через комнату за шейкером для коктейлей, стоящим вместе с целой коллекцией бутылок на столе эбенового дерева. На ней было креповое платье цвета электрик – невнимательные люди сказали бы, что под цвет ее глаз.

– Но это не отменяет того обстоятельства, что ее не стало – она больше не с нами.

– Конечно, не отменяет, бедный ты мой.

Заново наполняя его стакан, она наклонилась так, чтобы продемонстрировать грудь весьма утешительных размеров.

– Завтра мне придется съездить туда.

Она молчала, пока он прикуривал.

– Хочешь со мной?

Диана сделала вид, будто задумалась.

– Нет, – наконец ответила она. – Конечно, я бы с радостью, но думаю, ты должен достаться Рейчел безраздельно.

– Вот за это я тебя и люблю. В тебе совсем нет эгоизма. Ну и… не только за это.

– И потом, мы же обещали сводить Джейми на обед в воскресенье. Не хочу обмануть его ожидания.

Шел последний год учебы Джейми в Итоне, оплатить которую Диана убедила Эдварда – на том основании, что двое других ее сыновей учились там же, а Джейми на самом деле от него. Теперь, в свои восемнадцать, он был внешне очень похож на братьев и не выказывал никакого сходства с Казалетами. Плата за его учебу, за Роли в Рэдли и содержание Вилли (он переписал на нее дом в Сент-Джонс-Вуд и учредил трастовый фонд, чтобы оплачивать ее расходы) лежали на нем нешуточным бременем, на все это уже была истрачена большая часть денег, которые оставил ему Бриг. Диана твердо вознамерилась снимать облюбованную виллу на юге Франции, позвала в поездку своего брата и его жену, и ему опять пришлось раскошеливаться, выдвинув единственное условие: чтобы Луиза присоединилась к ним, – «вы же две моих любимицы», заявил он, страшно раздражая этим ее. Зная, что Луиза относится к ней так же неприязненно, как она сама – к Луизе, Диана все же подчинилась.

Замужем за Эдвардом она была уже больше пяти лет, теперь они жили в большом неогеоргианском доме в Уэст-Хампстеде; их экономка миссис Аткинсон занимала квартиру на верхнем этаже. Была у них и женщина, которая трижды в неделю приходила помогать по хозяйству, так что впервые за всю свою жизнь Диане было незачем беспокоиться о деньгах, и она могла заниматься, чем ей вздумается. Была лишь одна неприятность вскоре после их переезда и перед женитьбой – когда Эдвард тяжело перенес несложную операцию; она испугалась, что он умрет прежде, чем они поженятся, и она снова останется вдовой с тремя детьми и враждебно настроенной родней мужа и будет вынуждена довольствоваться нищенской армейской пенсией Ангуса (его родители так и не простили ей связь с человеком, за которым она не была замужем, да еще с женатым, бросившим ради нее жену и опозорившим себя разводом).

Все эти мысли вызывали ощущение, будто она не любила Эдварда, тогда как она, конечно же, его любила. Поначалу, думая о нем, она то мучалась, то ликовала, но когда их связь вошла в романтическую колею без малейших признаков, что положение когда-либо изменится, она осознала, что ей уже мало одних сильных чувств и неопределенности. Она жаждала уверенности – дома вместо съемных квартир или коттеджей, мужа, зарабатывающего столько, чтобы содержать ее и мальчиков в достатке, с которым, как наставляла ее мать, она должна свыкнуться. Вот и появился Эдвард. Она слышала, что до встречи с ней он имел известную репутацию у женщин, но была уверена, что с тех пор, как начался их роман, он хранил верность ей. «Я попался к тебе на крючок, – говорил он, – заглотил его целиком и весь пропал». И чем меньше чувств она к нему испытывала, тем чаще подбадривала себя мыслью о существующих между ними прочных романтических узах, которые не разрушит ничто.

