Онлайн чтение книги Все меняется All Change
Часть 2. Июнь-июль 1956 года

Семья

– Я и не говорю, что мы не должны рассмотреть все возможности. Просто думаю, что нам не следует делать это за спиной у Рейчел.

– Арчи, послушать тебя, так ты как будто считаешь, что я за нее не беспокоюсь.

Они сидели на скамье у теннисного корта, где им было обеспечено хоть какое-то уединение – труднодоступное в переполненном доме.

– Само собой, я так не считаю. Ты же любишь ее. Как и все мы. Я о том, что хорошо было бы уладить все разногласия, прежде чем мы поговорим с ней. Она измотана, ей не захочется иметь дело с толпой препирающейся родни.

– Какого черта ты хочешь этим сказать?

– Да ладно тебе, Руп. Сам знаешь: Хью считает, что нам надо сохранить дом любой ценой, а Эдвард – что мы должны избавиться от него. И, кстати, насчет твоего мнения я не уверен.

– Это потому, что я еще не определился, – он вытащил помятую пачку «Голуаз», протянул Арчи и достал сигарету сам. – То есть, – продолжал он после краткой паузы, за время которой пытался понять, чего на самом деле ему хочется, – все зависит от желания Рейчел. В дом в Риджентс-парке она не поедет, это ясно. Дюши терпеть его не могла, говорила, что для нее он слишком велик. Ее дом был здесь, и Рейчел, возможно, относится к нему так же. Я действительно считаю, что решать ей. Да и дети все до единого обожают здесь бывать.

– Знаю, что обожают. Мои рвутся сюда каждые каникулы. Но кто будет за все платить?

– Полагаю, мы могли бы поделить между собой расходы на содержание дома.

Этого он и боялся.

– Руп, я вынужден сказать тебе прямо сейчас: к сожалению, в этом на меня нельзя рассчитывать. У меня просто нет таких средств, чтобы обещать что-нибудь на регулярной основе. С деньгами в последнее время довольно туго. – Его голос угас, улыбка стала виноватой. Он женился на любимой дочери Руперта, но едва ли обеспечивал ей жизнь, к которой она привыкла.

– Дружище, дорогой, я и не рассчитывал, что ты станешь вносить свою лепту. Скинуться должны Хью, Эдвард, я и Рейчел, если она хочет жить здесь. – Даже в этом проявлении доброты была унизительность. – И мы всегда будем рады тебе, Клэри и детям – приезжайте, как всегда. Дюши этого желала бы. – При упоминании о матери глаза Руперта наполнились слезами. – Ты всегда был для нее как родной, – добавил он, яростно вытирая лицо.

– Как думаешь, почему Эдварду приспичило избавиться от Хоум-Плейс? – спросил Арчи, чтобы отвлечь его.

– Потому что Диане он не по душе?

– Ну, вряд ли ее так уж заботит семья в целом.

– М-м… у нее безобразные руки, – рассеянно произнес Руперт. – Из тех, которые кольца только портят. Не смейся, Арчи, ты же наверняка заметил это. Нам пора снова в схватку, – сказал он, пока они докуривали.

– А схватка будет? – спросил Арчи, пока они шагали через теннисный корт к дому.

– Если мнения заметно разойдутся – думаю, она вполне вероятна.

* * *

Мнения заметно разошлись в кругу детей: Лора хотела спать с кузенами Гарриет и Берти, а те уже решили, что возьмут к себе в спальню Джорджи: «Ей же всего шесть, мама, ей с нами никак нельзя. Она еще слишком маленькая и все только испортит».

– Мне больше шести лет. Так нечестно!

– Ну вот, видишь, какая ты. Льешь слезы по пустякам. И вообще, четвертой кровати там нет.

Джемайма и Клэри, выдохшиеся после купания детей, в отчаянии переглянулись.

– Да еще Риверс, – вмешался Джорджи. – Он и есть четвертый. И девчонок он не любит, – торжествующе заявил он Лоре. – И наверняка укусит тебя ночью.

– А ты не можешь ему запретить?

– Не могу, если буду спать. Он любит только тех, кому не меньше… – Он помедлил: самому ему было семь, – …не меньше семи лет.

– Если ты будешь спать со мной и с папой, можешь надеть свою пиратскую шляпу. Ну, годится? – Джемайма вытерла слезы с лица дочери и поняла, что уловка сработала: свою шляпу Лора обожала.

Тем временем Клэри вполголоса уговаривала своих двоих детей быть добрее к младшей кузине.

– Вам в шесть лет тоже не понравилось бы, если бы вас никуда с собой не брали.

– Так это когда было, – смущенно отозвался Берти, и Гарриет подхватила:

– Давным-давно!

– Вообще-то, – заявила Клэри погромче, чтобы слышали все, – я хорошо помню, как меня не приняли к себе кузины и как это было обидно. Они не захотели, чтобы я спала с ними в одной комнате.

– И что ты сделала? – Джорджи, добрая душа, уже начинал раскаиваться.

– Я ушла и легла в комнате тети Рейчел.

Это впечатлило всех.

– Конечно, я была старше, чем Лора сейчас, но чувствовала себя так же, как она. Берти, не полоскай горло молоком, а пей его.

Берти попытался проглотить молоко и одновременно крутануться на стуле, чтобы обнять мать. И прыснул молоком во все стороны.

– Ты же не виновата, что тебе столько лет, – сказал Джорджи Лоре после того, как порядок был восстановлен. – Если хочешь, можешь погладить Риверса. Он не против.

Но Риверс был иного мнения. Боязливые поглаживания Лоры он кое-как вытерпел, но когда ее примеру последовали Гарриет и Берти, удрал в надежное убежище – карман в халате Джорджи.

* * *

Арчи, убедив Клэри принять ванну обещанием «угомонить чудищ», застал их всех в одной постели в разгар спора о том, какую книжку попросить почитать. Но едва он появился в дверях, Гарриет кинулась к нему:

– Покажи динозавра, папа! Ну самую чуточку, пожалуйста, покажи!

