Онлайн чтение книги Добро пожаловать в город ! Welcome to the City
Добро пожаловать в город!

Подъезжая все ближе к своему отелю, Эндерс глядел на него сквозь черную изморось мелкого дождя, сажи, копоти, и душу его все сильнее охватывало отчаяние. Над входом висела небольшая вывеска с красной неоновой надписью: «Отель „Серкус“. Доступные цены»; она превращала капли влаги, густо падавшие на улицу перед подъездом, в крошечные капельки крови.

Эндерс вздохнул, чувствуя, как весь продрог в своем плаще, медленно поднялся по пяти ступенькам крыльца к дверям и вошел внутрь. В ноздрях у него засвербило, как бывало каждый раз, стоило ему открыть дверь отеля, — в нос ему ударял прогорклый запах нашатырного спирта, лизола и видавшего виды линолеума, старых, проржавевших или прогнивших кроватей, пота постояльцев, которым приходилось довольствоваться двумя ванными комнатами на весь этаж, и над всеми этими запахами ощутимо властвовал один — запах молодости и греха, и все это по доступным ценам.

Высоцки стоял у конторки портье, в своем сером костюме, с пятнами всех супов, сваренных в этом городе во всех кафетериях; его бледное лицо было выбрито до такой прозрачной гладкости, что, казалось, вот-вот кожица лопнет и появится поблескивающая, пожелтевшая кость. Висевшая у него над головой тридцативаттная лампочка тускло освещала редкие волосы, голубую морскую рубашку и большой, оранжевого цвета галстук, яркий, как свет надежды, в этом темном холле; с самой серьезной миной он читал завтрашнюю утреннюю «Миррор», с видом хозяина широко раздвинув перед собой на столе свои бледные волосатые руки.

Жозефина сидела на одном из трех стульев в холле, лицом к Высоцки; в ярко-красном, сшитом на заказ костюме, с баской в складочку, в красных туфлях с вырезанным носком, хотя на улицах сыро и ужасно холодно, как на болоте; Эндерс видел через чулки ярко-алый лак на пальцах. Сидела просто так — не читала, не разговаривала; лицо ее казалось вырезанным из плотного слоя пудры и помады, с этими искусственно белокурыми волосами, — последнюю живую прядь уничтожили с полдюжины лет назад с помощью пергидроля1 парикмахерши маленьких провинциальных городков, орудовавшие щипцами для завивки, какими впору завивать гриву гранитной лошади, на которой восседает генерал Шерман.

— Эти англичане! — возмущался Высоцки, не отрывая головы от газеты. — Лично я не позволил бы им вести войну ради меня за миллион долларов, в ценных бумагах с золотым тиснением. Трепачи и рыбаки, любители сельди — вот кто они такие.

— Мне казалось, евреи тоже едят селедку, — заметила Жозефина. — Ее резкий голос прозвучал так громко, что, казалось, весь «Серкус-отель» вдруг заговорил своим собственным голосом и этими звуками вспугнуты притаившиеся запахи нашатырного спирта, лизола и прогнившего старого дерева.

— Да, евреи едят селедку, — подтвердил Высоцки. — И англичане тоже.

Эндерс, еще раз вздохнув, подошел к конторке портье. Возле лестницы, на стуле, он сразу заметил красивую девушку в элегантном пальто, отороченном мехом рыси. Разговаривая с Высоцки, он то и дело искоса поглядывал на нее и пришел к выводу, что у нее очень стройные ноги, а выражение лица холодное, полное собственного достоинства, слегка даже высокомерное, — знакомое ему выражение.

— Ну, привет, Высоцки! — поздоровался Эндерс.

— Мистер Эндерс! — радостно воскликнул, оторвавшись наконец от своей газеты, Высоцки. — Вижу, вы решили укрыться от дождя в своем маленьком, уютном гнездышке.

— Да, — Эндерс все поглядывал в сторону, где сидела девушка.

— Вы знали, — перебила их разговор Жозефина, — что англичане едят селедку?

— Да, знал, конечно, — рассеянно пробормотал он, роясь в памяти и тщетно пытаясь вспомнить — где он видел это лицо.

— Об этом мне сказал Высоцки. — Она пожала плечами. — До сих пор я пребывала в счастливом неведении.

Эндерс, перегнувшись над стойкой, прошептал Высоцки на ухо:

— Кто эта девушка, вон там?

Высоцки уставился на девушку в зеленом пальто. Глазки у него сразу стали хитрыми и виноватыми — так смотрит вор, разглядывая витрину модного магазина «Тиффани», в которую вечером намеревается запустить кирпичом.