Многое из того, о чем думала, она тщательно скрывала даже от себя самой – нечестность подобного рода разумеется, начинается с себя, – и как только он предпринял шаги, чтобы уйти от Вилли к ней, сделала все возможное, лишь бы укрепить в нем мысль о том, что она этого достойна. Крепкий мартини готовился в тот же момент, как он возвращался домой с работы; она поощряла его рассказы о том, как прошел очередной день; миссис Аткинсон выучилась готовить подстреленную им дичь именно так, как нравилось ему; она дипломатично сочувствовала ему в связи с разногласиями, которые начались у них с Хью из-за управления компанией, и делала все от нее зависящее, чтобы влиться в его семью. Когда он тревожился и сетовал, что Вилли запрещает знакомить Роланда с ней, она объясняла, что прекрасно понимает позицию Вилли: заставлять Роланда разрываться между ними неблагоразумно, и окажись она в такой ситуации, она, вероятно, поступила бы так же. Тяжесть этой конкретной вины она сняла с него так ловко и легко, что его потребность в ней возросла.

– Милая! Ну конечно, незачем обманывать ожидания Джейми.

Неужели толика облегчения в его голосе ей не почудилась? Возможно, но это, в сущности, ничего не значило.

Луиза

– Чего я не выношу, так это когда она уставится мне в глаза и заводит: «Честно говоря…» А никакой честности в ней и в помине нет!

Джозеф Уоринг смотрел на нее с веселым удивлением. Негодование было ей к лицу – так он и сказал. Они ужинали, как часто бывало, в «Летуаль» на Шарлотт-стрит – заведении с неплохой и, по английским меркам, необычной и вкусной едой. Светлые волосы Луизы были зачесаны вверх от лба и перехвачены черной бархатной лентой, круглый вырез на черном платье был глубоким, рукава – короткими и, как и вырез, отделанными фестонами из той же ткани. В этом наряде она казалась очень юным и неземным существом, но ела с аппетитом, которому сам он не уставал изумляться, а хозяин заведения относился к ней настолько одобрительно, что однажды даже предложил ей каждый день приходить сюда на обед – при условии, что съеден он будет за столиком у окна. «Но я бы чувствовала себя при этом как те женщины в Голландии… ну, эти, профурсетки», – сказала она Джозефу и слегка порозовела при одной только мысли об этом.

Они познакомились на вечеринке, куда привела ее подруга. Стелла стала политической журналисткой, горячо поддерживала лейбористов и была безутешна, когда «надутый индюк Иден» выиграл выборы, вытеснив обожаемого ею Эттли. Она регулярно писала для «Обсервера» и «Манчестер Гардиан», иногда публиковала рецензии на книги в «Нью Стейтсмен». Благодаря своей популярности она получала приглашения – или добивалась их – на великое множество вечеринок и порой брала Луизу с собой «ради расширения кругозора». Втайне Луиза считала Стеллу фанатичкой, а Стелла высмеивала преданность Луизы партии тори. «Ничего удивительного, что ты голосуешь за них: у большинства тори нет вообще никаких политических убеждений – они просто голосуют так, как всегда делает их класс». В ответ Луиза промолчала, потому что в ее случае это была правда. Она не интересовалась политикой, а ее родные – кроме дяди Руперта – неизменно голосовали за консерваторов.

Вечеринка оказалась многолюдной и, похоже, собрала разношерстную публику. В комнате было сильно накурено, стоял ровный гул, похожий на океанский: все старались говорить громче, чтобы их услышали. Луиза совершенно растерялась, ее парализовала робость, которая, как ей уже было известно, всегда нападала на нее, стоило войти в комнату, полную незнакомых людей. Стеллу отнесло в сторону потоком, в который всегда попадают те, кто легко ориентируется в обществе, и она приветствовала друзей, махала коллегам, просила огонька, смеялась каким-то обращенным к ней словам, мимоходом прихватила стакан фруктового сока (спиртного она не пила) и оглянулась на Луизу, только когда та уже почти скрылась из виду…

– У меня складывается впечатление, что все это вам не в радость.

– Нет, мне… вообще-то нет. То есть да. Эта вечеринка меня не радует.