– Тогда не будет никакого чтения. И вообще, вы же все умеете читать.

– Умеем, когда хотим. Но нам больше нравится, когда нам читаешь ты.

– Помолчи, Берти. Пусть лучше побудет динозавром, у него это здорово выходит.

– А мой папа часто показывает мартышку или морского льва, – высказался Джорджи. Арчи восхитился его преданностью.

– Ну покажи, папа!

Арчи выпрямился во весь рост, затем вытянул руки, выгнул спину и гигантскими шагами направился к дочери, издавая истошные вопли, которые начинались жуткими хрипами и заканчивались трубным воем. Он подхватил Гарриет когтями и уронил ее, визжащую от удовольствия и страха, на постель. Затем обратил взгляд наверняка уже налитых кровью глаз на Берти и повторил маневр. Сброшенный на кровать Берти с облегчением захихикал.

Оставался еще Джорджи, который, как видел Арчи, не на шутку испугался. И Арчи снова стал самим собой и присел к нему на постель.

– Не будем пугать Риверса, – сказал он.

Джорджи перестал дрожать и благодарно взглянул на Арчи: его репутация была спасена.

Арчи поцеловал всех троих, пропуская мимо ушей привычные протесты: «На улице еще светло как днем, так почему нам туда нельзя? С какой стати я должен укладываться в такую рань, будто шестилетка какой-нибудь?» В спальню прокрался дух несправедливости, и Арчи сбежал, оставив детей на попечение Зоуи, которая пришла убедиться, что Риверс надежно заперт в клетке.

В своей спальне Арчи застал спящую Клэри, закутанную в банное полотенце. Она лежала на боку, подтянув к груди согнутые колени и подложив ладонь под щеку; у него мелькнула мысль, что с виду она совсем как тринадцатилетняя девчонка, выбившаяся из сил. Он присел рядом и тихонько гладил ее по голове до тех пор, пока она не пошевелилась, не открыла глаза и не улыбнулась ему.

– Такая роскошная была горячая ванна! Я просто отключилась.

– Надо просушить тебе волосы, дорогая.

– Дети в порядке?

– В полном. Я оставил их с Зоуи. Показал им динозавра – они аж перетрусили.

– Слышала я твоего динозавра. А мне никогда не показываешь. – Ее голос звучал невнятно из-под полотенца, которым он вытирал ей голову.

– Ты из него уже выросла. Я никогда не показываю динозавра тем, кому за тридцать. А платье ты взяла?

– Конечно, взяла. Дюши не любила, когда мы выходили в брюках по вечерам. Синее, льняное. Наверное, помялось немножко в чемодане, и… ой, черт, совсем забыла зашить, подол чуть-чуть отпоролся. Ну и ладно. У меня полно булавок, и незаметно будет. Кажется, бюстгальтер и трусики я оставила где-то на полу.

– Вот они. Ты такая милая и прелестная без одежды.

Ее перламутровую, просвечивающую, почти белую кожу было удивительно трудно писать, в чем он убедился за годы, но во всех прочих отношениях она и вправду прелестна, как он ей только что сказал. Принимать комплименты она по-прежнему стеснялась, если он не обращал их в шутку.

– Моя пошлость и порочность настолько велики, что я предпочитаю, когда кожа у людей бледная, словно их всю жизнь продержали под булыжником на мостовой.

Клэри схватилась за расческу, продрала ею волосы и принялась стягивать их резинкой, которая в самый последний момент лопнула.

– Ну вот! Ох, черт, а я запасную не взяла.

– Придется тебе довольствоваться девчоночьей ленточкой. Собери волосы, я их перевяжу.

– Ты говорил с Рейчел?

– Случая не представилось. Ее стережет Сид. По-моему, она считает, что теперь о Рейчел больше некому позаботиться, кроме нее.

– Хоть не придется им больше предпринимать усилия, скрываясь от Дюши.

– Хоть что-то.

* * *

Но в течение этого вечера Арчи несколько раз задавался мыслью, не понадобятся ли другие, менее определенные усилия.

После особенно крепких напитков, приготовленных Эдвардом, они собрались в столовой за ужином – тушеной курятиной с овощами и песочным пирогом с клубникой и сливками.

Ни Рейчел, ни Сид почти ничего не ели, несмотря на обращенные друг к другу призывы есть больше.

После нескольких неудачных попыток выяснилось, что наиболее безопасные темы для разговоров – политика (у мужчин) и дети (у их матерей). Волнения в местных доках продолжались уже шестую неделю, что начинало сказываться на делах семейной компании, в значительной мере зависящей от ввоза древесины твердых пород. Хью, как глава компании, был чрезвычайно встревожен этим и разгорячился, услышав от Руперта, что действия этих людей не лишены смысла. Эдвард заявил о своих сомнениях в том, что кабинет Идена способен успешно справиться с общенациональной забастовкой любого рода. В итоге всем пришлось с чувством неловкости признать, что Иден пробыл в должности еще совсем недолго, но неплохо проявил себя в Министерстве иностранных дел. Рейчел высидела ужин до конца, осунувшись от горя, но улыбалась, стоило кому-нибудь встретиться с ней взглядом. Разговоры о детях стали утешением. Джорджи, Риверс и остальной зверинец, Лора, спящая в пиратской шляпе, Гарриет и Берти с их попытками разделить единственный банан при помощи линейки…

Арчи заметил, что с Сид, сидящей рядом, что-то неладное. Ему показалось, что выглядит она нездоровой – она подхватила вирус, объяснила она ему перед началом ужина, но теперь уже все прошло. Однако ее вид говорил об обратном, обычно загорелое лицо стало желтоватым, под глазами залегли лиловые тени. Она вяло ковыряла свою курятину и, если не считать обращенных к Рейчел увещеваний поесть еще, не проронила ни слова. А когда Айлин поставила перед ней тарелку с клубничным пирогом, Арчи услышал, как Сид внезапно и бурно стошнило в салфетку. Она нетвердо поднялась, и, пока он вставал, чтобы помочь, Джемайма подоспела моментально, обняла Сид, подхватила ее испачканную салфетку еще одной и с негромкими утешительными возгласами повела из комнаты. Рейчел последовала было за ними, но Сид бросила через плечо – точнее, почти крикнула: «Нет! Прошу, не ходи за мной».