— Это Зелинка, — тоже шепотом отвечал Высоцки, — Берта Зелинка. Въехала сегодня днем. Вы могли и проморгать ее, что скажете? — проговорил он почти беззвучно, и его выбритое до костей морщинистое, постоянно серьезное зеленоватое лицо заблестело под лучом тридцативаттной лампочки.

— Я где-то ее видел… — Эндерс поглядывал на девушку через плечо.

Сидит, углубившись в себя, такая далекая, положив прекрасные ноги одну на другую, — они видны из-под пальто и невольно притягивают взор; блестит глазами из-под густых ресниц на повидавшие много на своем веку часы над головой Высоцки.

— Мне знакомо ее лицо, — повторил Эндерс. — Только вот откуда?..

— Она похожа на Грету Гарбо, — усмехнулся Высоцки, — и вы ее с ней путаете.

Эндерс уставился на девушку в зеленом пальто. Нет, она не похожа на знаменитую актрису: удивленное, бледное лицо, большой рот с плотно сдвинутыми губами — в общем, воплощение бушующей внутри страсти, душевной боли, неизбывной северной меланхолии, упрямо заявляющей о себе хрупкой красоты. Неожиданно для себя Эндерс вдруг осознал, что он, по сути, чужак в этом незнакомом городе, за тысячи миль от своего, родного; на улице моросит мелкий дождь, а у него нет подружки, и ни один человек во всем этом громадном, говорливом, шумном мегаполисе с населением семь миллионов, никогда не обращался к нему с более ласковой фразой, чем «Передайте, пожалуйста, горчицу!». И вот сейчас перед ним сидит не призрак, а реально существующая девушка в зеленом пальто, меланхолично настроенная, и правда все же похожая на Грету Гарбо, и на ее бледном лице отражается боль, красота, умение понять другого — это ее отличительные особенности, ее родные сестры… У него запершило в горле — так хотелось сказать, нет, прямо выпалить первое пришедшее в голову нежное слово, — произнести его здесь, в этом дрянном отеле, приюте тараканов и крыс.

— Эндерс! — кто-то за его спиной произнес его имя веселым, мягким голосом.

Он с трудом, с сердечной болью оторвал пристальный взгляд от Берты Зелинка.

— Мистер Эндерс, как я ждал вашего приезда! — Бишоп, владелец отеля, небольшого роста толстячок, с сероватым лицом и влажными от слюны усами, довольно потирал руки. — Только вы и нужны мне сегодня, и никто другой!

— Благодарю вас за внимание, — вежливо откликнулся Эндерс.

— Погодите! — визгливо крикнул Бишоп. — Оставайтесь на месте, не двигайтесь ни на дюйм! У меня для вас сюрприз. — И ринулся от конторки в свой кабинет.

Эндерса так и влекло к Берте, он повернулся: сидит как прежде, в той же позе, такая же задумчивая, далекая и недоступная — Грета Гарбо…

— Вы только посмотрите! — Бишоп мигом выбежал из кабинета, с высоко поднятой рукой: с нее свешивался, покачиваясь, мокрый убитый цыпленок — уготованный им сюрприз! — Видите? Эту птичку я припрятал специально для вас. Готов уступить ее вам за шестьдесят центов, мистер Эндерс. Идет?

Эндерс вежливо оглядывал печально качающегося цыпленка, — его отправили на тот свет, видимо, ласковые руки мистера Бишопа.

— Благодарю вас, мистер Бишоп, но где мне его жарить?

— Возьмете с собой домой. — Бишоп любовно покручивал несчастного цыпленка, пытаясь таким образом вызвать у него признаки жизни; он и в самом деле чуть-чуть растопырил крылышки, перышки его затопорщились. — Ваша мама будет просто без ума от такого подарка!

— Моя мама живет в Давенпорте, штат Айова.

— Ну у вас наверняка есть родственники в нашем городе! — Бишоп поднес цыпленка поближе к носу, понюхал его и, расправив маленькие крылышки, принялся внимательно их изучать. — Примут вас с распростертыми объятиями! Цыпленок высшего качества, гарантия компании «Плимут рок». Демонстрирует таких цыплят и прочую домашнюю птицу на выставках, организует их по всей Америке, от одного побережья до другого. Всего шестьдесят центов, мистер Эндерс! — Бишоп радостно улыбался, уверенный, что уговорил клиента. — Ну что такое в наше время шестьдесят центов? Я не введу вас в большие расходы.

