Онлайн чтение книги Выигрыши
XXV

После молчания, прерванного смехом Паулы, и неразборчивых гневных фраз, ни к кому не обращенных, Рауль решил пригласить Медрано, Лопеса и Лусио к себе в каюту. Фелипе, уже предвкушавший коньяк и мужскую беседу, с удивлением заметил, что Рауль даже не подумал позвать его. Он подождал еще немного, не веря самому себе, но Рауль вышел из салона первым. Не в силах вымолвить ни слова, чувствуя себя так, словно у него свалились брюки, Фелипе остался с Паулой, Клаудией и Хорхе, которые собирались на палубу. Прежде чем кто-либо смог что-то сказать, он опрометью выскочил из салона и бросился в свою каюту, где, к счастью, никого не было. Его презрение и отчаяние были настолько сильны, что, прижавшись к двери, он стал вытирать глаза кулаками. «Да что он мнит о себе? – думал Фелипе. – Что он о себе воображает?» Он не сомневался, что мужчины собрались для того, чтобы выработать план действий, а его даже не пустили. Он закурил сигарету и тут же бросил ее. Зажег другую, ему стало противно, и он раздавил ее каблуком. Столько вместе болтали, такая была дружба, и вот… А ведь когда они начали спускаться вниз по трапу и он спросил Рауля, не предупредить ли остальных, Рауль сразу согласился никого не звать, словно ему было приятно отправиться с ним на розыски. А потом беседа в пустой матросской каюте, и какого черта тогда он начал говорить ему «ты», если потом швырнул его, как ненужную тряпку, и заперся у себя с другими. Зачем тогда уверял, что теперь у него, мол, есть друг, зачем предложил ему свою трубку… Фелипе чувствовал, 0 задыхается, и вместо полоски кровати, на которую он смотрел, перед его глазами вдруг закружились какие-то неясные полосы, и липкие струйки побежали из глаз и смочили лицо. В бешенстве провел он руками по щекам, вбежал в ванную и сунул голову в раковину, полную холодной воды. Затем сел в изножий постели, там, где сеньора Трехо положила несколько платков и чистую пижаму. Взял в руки платок и пристально стал рассматривать его, бормоча ругательства и глухие угрозы. Мешаясь со злобой, в его голове рождалась история о самопожертвовании, когда он спасет всех, сам не зная от чего, но спасет, и, с гордым сердцем, пронзенным ножом, упадет к ногам Паулы и Рауля, слушая слова боли и раскаяния, Рауль возьмет его за руку и в отчаянии сожмет ее, а Паула запечатлеет у него на лбу поцелуй… Эти жалкие людишки станут целовать его, прося прощения, но он будет молчать, как молчат боги, и умрет, как умирают настоящие мужчины (Фелипе где-то вычитал эту фразу, и она произвела на него в свое время сильное впечатление). Но прежде чем умереть, как умирают настоящие мужчины, он разрешит этим дуракам высказаться. А пока он обольет их презрением и ледяным равнодушием. «Добрый день, добрый вечер», и больше ни слова. Они сами прибегут звать его, поверять ему свои тревоги и волнения, и вот тогда наступит час возмездия. Вы так думаете? Нет, я не согласен. У меня свое мнение, но оно останется при мне. Почему я должен высказывать его всем? Вы же не доверяли мне до сих пор, хотя я первым обнаружил ход внизу. Делаешь все, чтобы помочь, а каков результат? А если бы с нами там, внизу, что-нибудь случилось? Смейтесь сколько вам влезет, но я теперь палец о палец не ударю ради кого-то. Правда, тогда они продолжат розыски без него, а ведь это едва ли не единственное интересное дело на этом паршивом пароходишке. Но он тоже, черт побери, может начать розыски сам, на свой страх и риск. Фелипе вспомнил двух матросов из нижней каюты, один татуированный… А тот, кого звали Орф, был, кажется, покладистей, и, кто знает, повстречай он его один… Фелипе представил, как он проникает на корму первым, обнаруживает новые палубы и люки. Ах да, там страшно заразная чума, и никому из. пассажиров не делали прививки. Нож в сердце, или эта чума номер двести с чем-то, В конце концов… Он закатил глаза, чтобы почувствовать прикосновение руки Паулы к своему лбу. «Бедняжечка, бедняжечка», – бормотала Паула, лаская его. Фелипе соскользнул на постель и растянулся, уставившись в стену. Бедняжка, такой храбрый. Фелипе, это я – Рауль. Зачем ты сделал это? Зачем вся эта кровь, бедняжечка. Нет, я совсем не страдаю. Не эти