У обратившегося к ней мужчины в смокинге волосы были почти черными.

– Может быть, устроим вечеринку поменьше где-нибудь в другом месте? Дайте мне руку, – и она опомнилась, только когда ее вывели из жаркой шумной комнаты в холл, к вешалкам с одеждой.

– Я без пальто.

– И я тоже.

– Куда мы идем?

– У меня есть дом у Риджентс-парка, а в доме найдутся сандвичи. И славная холодная бутылочка «Крюга». Как видите, я вас вовсе не похищаю.

Она мялась в нерешительности. Риджентс-парк – это совсем недалеко от ее квартиры. Стелла может, как уже не раз бывало, привести домой с вечеринки толпу друзей. А ей хотелось есть. И вдобавок она была заинтригована. Он смотрел на нее с откровенным восхищением, но ждал, когда она сама сделает выбор. Это обстоятельство стало решающим.

– Только ненадолго.

– Забирайтесь.

К тому моменту они уже стояли на улице возле блестящей темно-серой машины.

* * *

– Вы ведь не замужем, да?

Краткие эпизоды ее супружеской жизни пронеслись перед мысленным взглядом, как вереница тусклых, выцветших фотографий.

– Была. Теперь нет. А вы?

Она скорее почувствовала, чем увидела, как закрылись жалюзи.

– О да, – ответил он. – Женат. Жена и трое мальчишек. Держу их за городом. Приезжаю на выходные. А это – моя лондонская берлога.

Они свернули на подъездную дорожку к одному из домов в ряду, он остановил машину. Этот ряд домов после войны перекрасили, теперь они выглядели перламутрово-праздничными в тусклом свете весеннего вечера – как покрытые глазурью, но еще не украшенные толком бока свадебного торта, подумалось ей.

К дому вели ступеньки, за дверью показалась широкая лестница в роскошном убранстве темно-красного ковра. Два лестничных марша вверх – и они очутились в его гостиной. Ее освещала пара ламп на низких столиках, создавая впечатление таинственных сумерек, в которых грозно темнели диваны, пламенели ковры, а зеркала отражали сами себя, создавая неразличимые и повторяющиеся коридоры; лишь беломраморная облицовка камина сияла строгой, изысканной красотой. Он включил еще одну лампу, и она увидела, что стены обтянуты шелком табачного оттенка. А на низком столике перед диваном глубокого темно-коричневого цвета, на который он указал ей жестом, предлагая сесть, стояло серебряное блюдо под салфеткой и ведерко с бутылкой.

– Я держу свои сандвичи, как сказал бы Питер Селлерс, «под ослепительно-белым полоссном».

Он обернул салфеткой горлышко бутылки и мягким движением извлек пробку. Откупоривать шампанское для него – дело привычное, мысленно отметила она, и когда из горлышка выплыл загадочный дымок, он наполнил два бокала так аккуратно, что содержимое ни одного из них не перелилось через край.

– Итак, я Джозеф Уоринг, а вы?

Она ответила, назвавшись девичьей фамилией – Казалет.

– Так. Выпьем за нас. – Он наклонился к ней, поднес к ее бокалу свой, и когда коснулся ее руки, она поняла, что ее неудержимо тянет к нему.

– За Луизу Казалет – и за меня, – он выдержал паузу. – Ваша очередь.

Она почувствовала, что краснеет, и разозлилась.

– Ладно. В таком случае за вас.

– Джозеф, – подсказал он.

– Джозеф Уоринг.

– А теперь мы оба можем отпить глоток. Признаться, ваш тост прозвучал довольно сердито. Неважно. Возьмите сандвич.

Она взяла один. Копченый лосось, объедение.

Но пока они ели, путаница мыслей не давала ей выговорить ни слова. Он женат. Влюбляться в него бесполезно. Если он поцелует ее, как это будет? Почему здесь было приготовлено шампанское и, хуже того, сандвичи, – как будто он с самого начала знал, что она примет его приглашение? Но этого он знать не мог, ведь они никогда прежде не встречались. Значит, он намеревался обольстить кого-нибудь, все равно кого, еще только когда уезжал на вечеринку…

– Я не профурсетка, – произнесенные с полным ртом, эти слова прозвучали невнятно.