Эндерс покачал головой.

— У меня, к сожалению, нет родственников в вашем городе. Благодарю вас, мистер Бишоп, но я не могу принять ваш сюрприз.

Настроение у Бишопа сразу резко упало; он смерил Эндерса холодным, враждебным взглядом, недоуменно пожал плечами.

— Послушайте, я ведь мог бы уже раз пять продать его, — продолжал он уговаривать, — но придержал специально для вас. Вы только посмотрите, какой вы бледный! К тому же я питаю к вам особую симпатию. — И, держа цыпленка, гарантия компании «Плимут рок», за горло, с печальным видом вернулся в кабинет.

— Ну, — громко объявил Эндерс, прямо глядя на Берту Зелинка, — думаю, мне придется остановиться здесь на ночь.

— Не потребуется ли подружка? — равнодушно осведомилась Жозефина, и в голосе ее чувствовался отзвук надежды, что витала для нее весь вечер в этом холле.

— Нет, благодарю вас, — смутился Эндерс, опасаясь, как бы в эту минуту мисс Зелинка не обратила на него внимания.

— Вы, несомненно, большой дамский угодник, — вещала Жозефина своим скрипучим голосом на весь холл. — Разве вы не знаете, что можете сойти с ума, если долго будете без женщины? Вы здесь уже две недели — и ни одной женщины за все время! Это очень серьезная проблема и в тюрьме Синг-Синг: заключенные подолгу не имеют женщин и просто на стену лезут.

Эндерс с тревогой смотрел на мисс Зелинка: ему совсем не хотелось, чтобы девушка, похожая на Грету Гарбо, слышала, какой разговор ведет с ним Жозефина.

— Спокойной ночи! — Он пошел по коридору, мимо мисс Зелинка, в свой номер, на первом этаже, у вентиляционного колодца, — три доллара в неделю.

С большим сожалением оглянулся: лишь ноги мисс Зелинка теперь видны, — выделяясь на фоне грязного, мрачного холла, обещают счастливцу романтическое времяпрепровождение и благоухание цветов… Грустно открыл он дверь, вошел в номер, снял шляпу и пальто и рухнул на кровать.

Даже здесь он слышал, о чем говорит Жозефина, и ему казалось — звучит голос вот этих грязных стен — пристанища клопов, давно износившихся завывающих труб, даже крыс, перебегающих с одного этажа на другой и выполняющих какие-то свои, только им известные задания.

— В газетах полно статей вот о таких молодых людях, как он, — бубнила Жозефина. — В конце концов они включают газовую плиту и суют голову в духовку. Боже, что за ночь! Что за утомительная, подлая ночь! Сколько утопленников придется им выловить в реке завтра утром!

— Жозефина! — поплыл по холлу умиротворяющий голос Высоцки. — Тебе нужно научиться быть всегда веселой, излучать жизнерадостность. Ты сама губишь свой бизнес, Жозефина. Оптовики мясники с Десятой авеню, рабочие скотобоен, твоя постоянная клиентура, — теперь они все тебя избегают. Сказать тебе почему?

— Скажи.

— Потому что ты постоянно в мрачном настроении, — продолжал Высоцки, — потому что ты своими меланхоличными разговорами вызываешь у всех глубокую депрессию. Женщины, подобные тебе, брызжут весельем — вот идеал. Разве ты можешь рассчитывать на успех в своей профессии, если целый день ходишь как в воду опущенная, словно конец света наступит через два с половиной часа по времени астрономической обсерватории Булова.

— Тоже мне скажешь — мясники с Десятой авеню! — фыркнула Жозефина. — Да кому они нужны? Могу всех их подарить тебе!

Эндерс лежал на кровати, сожалея о том, что такой гордой, красивой женщине, как Берта Зелинка, приходится в эту дождливую ночь сидеть на одном из трех стульев в холле отеля «Серкус» и слушать всякие отвратительные разговоры. Он встал, включил свет, достал книгу, которую взял с собой почитать.

— …Утомительная, подлая ночь! Сколько утопленников придется выловить в реке завтра утром! — донесся до него голос Жозефины.