раны болят у меня, Рауль. А Паула сказала бы: «Не разговаривай, бедненький, подожди, пока мы снимем с тебя рубаху», а у него бы закрылись глаза, прямо как сейчас, и все равно он видел бы Паулу и Рауля, плачущих над ним, чувствовал бы их в и как чувствует сейчас свою собственную руку, скользящую в складках белья…

– Будь паинькой, – сказал Рауль, – и пойди сыграй роль Флоренс Найтингейл [55]Англичанка, сестра милосердия, принимавшая участие в Крымской войне (1853 – 1856) для несчастных дам, страдающих от качки тем более что и у тебя самой личико довольно-таки зелененькое.

– Ложь, – сказала Паула. – И почему это ты гонишь меня из моей же собственной каюты.

– Потому что мы должны собраться на военный совет, – объяснил Рауль. – Ступай, как примерный муравейчик, и раздай драмамин страждущим. Входите, друзья, и садитесь, где сумеете, можно на кровати.

Лопес вошел последним, он смотрел, как Паула удалялась со скучающим видом, неся в руках флакон с таблетками, которые Рауль всучил ей в качестве всемогущего средства. В каюте витал запах Паулы, он почувствовал это, едва переступив порог и закрыв за собой дверь; сквозь табачный дым и нежный аромат дерева до него доносился запах одеколона, мокрых волос, возможно, грима. Он вспомнил, как видел Паулу, лежавшую па постели в глубине каюты, и вместо того, чтобы сесть теперь там, рядом с Лусио, остался стоять у двери, скрестив на груди руки.

Медрано и Рауль расхваливали новейшее электрооборудование, установленное в каютах «Маджента стар». Но как только закрылась дверь и все с любопытством посмотрели на Рауля, он оставил свой беспечный тон, открыл шкаф и достал оттуда жестяную коробку. Поставив ее на стол, Рауль сел в кресло и забарабанил пальцами по крышке коробки.

– По-моему, – сказал он, – в течение дня мы больше чем достаточно обсуждали наше положение на пароходе. Однако мне до сих пор не известна ваша окончательная точка зрения, и я считаю, что мы должны воспользоваться нашим собранием, чтобы ее выработать. Раз я взял слово, как говорят в парламенту начну со своего личного мнения. Вам известно, что юный Трехо и я вели весьма поучительную беседу с двумя обитателями пароходных глубин. В результате этого диалога, а вернее, той атмосферы, в которой он протекал, а также на основании инструктивного собеседования с офицером, на котором мы все имели несчастье присутствовать, я делаю заключение, что при всей кажущейся нелепости дело обстоит более чем серьезно. Одним словом, я считаю, что мы стали жертвами обмана. Разумеется, не имеющего ничего общего с обычным мошенничеством; скорее… метафизического, да простится мне столь неподходящее слово.

– Почему неподходящее? – спросил Медрано. – Вот вам столичный интеллигент, чурающийся высоких слов.

– Давайте уточним, – сказал Лопес. – Почему именно метафизического?

– Потому что, если я правильно уловил ход мысли нашего друга Косты, за этим подлинным или мнимым карантином кроется нечто иное, что ускользает от нашего понимания, именно в силу того, что оно определяется… этим самым словом.

Лусио смотрел на них с изумлением, на миг ему даже показалось, что они нарочно хотят посмеяться над ним. Его бесило то, что он не понимал ни единого слова в их разговоре, и, притворно закашлявшись, он напустил на себя умный вид. Лопес, заметивший его усилия, благодушно поднял руку.

– Давайте составим небольшой учебный план, как выразились бы мы с доктором Рестелли в нашей достославной учительской. Я предлагаю запереть на ключ буйную фантазию и приступить к делу на более практической основе. Согласен, нас разыгрывают или обманывают, ибо сомневаюсь, чтобы речь штурмана могла кого-либо убедить. Полагаю также, что тайна, назовем это так, продолжает оставаться неразгаданной, как и в самом начале.

– Одним словом, все дело в тифе, – изрек Лусио.

– Вы верите в это?

– А почему бы и нет?