И Рейчел осталась.

– До выздоровления ей еще далеко. Не следовало ей приезжать. – И она прижала костяшки пальцев к глазам, чтобы остановить слезы.

Хью, сидящий рядом с ней, придвинулся ближе и накрыл ее руку своей единственной рукой.

– Рейч, дорогая, она приехала потому, что любит тебя – так же сильно, как и все мы.

А Зоуи, которая судорожно сглатывала – тошнота у нее возникала в единственном случае, когда тошнило кого-то другого в ее присутствии, – сказала:

– Чем сильнее я люблю кого-то, тем меньше у меня желания, чтобы этот человек был рядом, когда меня тошнит. Хочется только остаться одной.

– Джемайма позаботится о ней, – заверил Хью.

Эдвард взглянул на брата, невольно вспомнив, что это Вилли всегда ухаживала за теми, кто заболел, свалился с пони или прищемил пальцы дверцей автомобиля. Разумеется, она умела оказывать первую помощь, потому что занималась этим еще до войны, но вдобавок умела находить самые действенные слова утешения для всех попавших в беду. У него мелькнула мысль, что Диана совсем не такая: она явно с трудом терпела его во время болезней, но с другой стороны, она же заботилась о своих сыновьях. Их-то она выхаживала.

В последнее время Диана предлагала продать дом в Уэст-Хампстеде и купить другой, загородный. Живописный, в георгианском стиле, недалеко от Лондона, чтобы можно было совершать такие поездки ежедневно. У него создалось ощущение, что насчет дома она уже решила твердо, а значит, абсолютно не имеет смысла платить свою долю за Хоум-Плейс, где Диана, несмотря на все заверения в обратном, всегда чувствовала себя не в своей тарелке. Надо бы потолковать об этом с Хью. Беда семьи – не недвижимость, а нехватка средств. В недвижимость вложена слишком большая часть капитала компании. Им принадлежали не только Хоум-Плейс и дом его родителей в Риджентс-парке, последний на условиях длительной и дорогостоящей аренды, но и две ценные пристани в Лондоне, одна в Саутгемптоне и баснословно дорогое конторское помещение в Вестминстере. Доходы от недостаточно высоких продаж древесины не покрывали расходов на содержание всего перечисленного. Несколько раз он заводил разговоры об этом с Хью, но тот отказывался даже думать о продаже чего-либо, и, поскольку он был главой компании, решающее слово оставалось за ним. А Руп, добрая душа, всегда соглашался с тем, с кем только что говорил.

От этих мыслей Эдварда замутило. Он стал чаще страдать несварением, и теперь слабая, но узнаваемая вонь рвоты, расплывшаяся по комнате, предвещала для него очередной приступ. Вспомнив хитрость, которой он научился в окопах во время Первой мировой, он взял коробку спичек, приготовленную на столе для свечей, чиркнул одной и дал догореть. Хью сразу заметил это, и они обменялись краткими, но бесконечно утешительными взглядами. Эдвард передал спички брату, тот повторил маневр. Воздух стал чище, кое-кто из присутствующих занялся пирогом с клубникой, и вскоре Зоуи уже объясняла отсутствие Джульет, которая осталась у лучшей подруги, чтобы вместе с ней сходить за джинсами.

Клэри заметила:

– Забавно, да? Мне в возрасте Джульет было все равно, как я одета.

– Вот и хорошо. Одежда все равно продавалась только по талонам.

– Я помню, как ты сшила мне два платья. Уже после того, как я изводила тебя. Наверное, быть мачехой – это кошмар.

Этим воспоминаниям умилились все – и Руперт, и Зоуи, и Арчи, который сообщил:

– Ей и теперь почти все равно. Так что одежду ей выбираю я.

Рейчел героическим усилием поддержала разговор:

– Когда я была маленькая, Дюши заставляла меня постоянно носить передники. А если мы шли в гости, надевала на меня целую кучу белых нижних юбочек под нарядное платьице и велела сидеть на столе, пока не придет время выхода.

– Помню-помню, – подхватил Хью. – Но тебя, по крайней мере, не одевали в матроски, как нас с Эдвардом. Руперт этой участи избежал.

Руперт, сразу вспомнивший о том, чего еще он избежал – ужасов окопной войны, постигших его старших братьев, – спокойно высказался:

– В сущности, жаль, потому что я просто обожал наряжаться. Помните, у нас был старый черный жестяной сундук, полный всякой одежды для маскарадов? Так вот, однажды, когда наши родители давали прием в саду, я вырядился девушкой – в сплошь расшитое бисером розовое платье, знаете, этакое цилиндрическое, какие носили флэпперы, с тюрбаном из серебристого ламе и страусовым веером. В таком виде я и вышел на газон, и Бриг рассвирепел, но Дюши только рассмеялась и велела мне идти в дом, переодеться, а потом вернуться и помочь разносить сандвичи с огурцом.

В последовавшей короткой паузе Рейчел попросила извинить ее: она сходит проведать Сид, а потом сразу спать. Мужчины встали, и Арчи, который сидел ближе всех, открыл для Рейчел дверь и снова закрыл за ней.

– Позвони Айлин, Руп, пусть соберет тарелки.

– Хью, тебе там ближе.

В поисках звонка Хью пошарил под столом там, где сидела Рейчел. Эдвард отошел к серванту за портвейном. Клэри сказала:

– Если это значит, что дамам пора удалиться, я, пожалуй, удалюсь спать. Всем спокойной ночи.

Зоуи решила:

– А я подожду Джемайму в гостиной, а потом тоже спать.