Эндерс отложил в сторону томик Т.-С. Элиота1. Разве можно читать этого великого поэта здесь, в этом отеле, не испытывая при этом в душе некоторой иронии? Эндерс, открыв дверь, выглянул из-за косяка в конец коридора. В холле видны те же горделивые, дающие поэтический настрой ножки — прямые, мускулистые, поразительно стройные, аристократические, плавно текущие от бедер до аккуратных лодыжек и узких ступней. Эндерс мечтательно прижался к дверному косяку, не спуская глаз с ног мисс Зелинка…

Ночной клуб, освещенный оранжевыми фонарями; играет знаменитый оркестр; в меню нет блюд стоимостью меньше семидесяти пяти долларов, — даже томатного сока нет; они с Бертой танцуют — великолепно одетые, сияющие, счастливые, и от его острот в ее глубоких, продолговатых глазах, подернутых нордической меланхолией, вспыхивают озорные, веселые искорки, потом гаснут, и глаза ее становятся вновь серьезными, задумчивыми, когда идет разговор о культуре, искусстве, поэзии…

— «…Не дрался под теплым дождем…» — это моя любимая строчка у Элиота: «…Не лежал, изнывая, в соленом болоте…»

Он быстро зашагал по коридору к холлу, не глядя по сторонам, покуда не остановился у конторки портье.

— Забыл спросить: мне сегодня никто не звонил? — осведомился он у Высоцки, старательно избегая смотреть на мисс Зелинка.

— Нет, никто.

Тогда Эндерс, повернувшись, бесцеремонно уставился на мисс Зелинка, напряжением взгляда пытаясь заставить и ее посмотреть на него, улыбнуться ему…

— Вот такие головы, как у вас, мой друг, — мрачно предрекла Жозефина, — и находят в духовках газовых плит.

Мисс Зелинка сидела с абсолютно бесстрастным, безразличным видом, глядя в одну точку, на расстоянии двадцати пяти футов от плеча Высоцки, — глядя терпеливо, не ерзая на стуле, но холодно, словно это ее совсем не интересует. Казалось, эта женщина ждет, что вот-вот к отелю подкатит роскошный «линкольн», дверца откроется, выйдет шофер в красивой ливрее, пригласит ее в автомобиль и подвезет к тяжелой, дубовой, обитой дорогой материей двери со стальными узорами из блестящего металла.

Эндерс нехотя поплелся назад, к своему номеру; попытался еще почитать: «Апрель, этот жесточайший месяц года…»; полистал книжку: «Вот, сказала она, твоя карта, утонувший финикийский моряк…» Снова отложил томик в сторону: нет, ночью он не может читать. Снова подошел к двери, открыл ее, выглянул в холл: ножки, в шелковых чулках, с поразительно белой кожей и упругими мускулами, все еще там, на своем месте… Сделав глубокий вдох, он вновь направился по коридору к конторке портье.

— Вы только посмотрите, — удивилась Жозефина, — наш челнок вернулся!

— Забыл спросить, — он смотрел прямо в глаза Высоцки, — нет ли для меня какой почты?

— Никакой.

— Хочешь, приятель, я тебе кое-что скажу — откровенно? — вмешалась Жозефина. — Ты сделал неправильный выбор. Тебе, конечно, нужно жить в Давенпорте, штат Айова. Честно говорю! Нью-Йорк раздавит тебя, как земляной орех.

— Никого здесь не интересует твое мнение! — резко оборвал ее Высоцки; он сразу заметил, как неловко Эндерсу, как осторожно поглядывает он на мисс Зелинка, пытаясь удостовериться, какое впечатление произвели на нее слова Жозефины. — Эндерс — симпатичный малый, хорошо образованный, — он далеко пойдет. Оставь его в покое, Христа ради!

— Я даю ему искренний совет, и только, — ерничала Жозефина. — Недаром прожила в Нью-Йорке двенадцать лет — сколько раз видела вот таких, как он, — как начинали и как потом заканчивали: в водах Гудзона.

— Да заткнись ты! — грохнул кулаком по стойке Высоцки. — Далась тебе эта река!

Эндерс заметил, что мисс Зелинка прислушивается к беседе, и был очень ей благодарен за это. Ее прелестная головка чуть склонилась набок, а в прекрасных глазах, с надменным блеском, мелькнула тень заинтересованности.

— Я сама родом с Фолл-ривер, — не обращала внимания Жозефина на окрик портье. — Не нужно мне было уезжать оттуда, очень теперь жалею. Утонешь в Фолл-ривер — там хоть выловят твой труп и похоронят по-человечески. Почему я уехала с Фолл-ривер — понятия не имею. Скорее всего меня околдовал, очаровал Великий сияющий путь1. — И с иронией помахала красно-белым зонтиком от солнца, словно отдавая салют Нью-Йорку.