– Мне это представляется вымыслом от начала до конца, – сказал Лопес, – но я вряд ли могу объяснить почему. Впрочем, хотя бы потому, что при нашей странной посадке в Буэнос-Айресе «Малькольм» был пришвартован у северного причала и трудно поверить, чтобы команда судна, на котором имеются два случая такой страшной болезни, могла бы так легко обмануть власти порта.

– Ну, это еще спорный вопрос, – сказал Медрано. – Я считаю, что наше здравомыслие одержит победу, если мы до поры

до времени оставим его в покое. Сожалею, что мне приходится выступать в роли скептика, но думаю, что вышепоименованные власти находились в весьма затруднительном положении вчера в шесть вечера и избавились от опасности лучшим образом, иными словами, без всяких угрызений и терзаний. Хотя понимаю, что это не объясняет, как мог «Малькольм» войти в порт с чумой на борту. Но и в этом случае можно предположить какой-то тайный сговор.

– Про болезнь могли узнать уже после того,– как пароход стал к причалу, – сказал Лусио. – О таких вещах сразу не говорят.

– Да, возможно. И «Маджента стар» не захотела упустить выгодное дело, подвернувшееся в последнюю минуту. Вполне возможно. Значит, нас никуда не повезут. Давайте исходить из того, что мы находимся на борту парохода, вдали от берега. Что мы предпримем?

– Сначала необходимо ответить на другой вопрос, – сказал Лопес – Должны ли мы вообще что-то предпринимать? И уж тогда согласовывать свои действия.

– Офицер говорил насчет тифа, – сказал Лусио смущенно. – Может, нам лучше посидеть спокойно, хотя бы несколько дней. Путешествие, кажется, будет долгим… Разве не здорово, что нас повезут в Японию?

– Штурман мог солгать, – сказал Рауль.

– Как, солгать?! Так, значит, тифа нет?

– Дорогой мой, мне этот тиф представляется чистейшим обманом. Но, как и Лопес, я не могу объяснить почему. I feel it in my bones [56]Нутром чувствую (англ.)., как говорят англичане.

– Я согласен с обоими, – сказал Медрано. – Возможно, па пароходе действительно есть больной, но это пи в коей мере не объясняет поведения капитана (если, конечно, он сам не болен) и его помощников. Стоило нам сесть на пароход, как они стали ломать себе голову, что с нами делать, и все время ушло на эти обсуждения. Веди они себя более корректно, мы, возможно, ничего бы и не заподозрили.

– Да, здесь затронуто самолюбие, – сказал Лопес – Мы Досадуем на невежливость команды и, возможно, поэтому начинаем преувеличивать. И все же признаюсь, закрытые двери не просто раздражают меня. Посудите сами, ну какое же это путешествие!

Лусио, все более удивляясь и лишь отчасти разделяя настроения остальных, опустил голову в знак согласия. Ну, если все принимать всерьез, тогда их путешествие пойдет насмарку. А такая приятная поездка, черт возьми… Но почему они так щепетильны? Какая-то дверь… Им соорудили бассейн па палубе, устроили игры и развлечения, так какое им дело до кормы? Есть пароходы, где нельзя проходить на корму или на нос, и никто из-за этого не нервничает.

– Если бы мы были уверены, что это действительно тайна, – сказал Лопес, садясь па крап постели Рауля, – по это может оказаться просто упрямством, неуважением к нам, а возможно, капитан вообще считает нас грузом, которому положено занимать определенное место. Вот тут-то, как вы попиваете, и начинает разыгрываться воображение.

– А если мы убедимся, что так оно и есть, – сказал Рауль, – что нам тогда делать?

– Проложить себе путь, – сухо сказал Медрано.

– Так. Хорошо. Одно мнение у нас уже есть, и я его разделяю. Я вижу, Лопес тоже «за», а вы…

– И я, конечно, – торопливо сказал Лусио. – Но прежде надо убедиться, что это не прихоть.

– Самым лучшим выходом было бы заставить их протелеграфировать в Буэнос-Айрес. Объяснения штурмана показались мне совершенно несуразными, зачем же тогда телеграф на пароходе? Итак, проявим настойчивость и узнаем, каковы намерения этих… липидов.

Лопес и Медрано расхохотались.

– Уточним наш лексикон, – сказал Медрано. – Хорхе считает, что липиды – это матросы с кормы. Офицеры, как я слышал за столом, называются глициды. Итак, сеньоры, именно с глицидами нам и предстоит скрестить шпаги.