Айлин, собирая посуду после десерта, спросила, не подать ли джентльменам кофе в столовую.

– Кто-нибудь хочет кофе? – спросил Хью, но никто, похоже, не соблазнился. Айлин было отдано распоряжение принести поднос в гостиную, и да, на этом всё. В комнате возникла легкая, но несомненная натянутость.

Бутылка портвейна пошла по рукам, все четверо мужчин наполнили бокалы.

Хью сказал:

– Прежде чем мы поговорим о предстоящих делах, предлагаю всем вместе выпить за нашу дорогую матушку и… – он взглянул на Арчи, – …и за друга.

Все встали и последовали предложению.

От этого обстановка как будто бы слегка разрядилась. Снова усевшись, присутствующие закурили сигареты, а Эдвард – сигару.

– С согласия Рейчел, – начал Хью, – я побывал у викария, чтобы назначить дату похорон, и мы договорились на следующий понедельник. Я просил о следующей субботе, но оказалось, что это неудобно, так что они состоятся двадцать пятого в половине двенадцатого. Еще я подготовил черновик объявлений для «Таймс» и «Телеграф» – они будут опубликованы в этот понедельник. В них я указал время и место похорон для тех, кто пожелает присутствовать. Вот и все, что я пока успел.

Руперт сказал:

– Рейчел ничего не говорила о том, где хочет жить?

– Ничего. Только сказала, что не желает оставлять за собой лондонский дом.

– Он все равно принадлежит компании, – сказал Эдвард. – Хоть что-то можно продать.

– Не понимаю, почему ты так горишь желанием продавать. Бриг всегда говорил, что недвижимость – лучшее вложение капитала, и я, как глава компании, твердо намерен следовать его заветам.

– Что ж, ты, вероятно, забыл, что и Хоум-Плейс принадлежит компании. Рейчел, разумеется, не захочет жить здесь одна, а стоимость поместья чертовски возросла с тех пор, как Бриг приобрел его. Если мы его продадим, то сможем купить Рейчел симпатичный домик или квартиру в Лондоне.

– Неужели ты и вправду хочешь избавиться от дома, где все мы провели такую значительную часть нашей жизни, где выросли наши дети, где все мы нашли приют в прошлую войну? Не может быть, чтобы тебе этого хотелось!

Господи, думал Арчи, беспомощно глядя на Руперта, вот и у меня такие же чувства, как у Хью, только я ничего не могу поделать.

Но на выручку пришел Руперт.

– Я согласен с Хью, – сказал он. – И считаю, что даже если Рейчел не захочет жить здесь, мы могли бы разрешить расходы и сохранить дом для нее, для детей и, если уж на то пошло, для меня.

И все посмотрели на Эдварда.

Он неловко поерзал в своем кресле.

– Ради всего святого, незачем считать, что мне нет дела до дома. Просто Диана хочет жить за городом, значит, придется продать аренду дома на Ранулф-роуд, а за нее много не выручишь, ведь осталось всего десять лет, и купить другой. А я и без того стеснен в средствах и явно не в состоянии платить за вторую недвижимость.

Хью заговорил было о том, что остаются они втроем, и почти одновременно Арчи очень нерешительно намекнул, что следовало бы дождаться Рейчел и посоветоваться с ней. И потом, может, Дюши оставила в своем завещании какие-нибудь распоряжения на этот счет?

Кажется, это слегка снизило накал. Руперт согласился, что развивать эту тему пока не имеет смысла, и они предались воспоминаниям о прежних временах в Хоум-Плейс, когда Бриг приводил к Дюши залетных и никому не известных гостей, а Дюши утешала молоденьких нянь-евреек из «Приюта малышей», эвакуированного в Хоум-Плейс на время войны, приглашая их на чай с печеньем и Бетховеном из граммофона. Умиление понемногу вытеснило разногласия между братьями.

А потом вниз сошла Джемайма с сообщением, что Сид уже легла и спала, когда Рейчел зашла проведать ее, и все дружно решили, что пора закругляться.

* * *

Зоуи разделась в знакомой комнате с обоями в павлинах и хризантемах, присела перед зеркалом на туалетном столике и, снимая макияж, вспоминала, как нервничала при первом приезде сюда. Все ее наряды казались неуместными, и хотя ее встретили радушно как жену Руперта, ей казалось, что она никогда не станет здесь своей, не выдержит враждебности Клэри, никогда не будет ей мачехой. Ну, если уж начистоту, ей и матерью становиться не хотелось, и эта перспектива казалась особенно нудной и безнадежной под придирчивыми и осуждающими взглядами Клэри и Невилла. А потом случилась та злополучная история в Лондоне, когда она играла во флирт и заигралась и поплатилась за это несчастным малышом, смерть которого, с ее точки зрения, стала милосердным избавлением. Какой же бессердечной дрянью я была, думала она, ничто меня не заботило, кроме собственной внешности и желания, чтобы Руперт восхищался мною с утра до ночи. Но его-то я любила.

Ей вспомнилось, какую немыслимую деликатность и доброту проявила Дюши, когда она влюбилась в Джека Гринфельдта, как Дюши оставила их вдвоем во время встречи, которая для них стала последней. Страдания по нему до неузнаваемости изменили всю ее жизнь. Тогда она была уверена, что у нее нет других причин жить, кроме Джульет, поскольку Руперта считали погибшим, а Джек, для которого память об увиденном в германских концлагерях стала невыносимой, застрелился. Она бывала в маленьком временном госпитале для тяжелораненых, которых выхаживали между операциями, чтобы спасти то, что осталось от их израненных тел. Большинству этих людей предстояло жить в полной зависимости от чужой помощи, почти всем им еще не исполнилось и двадцати пяти лет, но лишь после смерти Джека она начала понимать, каково это – быть другим человеком, бесконечно менее везучим, чем она сама, и перестала принимать как должное все дары судьбы.