Эндерс снова заметил реакцию мисс Зелинка — дрогнули кончики губ, на них появилось что-то похожее на улыбку. Приятно, что она слышала слова Высоцки и знает теперь, что он хорошо образован и далеко пойдет.

— Если вам угодно, — вдруг пробубнил он, не узнавая собственного голоса, в сторону мисс Зелинка, — то можете подождать у меня в номере того, кого ждете. Там не так шумно.

— Нет, благодарю вас, — ответила мисс Зелинка. Говорила она как-то странно, не разжимая губ и не показывая зубов, — по-видимому, тоже красивых. Голос ее за плотно сомкнутыми прекрасными губами показался ему глубоким, чуть хрипловатым и таким волнующим, что к горлу подкатил комок и застрял там, словно чья-то холодная, твердая рука намеревалась его придушить. Он вновь повернулся к Высоцки, приняв окончательное решение больше в свой номер одному не возвращаться.

— Интересно, — начал он, — откуда у Бишопа этот цыпленок, которого он безуспешно пытался всучить мне?

Высоцки осторожно огляделся вокруг.

— Вот что я вам скажу, Эндерс, — он понизил голос, — советую как ваш надежный друг: никогда не покупайте цыплят у Бишопа. Он собирает их там, на Десятой авеню, на железнодорожных путях.

— Но что они там делают? — удивился Эндерс.

— Сюда с ферм их доставляют товарными поездами, — объяснил Высоцки. — Тех, что в силу той или иной причины приняли смерть в пути, железнодорожники выбрасывают из вагонов, и такие «мертвецы» лежат кучами на полотне. Бишоп выбирает из них таких, чей внешний вид указывает, что насильственная смерть наступила совсем недавно. Вот он их и продает.

Высоцки неслышно, на цыпочках подошел к двери кабинета Бишопа, с виноватой физиономией приложил к ней на несколько секунд ухо, словно шпион из кинофильма.

— Советую вам никогда их у него не покупать. Нельзя утверждать, что его цыплята — самый питательный продукт в мире.

Эндерс улыбнулся.

— Бишопу впору работать на Уолл-стрит, с таким великим талантом бизнесмена.

Мисс Зелинка засмеялась. Чувствуя, что он вдруг за одно мгновение стал вдвое выше, Эндерс отметил, что мисс Зелинка смеется тихо, не раскрывая рта, но по-настоящему, как все. Он тоже засмеялся, и взгляды их вдруг встретились — в них сквозило взаимопонимание и чувство юмора.

— Можно пригласить вас на чашку кофе? — справившись наконец с застрявшим в горле комком, проговорил Эндерс.

Ему казалось, что вылетевшие у него изо рта слова впились, как острые шипы, в прелестную головку мисс Зелинка.

Мгновенно в ее больших серых глазах появилась задумчивость. Она явно над чем-то размышляла, и Эндерс терпеливо ждал ответа. Мисс Зелинка улыбнулась.

— Хорошо, я принимаю ваше предложение.

И вот она встала — Боже, какой рост (наверно, не меньше пяти футов шести дюймов) и грациозна, как истинная герцогиня.

— Я вернусь через минуту, — заторопился Эндерс. — Только возьму пальто. — И стремительно, легко, как по воздуху, зашагал через весь холл по коридору к своему номеру.

— Вот почему он беден, — вынесла свой вердикт Жозефина. — До нищеты его довели вот такие девушки, как эта. Ну что за идиотская ночь, что за подлая ночь!

— Я по профессии танцовщица, — рассказывала два часа спустя Берта Зелинка в его номере.

Пили неразбавленный виски из двух стаканов — единственное, что было в номере из посуды.

— Но исполняла особый танец. — И, отставив в сторону стакан, неожиданно опустилась перед ним на пол и сделала полный шпагат. — У меня тело подвижное и гибкое, как у кошки.

— Понимаю…

Словно зачарованный, он глядел на нее восторженными, полными восхищения глазами, — вот она перед ним, полногрудая, с подтянутым, тугим животом, с бедрами твердыми, как сталь, гибкая, как кошка. Какой великолепный шпагат сделала она на этом грязном ковре! Теперь на нее куда приятнее смотреть, чем прежде, когда она ела, — зубы у нее оказались плохие, разрушились, вероятно, из-за плохого питания и бедности. Торчащие, безобразные осколки в деснах произвели на него тягостное впечатление, он так сочувствовал ей в эту минуту.

— На мой взгляд, вы выполнили очень трудное упражнение — далеко не каждый такое умеет.