Он то ли фыркнул, то ли едва не рассмеялся, и она заметила, что он смотрит на нее с чувством, похожим на нежность.

– А я ничего такого о вас и не думал – никогда, ни на минуту. – Его глаза были карими и добродушными.

Ей полегчало, но эту досадную тему она решила довести до конца.

– Тогда как же так получилось, что вы подготовились к приему гостей?

– Да мне, видите ли, нравится рисковать. Я надеялся, что встречу кого-нибудь достойного сандвичей, и нашел вас. Допивайте шампанское, и я отвезу вас домой.

В машине на нее накатило бесконечное облегчение, на сердце стало легко и беззаботно. До ее квартиры на Бейкер-стрит было недалеко, и после того, как она назвала ему адрес, оба замолчали.

– Стало быть, я заеду за вами в восемь, – сказал он, провожая ее до двери. – И повезу ужинать, – он говорил таким тоном, словно они уже обо всем договорились.

Так все и началось. Пять вечеров почти каждую неделю он водил ее ужинать, оставшиеся два проводил за городом. В первый вечер он спросил, нельзя ли ему зайти к ней, и там сразу поцеловал ее. Потом они легли в постель. Все было так просто, так чудесно – и правильно.

– Тебе никогда за него не выйти, – сказала на следующее утро Стелла.

– Я не хочу за него замуж. Вообще ни за кого не хочу.

Она влюбилась, она стала любовницей. И это Луизу полностью устраивало. Но ее роман требовал соблюдения ряда строгих правил, на которых она решительно настаивала. Однажды вечером, перед самым его летним отпуском, он повез ее смотреть квартиру – по его словам, более подходящую для нее. Квартира была заманчивой: с перепланировкой, на втором этаже, в ряду домов, расположенных полукругом у парка. Когда она спросила, во сколько обойдется эта квартира, он назвал довольно скромную, но намного превышающую ее возможности сумму, о чем она и сказала. Нельзя ли ему помогать ей? Нет, конечно. Становиться содержанкой она не намерена, ни в коем случае. Он пожал плечами и заметил, что попытаться все-таки стоило.

Летом он снял виллу на Кап-Ферра, чтобы провести шесть недель отпуска с родными и друзьями. Вот тогда ей пришлось нелегко. Ей представлялось, как он ведет роскошную жизнь без нее, и это длилось вечно, пока она торчала в жаркой и тесной, как духовка, конуре, откуда не видно ни единого деревца. Нельзя было утешиться даже письмами. Так что когда в этом же году, третьем для нее с Джозефом, отец пригласил ее к ним на юг Франции, она согласилась. Но зная о неприязни Дианы, во время неловкой встречи Луиза сказала своей мачехе, что, по ее мнению, Диана на самом деле вовсе не желает видеть ее на вилле. Итогом стал один из моментов «честно говоря», которым она возмущалась в разговоре с Джозефом в «Летуаль».

– Ну, твой отец-то явно хочет, чтобы ты приехала. Так что езжай и наслаждайся. Отдыхай в свое удовольствие, дорогая.

Он иногда называет меня «дорогой», но никогда не говорит по-настоящему, что любит меня, размышляла она позднее, лежа одна в постели, еще не остывшей после их любви. Луизе пришлось смириться с тем, что он никогда не остается на ночь. Он всегда выкуривал вместе с ней одну сигарету, моментально одевался и уезжал.

Джемайма, Лора и Хью

– А когда умираешь, можно летать?

Джемайма только что объяснила Лоре про Дюши (Хью звонил сообщить ей и сказал, что хотел бы уехать в Суссекс вместе с ними, втроем, поэтому она сочла необходимым перед отъездом поговорить с дочерью), и Лора внимательно выслушала ее. Джемайма считала ее, шестилетнюю, самым умным и красивым ребенком в мире, ошибочно полагая, что успешно скрывает свое отношение от всех.