Таким было нерешительное, как и большинство других, начало, и вот к чему она теперь пришла – у нее были Руперт, свою любовь к которому она осознала, Джульет, такая же своенравная, миловидная и эгоцентричная, как сама она в ее годы, и новейшее из ее сокровищ – сынок, друг всяческой живности, который расплакался, получив в подарок на четвертый день рождения хорошенькую плюшевую мартышку: «Она не настоящая! А я хотел живую обезьянку!», и был вынужден удовлетвориться морской свинкой.

Руперт застал ее в слезах.

– Милая, что случилось?

– Ничего, правда… то есть все сразу. Мне так повезло – быть здесь, с тобой. Я так тебя люблю, – она села на постели и протянула к нему голые руки.

– Какая удача, что и я тебя тоже. Какая у тебя чудесная сливочная кожа. – Он вытер ей глаза уголком простыни. Много лет назад от подобного замечания она бы надулась (эта ее ужасная надутость, как он ее только терпел?). Но теперь на всю эту чушь наслоились годы и чувство близости. Они проросли друг в друга.

* * *

– Понимаешь, ей в самом деле не следовало приезжать. Ей был предписан постельный режим и пенициллин, и я почти уверена, что у нее температура. Бедная Сид!

– И бедная Рейчел. Для нее это последняя капля. Неделями выхаживала Дюши, и вот теперь опять.

– Не уверена – может, это ей только на пользу. Твоя сестра всегда стремится быть полезной. Она хотела проведать Сид, но та уснула, и мы обе решили, что лучше будет не тревожить ее.

Они говорили приглушенными голосами, так как Лора в ее пиратской треуголке разметалась поперек их кровати. Хью с величайшей осторожностью поднял ее на руки, чтобы отнести в кроватку, но шляпа все равно свалилась. Джемайма подняла ее и ухитрилась тихонько надеть снова. Лора только глубоко и чуть досадливо вздохнула, будто ее оторвали от чрезвычайно важного дела, и повернулась на бок, так и не проснувшись.

– Молодец, – Хью взглянул на жену, которая стояла на полу босиком, в белой ситцевой ночной рубашке и с блестящей короткой стрижкой, и влечение к ней заставило его испытать ничем не омраченную радость. – Помоги мне выбраться из рубашки, дорогая.

Она стащила второй рукав с его культи в черном шелковом чехле, и он обнял ее.

– Не могу, – сказал он, поцеловав ее, – не могу даже вообразить себе жизнь без тебя.

Не говоря больше ни слова, они легли в постель.

* * *

Ну и денек, думал Эдвард, выпутываясь из одежды. Он чувствовал себя неважно – к привычному несварению, которым он страдал уже некоторое время, прибавилось общее ощущение недомогания. Он привык быть популярным, обаятельным, всеми любимым; оставаться в меньшинстве его совсем не устраивало, о чем бы ни шла речь. Если бы только Диане полюбился Хоум-Плейс, они могли бы заполучить его, и, конечно, все родные стали бы приезжать сюда, когда захотят.

Но она твердо решила обзавестись своим домом, и он не видел никаких признаков, что она захочет принимать в нем его родню. Тем не менее у Луизы, Тедди и Лидии, если она когда-нибудь получит отпуск, должна быть возможность приезжать туда. Он намеревался на этом настаивать, но в глубине смутно брезжила мысль, что ни в коем случае не следовало ставить в положение просящего. Как-никак, он многое сделал для сыновей Дианы, особенно для младшего, насчет которого теперь уже был твердо уверен, что тот не от него.

Он встряхнул пару таблеток алка-зельтцера в своем стакане для зубов, налил в него воды и выпил. Обычно это помогало, хотя бы отчасти. Эта треклятая напасть в доках. Было время, когда, видя, что у работников компании назревает забастовка, он спускался на пристань, потолковать с ними, и все улаживал. Теперь это исключено. С тех времен компания разрослась. Если до войны ему хотелось отдохнуть денек – пострелять, поиграть в гольф или побыть с Дианой, – он просто так и делал. Всегда можно было положиться на то, что Хью останется держать оборону или, еще при старике, прикроет брата. А как близки были они с Хью: регулярные партии в сквош, зимними вечерами – в шахматы, распределение обязанностей по работе. Продажи удавались ему, Эдварду, лучше, чем кому бы то ни было, Бриг научил его выгодно покупать древесину как на родине, так и на Дальнем Востоке. Хью педантично руководил доставкой и командовал их флотилией синих грузовиков (цвет непрактичный, стремительно выцветающий, однако он отличал их машины от другого грузового транспорта на дорогах). Просто Эдвард ясно понимал, что у них образовался избыток недвижимости и что в конце концов банк перестанет мириться с их неуклонно растущей задолженностью, а Хью, по-видимому, совершенно не замечал финансового кризиса, и с тех пор как его избрали главой правления, его упрямство, этот извечный ключевой фактор, только усугубилось.

Он подошел к окну, выходящему в сад перед домом, и открыл его; ночной воздух сразу же окатил его теплой и ласковой волной. Она была напоена благоуханием всех цветов, которые для этого и сажала Дюши. Беспорядочно порхая, мотыльки устремлялись из темноты на свет в комнате. Эдвард лег в постель, погасил лампу на тумбочке, и все его помыслы заполнила Дюши. Они с Хью ходили к ней в комнату проститься. Она лежала с белыми розами в руках, с лицом гладким и бледным, как алебастр. И выглядела так же юно, как в его детстве. «Ты всегда был самым большим негодником из моих сыновей», – он вспомнил, как она сказала это, когда он после помолвки с Вилли привез ее знакомиться к своим родителям. Вилли допытывалась, что значат эти слова, и Дюши объяснила, глядя ему в глаза: «Однажды ты пытался укусить свою сестру. И всякий раз, когда вел себя скверно и бывал наказан, ты просто вновь совершал те же поступки. И постоянно плевался», – закончила она и улыбнулась ему искренне и спокойно. Этот безмятежный, прямой взгляд! Он не знал больше никого, кто был бы наделен ее простой прямотой. Даже Рейчел, безусловно, натуре искренней, душевного спокойствия недоставало. «И я больше никогда ее не увижу». Его глаза налились нестерпимо жгучими слезами. Теперь, когда рядом не было никого – не было Дианы, – он мог оплакать ее.