— Мое имя сияло огнями на афишах в рамке. — Мисс Зелинка, сидя на полу, подняла на него глаза. — Передайте, пожалуйста, виски. Я много гастролировала: путешествовала по всей стране, от края и до края. Но я сильно затягивала одно свое шоу за другим, не могла точно рассчитать время.

И сделала еще глоток с закрытыми глазами, словно пребывая в эту минуту в глубоком трансе от невероятного удовольствия; дерущее глотку виски «Четыре розы», желтоватое, крепкое, просочившись между обломками уродливых зубов, скатывалось вниз по белоснежной шее. Она поднялась, встала на ноги.

— Я ведь еще и актриса, мистер Эндерс.

— Как это ни странно, но я тоже актер, — робко, застенчиво ответил Эндерс, чувствуя, как виски бешено гонит в жилах кровь, и не отрывая от нее сумашедшего, околдованного взгляда. — Вот почему я оказался здесь, в Нью-Йорке. Потому что я актер.

— Вероятно, вы хороший актер… у вас такое лицо — необычное, изысканное. — Она налила себе еще виски, наблюдая за переливающейся в стакан вязкой жидкостью с задумчивым, напряженным выражением. — Мое имя светилось на афишах в рамке от одного побережья до другого. Верите?

— Конечно, верю, — поспешил заверить Эндерс, с некоторым разочарованием замечая, что бутылка уже наполовину пуста.

— Вот почему я сейчас здесь, в Нью-Йорке. — Прошла своей чарующей, легкой походкой по маленькой комнатке, с ее облупленными стенами, машинально провела руками по обшарпанному, покоробившемуся бюро, грубо раскрашенной спинке кровати. Теперь ее голос звучал где-то далеко-далеко, отзывался эхом, — он охрип от виски и острых сожалений. — На меня большой спрос, знаете ли. После каждого своего выступления я задерживала шоу минут на десять, не меньше. Во время мюзиклов, по сто тысяч долларов каждый, приходилось вновь и вновь поднимать занавес — публика меня не отпускала. Вот почему сейчас я здесь, — таинственно повторила она, осушив свой стакан; бросилась на кровать рядом с Эндерсом и мрачно, долго разглядывала запятнанный, весь в трещинах потолок. — Шуберты ставят мюзикл; хотят, чтобы я приняла в нем участие. Репетиции будут проходить на Пятьдесят второй улице, так что я решила на время поселиться поближе. — Села, дотянулась до бутылки, опять стала наливать себе виски, не скрывая ненасытности к алкоголю.

Эндерс, лишившийся от избытка впечатлений дара речи, сидя на кровати рядом с этой молодой женщиной — у нее умопомрачительная грация, и она так похожа на Грету Гарбо; может задержать шоу на десять минут из-за аплодисментов публики после своего особого танцевального номера; она активно гастролировала по всей стране, от края и до края, — усердно напивался в компании с ней, внимательно следил за каждым ее движением, — следил с надеждой, восхищением, нараставшей пламенной страстью.

— Вы, конечно, можете задать мне вопрос, — продолжала мисс Зелинка, — что такая знаменитая персона, как я, делает в этой крысиной норе. — И подождала от него этого вопроса.

Но Эндерс лишь молча, возбужденно потягивал виски.

Она похлопала его по руке.

— Вы очень приятный парень. Из Айовы, вы сказали? Вы родом из Айовы?

— Да, из Айовы.

— А-а, кукуруза, — продемонстрировала свои познания мисс Зелинка. — Там ее все выращивают. Я как-то проезжала через ваш штат на пути в Голливуд. — Половина виски в ее стакане уже исчезла.

— Вам приходилось сниматься в кино? — робко поинтересовался Эндерс, еще под впечатлением от всего услышанного: еще бы — сидеть на одной кровати с женщиной, побывавшей в Голливуде!

Мисс Зелинка невесело рассмеялась:

— Голливуд! — И выпила все до дна. — Нет, вы не найдете моего образа в картинах Грамана, да в них никто и ни черта не смыслит. — Опять резким жестом схватила бутылку.

— Просто мне показалось, — развивал затронутую тему Эндерс, задышав еще глубже, так как в эту секунду она прислонилась к нему, — что вы можете блеснуть в любом фильме. Вы так красивы, и у вас чудесный актерский голос.

Мисс Зелинка снова засмеялась, потребовала:

— Ну-ка, поглядите на меня!

Эндерс поглядел.

— Я вам кого-нибудь напоминаю?

Он кивнул.

Мисс Зелинка с мрачным видом выпила еще.