– Смерть глицидам! – вскричал Лопес. – Недаром я все утро провел в разговорах о пиратских приключениях… Но предположим, что они откажутся передать нашу телеграмму в Буэнос-Айрес, а так наверняка и случится, раз они затеяли нечистую игру и боятся, чтобы мы не испортили им все дело. В этом случае я не представляю, каким может быть следующий шаг.

– А я представляю, – сказал Медрано. – И весьма отчетливо. Надо будет взломать одну из дверей и прогуляться по корме.

– Ну, а если дело примет дурной оборот… – сказал Лусио. – Вы же знаете, на море совсем иные законы, другая дисциплина. Я в этом ничего не смыслю, по мне кажется, не обдумав все заранее, нельзя выходить за рамки.

А что значит «выходить за рамки», когда поведение глицидов красноречиво говорит само за себя, – сказал Рауль. – Если завтра капитану Смиту придет в голову, – и тут ему самому пришла в голову сложнейшая игра слов, в которой участвовала принцесса Покаонтас, придавшая ему дерзости, – чтобы мы продолжали путешествие, не выходя из кают, он посчитает себя вправе держать нас там.

– Вы рассуждаете, как Спартак, – сказал Лопес. – Если им дать палец, они отхватят всю руку – так сказал бы наш друг Пресутти, об отсутствии которого в данный момент я крайне сожалею.

– Я собирался пригласить и его, – сказал Рауль, – но, откровенно говоря, он такой мужлан… Позже мы можем ознакомить его с итогом наших заключений и посвятить в существо нашего освободительного дела. Он прекрасный парень, и глициды и липиды тоже, наверно, сидят у него в печенках.

– Итак, – сказал Медрано, – если я правильно понял: primo – мы считаем, что утверждение о тифе звучит неубедительно и secundo – мы должны настаивать на том, чтобы тюремные стены пали и нам позволили осматривать пароход, где нам заблагорассудится.

– Совершенно верно. Наш метод: телеграмма в столицу. Возможный результат: отрицательный. Наши последующие действия: взломать дверь…

– Все достаточно просто, – сказал Лопес, – за исключением двери. Взлом двери им не очень-то понравится.

– Ясное дело, не понравится, – сказал Лусио. – Они могут отправить нас обратно в Буэнос-Айрес, а это, по-моему, ужасно.

– Признаю, – сказал Медрано, который смотрел на Лусио с какой-то вызывающей симпатией, – вновь встретиться на углу Перу и Авениды послезавтра утром было бы нелепо. Но, дорогой друг, по счастливой случайности на углу Перу и Авениды нет задраенных дверей Стоуна.

Рауль поднял руку, провел ладонью по лбу, словно отгоняя навязчивую мысль, и, так как все присутствующие промолчали, сказал:

– Как видите, и это подтверждает мое недавнее предчувствие. За исключением Лусио, чье желание увидеть гейш и послушать, как звучит кото, вполне справедливо, мы с радостью жертвуем Империей восходящего солнца ради городского кафе, где двери широко распахнуты на улицу. Соразмерна ли такая Жертва? Разумеется, нет. Ни в малейшей степени. Лусио совершенно прав, призывая нас к спокойствию, ибо плата за эту пассивность весьма высокая: кимоно, Фудзияма. And yet, and yet [57]И все же (англ.).…

– Вот оно сакраментальное словечко, – сказал Медрано.

– Да, сакраментальное. Дело не в дверях, дорогой Лусио не в глицидах. Возможно, на корме неприглядно: пахнет мазутом и грязной шерстью. И видно оттуда то же, что и отсюда: море, море и море. And yet…

– Итак, – сказал Медрано, – по-видимому, существует мнение большинства. Ах, вы тоже? Отлично, тогда это мнение единодушно. Теперь остается решить, сообщим ли мы об этом остальным. В настоящее время, по-моему, не стоит посвящать в наше дело никого, кроме Рестелли и Пресутти. Как говорится в подобных случаях, нет нужды тревожить женщин и детой.

– Возможно, не будет никаких оснований для тревоги, – сказал Лопес – Но мне хотелось бы узнать, как мы проложим себе путь, если возникнет такая необходимость.

– Очень просто, – сказал Рауль. – Раз вы так любите играть в пиратов, вот возьмите.

Он поднял крышку коробки. Внутри лежали два револьвера тридцать восьмого и один автоматический тридцать второго калибра и, кроме того, пять коробок с патронами, изготовленными в Роттердаме.