* * *

Арчи ушел наверх последним – потому, что после странного и трудного вечера ощущал настоятельную потребность побыть одному. Он выскользнул за входную дверь и спустился в сад. Воздух казался теплым бархатом, небо трепетало от множества звезд. Клумбы с этой стороны дома были засажены душистым табаком и ночной маттиолой; жасмин, изящество цветов-звездочек которого не сочеталось с удивительно бурным ростом, цеплялся за плетистую розу.

Слева на газоне, ближе к углу, на фоне мягко освещенного неба строго темнела араукария. Она выглядела своего рода остротой Викторианской эпохи, но Дюши не трогали попытки родных подшучивать на этот счет. «Она уже была здесь, когда приехали мы» – вот и все, что говорила она в защиту этого дерева, но однажды призналась Арчи, что любит араукарию. «Она напоминает мне о доме в Стэнморе, – сказала она. – Мой отец обожал экзотические деревья. У нас было еще и гинкго».

Он повернул направо и медленно двинулся в обход дома, мимо осевшего в низине теннисного корта. Летучие мыши суматошно, но бесшумно сновали вокруг. Ближе к теплицам дорожка стала гаревой, Арчи уловил запах дозревающих помидоров. Впереди виднелись внутренний двор, старые конюшни и гараж. Над конюшнями жили Тонбриджи, но свет у них уже был потушен. Арчи еще раз свернул направо, к подъездной дорожке и крутому склону, ведущему к лесу.

Послышался отрывистый и раздраженный вскрик совы, и Арчи вспомнил, как встревожился Берти, услышав этот звук впервые. «Папа, это она от боли. Как будто мучается. Мы должны ее спасти». Арчи пришлось перевоплотиться в осла, в корову и в слона, чтобы показать, какими разными бывают голоса животных. Под конец Берти спросил: «А как же тогда узнать, когда кому-нибудь из них больно?» Ответить на этот вопрос он не смог и обнаружил, что детей ничто не тревожит так сильно, как невежество. «На самом деле ты знаешь – он ведь знает, правда, мама? Он все знает». А когда Клэри спросила, кто ему сказал, он ответил: «Конечно, королева – в телеграммах».

Еще раз направо, в белую крашеную калитку, и снова к табаку и маттиоле.

Он расстроился бы, узнав, что Хоум-Плейс пришел конец. Может, задумался он, и мне следовало поступить так, как сделал Руперт, бросить живопись и найти какую-нибудь постоянную работу. Но только ему одному было известно, чего стоило Руперту превращение в художника-любителя. «Мы же оба понимаем, Арчи: это все равно что поставить крест». А когда он попытался найти слова утешения – главное, продолжать хоть как-нибудь, – Руперт возразил:

– Бессмысленно. Если хочешь быть художником, все равно каким, черта с два обойдешься без постоянной практики.

Если семья решит расстаться с домом, конец чудесным каникулам, которые Дюши устраивала Клэри и детям. Мысль, пожалуй, постыдная, но неизбежная.

Он вошел в дом, тихонько пересек холл и поднялся по лестнице. Наверху постоял минутку, потому что из дальнего конца коридора, справа, еле слышались всхлипы, и он понял, что это плачет Рейчел. В голове мелькнуло сходить к ней, но он отверг эту мысль. Иногда, а может, и всегда горе должно иметь возможность выплеснуться в уединении.

А ему пора на выручку к Клэри: он был готов поклясться, что иначе она уснет на промокшей насквозь подушке.

* * *

– Не бывать этому никогда!

Она вся накрутилась на папильотки, то есть намекала ему, что не хочет сами знаете чего.

Они пили по последней за день чашке чаю, он – с клубничным пирогом, устроившись в нижней комнате их коттеджа. Она все сокрушалась, что десерт так и не доели, но они же в трауре, и как подумаешь, что хозяйка лежит в доме наверху, сердце кровью обливается.

– Сегодня днем ее увезли. Айлин видела.

– Что же ты меня не позвал?

– На станцию как раз ездил за мисс Сидней.

– Так я же рядом была, в кухне. Она могла бы и кликнуть меня.

– Это она не подумавши, – он обрадовался, скинув с себя вину. – Но помяни мое слово, – продолжал он, – раз хозяйка преставилась, это уже совсем другое дело. Для одной мисс Рейчел дом слишком велик. Вот я и говорю, что от него могут отказаться, – он сидел напротив нее в рубашке и подтяжках; галстук он снял, едва вернувшись в коттедж.

Мысль о последствиях, которые все это будет иметь с точки зрения прагматизма, поразила обоих одновременно, но они промолчали. Он – потому что у него просто не было сил искать выход (коттедж, конечно, уйдет вместе с домом), она – потому что ей казалось, что это было бы непочтительно.

– Долгий у тебя выдался день, – наконец сказал он. – Пойдем-ка наверх.

Она грузно поднялась со своего стула. Туфли она сняла перед тем, как сесть, и теперь была обута в шлепанцы в форме чудовищно широких бобовых стручков. К концу дня ее страшенные натоптыши и шишки так раззуделись, что боязно было шаг ступить даже по ровному полу, не то что по узкой и крутой лестнице, ведущей в их в спальню.

Но он пошел впереди и протянул ей руку, чтобы помочь.

– Как бы там ни было, у тебя всегда есть я, – сказал он, глядя на нее сверху вниз скорбным собачьим взглядом.

Угроза? Обещание? Как всегда, когда он так выставлялся, ее охватила сначала досада, а потом чувство снисходительности. Это за ним нужен пригляд, и она это понимала, но он ведь хотел как лучше.

– Знаю, – ответила она. – Знаю, что есть.