— Я похожа на Грету Гарбо, — констатировала она. — Никто этого не станет отрицать, верно? Я не тщеславлюсь, когда твердо заявляю: стоит мне захотеть, и на фотографии меня никто не отличит от этой шведки. — Она с удовольствием потягивала виски, разгоняла языком во рту и медленно проглатывала. — Женщина, похожая на Грету Гарбо как две капли воды, в Голливуде пятое колесо к телеге. Вы понимаете, что я имею в виду?

Эндерс сочувственно кивнул.

— Это не что иное, как повисшее надо мной проклятие. — Слезы застлали ей глаза, как туман застилает собой поверхность реки. Она резко вскочила и, отчаянно качая головой, неслышно заходила по комнате — как актриса ходит по сцене, играя сложную трагическую роль. — Я не жалуюсь на жизнь. Я хорошо устроена. Живу в двухкомнатных апартаментах на двенадцатом этаже отеля на Семьдесят пятой улице; окна выходят на парк. Все мои сундуки, все мои баулы сейчас там. С собой я захватила лишь несколько личных вещей, пока не завершатся репетиции. Семьдесят пятая улица — это Истсайд, очень далеко отсюда; а когда репетируешь музыкальную комедию, надо быть наготове двадцать четыре часа в сутки. Таковы требования Шубертов. У меня двухкомнатный номер-люкс в отеле «Чалмерс», очень дорогой, но это слишком далеко от Пятьдесят второй улицы. — Налила себе еще немного виски, и Эндерс заметил, что бутылка уже почти пуста. — Да, да, — говорила она, тихо что-то напевая, словно стакан в ее руках — это микрофон. — Я неплохо поработала — танцевала по всей стране, в самых эксклюзивных ночных барах, — в общем, была заметной фигурой в мире шоу-бизнеса. На меня большой спрос. — Села, подвинулась к нему, тело ее мягко, ритмично раскачивалось в такт словам: — Сиэтл, Чикаго, Лос-Анджелес, Детройт… — одним глотком покончила с виски, и глаза ее затянуло последней, плотной пеленой тумана, а голос стал гортанным и хриплым, — Майами, Флорида… — Теперь она сидела неподвижно, как статуя, пелена на глазах вдруг растаяла, превратилась в слезы, и они медленно покатились по щекам.

— Что случилось? — встревожился Эндерс. — Может, я допустил какую-то неловкость?

Мисс Зелинка швырнула свой стакан о противоположную стену. Глухо стукнувшись, он покорно разбился, и осколки брызгами рассыпались по ковру. Бросившись на кровать, она зарыдала.

— Майами, Флорида… — слышались ее рыдания, — Майами, Флорида…

Эндерс только поглаживал ее по плечу, стараясь хоть как-то утешить.

— Я танцевала в «Золотом роге» в Майами, штат Флорида, — плача, рассказывала она. — Турецкий ночной клуб, очень дорогой.

— Почему же вы плачете, дорогая? — Эндерс, сочувствуя ее горю, ощущал себя на взлете после того, как у него вырвалось это слово — «дорогая».

— Всякий раз, как вспоминаю Майами, я не в силах сдержать слез.

— Могу ли я вам чем-нибудь помочь? — Эндерс нежно держал ее за руку.

— Это произошло в январе тридцать шестого. — Голос мисс Зелинка сильно дрожал, она вновь переживала в эту минуту старую трагедию, что лишила ее всяких надежд, разбила ей сердце, — таким бывает отзвук, когда рассказывают о разрушенной дотла во время войны деревне, о чем давно уже никто не помнит. — Я выступала в турецком костюме: бюстгальтер и шаровары из прозрачной ткани, живот обнажен. В конце танца — задний мостик. Был там один лысый тип… Тогда в Майами проходил конгресс профсоюза станкостроителей, — в клубе постоянно толклись участники этого конгресса; этот тип как раз тоже носил специальный значок. — Голос ее постоянно прерывался от обиды, слезы все лились. — Я не забуду этого лысого сукина сына до конца дней своих. В заключительной части танца музыки нет — только дробь барабанов и тамбуринов. Так вот, он… наклонился надо мной, воткнул мне в пупок оливку и… густо посыпал ее солью.

Мисс Зелинка вдруг перевернулась на живот и зарылась лицом в подушку, судорожно сжимая руками одеяло; плечи ее вздрагивали под серой хлопчатобумажной тканью платья.