– Не знаю, детка, – наверное, да.

– А то я не знаю, как еще она попала наверх, если нельзя.

До сих пор Лора сталкивалась со смертью только однажды, когда им пришлось усыпить старого спаниеля, принадлежавшего Хью. Рай казался самым утешительным объяснением, поэтому о нем и было осторожно рассказано девочке. «Думаю, у него выросли крылья», – сказала Лора и наконец расплакалась. Насчет рая она устроила перекрестный допрос Хью, и он не поскупился на подробности – там полным-полно вкусных косточек, прогулки в любой момент, когда захочется Пайперу, и бесчисленные кролики, за которыми можно гоняться. Все это теперь и аукнулось.

– Вряд ли Дюши понравится, если всюду косточки и кролики – они же испортят ей сад. Бедная Дюши!

Джемайма слабо отбивалась. Рай у каждого свой. Для Дюши в нем будет чудесный сад, полный цветов, и да, конечно, ей нужны крылья, чтобы долететь до него, и у нее они появились.

– А я хотела бы крылья прямо сейчас. Тогда я тоже полетела бы вверх и увидела их обоих.

– Столько сложностей, – сказала Джемайма Хью за ужином. – Когда мы уходим из жизни, разговоры о церемониях прощания и похоронах неизбежны, и малышам немудрено совсем запутаться.

– Ну что ж, значит, будем снова объяснять.

– Не знаю, как это сделать, не наговорив ей вранья.

– Ты не веришь в рай?

Она покачала головой:

– Я верю только в то, что есть сейчас.

– Милая, вам незачем уезжать со мной.

– Я хочу.

– И я хочу с тобой.

Его облегчение омыло ее волной: он нуждался в ней, она его любила.

В постели они утешили друг друга; ему было отрадно знать, что Джемайма тоже любила Дюши, которая так сердечно приняла в семью ее, в то время еще Джемайму Лиф, и была так добра к близнецам – «листочкам», – а они отправляли ей письма с благодарностями и перечислением всего, что им особенно понравилось в гостях: десерты в высоких формочках, строительство запруды на ручье в лесу, настоящий сидр и имбирный эль, возможность обходиться почти без купаний, вождение старой машины Брига, ныне сосланной на край поля и с достоинством зарастающей крапивой. Все эти списки были еще детскими, а теперь, когда близнецам минуло тринадцать, в их письмах прибавилось натянутости. Дюши давала понять, что одобряет Джемайму, чего нельзя было сказать о новой жене Эдварда, Диане. А Хью, горячо преданный Вилли, не мог заставить себя относиться к Диане не просто вежливо.

– Думаешь, он привезет ее? – спросил он.

– Дорогой, я не знаю, но мне кажется, что нет.

– А почему тебе так кажется? – Он пропускал ее прямые шелковистые волосы между пальцами.

– Потому что она не захочет ехать. А я думаю, она обычно получает то, чего хочет.

– Да? И я хочу, чтобы ты получала что хочешь.

– Я хочу того же, что и ты.

– Но если бы не захотела, сказала бы, правда? Не хочу, чтобы ты говорила что-нибудь только потому, что, по-твоему, мне хотелось бы услышать именно это. Помнишь, мы заключили соглашение в день, когда поженились?

– Ну вот! А я как раз собиралась сказать, что ты чудесный муж, превосходный отец, замечательный отчим и прекрасный любовник. Какая жалость!

Он обнял ее худенькие плечи.

– Меня прямо согревают твои похвалы, ты же знаешь, что так и есть. Без них я бы не справился. Надеюсь, и ты согреваешься.

– С утра до ночи. А сейчас уже ночь.

Когда он вернулся этим вечером, по его лицу она поняла, что у него был очередной приступ мигрени, но уже давно отучилась упоминать о них. Ему требовалось просто как следует отоспаться.

– Мне просто надо как следует отоспаться, – сказала она.