Молодежь

– Понимаю, это расхожее оправдание, но моя бабушка действительно умерла, и я в самом деле хочу поехать к ней на похороны.

Редактор окинула его недоверчивым взглядом.

– Невилл, насколько я помню, за последний год у тебя уже несколько раз умирали бабушки.

– Да, но это по-настоящему. – Он обворожительно улыбнулся. На нем был черный бархатный, изрядно заношенный пиджак, белая рубашка с расстегнутым воротом, вельветовые, некогда черные брюки и теннисные туфли. – Время от времени каждого из нас настигает реальная жизнь. Или, полагаю, смерть, – добавил он. При этом он смотрел в пол, а договорив, поднял глаза на нее. Выглядит он, думала она, точь-в-точь каким воображаешь себе какого-нибудь поэта, если ни разу их не встречал, но при этом он на удивление практичен, взыскателен и хорош в своем деле.

Она пролистала свой ежедневник.

– На следующей неделе тебе предстоят большие съемки.

– Помню. В пятницу. У Альберт-Холла.

– В пятницу и в субботу.

– Сью, для этой работы два дня мне ни к чему. Если не возражаешь, я поручу Саймону обзвонить всех продавцов одежды и агентства насчет моделей. Я уже объяснил, какие мне нужны. Все улажено, честно.

– Ладно. Твоя взяла. Но попробуй только подвести меня!

– Не извольте беспокоиться, моя дорогая, – и он уставился на нее нежно-голубыми глазами: таким взглядам она уже научилась не доверять, но вместе с тем обнаружила, что противиться им невозможно. Так или иначе, ему всего двадцать пять, это она его нашла, и поскольку он еще недостаточно хорошо известен, чтобы перейти на внештатную работу, ей хотелось сохранить его при себе. Он работал ассистентом и у Нормана Паркинсона, и у Клиффорда Коффина – солидная практика – и всего несколько месяцев назад, когда они оказались заняты, сам явился к ней и предложил себя на замену. И справился с работой на редкость профессионально, блестяще подчеркивая достоинства каждой модели и скрывая их недостатки.

– Ладно уж, иди, – небрежно отмахнулась она. Все-таки она ему начальство.

Вернувшись на «ранчо», как он иногда называл замызганную квартирку на цокольном этаже дома в Кэмден-Тауне, которую снимал вместе с Саймоном, он застал последнего за мытьем кофейных чашек и объявил:

– Отбой тревоги. Налей мне кофе, потом позвони Панзи, пусть договаривается насчет всей одежды на пятницу.

Саймон вытер руки посудным полотенцем, с которого капала вода, и огляделся в поисках чайника.

– Она не обрадуется. Ей нравится, когда с ней советуются, а не отдают распоряжения.

– Объясни, что у нашей бабушки похороны. Обычно от такого люди затыкаются. И еще, Саймон, хватит прикидываться, будто твое дело сторона. Ты мой ассистент. Значит, должен стараться вдвое больше меня.

Ага, за три жалких фунта в неделю, мысленно подхватил Саймон, наполняя чайник и ставя его закипать с хрипами и свистом. Он четырьмя годами старше своего кузена, а вон как все обернулось!

Светлая челка упала на его высокий лоб, он склонился над жестянкой «Нескафе», выскребая оттуда остатки кофе. Судя по всему, это еще одна работа, для которой он не создан, а он и так уже невесть сколько таких сменил за последние шесть лет. В университете все складывалось замечательно, в армии – отвратительно, офицером он быть никогда и не хотел, а потом кое-как выучился на электрика. Отец звал его в компанию, но и туда его не тянуло. Так он и дрейфовал от одной бессмысленной работы к другой, в то время как у Тедди, почти его ровесника, уже имелось жалованье, собственная квартира и автомобиль (правда, выданный ему компанией, ну и что, водил-то он его сам). А Невиллу было не занимать самоуверенности. Когда он уговаривал Саймона поработать на него – «три фунта в неделю и бесплатное жилье», – предложение казалось многообещающим. Но вся работа состояла в том, чтобы таскать тяжеленную и хрупкую аппаратуру в побитый «МГ» Невилла и обратно, а также выполнять всю домашнюю работу в квартирке, где ему самому приходилось спать в шкафу под лестницей. Комната у Невилла имелась лишь одна и предназначалась для остального – вечеринок, бумажной работы, приемов пищи, словом, для всего. В другом стенном шкафу была устроена кухонька и крошечная ванная, в которой пахло грибами и из которой ты выходил с ощущением, будто бы стал чуть ли не грязнее, чем до купания. Несмотря на все это, Невилл ухитрялся придавать себе потрепанно-шикарный вид, а Саймон выглядел как… ну, как человек, оставшийся почти без средств к существованию. Похоже, он единственный из всех знакомых ему людей не имел ни малейшего понятия, чем ему заняться – или в чем его предназначение.

Он оценивал действия старших кузенов: Кристофер стал монахом и, должно быть, очень хотел этого, если так стремился. Тедди – ну, Тедди быстро превращался в подобие отца Саймона и его братьев, то есть в бизнесмена. Саймону никогда не хотелось стать одним из них, и это подтвердили три кошмарных месяца, которые он проработал в компании. Девчонки в порядке: или вышли замуж, как Полли и Клэри, или нашли свое призвание, как Лидия. Младшие не в счет: они все еще носятся с глупыми мечтами, что станут машинистами, или астронавтами, или, как Джульет, кинозвездами. А у него даже девушки нет. Была одна, правда, недолго, но хотела только на танцы чуть ли не каждый вечер, когда они виделись; а танцор из него никудышный, да и вообще он не мог себе позволить всю программу развлечений – ужин, билет в дансинг, напитки там же, вдобавок Пегги ждала, что потом он отвезет ее домой на такси, и явно рассчитывала, что в машине он ее поцелует. Ее разгоряченное, потное лицо с поплывшим макияжем вызывало у него отвращение, а попытки избежать поцелуев – приступ заикания. Ничего не вышло. «Не хочу больше с тобой встречаться, – сказала она. – Ты скупердяй и танцевать не умеешь». Если бы она его любила, она бы ни за что так не сказала. Впрочем, и он ее не любил, не испытывал ни капли чувств, вот только ее волосы ему нравились. С тех пор с девушками он сталкивался только в случаях, когда сам находился в унизительном положении: наводил порядок, готовил гостям чай или кофе, а также когда на него кричали и требовали поспешить, поскорее сделать, что велено. Он помногу спал и заметил, что ему становится все труднее вставать по утрам. Забавно, но похорон он ждал с нетерпением, потому что там почти наверняка будет Полли. А Полли он обожал – больше, чем кого-либо.