— Все из-за карикатуры. Этот болван увидал в каком-то магазине такую карикатуру, и она ему втемяшилась в голову. Одно дело — карикатура в журнале, другое — все это испытать на себе. Боже, какое унижение пришлось мне перенести! — глухо говорила она, содрогаясь от рыданий. — Как только я вспоминаю об этом унижении — мне хочется умереть… Майами, штат Флорида…

Эндерс видел, что все покрывало у ее лица пропиталось слезами, густо измазалось тушью и помадой. Чувствуя к ней искреннюю симпатию, жалея, он обнял ее за талию.

— Я требую-у, чтобы ко мне все относи-ились с до-олжным уваже-ением! — завывала мисс Зелинка. — Меня воспитали в хорошей семье — разве я не заслужила уважительного к себе отношения? Ну а этот лысый толстяк со значком, участник этого конгресса… профсоюза станкостроителей… Думаете, он понимал, что делал? Наклонился надо мной, воткнул мне в пупок большую оливку, словно яйцо в подставку, и посыпал солью, словно готовился позавтракать… Вокруг все смеялись, просто заливались смехом, — все, даже музыканты оркестра…

Ее хрипловатый голос, в котором чувствовалось столько давней затаенной обиды и неизбывной печали, все затихал и наконец совсем пропал, растворился в воздухе, где-то под потолком. Она села, обняла Эндерса, ее разрывающаяся от острой боли голова колотилась о его плечо, она цеплялась за его сильные руки, и они раскачивались взад и вперед, как евреи во время молитвы, на эмалированной кровати, которая тоже стонала и поскрипывала.

— Обними меня крепче! — сквозь рыдания просила она. — Крепче! Нет у меня никаких апартаментов на Семьдесят пятой улице в Истсайде. И никаких баулов в отеле «Чалмерс»! Обними меня крепче! — Руки ее все глубже впивались в его тело, а слезы, тушь и губная помада пачкали его пиджак. — И Шуберты не дают мне никакой работы! Почему же я лгу?.. Постоянно лгу… — И, вскинув голову, страстно, свирепо поцеловала его в горло.

Он весь задрожал от этого мягкого, яростного прикосновения, от влажности ее губ и возбуждающего ручейка горячих, трагических слез под подбородком, и в это мгновение понял, что сейчас эта женщина, Берта Зелинка, ему отдастся, станет его женщиной. Вот и его, одинокого человека, находящегося за тысячи миль от родного города, в эту дождливую ночь громадный город вовлекал в свою дикую, карусельную жизнь, отыскал в ней место и для него. Когда он целовал ее, эту женщину, так похожую на Грету Гарбо (имя ее на целое столетие окажется связанным с грезами об истинной страсти, высокой трагедии и непревзойденной красоте), встреченную в холле отеля, где крыс куда больше, чем постояльцев; неподалеку от «Коламбус серкл», среди проституток, мечтающих о смерти или о встрече с представительным поляком в оранжевом пиджаке, остановившимся здесь всего на одну ночь; отеля, где и юный возраст и грех по доступным ценам, — когда он целовал ее, ему вдруг показалось, что здесь так уютно, кто-то о нем заботится, кому-то он небезразличен… Город подарил ему эту невероятную красотку — гибкую, как кошка, отчаянную врунью, любительницу виски; с великолепными ногами, которыми можно гордиться, и большими черными глазами, рождающими шторм в штиле сердца; за плечами давнишние, весьма сомнительные победы, и сейчас она горько рыдает за тонкой, покоробившейся, в трещинах дверью из-за того, что однажды, в тридцать шестом году, какой-то лысый толстяк из профсоюза станкостроителей воткнул ей в пупок оливку.

Эндерс обхватил ладонями прелестную голову Берты Зелинка и напряженно вглядывался в ее скуластое, пьяное, прекрасное лицо, обильно смоченное пролитыми слезами. Она томно и печально глядела на него из-под полуприкрытых, классической формы век, рот полуоткрылся от охватившей ее страсти, и это обещало дивное наслаждение; плохие, испорченные зубы виднелись за полными, длинными, прекрасными губами, способными разбить не одно сердце. Он целовал ее, чувствуя глубоко внутри себя, что вот так, по-своему, в эту дождливую ночь город протянул ему, приветствуя, руку и позвал своим, свойственным только ему, ироничным, развязным голосом: «Добро пожаловать, гражданин!»

Мысленно выражая городу свою благодарность за это, он, возбужденный до предела, с трясущимися руками, опустился перед ней на колени и неуверенными движениями стащил разбитые, ношенные, может, уже целый год, разбухшие от уличного дождя туфли с ее красивых, длинных, стройных ног.