Все изменилось с тех пор, как умерла мама. Когда это случилось, он был в школе, и ему казалось, что злиться из-за этого он не перестанет никогда. Он пробовал было поскандалить на этот счет с Полли, но остановился, увидев, как сильно она мучается. Виноватым он назначил отца. «Каково бы ему пришлось, если бы его вызвали к директору, велели сесть, а потом объявили, что его мать умерла?» Но вслух он об этом даже не заикался, потому что видел, что и отец очень горюет. Сибил – так ее звали. Ему казалось странным, что он так сильно любит человека, которого ни разу не назвал по имени. И теперь, мысленно разговаривая с ней, что с ним иногда случалось, он называл ее взрослым именем Сибил. С Полли, в отличие от отца, он мог поговорить о матери, а Уиллс, который скоро уходил в армию, хоть в раннем детстве и искал ее повсюду, но теперь совсем не помнил.

* * *

– Мне пора. Прости, дорогая, но если я опоздаю, мои кишки пустят на подтяжки.

– О, Тедди, вечно у тебя одно и то же. А я думала, у нас в запасе целый день. Ты же говорил. – Она приподнялась на локте и состроила задорную гримаску. – Ты в самом деле неисправим!

– Ничего такого я не говорил. Только что у меня долгий обед, а уже почти четыре часа. Я уже опаздываю, – он вскочил с постели и начал одеваться.

Она наблюдала за ним.

– Ну что ж, хорошо еще, у нас выходные впереди. Ты обещал сводить меня в тот шикарный ресторан в Брее.

– Боюсь, нет их у нас.

– Нет чего?

– Выходных. Я уезжаю за город с родными. – И, прежде чем она успела расхныкаться, добавил: – Моя бабушка умерла. В понедельник похороны.

– О-о, соболезную. А ты не можешь хотя бы вернуться в понедельник вечером?

– Увы, нет, – он уже повязывал галстук. – Вставай, конфетка, мне надо запереть квартиру. – Он оглядел ее, очаровательно растрепанную, с иссиня-черными волосами, рассыпавшимися по удивительно белым плечам. Кожа у нее чудесная, прямо шелк. Надев пиджак, он сдернул с нее простыню. Груди у нее были маленькие, но красиво округленные, с густо-розовыми сосками; от прикосновений к ним она сразу распалялась. Постель была ее стихией, но не проводить же в ней всю жизнь. Они обошлись без обеда, и он понял, что зверски голоден. В квартире из съестного он держал лишь кофе, который пил на завтрак – с готовкой у него не ладилось, – а Энни интересовалась лишь той едой, которую подавали в ресторанах.

Наконец она оделась, он посадил ее в такси. Наверное, мисс Корли, их общая с Хью секретарша, согласится принести ему сандвич, если как следует попросить.

Ведя машину по Лондону, он размышлял о том, что понятия не имеет, какие чувства у него вызвала смерть Дюши. Сама смерть казалась ему настолько немыслимой, таинственной и ужасной, что лишала его дара речи. Ее протяженность добивала его. Окончательность – вот это слово. Даже когда папа бросил маму, как бы ужасно это ни было для мамы и неловко для всех, но все же не означало, что их больше не будет. А Дюши теперь он больше не увидит никогда. Он понял, что на глаза навернулись слезы, когда транспорт впереди стал размытым. И быстро отер лицо. Реветь нельзя. Он же не плакал, когда Бернадин бросила его; честно говоря, он даже не расстроился, а скорее, вздохнул с облегчением. Хотя, вспоминая о ней, он признался себе, что она кое-чему научила его в сексе. Когда у них все только начиналось, секс казался не только самым прекрасным, что есть на свете, но и тем, что может быть прекрасным лишь с ней. А когда она захотела за него замуж, он пришел в такой восторг, что сразу женился на ней, ни слова не сказав родным. И был всецело уверен, что влюблен в нее, отчего все казалось радужным – пока она не приехала в Англию.

И возненавидела все сразу, особенно когда узнала, что он совсем не богат, что она себе явно навоображала. Так что он жил в разводе уже несколько лет, у него сменилось несколько девушек, но ни на одной из них он и не думал жениться. Все силы он отдавал работе, игре в сквош, летом – в теннис, и коллекции джазовых пианистов. Примерно раз в месяц отец с Дианой приглашали его на ужин, где он по-настоящему плотно заправлялся и ужасно много пил, и с той же частотой, примерно раз в месяц, он проводил довольно тягостный вечер у матери. Она так ожесточилась, постоянно расспрашивала про отца, а он не знал, что сказать. Спрашивала и про Диану, и вопросы были как будто бы безобидными, но звучали ядовито, и отрава в них не становилась менее губительной от попыток скрыть ее. Ужаснее всего было то, что хотя он, конечно же, любил и жалел ее, но все-таки представить себе не мог, кто захочет лечь с ней в постель, и в то же время видел, что с Дианой, которую он вообще-то недолюбливал, его отец вытянул счастливый билет. Сочувствовал он и Роланду: тот с отцом почти не виделся. Ему уже минуло семнадцать, он как раз заканчивал учебу. Может, даже лучше для него жить в закрытой школе, а не с мамой.

В машине было жарко, и он, отирая лицо ладонью, почувствовал, что на его пальцах сохранился запах Энни.